Текст книги "Молодой Ленинград ’77"

Автор книги: Валентин Костылев

ЛАРЕК
Рассказ очевидца

Напротив нашего магазина пивной ларек поставили. Да, да, тот магазин, что на нашей улице, вход с угла, три ступеньки вверх… Продавца на работу оформили и все такое, да случилась одна загвоздка. Нужно было к ларьку воду подвести для мытья кружек, а взять ее неоткуда. Справа от ларька – одна солидная организация, она воду не дает. Ясное дело, какой ей интерес, чтоб возле ее проходной пивной ларек стоял, – сплошное искушение для работающих. Слева – стройплощадка, детский садик, почитай, уж лет пять строят. Откуда ж воду брать? Можно, конечно, из самого магазина, но для этого надо трубы тянуть через дорогу – асфальт вскрывать и все такое прочее… А откуда у простого магазина такие возможности?

Вот тогда-то директор и повесил объявление: мол, слезно прошу лиц, заинтересованных в потреблении пива, собраться в воскресенье и малость пособить…

Что касается меня, так я, прямо сказать, пивом не брезгую. Больше того, люблю после баньки или в жару пару кружечек огреть. Или, скажем, после дня рождения…

В общем, решил: надо идти, что мне стоит пару лопат бросить!

Прихожу, а вокруг ларька народу собралось – тьма. И все наш брат, мужики. Волнуется толпа, гудит, обсуждает предстоящий момент потребления пива. Приходит директор, а с ним двое рабочих – трубы приносят. Вдруг какой-то мужичок из толпы вылезает.

– Вы что это принесли? – спрашивает.

– Как что? Трубы.

– Вижу, что трубы, не слепой. А какие трубы? Железные! От них вода ржавая будет – пиво весь букет потеряет. Понимать надо! Погодите-ка, я домой смотаюсь, трубы из нержавейки принесу, специально для этого дела с завода приволок… Порадел для общества…

Принес он трубы, в один момент мы их уложили. Нашлись и строители, и дорожники, и водопроводчики. Народ-то сейчас пошел – не люди, а сплошь высококвалифицированные специалисты…

Стоим, ждем, пока пиво привезут. Вдруг кто-то говорит:

– Ребята! Гляди, какой ларек-то хлипкий. Продавец в нем летом от ветра качаться будет, а зимой от мороза стынуть. Перебои в торговле пойдут. Чего без дела-то стоять, давай каменный соорудим! Для себя ж делать будем, не для дяди… – И добавляет: – А кирпич я на себя беру, зря, что ль, прорабом работаю…

И пошло – вмиг раствор, кирпичи привезли. (Для себя ж старались, понимать надо!) Раз, два – по кирпичику каждый уложил, и готово дело. Прямо не ларек, а Дворец культуры вышел.

Тут один парень и говорит:

– Мужики! У меня на стройке колонны валяются. Может быть, присобачим их, так сказать, в эстетическом плане…

Сказано – сделано, поставили и колонны. Здорово вышло – прямо Исаакий, только чуть поменьше. Кто-то еще и статую приволок: мраморная женщина, без рук правда, но ничего, симпатичная. Тоже где-то без дела валялась…

А тут живая женщина прибегает. Заведующая тем детским садиком, что рядом с ларьком строился.

– Товарищи, говорит, пособите детишкам. Ждут они, а со стройкой который год одна волынка получается… Ну, что вам стоит для своих же детишек постараться…

Ладно, через два часа все было готово. Стены возвели, крышу схлопотали, внутри дом покрасили. Заведующая так прямо ошалела от счастья.

– Спасибо, родненькие, – плачет, – век вас не забуду.

– Брось, тетка, для себя ж старались!

Потом вдруг один пожилой мужчина подходит.

– Я, – говорит, – председатель жилищного кооператива. Мы тут за углом двадцатиэтажный дом строим. Новоселы ждут, волнуются, а строительство замерло… Помогите, братцы, я на пивзаводе работаю, обещаю – ваш ларек каждый день самым свежим пивом заряжать буду… Постарайтесь…

Короче говоря, к вечеру в тот дом новоселы въехали.

