Текст книги "Закаспий"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

XIII

Из Фирюзы она уехала по узкоколейке, в небольшом пассажирском вагончике. В нем было почти пусто, ибо солнце только-только забиралось в зенит, и назад, в Асхабад, никто пока не спешил.

В Безмеине она прождала целый час пассажирскую карету. Наконец подошел открытый дилижанс: лошадей выпрягли, напоили, дали сена. Объявили посадку. Лариса Евгеньевна заняла место впереди, и до самого Асхабада, беспрестанно думая о жутком нынешнем дне, устало смотрела на Копетдагские горы и зеленые холмы, еще не опаленные солнцем. Вернувшись домой и не застав отца – он ушел в госпиталь на ночное дежурство, – она упала на кровать и, плача, уткнулась в подушку. Пролежала, наверное, час или больше, и очнулась от стука в оконное стекло. Стучались в передней, окна которой выходили во двор. Выйдя, Лариса Евгеньевна приоткрыла дверь и увидела Лесовского.

– Боже ной, Николай Иваныч! – радостно воскликнула она. – Боже мой... Входите. Я только что вернулась из Фирюзы.

– Добрый вечер, Лариса Евгеньевна. – Он взял ее за руку, осторожно и пытливо заглядывая в глаза, и она, не справившись с чувством теснящейся в ней обиды и нахлынувшей радостью, заплакала, судорожно покусывая губы.

– Что с тобой? – тревожно спросил он, бережно обнимая ее, приткнувшуюся мокрым лицом к его плечу. – Ну, успокойся, успокойся.

– Нет, нет, я ничего... Это я так... Просто мне стало совсем хорошо оттого, что вдруг появился ты. После того вечера, когда я пела в городском саду, я все время жалела, что ты ушел.

– Была на то причина, – усмехнулся он, взяв со стола спички. – Может быть, зажжем лампу, уже темно.

– Да. конечно... О какой причине ты говоришь?

– Ты же была с кавалером... с офицером! Щеголь такой с черными усами.

– Ты не думай ничего плохого. Кранк – врач-гинеколог. Он порядочный человек... Во всяком случае, со мной он не позволяет ничего лишнего.

– Он бывает у тебя?

– Что ты! – возразила она и растерянно замолчала, не в силах сказать, что Кранк все-таки был у нее– делал ей операцию, а потом два или три раза заходил, справляясь о здоровье. Но это были посещения врача, а не кавалера. – В общем-то он ухаживает за мной, и, кажется, неравнодушен ко мне, но ты можешь быть спокоен. – Лариса опять посмотрела ему в глаза.

– Зачем ты оправдываешься передо мной? – сказал он как можно спокойнее. – Разве в этом Кранке дело... Позволь я сяду?

– Ну, конечно, садись. Сейчас я заварю чай. У меня есть пачка зеленого.

Лариса Евгеньевна зажгла примус, поставила на него эмалированный чайник и принялась накрывать на стол. Лесовский молча наблюдал за ней, стараясь увидеть изъяны в ее внешности, в движениях, в осанке, чтобы с сожалением сказать себе: «Не та уже Лариса – куда девалась ее девичья прелесть после встреч с жандармом!», но ничего подобного не находил – наоборот, она казалась ему еще краше, еще изящнее.

– А этот негодяй... пристав – он не приезжает к тебе? – Голос Лесовского задрожал, и Лариса Евгеньевна поняла: «Вот то главное, что всю жизнь будет стоять между нами».

– Не надо. Ради бога, не надо... – Лариса Евгеньевна безвольно опустилась на диван.

Лесовский сел рядом.

– Хорошо, давай о другом. Я буду говорить о том, как этот негодяй Султанов и еще десятка два таких, как он, – пристава, офицерские чины, жандармы, сам Иванов – ротмистр, заведующий розыскным пунктом, ехали в Красноводск в одном вагоне со мной, чтобы пересесть на пароход, и добравшись до Челекена, расправиться с забастовщиками... Они арестовали и посадили в трюм самых активных, избили их до полусмерти, а толпе бросили «подачку». Вот вам десять процентов надбавки к заработку, и заткните свои глотки.. Между прочим, Султанову этого наши товарищи не простят.

– Да пусть он подохнет, подлец, самой позорной смертью, – перебила Лариса. – Я ненавижу его. Ты не знаешь всего, что произошло...

– Я все знаю, мне сегодня рассказал твой отец. Я ведь был у тебя еще днем. Мы порядком повздорили с Евгением Павловичем. Я понимаю его... Он не нашел ничего лучшего, как заставить этого жандарма позаботиться о вашем благополучии. Дом вам он сыскал, службу в госпитале и в Народном доме, и за все за это уплатил немалые деньги.

