Текст книги "Молодой Ленинград ’77"

Автор книги: Валентин Костылев

Материалы изысканий должны были показать главному инженеру строительства Архангельскому.

– Слышал, у вас сложный участок? – встретил он меня. – Тут очень трудный у Тимофеева: на его участке трасса восемнадцать раз пересекла реку Бурею. Не знаем, как его и осиливать.

– У меня не легче, – я развернул кальку.

– Да, да! Какие большие работы! – наклонился он.

Когда дошли до первых виадуков, Архангельский начал подсчитывать перепады высот.

– Какие работы! Какие большие работы!

Когда я развернул кальку дальше и открылся район главного хребта, Архангельский совсем расстроился.

– Как же улучшить?

– Перевальный тоннель… или идти на юг, искать там.

– Какой же длины тоннель?

– Десять километров. Лучше, конечно, еще длиннее, но тогда в тоннель попадает разъезд.

– Но его же долго строить! – возмутился он.

– Да, года четыре.

– Вот то-то!.. Мы всю дорогу должны построить за три с половиной года.

– Ну-у! За это время вы и к моему участку вряд ли подойдете.

В своих прогнозах я ошибся. Они были слишком оптимистичны. Строительство Дуссе-Алиньского тоннеля закончилось только в пятьдесят первом году. Трасса ушла с нашего участка: сложность рельефа заставила искать перевал южнее. Для этого трасса от Усть-Нимана пошла вниз по Бурее к верховьям Амгуни и по ней поднялась на север. Удлинение получилось около ста километров, но работы оказались легче.

ЗАТЯНУВШАЯСЯ КОМАНДИРОВКА

– Что рассказывать, – отмахивается он. – Двадцать лет было… Молод, глуп. Поехал за трудностями, за туманом, как сейчас говорят. Хотел сам испытать, что такое мошка, гнус, непроходимая тайга. И в тот же год, в партии Федорова, хлебнул полной чашей. Мокреца, мошки было столько, что кровь текла с лица. Мошка́ отъедала уши у лошадей, олени слепли. Голод. Забрались к черту на кулички, а еды всего, что принесли в рюкзаке. Две недели сидели с Крестьянцевым на сопке с пол-кружкой пшена на день без хлеба и соли. К концу отощали так, что ходили на четвереньках, и казалось, что так лучше, удобнее… Что тут вспоминать?.. Целыми днями с утра до вечера дождь. Палец разрубил на ноге. И в довершение всего свалился со скалы. Ехал домой, думал – все, хватит. Но к весне подостыло и потянуло опять…

С кем бы из старых изыскателей ни приходилось говорить о Викторе Игоревиче Реймерсе, все отзывались о нем с особенной теплотой и каждый находил в нем что-то свое. У одного он – прекрасный практик, другой называл его кристально чистым и прямодушным, у него золотые руки, говорил третий. При этом вспоминали его заслуги: «Ведь это он в сорок втором предложил обойти волжские прижимы», «Сихотэ-Алиньский перевал его», «Это они с Татаринцевым в сорок третьем первыми прорвались к Сталинграду и начали укладку перегона между нашими войсками и группировкой Паулюса». Он разыскивал в тайге летчика Кривотулова, помогал вытащить из болота мотор самолета. Читать и слышать о нем приходилось много, но сам он – собеседник трудный. И не только потому, что он тяжело болен. Лишь только я завожу разговор о нем, он сразу же уводит его в сторону.

– Какой там самолет, – отнекивается он. – Что там хитрого?

– Все-таки… Разыскать человека в тайге…

– А-а, бросьте, – отмахивается он. – Конечно, было что-то в жизни. Ходит через Сихотэ-Алинь паровоз. Но разве я один?

– Но вы за это получили орден!

– Все получили.

– Но вы – за разработку перевала.

– Один, что ли, делал?.. Разработка, по сути, не моя, а коллектива. И если говорить о заслугах, то в первую очередь нужно вспомнить о Гвоздевском, который с тридцать восьмого года руководил всеми бамовскими изысканиями… Ведь не один я работал. Помню, Кузнецов тогда помог, натолкнул.

– Как натолкнул? – удивляюсь я.