Эх, жаль только, что стемнело быстро, были б белые ночи, мы бы еще не то сделали… А что? Все ж выходные были, не на работе, для себя же старались…

ЦВЕТЫ ЖИЗНИ

Как у нас ребенок родился, жена сразу поставила вопрос ребром: или – или. Или я устраиваю дочурку в ясли, или нянчусь с ней сам. Потому что у жены, видите ли, могут погибнуть прирожденные дарования и не раскрытые доселе таланты.

Но это легко сказать – ясли. Там уже очередь на пятилетку вперед стоит. А жена мне на это заявляет:

– Раньше надо было думать. Порядочные люди, прежде чем жениться, в ясли записываются. Ищи, – говорит, – няню.

Где ж ее сыщешь?

Нервным я стал до ужаса. По ночам во сне все детских воспитательниц звал. На работе в чертежах путался. И к концу месяца вдруг вспомнил: есть у нас с женой одна родственница. Дальняя, правда, но зато возраста пенсионного. Адрес ее разыскал – и сразу же в поезд.

Насилу добрался до бабуси. Встретила она меня настороженно. А как услыхала, зачем приехал, вовсе расстроилась:

– Ты што, белены объелся? У меня хозяйство – это понимать надо! Корова не доена, гуси-куры не кормлены, а ты с глупостями лезешь!

А я перед ней – бац на колени, смотрю преданно и горячо объясняюсь. Про родственные чувства говорю, про смену нашу, светлое будущее, про детей то есть, которые настоящие цветы жизни. Еле уломал ее к вечеру. Вышел в сени, выпил из ведра три кружки воды и, покачиваясь, спать пошел в курятник. А бабуся махнула мне рукой на прощание, взяла билет и уехала.

Утром ни свет ни заря встал я, подоил коровенку. Живность покормил, грядки прополол и в правление потопал. Механизатором записали, благо Политехнический окончил…

Живу я в деревне шестой уж год. В передовики выбился, хозяйство приусадебное увеличил. Летом семья у меня отдыхает. Дочурка скоро в школу пойдет. Может, тогда снова инженерить начну. Если бабка, конечно, согласится обратно в деревню переехать.

Ирина Знаменская
„Давай объяснимся пейзажем…“
Стихотворение

 
Давай объяснимся пейзажем,
Раз нету надежды иной,
Быть может, природа подскажет,
Что нынче творится со мной:
 
 
Зиме не такое простили,
А тут – привечают едва
За то, что на сердце простые,
Нагие, как ветви, слова.
 
 
Напомнишь:
– Того ли хотела? —
А я отпишу на снегу:
– Пустое,
Ну, что я – без дела?
И что без друзей не могу,
И что от себя не согреться…
 
 
А суть воскрешенья ясна:
Когда уже некуда деться —
Всегда наступает весна.
 

Ольга Бешенковская
СТИХИ

„Глухонемые говорят…“

 
Глухонемые говорят —
Как будто музыку рисуют:
Их пальцы нервные парят
И взгляду слово адресуют.
Смотрю
             (немея от стыда,
Краснея сладостно и густо),
Как вырастает их беда
В какой-то новый вид искусства…
А наших строчек лепота
Откуда? – Память умолчала.
А не Гомера ль слепота
Дала поэзии начало?
 

„До обидного прост и недолог…“

 
До обидного прост и недолог
Путь к старинному сейфу души:
Бородатый, как черт, социолог
Пододвинет вопросник: – Пиши! —
Бесполезно уже притворяться —
Разглядит он, как ты ни таи,
Сквозь замочную щель перфораций
Все наивные тайны твои.
И – держись, развеселая личность! —
Лучше даже, чем другу, видны
И усталость твоя, и скептичность,
И тенденция к чувству вины…
Только хрустнет задетая ветка,
Расцветет ли строка ни о чем —
Мефистофель двадцатого века,
Усмехаясь, стоит за плечом…
 

