Текст книги "Молодой Ленинград ’77"

Автор книги: Валентин Костылев

СВЕТ ТВОИМ ГЛАЗАМ!

Хотя стоял прекрасный летний день, с самого утра нам всем было не по себе – мы с братишкой угрюмо слонялись под тутовыми деревьями, а Мец-Майрик ходила по двору как в воду опущенная. И лишь время от времени, заслоняя рукой глаза от солнца, она всматривалась в противоположный склон горы, где дома террасами спускались вниз, к ущелью, – весь день оттуда доносились к нам леденящие душу плач и причитания.

– Ахчи, Сопан, не знаешь, что за плач у Меликянцев? – спросила Мец-Майрик свою подружку, когда та заглянула к нам. – И двор почему-то у них полон народу… – и она снова посмотрела на противоположный склон горы.

– А ты что, не слыхала? Сегодня утром Ашхен Меликянц получила Черную Бумагу на сына… Вот она с горя и рвет на себе волосы…

– Вай, ахчи-ахчи! – горестно воскликнула Мец-Майрик, хлопнув себя по бедрам. – Что ты говоришь! Проклятая война, скольких она уже унесла. Бедная, бедная Ашхен! – и она снова горестно хлопнула себя по бедрам. – И как только ее материнское сердце выдерживает такое горе?

– Вот и я тоже так думаю.

Мы с Грантиком стояли рядом и слушали их разговор.

– Если бы я получила – не дай бог! – Черную Бумагу на сына, у меня тут же от горя разорвалось бы сердце, – продолжала Мец-Майрик. – Нет, правда, Сопан-джан, я тут же умерла бы на месте.

– Поднимемся к бедной Ашхен? – помолчав немного, спросила тетушка Сопан.

– Ну, конечно. Только накину на голову темный платок…

– Эй, ребята, бабушка ваша дома?

Мы с братом обернулись на окрик. У калитки стоял Хромой Андроник, сельский почтальон. Его не взяли на фронт, потому что при ходьбе он припадает на правую ногу.

– Нет ее дома, – ответил я.

– А где она?

– Вот уже неделя, как она ездит в поле стряпать для хлопкоробов. Приедет только поздно вечером на арбе Рыжего Тиграна.

– М-да… Что же делать?

Он с сомнением посмотрел на нас.

– А что? – спросил я. – Может, что-нибудь надо передать Мец-Майрик?

– Уж и не знаю, как тут быть… – Он явно был в затруднении. – А может, вы отдадите ей, а? – Он протягивает мне конверт.

– От дяди Сурена письмо?! – обрадованно воскликнули мы.

Вот уже много месяцев от него не было писем. Мец-Майрик не знала, что и думать. Все время ждала вестей от сына.

– Ну, ладно, отдайте ей сами, а я пошел дальше разносить письма.

После ухода Андроника я молча рассматривал в руках конверт. На месте обратного адреса почему-то стояло только: полевая почта № 25548 – и все.

– А почему конверт не треугольный? – спросил Грантик.

– Не знаю…

Я торопливо распечатал письмо – все равно либо мне, либо кому-нибудь другому приходилось читать бабушке письма, – вытащил небольшую, сложенную вдвое бумажку и прочел вслух:

ИЗВЕЩЕНИЕ

Гр. Самвелянц!

Ваш сын лейтенант Сурен Григорьевич Самвелянц пал смертью храбрых в боях за Родину.

Командир войсковой части 04511

Гвардии полковник Богданов И. В.

– Это же Черная Бумага… – испуганно прошептал Грантик.

У меня внутри что-то протестующе сжалось при мысли о том, что мы никогда больше не увидим дяди Сурена… Несколько минут мы стояли как вкопанные и в растерянности смотрели друг на друга.

– Если Мец-Майрик узнает, что дядя Сурен погиб, у нее тут же будет разрыв сердца, – сказал Грантик.

– Что ты говоришь глупости?

– Ничего я не говорю глупости… Я сам слышал, как она об этом говорила с тетушкой Сопан. Помнишь?

– Ага, вспомнил… Что же нам делать?