– Замолчи! – Лариса Евгеньевна порывисто встала. – Нельзя же быть таким жестоким. Уходи, если ты считяешь меня продажной шлюхой... Уходи!..

Лесовский вздрогнул.

– Ну, что ж, – сказал он глухо и встал. – Вероятно, не надо было нам встречаться...

Он успел сделать лишь шаг к двери, как Лариса Евгеньевна бросилась к ней и повернула ключ.

– Никуда ты не уйдешь, – заявила она резко. – Если ты мужчина, то не оставишь меня одну. Я ж одна. Одна.... Кроме тебя у меня в сердце никого не было и нет... Прости меня за все, хотя я ни в чем не виновата. Это жизнь такая... Она терзает каждого, кто не в состоянии противостоять ее грубой силе, подлости, хамству... Ох, Николай Иваныч, дорогой мой, если бы ты знал, какой заветной мечтой было у меня войти в высший свет, быть богатой и знатной. И знал бы ты, как я все это теперь презираю! Я никогда не думала и даже не допускала мысли, что высшее общество стоит и передвигается на ходулях самой наглой лжи, обмана, подкупов, взяток, безжалостного отношения друг к другу, не говоря уже о простых людях. Простую чернь эти аристократы просто не считают за людей. Даже животных – кошек и собак – они больше любят, чем нас.

– Да, наверное, это так, – согласился Лесовский, внимательно наблюдая за Ларисой Евгеньевной и находя, что она и в самом деле настолько издергана, что заслуживает самого большого сострадания. – Ты даже о чае забыла, – напомнил он. – Но прости за прямоту. Иначе я не могу... Мне пора идти...

Она не отозвалась. Глаза ее потускнели, появилась в них некая тревога. Он успел прочесть в ее глазах: «Сейчас уйдет и никогда не простит мне моего греха!» Она медленно отошла от него.

– Ты еще придешь? – спросила тихо.

– Приду, если пригласишь.

– Тогда приходи завтра, послезавтра, когда у тебя будет время. Я буду тебя ждать.

У двери он обнял ее. Она ждала и надеялась – сейчас останется, но этого не случилось. Лесовский вышел, слышны были его удаляющиеся шаги по двору.

– Он мне никогда не простит пристава, – вслух подумала Лариса и устало опустилась на диван.

Утром она шла к центру города по Таманской. Противоречивые чувства терзали ей душу. «О, боже, неужели это был только кратковременный сладкий миг? Неужели так велико чувство самолюбия, что нельзя его побороть даже самым здравым рассудком? Ведь Николай Иваныч умен и рассудителен! О, если бы ум был сильнее чувств – сколько бы бед и несчастий могли бы мы предотвратить!»

На Соборной зазвонили колокола и где-то далеко, на самой окраине, откликнулся им деповский гудок. Лариса Евгеньевна, утеряв тонкую ниточку мысли, посмотрела по сторонам и только тут осознала, что подходит к Русскому базару и что утро великолепное – всюду толпы народа, повозки, лошади, ослы с поклажей, верблюды на обочине. У каждого обывателя свои заботы, радости, горести, сомнения. На углу у магазина, сидя, раскачивался слепой нищий. Лариса Евгеньевна положила ему в тюбетейку гривенник, подумала с жалостью: «И жить уже незачем, а живет, бедняга, стремится жить... борется всеми силами, чтобы утром ощутить тепло солнца, а вечером тепло подушки, если только она у него есть... Боже, но нельзя же мне равняться в своих горестях с ним! Надо жить смелее и всеми силами стараться быть независимой...»

В скверике у здания Народного дома дремал на освещенной солнцем скамейке кот Мурысь – любимец завсегдатаев Дома. Увидев Ларису Евгеньевну, он встал, выгнул спину, потянулся и спрыгнул ей под ноги. Она погладила его, потрепала за уши.

– Будет вам баловать этого развратника! – смеясь, сказал сторож. – Всю ночь не давал спать, по крышам за своими дамами бегал.

– Здравствуй, дядя Степан. Никто еще не приходил? – Лариса вошла в вестибюль, взяла в гардеробной ключи. – Госпожа Леш не звонила?

– Никто не приходил, никто не звонил – все спят после вчерашнего, – пояснил сторож. – Все-таки день императора, как ни говори.

Войдя в приемную, она распахнула ставни, сменила в машинке ленту и принялась перепечатывать роли из «Бесприданницы». Странно, но в этот день никто ее не потревожил. Даже госпожа Леш забыла позвонить, чтобы высказать очередное назидание. «Вероятно, и впрямь заболела», – подумала Лариса Евгеньевна.

Вечером, однако, мадам Леш пришла, свежая и здоровая, и первыми ее словами были:

– Ларисочка, а штабс-капитан Кранк еще не заходил?