– Работали рядом. Забирались с утра на косогор и целый день – по брюхо в снегу. Болтались наверху неделю, а путного ничего не приходило в голову. Вечером то он ко мне, то я к нему зайду. Обсуждали. Как-то пришел к нему. «Знаешь, кое-что есть, – встретил он. – Углубить выемку вот здесь, тогда можно будет развернуть трассу в сопку и по ней развивать спуск. Нужно только немножко додумать, как пораньше уйти с этого склона». С Сихотэ-Алиньского хребта трасса спускалась очень круто, и не было возможности развернуться, уйти в сторону. А сделать это нужно было потому, что внизу дорогу пересекали высокие, крутые холмы и глубокие лога и по этим волнам приходилось уходить от перевала. Долго мы с ним сидели, колдовали, но так ничего не придумали. Шел домой, а из головы не выходило: как изменить угол наклона трассы? И неожиданно подумал: а что, если расположить разъезд вдоль седла? Тогда еще наверху можно будет встать к склону боком.

Утром опять прощупывали косогор, но уже с определенной целью. Мысль оказалась удачной: я расположил разъезд вдоль седла, трасса внизу вписалась в лог и по нему ушла от хребта. А Кузнецов сделал поперечный ход – разъезд расположился на склоне, и трасса внизу прошла по участку с большим перепадом высот. Отправили варианты на комиссию. Оставалось только ждать.

Был канун Ноябрьских праздников. Решил устроить себе выходной. Днем наловил хариусов, а вечером Кузнецов пришел ко мне в гости с женой. Достал припасенную бутылку спирта. Он выпил стопку и больше не захотел. Я не мог составить ему компанию: болели почки. Когда возвращались из-под Сталинграда, меня взрывной волной выбросило из кузова и сверху накрыло бочкой с бензином. Удар пришелся по пояснице. И хотя провалялся я тогда в госпитале полгода, почки не заживали… Засветили свечи и отдались воспоминаниям. Только что узнали о снятии блокады, гадали, живы ли наши, тосковали по дому. Из Ленинграда уехали в Дашкесанскую экспедицию и уже три года не были там. Мечтали о конце войны. Вспоминали, как застала она нас в Дашкесане на изысканиях.

Как в январе, в летнем обмундировании, зарывшись в сено, добирались по волжскому льду до Сталинграда. Как удивились, когда, возвращаясь в тыл, увидели вдоль дороги дома. Запорошенные снегом, они стояли, как украинские мазанки, вызывая желание остановить машину, зайти погреться и испить горячего чайку. Но это были штабеля из трупов. Пока мы гнали перегон, похоронные команды из пленных немцев успели соорудить их. Долго они обманывали нас. Но жизнь возвращалась, и эти аккуратно уложенные штабеля были доказательством нашей близкой победы. Все мы мечтали и жили для победы. Даже БАМ помогал в войну. Рельсы с участков БАМ – Тында и Ургал – Известковая вывезли под Сталинград. Эти рельсы помогли перегнать из сталинградского узла на Саратов скопившиеся из западных районов составы, а потом эти же рельсы поддерживали, помогали сжимать Сталинградское окружение. Не только люди, но и металл, рельсы торопили конец войны…

В тот вечер от жены Арсения, Кати, я узнал, что уже два месяца он ждет ответа на просьбу откомандировать его в действующую армию. Для меня это было неожиданно.

– Зачем тебе это? – удивлялся я. – Может быть, ты думаешь – там легче?

– Нет. Не в этом дело: легче или нет, – поморщился он. – Не знаю, поймешь ли меня? Я всю войну по тылам, все время рядом с фронтом. Можешь это назвать блажью, но я весь там. Вера какая-то во мне, что у меня там больше будет силы, хоть и трудно, но лучше, легче будет. Не понимаешь?

– Нет. Как-то туманно. Разве твоя вина, что ты здесь? Ты рассуждаешь как ребенок: здесь тоже фронт. Кто-то должен идти и за углем, и делать дороги…

– Вот именно, – горячо подхватил он. – Ты можешь так трезво рассуждать, а я не умею, не могу. Я не рисуюсь, но не умею рассуждать трезво…

– А кто делать будет, если не мы?