– Не знаю…

После минутного раздумья я сказал:

– Давай сожжем эту бумажку, а Мец-Майрик ничего не скажем. И она никогда не узнает о гибели дяди Сурена, и сердце у нее не разорвется.

– А так можно?..

– Почему же нельзя? Вспомни дядю Ваню, старшину. Он же тогда сказал неправду Мец-Майрик. Ну, что встречал дядю Сурена на фронте. Он тогда хотел успокоить ее и все. Просто пожалел и сказал неправду.

– Не знаю… И потом Мец-Майрик будет всю жизнь напрасно ждать, ждать от дяди Сурена вестей…

– Ну и пусть, – решительно сказал я. – Лучше всю жизнь ждать, чем разрыв сердца.

– А Хромой Андроник? Он спросит Мец-Майрик, что написал в письме дядя Сурен.

Я совсем про почтальона забыл.

– А мы пойдем к нему, расскажем про наш план и попросим, чтобы он никому о Черной Бумаге не говорил, – сказал я.

Когда солнце скрылось за горами, мы с братом побежали к Хромому Андронику. Он жил у речки. Сельский почтальон сидел на веранде, опустив натруженные ноги в деревянное корыто с водой. Он немного удивился, когда увидел нас.

– Ну, что пишет ваш дядя? – спросил он.

– В конверте было не письмо, а Черная Бумага… – ответил я.

– Вай, что ты говоришь! А я и то подумал тогда, что очень уж тонкий конверт, почти пустой… Бедная ваша бабушка!

– Дядя Андроник, мы сожгли Черную Бумагу и решили скрыть от Мец-Майрик гибель нашего дяди Сурена. А ты дай честное слово, что ни Мец-Майрик, ни кому другому никогда не скажешь об этом, хорошо?

– Как так?

– А мы не хотим, чтобы наша бабушка умерла от разрыва сердца, – сказал Грантик.

– Понимаешь, если Мец-Майрик узнает, что дядя Сурен погиб на фронте, у нее тут же разорвется сердце, – пояснил я.

– Э, сынок, сынок, еще никто не умирал от горя… В конце концов человек привыкает к любой утрате, – с грустью сказал Андроник.

– Но у нашей Мец-Майрик сердце особенное – не такое, как у всех! – сказал Грантик.

– Как это особенное?

Тогда мы, перебивая друг друга, рассказали сельскому почтальону о разговоре Мец-Майрик с тетушкой Сопан, свидетелями которого случайно оказались.

– Ну, смотрите, как знаете, – выслушав нас, сказал Андроник. – Я – могила, никому не скажу ни слова. Кто знает, может, и в самом деле лучше всю жизнь надеяться и ждать… – добавил он, глубоко задумавшись, словно позабыв о нашем присутствии.

Когда поздно вечером Мец-Майрик вернулась с поля, мы ей ничего не сказали. Да и во все последующие дни, до самого возвращения в город, я и Грантик вели себя тише воды, ниже травы, и мы даже однажды услышали, как Мец-Майрик сказала тетушке Сопан:

– Ребята стали такими послушными, просто не нарадуюсь на них.

Наконец наступил и канун нашего отъезда в город.

– Геворг, Грантик, принесите из сарая две-три вязанки хлопкового хвороста и сложите возле тондыра. Сегодня будем печь лаваши и сладкую гату. Немного повезете с собой в город. Хлеб сейчас там все еще по карточкам, – сказала Мец-Майрик, выйдя из дома с засученными до локтя рукавами и в переднике, перепачканном мукой.

Мы быстренько принесли несколько вязанок хлопкового хвороста и сложили возле тондыра – это такая круглая, наподобие колодца, яма в земле глубиной в полтора – два метра, стены которой выложены белыми глиняными кирпичиками. В нем у нас пекут лаваши и плоские хлебцы.