„Каким ты будешь, будущий язык?..“

 
Каким ты будешь, будущий язык?
Один для всех – как музыка и небо…
Один для всех: для Фета и для Феба,
Для коренастых сеятелей хлеба
И бледнолицых пахарей музык.
Чем будешь ты: рисунком или словом?..
Ты ко всему заранее готов:
И молча в спектре вылиться лиловом,
И выразиться в запахах цветов…
Готов для всех признаний и наветов
Дарить оттенки слуху и очам,
Готов своих пленительных поэтов
И утешать, и мучить по ночам;
А я – лететь к тебе издалека…
Хоть мой скафандр – фланелевый халатик —
Смешон в хрустальной готике галактик,
Но вдруг пронзит восторгом и охватит
Прикосновенье к тайне языка…
И зазвучат (и слышала не я ли?)
Уже в моей языческой дали
И борозда раскрытого рояля,
И клавиши подтаявшей земли…
 

Николай Ивановский
ПОПУТНОГО ВЕТРА, САШКА!
Рассказ

Сашка вновь сбежал из ремесленного училища.

Поздно вечером, побродив по набережной, он зашел в Румянцевский садик и, втянув голову в воротник шинели, лег на скамейку. Ночной ветер посвистывал в голых деревьях и обдувал Сашкины брюки. В Сашкином носу хлюпало, он стучал зубами и подвывал ветру, подтягивая колени ближе к подбородку.

– Пацан, пацан! – разбудил Сашку человек с простуженным голосом.

Сашка вскочил.

– Я тоже посижу, не возражаешь?

Сашка не возражал.

– Ох и гудит!

– Голова? – сообразил Сашка.

Человек с прищуром посмотрел на Сашку и, проведя согнутым указательным пальцем под обвисшими усами, спросил:

– Ты откуда?

– Из Москвы.

– Заливай, я тебе что, милиционер? Как звать-то?

– Са-а-шка-а.

– Дя-я-дя Ва-а-ся, – передразнил человек Сашку. – Давно заикаться стал?

Сашке было не до шуток – холод колотил его до самых печенок…

– Во, слышишь, гудит!

– Голова-то?

– Коробка гудит, старпом беспокоится…

Сашка уловил слабый гудок буксира, и отношение к дяде Васе у него стало самое уважительное. Мысль о том, что дядя Вася похож на боцмана из кинофильма «Мы из Кронштадта», согрела Сашку.

Дядя Вася с трудом привстал и снова сел на скамейку.

– Надо подождать. Ноги не идут…

– А вы за меня держитесь, они и пойдут.

– Ишь ты, все знаешь, – усмехнувшись, одобрил дядя Вася Сашкино предложение и, покачиваясь, встал.

– Все знает прокурор! – съехидничал Сашка, положив на свое плечо его тяжелую руку.

Они двинулись к набережной.

Издали, в ночном полумраке, казалось, Сашка тащит на себе медведя…

Буксир «Стремительный» чихал трубой и скрипел сходней.

Сашка оказался в машинном отделении буксира, где дядя Вася был хозяином.

Он выложил на стол перед Сашкой два куска рафинада, хлеб, шматок сала, принес чайник. Потом дядя Вася дул, обжигаясь, в алюминиевую кружку с крепким чаем и таким образом, по его выражению, прочищал мозги. Они обстоятельно говорили: дядя Вася из крепких морских слов лепил образ своей молодой жены-изменщицы, Сашка при этом пренебрежительно замечал, что надо брать по годам, дядя Вася поднимал пудовый кулак и показывал им в воздухе, как бы он придавил ее любовника, попадись тот ему на узкой дорожке, ибо это не человек, а нефть ползучая, Сашка же, узнав, что «Стремительный» ходит в Кронштадт, хитро плел о себе околесицу, высказав единственную правду, что у него нет родителей и что он хочет быть юнгой.

– Поговорю с капитаном, – твердо сказал дядя Вася Сашке, – и будущей весной вместе «отдадим концы». Идет?

– Идет! – согласился сдержанно Сашка, но сам за это готов был расцеловать механика в седые усы.