– Найдут…

Пора было спать. Я уговаривал их остаться, взял шубу, собираясь перебраться в барак к техникам, но он отказался: «Надо кое-что увязать. Завтра хочу пройтись». Он был совершенно неутомим. Все мы тогда спали по три-четыре часа, работали без выходных, целый день с утра до вечера в глубоком снегу, а он и в праздник не хотел отдыхать. Уходя, вспомнил о моей разработке перевала:

– Считаешь, нашел клад в моем огороде? Обскакал?

– Думаю, обскакал.

– Навряд ли.

Я не предполагал, что это будут последние слова, которые услышу от него. Через три дня пришла его жена:

– Витя, Арсений умер.

Прилетел врач. Диагноз был прост: разрыв сердца на почве физического переутомления. И смерть его была проста: он вернулся с трассы, попросил чаю и через минуту умер. Это было десятого ноября 1944 года. А седьмого и восьмого, когда все мы отдыхали в бараках, он работал на трассе, ходил по Сихотэ-Алиню. Арсений был слишком требовательным к себе, и, видно, иначе не умел. Разъезд на вершине назвали в его честь – Кузнецовским. Он заслужил добрую память.

И моя командировка тогда затянулась. Назначили прорабом на перевале. В войну ведь сами проектировали и сами же строили. Потом Ургал – Комсомольск, Комсомольск – Мыс Лазарева. В Ленинград не тянуло: в блокаду не стало ни дома, ни родных. Вернулся туда только в пятьдесят четвертом, но уже усидеть на месте не смог. Весной опять собрался в дорогу, и так до семьдесят второго. Если бы не эти чертовы почки!.. Там жизнь! Душе и телу простор! А здесь, – он огорченно махнул рукой… – Хоть раз были на большой стройке?.. Ну, тогда не поймете…

ВЫБОР ТРАССЫ

Николай Иванович Смолин – гидролог. Он побывал на всех бамовских изысканиях. Байкало-Амурская магистраль – это большой кусок его жизни. Говорят, что профессия накладывает отпечаток на внешность людей. Если это так, то Смолин действительно похож на кипящую и рокочущую дальневосточную реку.

– Знаете, – с нескрываемым воодушевлением гремит он, – кто впервые проезжает по БАМу, непременно обращает внимание на кажущуюся нелепость: сухое место – и громадный мостовой переход. Для чего? Можете объяснить? Кому понадобилось строить посуху мосты? Трудно ответить… Нас, побывавших впервые в районе реки Амгуни в 1934 году, удивило другое – реки. Дальневосточные реки сломали все наши прежние представления, перечеркнули все расчеты и выкладки, поставив перед мостовиками десятки задач. Весна. Европейские реки отяжелились паводками, здесь же текут хилые ручейки. Хотя завалы и нагромождения леса по берегам, корчи – стволы деревьев, осевшие при спаде воды, и даже застрявшие в ветвях на десятиметровой высоте бревна – все говорит о том, что паводки здесь бывают просто страшные. Но вот прошли первые летние дожди – и вчерашний ручеек Керби закипел и разлился на семнадцать километров. К осени ждали катастрофы. Дождь льет с утра до вечера, а вода не поднимается ни на сантиметр. Опять загадка. И в чем, думаете, дело? – со свойственной прирожденным рассказчикам способностью он старался зажечь слушателя, не упустить его внимания. Оказывается, Баджальский хребет, откуда берет начало Амгунь, хотя и не поднимается в область вечных снегов, не имеет ледников, но снеготаяние на нем растягивается на все лето. Теплые дожди плавят снега, а вечная мерзлота, сковывающая долину, не дает впитываться влаге, вызывая летом на Амгуни и ее притоках исключительно высокие паводки. К осени мерзлота в поймах рек оттаивает, и земля и мох начинают забирать воду. Чтобы нагляднее могли представить себе, что это такое… с чем бы сравнить?.. Дальневосточные летние реки – это вылитое ведро помоев. Катятся мутные водяные валы, выкорчевывают деревья, гремят валунами, а прошло пять-шесть часов – и опять смирный, неприметный ручеек. Поэтому выбор трассы в районе рек – дело кропотливое. Ведь здесь еще и богатейшее разнообразие ландшафта: болота и горы; река то вжимается в высокие скалистые берега, то растекается по заболоченной низменности; разветвленные, как борода Черномора, поймы и меняющиеся русла; места сползания снежных лавин и курумы – осыпи камней, которые под вашей ногой приходят в движение, – всего и не перечислишь. В этих условиях сложно было определить не только общее направление магистрали, но и отдельных участков. Поэтому поиск трассы в районе реки Амгуни растянулся на несколько десятилетий.