А тут подоспела и бабушкина подружка Сопан – они с Мец-Майрик всегда помогали друг другу печь хлеб, – и скоро сухой хлопковый хворост весело затрещал в тондыре. Мы как зачарованные следили за огромными пляшущими языками пламени, взметающими вверх тысячи искринок, которые спустя секунду, словно растворяясь, исчезали в воздухе. Еще несколько минут – и от сгоревшего дотла хвороста осталась на дне тондыра только кучка красных угольков, подернутая голубоватой пленкой золы.

– В самый раз, Сопан-джан, давай тесто, – плеснув водой на раскаленные стенки тондыра, сказала Мец-Майрик. Вода, зашипев, мгновенно испарилась.

Тетушка Сопан начала раскатывать тесто, а Мец-Майрик, сидя по-турецки, ловко налепляла дощечкой тонкие лаваши на горячие стенки тондыра, всякий раз на секунду по пояс исчезая в нем.

– Сопан, возьми-ка железный крюк и подцепляй им испеченные лаваши, – сказала Мец-Майрик, вытирая рукавом потный лоб.

Но тетушка Сопан не успела взять в руки железный прут с крючком на конце, потому что калитка с шумом распахнулась и во двор, запыхавшись и припадая на правую ногу, вбежал Хромой Андроник. Он размахивал в воздухе белым треугольным конвертом.

Подбежав к Мец-Майрик, он одним духом выпалил:

– Тетушка! Свет твоим глазам! Тебе письмо от сына!

– Что ты говоришь, Андроник-джан! Письмо? Да зацветет могила твоей матери розами! Давай прочитай нам вслух, узнаем, почему он так долго не писал.

Я изумленно уставился на сельского почтальона. Как же так? Значит, произошла ошибка и дядя Сурен жив?

Тут кто-то дернул меня за рукав. Я обернулся – это был Грантик.

– А как же Черная Бумага, а?..

– Да погоди ты, – нетерпеливо отмахнулся я. Я был не меньше его ошеломлен.

Андроник читал вслух письмо – оно было написано по-армянски, – а Мец-Майрик и тетушка Сопан, стоя возле него, ловили каждое произнесенное им слово.

Дядя Сурен в письме сообщал, что в прошлом году во время одного из боев его тяжело ранило и он бы погиб, если бы его, раненого и без сознания, не подобрали белорусские партизаны, которые и выходили его. А после он вместе с ними партизанил, пока наши войска не освободили всю Белоруссию от фашистов.

– Вай, Андроник-джан! – радостно воскликнула Мец-Майрик, обняв его. – Пусть отныне все твои болезни перейдут ко мне! А за счастливую новость с меня магарыч!

Она побежала в дом и вынесла пару ярких шерстяных носков:

– Вот тебе подарок. Я их связала сама. Возьми и носи на здоровье.

– Эй, что это у вас там за шум? – крикнула из-за ограды соседка Мариам.

– Ахчи, Мариам, письмо, письмо получила от моего сына! – крикнула ей Мец-Майрик.

– Вай, свет твоим глазам! Стало быть, Черная Бумага пришла по ошибке? Вай, какое это счастье!

– Что-что? – крикнула какая-то женщина, проходившая мимо распахнутой настежь калитки. – Значит, Сурен жив и Черная Бумага оказалась ошибкой?

Изумлению моему не было предела: ведь я считал, что тайна Черной Бумаги известна лишь мне, Грантику да сельскому почтальону. В глубоком недоумении я взглянул в лицо Хромому Андронику. Он поспешно отвел глаза в сторону…

– Э-э, что вы тут толкуете про какую-то Черную Бумагу? – удивилась Мец-Майрик. – Не такого сына я родила, чтобы его смогли одолеть фашисты! Я и не сомневалась, что рано или поздно получу от него письмо!

– Вай, ахчи-ахчи! – спохватилась вдруг тетушка Сопан. – Забыли про лаваши!

И она бросилась к тондыру. Я тоже кинулся туда. Несколько лавашей сорвалось со стенок и лежало на дне, в золе, а остальные, с отставшими краями, все еще румянились на стенках, правда каждую минуту готовые шлепнуться вниз. Тетушка Сопан, ловко подцепляя лаваши крючком, вытаскивала их из тондыра и раскладывала на белом холсте. У меня слюнки потекли, до того вкусно запахло свежеиспеченным хлебом.