Утром храп механика потрясал машинное отделение. Сашка, закинув руки за голову, лежал на промасленных фуфайках на каком-то ржавом баке в углу. Он вспоминал, как до войны с ребятами в Кронштадте, чтобы посмотреть фильм «Мы из Кронштадта», приступом брали «Максимку» – бывший собор, переименованный в кинотеатр имени Максима Горького. При входе стоял одноглазый контролер. Мишка Клюква, обладатель красного широкого носа, медленно жевал кислое яблоко. Младший брат его Вовка держал во рту наготове два грязных пальца и ждал: как только после третьего звонка Мишкин плевок из жеваного яблока угодит контролеру в единственный глаз, он должен сразу же свистнуть… Барьер трещал! Но трещали брюки и куртки у многих мальчишек, кинувшихся по кинотеатру в разные стороны и схваченных взрослыми на пути к заветной цели…

– Да это же наш бассейн!

– А там… Морской завод должен быть! – выкрикивали на передних местах ребята и кляли белогвардейцев, толкающих матросов с обрыва в воду с подвешенными камнями на груди…

У Сашки, смотревшего на экран через щель портьеры, при виде падающих вниз с обрыва гитары и мальчишки-матросика к глазам подкатывали слезы.

Плавать Сашку учил отец. На заливе он семилетнего Сашку бросал в воду, а когда тот выплывал на берег, вел за руку к ларьку, ставил перед Сашкиным носом кружку кваса, себе пива.

Сашка вертелся вьюном, отчаянно бил руками по воде, но вторая кружка с квасом, обещанная отцом, заставляла его держаться на поверхности и глотать «огурцы»…

Он бы выпил и третью, да живот не позволял – тянул книзу!

Позже не было в Кронштадте мостов, барж, доков, набережных, откуда бы Сашка не прыгал. А после фильма «Мы из Кронштадта», играя с ребятами в войну «красные и белые», взял в собой кухонный нож, привязал к шее камень и, прыгнув в бассейн, еле всплыл на поверхность – нож оказался тупым, камень каким-то чудом выскользнул из веревки.

Сашке на фуфайках не спалось: его одолевали воспоминания, он проглотил слюну, ему захотелось арбуза…

Арбузы! Сочные, пористо-красные! Корки от них с отметинами жадных зубов плыли из-под ленинградской пристани…

Сторож стучал по пристани палкой, рычал, подражая овчарке, но ничего не мог поделать – арбузы из-под брезента исчезали и корки плыли ровно неделю. И когда уже поплыли целиком арбузы, за ними кожура от апельсинов, затем и сами апельсины, милиция на катерах сделала облаву… Но под пристанью на отмели сидел лишь трехлетний карапуз и играл в песке фруктами.

А где был Сашка и остальные ребята со двора?

Они спокойно вдыхали кислород между балками, погрузившись по горло в воду, и даже разглядывали сине-зеленых рыбешек-колюшек, шныряющих у них под мокрыми носами.

Рядом с пристанью находился пляж. В тот день, скрываясь от милиции, Сашка вслед за старшим Клюквой залез под женские кабины. Он заглянул в щель пола снизу – и обмер! Женщина в кабине обтиралась мохнатым полотенцем, и Сашке открылся мир, для него недоступный, – его бросило в жар… Он выскочил на пляж и, сверкнув босыми пятками, скрылся в море. Потом, где бы ни встречал Сашка незнакомых взрослых женщин, он долго и пристально всматривался в них. А когда собирал фантики – самым любимым был фантик от конфеты «Кукарача». В длинном платье, в туфлях на высоких каблуках, с вьющимися черными волосами, женщина на фантике как бы летела в танце… Сашка боготворил фантик!

А мальчишки во дворе пели про «Кукарачу» похабную частушку. И однажды Вовка Клюква украл у Сашки фантик. Они неистово дрались до первой крови. Сашка побеждал Вовку. Старший Клюква решил помочь брату и, нахлобучив Сашке на глаза кепку, дал подзатыльника.

Кривоногая Шурка, с которой Сашка дружил и делал ей из коры лодки с бумажными парусами, сказала: «Не играй с Вовкой в фантики, он у тебя и лупу украл!»

«Ах, Кукарача, ах, Кукарача, до чего ж ты довела!»