Первая экспедиция в этот район в 1934 году сумела лишь дойти до верховьев Амгуни и, застигнутая ледоставом, вынуждена была выходить к железной дороге через Баджальский хребет, пройдя по горной тайге триста километров, ночуя у костров, на подогретых в кострищах камнях. Не обошлось без: курьезов, Смолин рассказывает:

– Когда изыскатели вышли к станции, их попросили пройти в милицию. Вид их был подозрителен: одежда висела клочьями, обросшие щетиной, с черными, немытыми лицами. Попытки объяснить только больше настораживали двух молоденьких милиционеров. Пропущенный вперед для переговоров и пытавшийся держать себя солидно, начальник партии выглядел не менее странно, чем остальные: одна нога его была обута в валенок, другая – в сапог, который был явно с чужой ноги.

Учитывая неудачи первой экспедиции, изыскатели в 1937 году решили подниматься по Амгуни на батах – небольших долбленых лодках. Но их застали летние паводки. Лодки опрокидывались, разбивались о камни, имущество и продовольствие шло на дно. К месту работ они добрались только во второй половине лета. И опять изыскателям, работавшим в отдаленных районах, пришлось испытать трудности: работы затянулись, еды не хватало. Особенно тяжелое положение сложилось в партии Н. И. Иванова, которая вынуждена была оставить имущество и снаряжение и без продовольствия выбираться из тайги.

Несмотря на это, экспедиция привезла богатый изыскательский материал. Были составлены детальные морфокарты всего левого берега Амгуни. По этому варианту трасса проходила поймой реки, затапливаемой в паводки, а где река прижималась к высоким скалам, полотно дороги должно было идти прямо по руслу реки. Для этого требовалось отсыпать водоотбойные буны и траверсы, а чтобы насыпь не размывало, валуны нужно было укладывать весом не менее тонны каждый. Конечно, приходилось учитывать, что со временем река найдет слабые места, как бы прочно ни было укреплено полотно. А поскольку протяженность скалистых берегов была большая, левобережный ход казался трудоемким и дорогим. Решено было снова вернуться к правобережному варианту…

– Извините, – не выдержал я, – меня удивляет: зачем было проделывать такую большую работу, когда итоги ее могли оказаться бесполезными? Вам не кажется, что это возвращение к правобережному варианту требует нравственного оправдания, не говоря уж о деньгах?

– Нет, – горячо возразил он, снисходительно улыбнувшись моей запальчивости. – Бесполезными они не оказались. Попытаюсь вас убедить цифрами: затраты на изыскания составляют всего около двух процентов от стоимости строительства. Ошибка изыскателя стоит во много раз дороже, чем сами изыскания.

И, словно пытаясь замять мой конфуз, он продолжал:

– Уже в следующем, тридцать восьмом году новая экспедиция обследовала правый берег Амгуни. Был составлен детальный план района. На плане обрисовался рельеф русла реки при выходе ее с гор, контуры полей торфяников, вечной мерзлоты и узких полос вдоль берега, где мерзлота растоплена. Более ровная местность, отсутствие мерзлоты, которую здесь растопили грунтовые воды, доступность для автотранспорта – все это выгодно отличало правобережный вариант от левобережного.

Но изыскания должны проверить все существующие возможности для строительства. Поэтому в тридцать девятом году был пройден третий – подгорный вариант. Он не обещал дать лучшего решения, местность была значительно выше. В профиле линия трассы должна была подниматься круто вверх и, обогнув русло реки в районе конуса-выноса, опуститься большим уклоном. К тому же для выхода к реке Ирунгде приходилось искусственно удлинять трассу.

Окончательное сравнение всех трех вариантов показало, что правобережный является самым экономичным. Он и был рекомендован к строительству в сороковом году.