– Андроник, Сопан, Мариам, угощайтесь! – весело сказала Мец-Майрик. – А ты куда идешь, Сиран? – обратилась она к женщине, которая шла мимо нашего двора, но, услышав про счастливую весть, зашла поздравить бабушку. – Давай тоже угощайся! Геворг, сбегай за сыром.

Я вынес из дому овечьего сыру на тарелке, а тетушка Сопан, вспомнив, что у нее есть полдюжины круто сваренных яиц, побежала за ними. Скоро она вернулась, а с нею вместе две соседки. «Свет твоим глазам!» – сказали они Мец-Майрик и поставили на растянутый по земле холст глиняный кувшин с вином и миску с солениями.

Калитка была открыта настежь, и каждый, кто проходил мимо, увидев, что у нас шумное веселье, присоединялся к к кефу – пиршеству. И все радовались, что Черная Бумага оказалась ошибочной. А я уже ни капельки не сомневался, что про нашу с Грантиком тайну знали все-все на селе, кроме, конечно, Мец-Майрик.

Стемнело, звезды высыпали на черный небосвод, а люди все приходили и приходили. И каждый приносил с собой что-нибудь вкусное, садился в кружок вокруг холста, прямо под открытым августовским небом. Все ели, пили и радовались, что скоро, очень скоро наступит день, когда фашистов побьют окончательно и односельчане с победой вернутся домой.

– Дядя Андроник, откуда все узнали про Черную Бумагу? – спросил я, улучив момент.

– Я и сам удивляюсь, – ответил он, смутившись. – Понимаешь, я рассказал об этом только своей жене и никому больше, честное слово…

Валерий Скобло
СТИХИ

„Все то, чем я связан с тобою…“

 
Все то, чем я связан с тобою,
Все то, чем разорван с тобой,
Оплачено страхом и болью,
Надеждой, слезами, судьбой.
 
 
Деревьев белесые пятна
Светили в оправе окна.
– Ты снова влюблен, вероятно, —
Сказала мне тихо жена.
 
 
О, если б я знал, что не болен
Любовью, а вправду влюблен,
Я был бы, наверно, доволен,
Как озеро, небо и клен.
 

„На мосту, продуваемом ветром…“

 
На мосту, продуваемом ветром,
Постою и помедлю с ответом.
Ветер нас обжигает до слез.
На снежинки, летящие косо,
Смотришь, не повторяя вопроса,
Позабыла уже про вопрос.
Нелюбимая – ты мне дороже
Жизни. Жалко и больно до дрожи
За тебя. И никак не помочь.
Как вибрирует мост под ногами,
Вместе с ним мы вибрируем сами,
И ознобом охвачена ночь.
На ветру, над застывшей Невою
Мы молчим и не знаем с тобою,
Как еще наша жизнь повернет.
Мы молчим. Где-то за облаками
Над рекою, мостом и над нами
Еле слышно гудит самолет.
 

„Тебе показалось, что ты одинок…“

 
Тебе показалось, что ты одинок,
Но что бы с тобой ни стряслось,
Тебя охраняют звезда, и росток,
И птица – то вместе, то врозь.
 
 
Тебя провожают и зверь, и вода,
Снежинка, и камень, и клен,
И взгляд их осмыслен от боли всегда,
И светится жалостью он.
 
 
Усилие воли тебя уберечь
Исходит от трав и кустов,
Хотя им не свойственны разум и речь
В твоем понимании слов.
 
 
И волк одинокий, и лист под ногой,
И ветер, и дождь, и цветы
Незримою связаны нитью с тобой
Участия и доброты.
 

Сергей Далматов
РАССКАЗЫ

ГОЛУБАЯ ЛОШАДЬ

В детском саду, когда детей спрашивали; «Кем вы хотите быть?», дети, не задумываясь, отвечали: одни – пожарником, другие – доктором, третьи – летчиком… Лишь он один отводил в сторону глаза и тихо вздыхал:

– Я хочу найти голубую лошадь…

Взрослые категорично возражали:

– Мальчик, голубых лошадей не бывает! Лошади бывают пегие, каурые, вороные…

Тогда он упрямо поджимал маленькую губу и обижался:

– Нет, бывают!