А довела она до того, что зимой Сашка с ребятами со двора решили на лыжах добраться до Ораниенбаума и оттуда сделать лыжню на Ленинград: конфеты «Кукарача» продавались лишь в Ленинграде. Воинский патруль, остановивший ребят у Ораниенбаума и отогревший их перед жаркой печкой, надрывался от хохота, узнав о причине «культпохода». На следующее утро ребят отправили в Кронштадт на буерах под свист ветра и смех молодых красноармейцев.

Вот какие воспоминания одолевали Сашку на ржавом баке в машинном отделении.

Всю зиму Сашка прожил на буксире «Стремительный».

С утра он драил машинное отделение, и в те дни самым любимым металлом для него была, конечно, медь… Она светилась Сашкиным трудолюбием.

Дядя Вася разошелся с женой и больше к спиртному не прикасался. Он учил Сашку работе до седьмого пота, словесной морской премудрости, а вечерами, покряхтывая, слушал, как тот читал вслух толстенную книгу «Цусима». Нашел Сашка ее в тряпье за ржавым баком. Читал и сожалел, что не было в то время подводных лодок, чтобы разгромить японцев, а дядя Вася в гневе на них топорщил усы, когда же наши стали топить свои корабли, не выдержал и хлюпнул носом. «Ничего! – говорил Сашка. – Зато мы сейчас им дали!»

Весь кубрик, где они жили с дядей Васей, Сашка оклеил географическими картами. Механик теперь точно знал, где находится Сингапур, Рио-де-Жанейро и остров Мадагаскар. И еще Сашка обзавелся полкой, выложив на ней в ряд книги исключительно на морскую тематику, украденные из библиотеки училища его закадычным другом Колькой Краснопером. Тот приходил к ним в гости под страшным условием: «дружбе настанут кранты», если директор училища узнает что-нибудь о Сашке. К Силантьеву он решил зайти, как только поступит в мореходку.

О том, что он работает на буксире, и о своей мечте поступить в мореходку Сашка написал в Москву Юльке – его случайной любви: они встретились на слете художественной самодеятельности ремесленных училищ Москвы и Ленинграда. Та ответила: «Нужен ты мне такой!» Сашка вспылил и послал ей в конверте засохшего таракана.

И вот Сашка мел клешем кронштадтскую пыль.

Он остановился у дома, в котором когда-то жил, и заглянул во двор. В песочной клумбе копошились дети. Сашка обогнул развешенное на веревках между двумя липами белье и, не вынимая рук из карманов, трахнул ногой по пустой консервной банке. Та трижды кувырнулась в воздухе и стукнулась о стену дома. Из малышей никто не взглянул на Сашку. Он подошел к банке и увидел на стене, где когда-то с ребятами играл в «пристенок», отчетливо выцарапанную монетой надпись: «Бабья Ляпа + Шурка!» А внизу под нарисованным сердцем, пронзенным стрелой: «дурак! дурак! дурак!»

Сашка поднял глаза на Шуркино окно. Она в тельняшке стояла на кухне и жарила картошку. Запах жареной картошки Сашка смог бы уловить через весь Финский залив… А Шурку узнал сразу – скуластую, с небрежной челкой на лбу.

– Сашка-а, сколько лет, сколько зим? – высунувшись в окно, обрадовалась ему Шурка и, как будто никогда с ним не расставалась, тут же пошла нести чепуху: кто живет в Сашкиной квартире, кто уехал, кто приехал…

– Давай сюда! – махнул ей рукой Сашка и, вытащив из кармана трехкопеечную монету, на каждом слове «дурак» исправил маленькую букву «д» на заглавную, не испытывая к своему злейшему врагу Вовке Клюкве никакой злости…

Шурка шла, покачиваясь, как гусыня, и рассказывала Сашке о своих занятиях в яхт-клубе при Доме моряков, хвасталась крепкими мускулами на руках, говорила, что непременно с девчонками завоюет первое место в этом году, хотя в клубе всего две яхты – вторую водит Вовка Клюква, что Мишка, его старший брат, убит на фронте в сорок пятом, а что здесь делалось в сорок первом – страшнее не придумаешь! В общем, Шурка тараторила, а Сашка млел от восторга… Она ему нравилась.