Как видите, участок в верховьях Амгуни сложный, – говорит старейший сотрудник Ленгипротранса. – Но на БАМе ведь немало таких тяжелых участков. Строить БАМ трудно. Без современной высокопроизводительной техники и самой совершенной организации строительства на БАМе делать нечего. Строительство БАМа – проверка нашего роста. Зато и перспективы, которые открывает это строительство, значение этого края для экономики страны просто неоценимы.

Знаете, – мечтательно говорит он, – откроется линия Ургал – Березовка, возьму билет и поеду по БАМу. Ведь этого ждал сорок лет. Разве не замечательно посмотреть на дело своих рук? Это лучшее, что останется после нас.

Олег Левитан
БАЛЛАДА О ДУРНОЙ ПРИМЕТЕ
Стихотворение

 
Он курчав и смугл. А румянец ал.
Гнать велел коней. «В Петербург!» – сказал.
Распирало грудь. Путал мысли ром.
Вдаль летел возок снежным севером.
 
 
А назад летел частокол из лип.
Лошадиный храп да полозьев скрип.
Ошибись, ямщик! Заверни в сугроб!
Остуди, снежок, воспаленный лоб!
 
 
В эту даль – нельзя! Там – черна гроза!
А седок вздохнул и закрыл глаза.
Видно, жизнь ему будто в горле ком —
что в тюрьме сырой, что в Михайловском…
 
 
«Там – мои друзья, мне без них невмочь!
Если битва там – я бы смог помочь!
Если ж прахом все и в крови родник
нашей Вольности – знать, и я должник!..»
 
 
А над ним летит та, чей голос тих,
та, что боль и грусть превращает в стих,
та, кому легко и его житье, —
и звучит над ним голосок ее…
 
 
«Ты – избранник мой, я – твоя судьба…
Я молю тебя – не губи себя…
Риск – удел друзей, а твоя корысть —
ночью свечи жечь, утром перья грызть…»
 
 
– «Нет, оставь, отстань! Не могу я так!
Или дружба – пыль, и ценой – в пятак?..»
– «Их пути трудны, а твои – трудней,
ты – должник судьбы, не забудь о ней…»
 
 
А глаза ее – как глаза Аннет.
А метельный снег заметает след.
И исчезла тень, повторив: «судьбы…»,
так, что кони вдруг встали на дыбы!
 
 
«Что там, брат ямщик?» А ямщик сквозь жуть:
«Да косой, видать, перебег нам путь!
Знать, охота, что ль, слышь – собачий лай?»
А седок кричит:
                         «Заворачивай!..»
 
 
…И опять летит частокол из лип.
Лошадиный храп да полозьев скрип.
А метельный снег заметает след…
 
 
Заметает след. На десяток лет.
 

Валентин Бобрецов
СТИХИ

ШТОРМ НА ЛАДОЖСКОМ ОЗЕРЕ

 
Ладога – не озеро, ладонь.
И гадай по линиям волны:
либо кверху дном, на валуны
Валаама, либо же – на дно.
 
 
Бьются брызги сотнями багров
о борта, а эхо – до глубин
озера, и помнится по гроб,
что закат на Ладоге багров:
будто не вода – гемоглобин!
 

„Не надо незначащих слов…“

 
Не надо незначащих слов.
Не надо судить и судачить.
Пусть будут – весна и весло.
И удочка, купно с удачей.
 
 
Пусть будут – огонь и табак,
Задачи – с исконными иксами.
Чтоб волосы ветру трепать —
простор…
                И глядела б не искоса!
 

НАД СЛОВОМ

 
Пачка папирос
и полкофейника.
И душа,
что ополчилась на Коперника.
Лихорадит.
Снег из-за штор —
                             долго и муторно.
А радио
зевнуло,
              что
                    «доброе утро…».
 

„Что было вначале?..“

 
Что было вначале?
Слово?
Нет, вначале – поход.
Не перина – солома.
Бессонница,
не покой.
Ветер колючий.
Волчий
вой.
Воронье и совы.
И пораженья горечь…
 
 
Только потом – Слово.
 