В школе ребята смеялись над ним:

– Дурачок, голубых лошадей нет! Есть только розовые фламинго…

Он уже не спорил с ними, а просто отходил в сторону и подолгу стоял у окна.

Учителя советовали его родителям:

– Наверное, ребенок много читает, и, главное, совсем не то, что нужно. Уберите от него книги, иначе это может плохо кончиться…

Однажды он примчался в школу очень возбужденный и, невоспитанно дергая учительницу за рукав, радостно сообщил:

– Анна Ивановна, прочитайте!

В его руке была раскрытая книга.

 
…Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
 

– Раз бывают розовые кони, значит, бывают и голубые!

Анна Ивановна поправила очки и, строго взглянув на него, выразительно произнесла:

– Во-первых, дергать учителей за рукава нельзя. Запомни! Во-вторых, розовый конь – это поэтический образ, что это такое, мы еще будем проходить… А в-третьих, голубых лошадей все-таки нет.

Горькие, обидные слезы густым туманом заволокли его глаза, и, всхлипывая, он выбежал из класса.

Когда он заканчивал школу, его, как и всех, спрашивали:

– Куда пойдешь после школы?

И он неопределенно пожимал плечами:

– Да так. В институт, конечно…

Была теплая летняя ночь. Они сидели в тихой, отдаленной аллейке городского парка.

– Я люблю тебя! – чуть слышно сказал он.

Она счастливо улыбнулась и посмотрела ему в глаза.

– И я люблю тебя!

Вдруг в глубине парка он услышал тихое ржанье. Освещаемая холодным светом неоновых фонарей, по аллее медленно брела… голубая лошадь.

– Посмотри, голубая лошадь! – не удержался он.

Девушка медленно повернула голову, посмотрела, куда он показал, и засмеялась:

– Ну и выдумщик ты у меня!

Прошло несколько лет. На улице он иногда встречал кого-нибудь из своих школьных друзей. Тот шумно радовался встрече и энергично рассказывал о своих достижениях:

– Старик, у меня все нормально: кандидатская, машина, конечно… дети. А как у тебя, все ищешь свою голубую лошадь?

Тогда он одергивал поношенный пиджачок, немного конфузился и, поправляя очки, бормотал:

– Брось, ты же знаешь – голубых лошадей не бывает…

Как-то перед отпуском ему предложили путевку:

– Съездите, отдохните. Там все-таки горы, воздух, да и санаторий новый, только что открылся… А то у вас вид, извините, неважный…

Соседи по комнате целыми днями резались в преферанс и пили сухое вино. А он укладывал небольшой рюкзачок и подолгу, иногда по нескольку дней, пропадал в горах.

Один раз он немного заблудился и, спускаясь в небольшую долину, присел отдохнуть на камень. Вдруг из колючих зарослей кустарника вышла… голубая лошадь. Она подошла к нему и мягкими теплыми губами уткнулась ему в плечо. Он потрогал ее и равнодушно сказал:

– Уйди! Голубых лошадей не бывает!

Дома собрались друзья, чтобы отметить его возвращение.

– Ну, как отдохнул? Как горы, как природа?

Он вяло пожал плечами и устало бросил:

– Не знаю, я спиной к окну сидел – в преф дулись…

Друзья понимающе и многозначительно заулыбались.

Они ворвались к нему в дом, размахивая газетами:

– Старик, читал? Сенсация! Какой-то чудак из отдаленного горного селения нашел-таки голубую лошадь. Открытие века! Выходит, ты был прав, они все-таки есть…

Жена доставала из холодильника консервы, а он, поставив на стол бутылку «экстры», пробежал глазами небольшую заметку на последней странице газеты.

– А, вранье! Голубых лошадей не бывает, – твердо сказал он и отвернулся к окну.