У залива, увидев Шурку с незнакомым мальчишкой и узнав в нем Сашку, Вовка стал кривляться перед ребятами, паясничать, морща свой красный широкий нос:

– Вы не знаете Бабью Ляпу, да? Вот он! – и для пущей важности закурил папиросу, выпуская медленно изо рта кольца сизого дыма.

– Фрайер! – ответил презрительно Сашка и, сделав стойку перед самым носом Клюквы, отряхнул брюки и добавил: – Так-то!

– Кто фрайер? – оторопело переспросил Клюква, отскочивший к ребятам.

– Это значит – задавала! – поняла по-своему Шурка и, схватив Сашку за руку, смеясь, потащила к яхтам.

Сашка слышал, как над Вовкой потешалась его же команда.

Шуркина команда состояла сплошь из девчонок, и они с радостью приняли в свой состав человека в морских брюках и мичманке.

Сашка правил парусом, Шурка сидела у руля и покрикивала: «Больше крен давай, больше крен давай!» Девчонки ошалело галдели – их яхта обгоняла мальчишескую.

О, как Вовка Клюква ревновал Шурку к Сашке! Он же не ревновал ее ни к кому. Любовь к Шурке – крепче морского узла – придет позже, к последнему рейсу…

Вечером Шурка провожала Сашку в Ленинград.

Она не грустила у причала и не махала белым платком, она помогла Сашке убрать сходню, отдать швартовые и, крикнув на прощанье: «Попутного ветра, Сашка!», убежала с пристани.

В конце августа Сашка лежал на арбузах. Не совсем на арбузах. Он на них бросил маленький трап. Дядя Вася кинул своему питомцу с буксира на баржу булку. Сашка уплетал ее вместе с куском сочного арбуза, читая роман «Два капитана». Колька Краснопер по-прежнему обновлял Сашкину «библиотеку».

Ах, эта булка!

Вчера в Ленинграде дядя Вася послал Сашку в булочную.

Отломив от батона поджаристую горбушку и впившись в нее зубами, Сашка выскочил на улицу. И столкнулся лицом к лицу с Силантьевым. Сашка быстро нагнулся над ботинком, делая вид, будто завязывает шнурок.

– Смирнов! – потряс директор его за плечо.

– Александр Миронович! – Сашка изобразил беспредельную радость. – Я хотел зайти…

– Где живешь? – сурово спросил Силантьев, перекатывая желваки на скулах.

– Я… я… у дяди Васи.

– У какого еще дяди Васи? А ну, пошли!

– Он… он механик! – упирался Сашка. – А в ремеслуху не хочу, вот!

Дядя Вася Силантьеву понравился. Они выставили Сашку из кубрика «погулять», сели друг против друга и, поглядывая в иллюминатор на тихие воды Невы, разговорились.

– Мда-а, – сказал Силантьев, постукивая пальцами по столику.

– Мда-а, – повторил дядя Вася.

– В музыкальное заведение надо устраивать.

– Не пойдет.

– Почему?

– Знаете, где находится Сингапур?

– Нет. То есть…

– А он знает. И Лос-Анжелос, и Мадагаскар… То-то!

– Он ведь поет, у него голос.

– Петь все умеют. Хотите, я затяну?

– Шутите.

– А чего шутить-то, вот:

 
Дышала ночь торжественно в лесу,
Пел соловей над головою нашей,
А мы с тобою ели колбасу
И запивали кислой простоквашей, —
 

пробасил дядя Вася.

Силантьев засмеялся, механик поскреб затылок, явно вспоминая, что же еще пел ему Сашка, потом спохватился:

– Танго слыхали?

– Да уж слыхал… Ну, хорошо, значит, послезавтра приедете?

– Придем, – поправил дядя Вася.

– Ну, придете, – рассматривая Сашкины карты и книги, задумчиво обронил директор ремесленного училища. – А я постараюсь поговорить кое с кем. В мореходку так в мореходку! – вдруг решительно сказал он.