– Нет-с, да я его и не жду... не приглашала, – поняла ее вопрос по-своему Архангельская.

Мадам Леш озорно прищурилась, сраженная наивностью секретарши, и рассмеялась.

– Вы у нас, ну, прямо прелесть. Вчера, по рассказам графини, испугались пришить моему генералу пуговицу, а сегодня боитесь своего врача.

– Никого я не боюсь, – выговорила, как можно мягче, Лариса Евгеньевна. – Просто у меня есть свое человеческое достоинство.

– Но ваше достоинство граничит с грубостью и неповиновением, – заметила Леш, заглядывая в зеркало и поправляя локоны. – Вы не на шутку рассердили моего мужа. Раз в жизни, говорит, позвал вместо денщика секретаршу, и то получил от ворот поворот.

Лариса Евгеньевна отошла от машинки и остановилась, рассматривая в упор генеральшу.

– Неужели вы, будь он вам не муж, а лишь командующий или председатель благотворительного общества, остались с ним наедине?

Мадам Леш с презрением глянула на Архангельскую.

– Барышня, а не кажется ли вам, что у вас слишком короткая память? Давно ли вы нежились в постели со становым приставом... и совершенно не думали, что находитесь один на один с мужчиной! А теперь строите из себя верх целомудрия. Или вы думаете, нам ничего неизвестно о вашем прошлом? Впрочем, один ли становой пристав? Я ничуточки не сомневаюсь...

– Дура! – вне себя крикнула Лариса Евгеньевна. – Самая отпетая дура!

– Что-о-о!.. – задохнулась госпожа Леш. – Что ты сказала? Я – дура? Ах ты, дрянь негодная! – Мадам Леш взяла со стола карандаш, швырнула им в секретаршу, затем схватила чернильницу, но бросить не успела – Лариса выскочила из приемной.

XIV

В самый разгар лета началась война. Сначала в газетах появилось сенсационное сообщение об убийстве в Сараево наследника австрийского престола эрцгерцога Франца Фердинанда. Асхабадские обыватели и особенно высший свет не успели «переварить» эту новость, как газеты сообщили о том, что Австро-Венгрия объявила войну Сербии и подвергла артиллерийскому обстрелу Белград. Россия, возмущенная столь дерзким поступком австрияков, объявила сначала в пограничных с Австро-Венгрией округах, а затем всеобщую мобилизацию. Тотчас Германия поставила русскому самодержцу ультиматум и, не получив ответа, объявила России войну.

На площадях и в парках Асхабада прошли митинги. Вскоре привокзальная площадь и товарные платформы почти ежедневно стали заполняться маршевыми ротами, – уезжали на театр военных действий кадровые военные и вновь мобилизованные граждане. Готовился к отъезду текинский полк-в окрестностях Асхабада джигиты ежедневно отрабатывали конную атаку с саблями наголо. Многие военные чины, в том числе полковник Хазарский, подали рапорты об отправке в действующую армию. Хазар-хан, как бывший адъютант генерала Куропаткина, написал ему личное письмо с просьбой быть при его высокопревосходительстве. В один из дней, совершенно незаметно для взбудораженных войной граждан Закаспийской столицы, уехал генерал-лейтенант Леш со своей благоверной супругой. С ними вместе отправился доктор Кранк. И так же незаметно прибыл в Асхабад новый начальник Закаспийской области, бывший полицмейстер Ташкента генерал-майор Калмаков, человек больной, к тому же в солидном возрасте. Был смотр войск асхабадского гарнизона – на Скобелевской площади выстроился личный состав запасных стрелковых полков и артдивизиона. Новый командующий выехал к солдатам на коне, произнес пламенную речь, затем в военном соборе, здесь же, на площади, состоялся молебен во имя государя, Отечества и скорой победы.

Поздними вечерами на плохо освещенной фонарями привокзальной площади несколько раз выступал перед солдатами граф Доррер. В сером макинтоше и широкополой шляпе, при галстуке, с солидным портфелем в руках он подъезжал к вокзалу на автомобиле. Это производило на военных до поры до времени должное действие, пока однажды в такой вот вечер кто-то не выкрикнул из толпы! «За что воюем, граждане! Гонят вас, как баранов, на скотобойню!» Доррер тотчас отметил – выкрикнул столь обличительную фразу не солдат, сказал «вас», но кто именно, узнать не удалось, поскольку солдатня тотчас поддержала «провокатора».

В этот вечер случайно оказались рядом с митингующими эсеры Фунтиков, Седых, Макака. С ними был и инженер Лесовский.