Трогая мягкими, теплыми губами холодное стекло, за окном стояла голубая лошадь…

СТАРУХА

Однажды сижу я дома, вдруг – звонок. Открываю дверь, стоит старушка. Обыкновенная такая старушка в платочке и с хозяйственной сумкой.

– Здравствуйте, – говорит и снимает пальто.

Помогаю ей раздеться, а сам лихорадочно соображаю: «Неужели опять какая-нибудь родственница жены из Тамбова приперлась?»

А старуха садится на стул и говорит:

– Как вы догадались, я натурщица.

– Кто? – у меня даже глаза на лоб вылезли.

– Кто, кто? Натурщица!

– Какая натурщица?

– Обыкновенно какая, с которой ваш брат, молодые художники, картины рисуют…

– Бабуся, во-первых, я не художник, а токарь, а во-вторых, я с детства рисовать не умею…

Выяснилось, что это пенсионерка, подрабатывающая в художественном училище, и что она ошиблась адресом и попала совсем не туда, куда ей было нужно. Я обрадовался и уже хотел подать ей пальто, да не тут-то было – старуха уперлась:

– Хватит трепаться, рисуй, кому говорят! Подумаешь, токарь! Был токарем, стал художником. Все равно сейчас ни Тицианов, ни Чюрленисов нету, на художников дефицит. Рисуй, кому говорят, зря, что ли, я на такую верхотуру к тебе забиралась? Бери краски и мажь, молодому художнику все сойдет…

– Так у меня и красок-то нет!

– Ну-ка погоди, у меня, кажись, что-то завалялось. – И она достает из сумки пару тюбиков.

Через час вижу, делать нечего, от старухи мне не избавиться, придется рисовать. Взял ватман и пошел малевать как умею. Краски оказались синего и фиолетового цвета, так что картина вышла малость жутковатая, особенно если учесть мои художественные способности.

Старуха отложила вязание и оценивающе взглянула на мои труды.

– Ничего, сынок! Для молодого художника совсем ничего! Чувствуется, правда, школа экспрессионизма, но зато современно… Ты напиши-ка на обороте свою фамилию.

Она забрала мое творчество и ушла.

А вскоре, говорят, была выставка молодых художников, и мою мазню тоже вывесили, в рамке…

Начались мои мытарства в искусстве.

Вызывает меня начальник цеха:

– Молодец, Вася! Слышали… Растущий талант… Порывы творчества. Ничего, поможем!..

– Виктор Петрович, я не хотел…

– Ладно скромничать-то, мы должны дать тебе дорогу. Ты что же, хочешь, чтоб потомки осудили нас как душителей таланта? Не выйдет!

В общем, никто слушать меня не стал. За счет месткома срочно приобрели грузовик красок, кистей, холстов, а меня от основной работы освободили – только рисуй! От завода трехкомнатную квартиру дали.

– У всех художников студии есть? Есть! Теперь и у тебя будет. Твори! Только не забудь помянуть в мемуарах и про наш душевный порыв…

Пришлось рисовать, нельзя же подрывать доверие родного коллектива. Намазал десятка два полотен и показал известным мэтрам. Ну, думаю, сейчас разнесут меня по кочкам и закончится наконец моя карьера художника. Но они посовещались и говорят:

– Отличные работы! Это совсем неплохо, что человек, можно сказать от станка, от сохи, к искусству тянется…

– Да где же, – говорю, – отличная работа? Вы же сами видите – мазня!

– Не скромничайте, для молодого художника даже очень неплохо!

– Да какой же я молодой! Мне скоро сорок стукнет.

– Э, батенька, вы и в пятьдесят молодым художником считаться будете. Не в возрасте дело…

Плюнул я и пошел домой холсты марать, неудобно как-то: ко мне домой представители общественности завода приходят посмотреть на творческую личность, выращенную в родной среде, поинтересоваться успехами. Нельзя же людей подводить! Зато теперь с каким сочувствием я отношусь к некоторым пожилым людям: молодым писателям, режиссерам, композиторам!.. Кто знает, может, и этим ребятам тоже какая-нибудь старуха жизнь испортила?