– Сашок! – крикнул механик, выходя за Силантьевым из кубрика, – Куда-то запропастился…

– Ладно, пусть бегает, – снисходительно ответил Силантьев, спускаясь по сходне.

Сашка, спрятавшись на корме за лебедкой, провожал подозрительным взглядом близких ему людей.

В Кронштадте Сашка встретился с Шуркой в Петровском парке. Штиль был на море и на душе у ребят. Они, покачиваясь на чугунных цепях-качелях, впервые после войны ели мороженое, потом ходили к мысу, и Сашка на пирсе показывал Шурке, как надо бить вальс-чечетку, разные колена под разные частушки, вроде: «Шел трамвай тридцатый номер, на площадке кто-то помер, за нос тянут мертвеца, лан-ца, дрип-ца, оп-ца-ца!», и при этом помахивал рукой над ботинками.

– Яблочко, – говорил серьезно Сашка, – отживает… моряк должен петь и плясать и в карты играть…

Шурка рыдала от смеха.

– Ты пойми, за границей, куда ни глянь, – казино! – продолжал Сашка. – И вдруг тебе надо идти в казино, а там одни шулера и шпионы… и ты все замечаешь, чтобы на их удочку не клюнуть! А если бы мы везли… – От большой любви к Шурке он нес вздор, но не мог остановиться – Сашка плыл под парусами своей фантазии…

С Сашкой Шурка неделю не целовалась, и к вечеру она уже льнула к Сашке и тянула его к своему дому во двор на скамейку под чахлые кусты сирени. Ей хотелось целоваться.

И Шуркино желание исполнилось бы, не появись из-за кустов Вовка Клюква и двое его дружков.

– Ну что? – процедил Вовка, сняв со своих брюк флотский ремень. – Долго будем травить баланду?

– Вы что, с ума сошли! – вскочила Шурка, вздернув по-мальчишески рукава.

– Одну минуточку, – поднялся Сашка и, крикнув Шурке «беги», схватил Вовку за пояс брюк и так рванул на себя, подставив ему подножку, что пуговицы отлетели в стороны, брюки сползли к земле. Сашка на деле испытал морской прием дяди Васи. Пока Клюква возился с брюками, Сашка подмял под себя одного из его дружков, Шурка вцепилась во второго.

– Ма-а-мка-а, ма-а-мка! – кричала Шурка просто так, для порядка, и что есть силы выколачивала на спине Вовкиного дружка барабанную дробь.

– Шурка, где ты? – выскочила из парадной мать. – Ах вы негодные! – увидев потасовку, кинулась она к ребятам.

За ней выбежала мать Клюквы.

Вовка, придерживая штаны, улепетывал с дружками на улицу.

– Послушайте, ваш сын проходу не дает моей дочке! – возмутилась Шуркина мать, подходя к Вовкиной.

– Нужна ему твоя косолапая! – отрезала та, грузным телом опираясь на кочергу.

– Так чего пристает? – сказала Шуркина мать и велела дочке идти домой.

– Мам, а он можно к нам пойдет? – взглянула Шурка на потупившегося Сашку.

– Еще не легче, а это кто такой?

– Да Сашка, он до войны над нами жил. Помнишь Смирновых?

– Как не помнить, все в окно орал: «Лейся песня на просторе…» Вырос, вырос! – потрепала Шуркина мать Сашку по плечу. – Ну, иди.

– Он, мам, на буксире плавает, в мореходку поступает, в Сингапур поедет, отдадим ему папкин бинокль, он, он…

– Когда уходите? – перебила мать.

– В восемь ноль-ноль.

– Тогда давайте пить чай – ив кровать! Постели ему в отцовской комнате. Давно к нам мужчины не заходили, – пошутила Шуркина мать уже в коридоре.

А в это время дядя Вася пыхтел трубкой и ходил взад-вперед по пирсу. «Стремительный» мерно покачивался на приколе.

Дядя Вася плюнул в сердцах и пошел искать Сашку.