Борис Мельников
ВАЖНЕЕ ПОБЕДЫ
Рассказ

Ринг, ринг, ринг, ринг – резкие пронзительные звуки этого слова уже с утра звучали в нем. Как только проснулся, оно зашевелилось коротким твердым «р», скользящим, стелющимся «и», обрываясь приглушенно, но ясно.

Бой начался уже тогда, утром, когда Юра четко и быстро делал зарядку, четко и быстро прибирал комнату, собирался в институт. Четко и быстро, но не раньше того момента, который наметил Юра, иначе образуются пустота и неясность.

Не раньше и не позже подойдет трамвай, на котором он поедет в институт, не раньше и не позже начнутся и кончатся лекции, и он пообедает, отдохнет, пойдет в спортклуб. Он знал, каким будет сегодня: улыбчивым, мягким, расслабленным. Самое главное расслабиться и быть собой, понять, что ты хочешь, что хочет твой организм.

Сегодня бой с Быковым, тем самым Быковым, который всегда спокоен, собран, о котором пишут в газетах и который признан настоящим боксером.

Быков давно и уверенно определился в жизни. А он? С детства уготован путь по стопам родителей в науку. Но зачем, для чего?

Год назад он боксировал с Быковым и проиграл. Проиграл еще до боя, смирившись с тем, что Быков сильнее, опытнее и ничья – корректный почетный проигрыш по очкам – вполне прилична и достаточна.

Ринг, ринг, ринг – щелкающее, быстрое английское слово росло, зрело, набухало. Но наполнить до краев, вырваться, выплеснуться оно должно только на те девять минут боя, ради которых, которые…

Только бы в гардеробе не встретить какого-нибудь говорливого знакомого. Подняться в раздевалку с черного хода по скрипучей лестнице.

У раздевалки он увидел тренера, тот сразу встретился глазами с Юрой.

– Проходи, проходи, что стоишь?

Юра, невольно повинуясь жесту, быстро шагнул к двери, рванул на себя и вошел.

Запах мужских тел, сосредоточенность и деловитость ребят в раздевалке сразу создали в нем тот настрой, когда знаешь, что, как и почему надо делать.

Он переоделся, коротко переговариваясь с ребятами, все делал четко, в одно движение, и делал добротно, уверенно. Обуть боксерки, затянуть шнурки так, чтобы нога была мягкой и цепкой, чувствовала пол, поправить трусы – и тугая, в три ряда, резинка не будет мешать дыханию.

Он пошел в зал на разминку.

Сначала бег. Ноги вроде бы легкие, но какие-то нервные. Он чутко вслушивался в свой организм. Каждую клеточку надо заставить трудиться. Все быстрее и быстрее упражнения.

Руки уже сильные, послушные и сами знают, что им делать. А корпус? Ниже, еще ниже нагнуться, вот так, вот так. И снова руки – быстрее, сильнее, еще быстрее, еще сильнее. Потянуть мышцы груди. Хватит.

Он взял плотно скатанные специальные эластичные бинты, внимательно осмотрел их, хотел положить на скамейку, но сунул их под мышку, несколько раз сжал и снова расслабил пальцы, потом начал бинтовать кисти рук. Начал с большого пальца: ровно и плотно обернул его, затем подтянул бинт к ладони и три раза обмотал ее так, чтобы прижать бинт, идущий от пальца, тогда плотная эластичная лента укрепит его, придаст уверенности, и он не будет выбит или растянут при ударе. Провел бинт через тыльную сторону ладони и два с половиной раза обмотал вокруг лучезапястного сустава.

Делал он все это с удовольствием, радуясь своему умению, уверенным движениям, тому, как красиво ложится лента, мягко, будто ребенка, укутывая руку.

Вновь перевел бинт на ладонь, особенно тщательно перебинтовал боевую площадку, пошевелил пальцами – не туго ли? Нет, все в порядке. Опять поднялся по ладони к суставу и снова спустил бинт на боевую площадку, конец его подсунул под бинты на ладони.

Руке было легко и приятно, «одежда» не стягивала ее, а только объединяла пальцы и ладонь во что-то новое, законченной формы – в кулак.

Потом Юре надели перчатки, спросили, удобно ли.

– Да, спасибо, удобно.

«К рингу! К рингу! К рингу!»

Зал смотрит из полутьмы, веет тысячеглазым вниманием, затаенное дыхание касается груди, плеч.