Вместо Сашки он встретил довоенного друга, с которым когда-то работал на пассажирском пароходе «Чапаев». Они зашли в ресторан. Механик спускал деньги и стеклянными глазами смотрел в свое «завтра». Оно предвещало ему низкий уровень жизни и высокий слог капитанской пословицы: «Жри, но не до зари!»

Утром Сашка с Шуркой взбежали на пирс.

Раздевшись догола, дядя Вася, отфыркиваясь, плавал за кормой. Увидев ребят, да еще с какой-то женщиной, механик нырнул в воду.

– Дядя Вася! Дядя Вася! – искал его по буксиру Сашка.

– Тише! Чего тебе? – прошептал механик, выглядывая из-за борта буксира.

– У меня бинокль есть, – приглушенно похвастался Сашка. – Шуркина мамка пришла, поговорить хочет.

– Иди, сейчас оденусь.

Механик, поспешно натянув брюки и тельняшку, решительной, трезвой походкой миновал сходню.

– Здравствуйте! Ольга Алексеевна, – подала ему руку Шуркина мать.

– Василий Петрович.

– Моя дочь.

– Знаю.

– Она в мореходку хочет поступать, а у нас только военная на Флотской… как вы думаете?

– Добре, чего думать-то! У нас блат, правда, Сашка? С Александром Мироновичем потолкуем…

– А возьмут?

– Надо прийти заякориться… – продолжал дядя Вася.

– Бери, бери! – увидев на пирсе женщину, да еще приятную лицом, крикнул с мостика капитан.

Сашка с Шуркой под возгласы «Ур-р-а-а!» бросились на буксир. Дядя Вася осторожно по сходне провел Ольгу Алексеевну и познакомил с капитаном.

– Понимаете, – говорила, как бы оправдываясь за столь нелепое посещение, Шуркина мать, – я-то знаю, что не возьмут, но они дружат с детства, она в яхт-клубе занимается. В общем, «моряк – с печки бряк!» – смущенно улыбнулась Ольга Алексеевна.

«Стремительный» пыхтел, но упорно набирал скорость на Ленинград.

Сашка, Шурка и ее мать, передавая по очереди друг другу бинокль, смотрели вперед на город.

Дядя Вася как-то боком встал рядом с Сашкой и спросил его шепотом:

– А где у Шурки отец?

– Погиб в сорок первом, когда наши уходили из-под Таллина…

– Та-а-ак, значит, это ее мать?

– Ее.

– Пригожая.

– Что?

– Тише ты! Я говорю, мать – это хорошо.

За «Стремительным» тянулась порожняком цепь барж. Солнечные лучи лоснились на ярко-зеленых волнах залива. Безмолвные грудастые чайки то взмывали вверх, то плавно опускались над караваном. В сизой дымке расплывчатым полукружием виднелся Ленинград.

А Сашка, как всегда, мечтал: как поступит в мореходное училище, выучится на капитана и поедет в Индию посмотреть на багдадского вора. Почему-то он не представлял без него эту страну. Себя же воображал за штурвалом в капитанской фуражке на белопарусной шхуне, подплывающей к Сингапуру по синим волнам океана под ослепительным солнцем. А рядом с ним будет стоять Шурка, как в песне: «На ней красивый шелк, на нем костюм матроса, он замер перед ней с протянутой рукой…» И еще хотелось Сашке, чтобы Ольга Алексеевна дружила с Силантьевым и они тоже стояли бы на мостике (он возьмет их с собой), а дядя Вася был бы на шхуне механиком. А какие он в Сингапуре купит всем подарки? Он стал мучительно думать и придумал: Кольке Красноперу он купит маленькую живую обезьянку. «Да, дяде Васе можно подарить большую бутылку рома, – спохватился Сашка, – а что остальным?..»

У штурвала молодцеватый капитан то и дело одергивал новенький китель и, притрагиваясь к тонким усикам, пронзительно смотрел на Шуркину мать, а она, улыбаясь, о чем-то говорила с дядей Васей, обняв за плечи Шурку и Сашку.

В рубке по приказу капитана кто-то накручивал патефон и ставил одну и ту же обшарпанную пластинку: «Чайка смело пролетела над седой волной…»