Юрий пролез под канаты, повернулся в свой угол, зажмурился, так как свет был слишком ярок, потом сразу открыл глаза и смотрел уже только на тренера.

Лицо тренера толстое, мускулистое, вырезаны лишь самые главные складки и черты, вырезаны глубоко, четко и определенно, между ними сильные, огрубевшие от ударов, собранные в тяжелые блоки мышцы. Глаза серые, способные понять, знающие твердо и определенно, безо всяких метаний, кто есть кто и на что способен.

Шум усилился, и опять что-то тысячеглазое колыхнуло из зала. Да, пришел Быков. Юра повернулся и одним взглядом увидел его всего. Увидел его широкую, с хорошо развитыми мышцами грудь, волосатые руки, чуть грузные бедра, приподнятые, будто от избытка сил, плечи, увидел уверенное, мужественное лицо.

Он представил, нет, наверняка знал, как Быков медленно, тягуче вставал по утрам, мылся, потом на завтрак ел кашу, да, да, Быков обязательно должен любить манную кашу. Медленно и обстоятельно говорил с женой, хотя она торопилась, а потом вставал из-за стола и оказывался очень подвижным, еще успевал помыть посуду, и делал это споро и весело, и становилось понятным, что его медлительность и сонливость только кажущиеся.

Когда судья позвал Юру в центр ринга и Юра пожал Быкову руки, глаза их встретились серьезно, настороженно, поискали слабинку, или растерянность, или зазнайство, или еще что, сказали: «Ты уж смотри, ты ведь знаешь…»

Юра был совсем спокоен – за эти несколько секунд волнение прошло, оставив ожидание начала боя, вкрадчивого звука гонга.

Юра начал бой на длинной дистанции. Легкие, быстрые удары в голову, в корпус, в голову. А что Быков? Снова в голову, в голову, только левой, джеп-джеп. А Быков? Не подпускать, раздразнить его этими ударами. Вся игра только левой, а правая у подбородка в засаде. Но Быков хладнокровно ловил удары в перчатки, искал брешь в защите, прощупывал редкими ударами, финтами.

«Хочет бить наверняка, наверное, уже видит лазейку в обороне?»

И когда очередная серия быстрых ударов кончилась и Юра должен был шагнуть назад, он толкнулся вперед носком правой ноги и замедленно, будто подчиняясь ритму какого-то неслышного и непонятного другим танца, ступил вперед, ступил так просто и естественно, неуловимо, что Быков не среагировал, не понял, что это шаг, будто Юра скользнул с одной невидимой волны на другую и вдруг оказался рядом.

Юра ударил левой в голову и сразу правой и левой по корпусу и неожиданно, будто у него не две, а одновременно десяток рук, понесся к цели.

Глаз не мог уследить конца одного удара и начала другого, и, казалось, Быков окружен белым крутящимся облаком, из которого неясно выделялись локоть, перчатка, снова исчезали и появлялись уже в другом месте этого облака.

Было очевидно, что руки человека не способны на такую точность и скорость. Казалось, это огромная пила, зубья которой сливаются в блестящее кольцо и вгрызаются, врезаются в защиту Быкова.

И вдруг облако опало. Юра сделал шаг назад, подтянул левую ногу, замер на мгновение, и оказалось, что правая рука все так же в засаде у подбородка.

Он провел взглядом по телу Быкова сверху вниз и потом опять вверх так плотно и жестко, что казалось, волоски на его руках и ногах прижмутся, как если бы по ним провели ладонью. Взгляд уперся в лицо и, видимо, нашел там то, что искал, потому что Юра опять сделал шаг вперед и еще что-то неуловимо быстрое, а потом повернулся спиной и, опустив голову, медленно пошел в угол.

Это было странно, и зрители, не понимая, следили за ним. Но потом оказалось, что Быков лежит на полу, а судья уже ведет счет. Зал не знал, как реагировать, и затих.

Юра поднял голову и нашел глаза тренера. Он прочел в этих серых под тяжелыми веками глазах поддержку.

Он снова встретился с Быковым в центре ринга и сразу отступил. Быков сильнее. Начинается новый бой, то, что было, – только подготовка.

Уклониться, уклониться от удара и встретить Быкова. Резко вот так, в голову. Юра быстро, как бы не упустить начала атаки, взглянул в лицо Быкову, в светлые с затаенным металлическим блеском глаза, увидел, как они напряженно разглядывают, изучают, расчленяют его – Юру. Теперь уже трудно сосредоточиться, когда знаешь, как такой взгляд режет защиту, безжалостно, как на весах, без смягчений и недоговоренностей, диктуемых правилами приличий, разбирается в тебе, определяет, кто ты, что ты, что в тебе настоящего и где слабина.

Сейчас нокдаун только подхлестнул Быкова, сделал более серьезным, решительным, цепким. Он не бросился вперед, а методичными, точными, сильными ударами стал разрушать оборону, проникать в нее, искать брешь, чтобы ворваться, смять все то, что называл в себе Юра словом «боксер». Отступить и ударить, снова отступить.

Гонг. Раунд кончился.

В углу уже ждет тренер. Его полное лицо выглядит значительным. Он скажет самое важное, нужно только ловить и исполнять каждое слово. Нужно довериться полностью, больше, чем себе, и понять его за эти краткие секунды.

Но что будет во втором раунде, если бы хоть кто мог сказать?

– Отходи, но не уступай, не позволяй навязать ближний бой…

Гонг прервал тренера на полуслове, он хотел еще что-то добавить, но решил, что не успеет, только собьет с того, что уже внес, передал, и, взяв стул, который приносил для Юры, неуклюже, по-медвежьи спустился с ринга, обернулся к этому ярко освещенному, туго натянутому квадрату брезента.

Второй раунд.

Сразу в центр ринга. Левой, правой, нырком уйти от удара и коротко ответить в голову. Коротко, но не сильно. Правая в засаде для третьего раунда.

Его тонкое, по-кошачьи гибкое тело казалось неуловимым для правильных, спланированных атак противника. Казалось, уже пойман, загнан в угол, но вдруг быстрое движение плечами, бедрами, и уже ускользнул, уже в центре ринга, стройный и сухощавый.

Но Быков идет вперед, не торопясь, косолапо, безостановочно, неумолимо, будто машина, у которой ни усталости, ни людских сомнений, которая преследует, загоняет в угол.

Ты сам оставил Быкову только один путь: вести бой жестко, профессионально, с полной отдачей сил, как научили его первенство страны, международный ринг. Быков каждым четким, хлестким ударом подчиняет своей воле, стилю. Он в самом начале гасит твою атаку, доказывая, что ты дилетант, не способен, не достоин вести бой и должен сдаться, признать свою несостоятельность.

Юра видел, как Быков быстро и четко пресекает каждую его попытку импровизации легкого игрового боя, обрубает, занимает его часть пространства на ринге, оттесняет в угол к канатам. Юра понимал неотвратимость лобового столкновения, но оно подготавливалось Быковым не спеша, хладнокровно, будто все уже предрешено. Это подавляло и завораживало. Но ты должен не уступать беде, делать все честно, как положено: только так можно изменить судьбу, только так останешься верен себе. Только так! Не бояться, самому идти вперед!

И все равно Быков поймал, – он и должен был поймать. Он приучил Юру к приему «солнышко», перед боковым ударом делал круговые размашистые движения корпусом, будто ударит то с одной стороны, то с другой, но не атаковал, только пугал. А сейчас вдруг (Быков знал, когда должно наступить это «вдруг») он бросил всего себя в резкий боковой удар в голову, так, что перчатка ворвалась, впечаталась откуда-то сверху, где нет защиты. Потом перенес вес тела на правую ногу и развил атаку в ближнем бою – все правильно, красиво, элегантно. Легким, быстрым движением отодвинулся, и правая его рука ударила в узкий промежуток между их телами точно, математически изящно. Юре показалось, будто тяжелый, наполненный песком мешок тупо, но с огромной силой ударил откуда-то из темноты зала, а потом все дернулось, качнулось в одну сторону, затем еще сильнее, так, что уже еле удерживаешься на ногах, в другую, и кажется, ринг, зал, Быков, судья – все перевернется, и надо быстрее упасть, прижаться, прижаться к спасительному полу.