– Смотри-ка, какой шустрый! – удивился Фунтиков, услышав голос «провокатора». – Наверняка из большевиков. Это они прут против оборонческого движения. Вместо того, чтобы спасать Отечество от немцев, тащат в Думу всякие законопроекты. Сначала о страховых кассах и рабочей печати, потом об отмене ограничений прав евреев. Все еще надеются, что письменными требованиями и криками чего-то добьются. Бить надо б... кто поднимает руку на народ, а социал-демократия только и знает, что скандалы на площадях устраивает. Что толку от того, что кто-то сейчас выкрикнул антивоенный лозунг? Ну, пошевелил мозги серой массе – и только. Пошумят и успокоятся солдатики. Да и вообще, шутить в военное время такими скользкими фразами более чем вредно. Все-таки, Отечество в опасности.

Лесовский стоял за спиной Фунтикова, облокотясь на перронную загородку, и заметил «провокатора». «Да это, кажется, шапочник Яков! – подумал он удивленно. – Вот тебе и на! Значит, не случайно, не ради красного словца тогда в мастерской забрасывал он удочки насчет марксизма, о Полуяне спрашивал!» Николай Иваныч старался не потерять Якова в толпе, ибо был он в солдатской шинели, как и все. Но вот солдаты стали подниматься на перрон, тесня в сторону Фунтикова и его компанию, а Яков перешел улицу и остановился на тротуаре, глядя на отъезжающий автомобиль Доррера и сидящих в нем господ из канцелярии.

Лесовский догнал его у здания управления Среднеазиатской железной дороги.

– Здравствуйте, Яков! Узнаете?

– Нет, что-то не припомню. – Яков отвернулся и зашагал прочь, подумав, «не из сыщиков ли этот тип?!»

– Ну хоть шапку-то свою узнаете?! – бросил вслед Лесовский.

Яков остановился:

– Инженер, кажись, если не ошибаюсь? С туркменами как-то приходил. Заступничество за них имел, а они заказали за твою добрую поддержку эту шапку.– Яков заговорил с Лесовским, как со старым приятелем, и это еще больше расположило Лесовского к нему.

– Это вы сейчас против войны речь держали?

– С чего ты взял?

– Сам видел и слышал.

– Ну, раз так, то помалкивай. Будешь молчать, еще одну шапку на зиму сошью. Я ведь теперь сам себе хозяин. Мастерскую у Рабиновича купил. Отбыл мой хозяин в края не столь жаркие. А ты все у них, на кяризах?

– Да нет... Я давно уже по разъездам да станциям колешу. Нынче солдатня на Красноводск идет, а воды на станциях маловато. Кубовые кипятком не успевают снабжать военных, вот и приходится, как говорится, изыскивать дополнительные водные ресурсы.

– Ну вот видишь, и тебе война забот прибавила.– Яков пытливо заглянул в глаза инженеру. – А нам эта война вот как поперек горла встала, – Яков полоснул ребром ладони по горлу.

– Не пойму я вас, – недоуменно пожал плечами Лесовский. – Война – для всех война. Даже эсеры – и те за войну до полной победы, а они, сами знаете, как защищают народ.

– Еще бы не знать, – иронически усмехнулся он.– Так защищают, что на бедный народ все шишки сыплются. Хлопнут эсеры одного, скажем, градоначальника, а на его место другой становится. Этот другой начинает мстить рабочим за своего предшественника. Сколько нас в тюрьмах томится из-за ваших убийств и покушений.

– Ну, положим, я не состою в их партии. – Лесовский вскинул голову, выражая всем своим видом, что он сам по себе, и тут же добавил: – Но вообще-то, если говорить о революции, то бескровных революций, как я понимаю, не бывает. Социал-революционеры, ох, как теснят царских опричников. Неровен час, глядишь, и свергнут... – Он оглянулся по сторонам, не слышал ли кто его последних слов.

– Эсерам с их допотопной крестьянской программой никогда не одолеть царя! – резко выпалил Яков. – Они ходили в народ, сеяли смуту, поднять пытались крестьян против помещиков – из этого ничего не вышло. Теперь сменили вывеску, стали называться социал-революционерами, а программа у них прежняя, и дух бунтарский. Стенька Разин да Емельян Пугачев– разве что такой программой руководствовались, оттого и потерпели поражение.

– Странно... – Лесовский удивленно хмыкнул. – Какой же программой руководствуются большевики? Неужели они собираются свергнуть самодержавие лозунгами и петициями?

– Эх ты, инженер, да еще грамотный человек, – упрекнул его Яков. – Академию окончил, с простым народом общаешься, а за передовым учением не следишь. Марксизм – это тебе не пугачевщина. Марксизм – строгая политическая наука. Читать надобно Маркса, тогда сразу твои глаза откроются и по-иному глядеть на мир будут.

– Все одни слова, – возразил Лесовский. – Я не вижу рационального зерна в этом учении. Ну что из того, что вы подняли лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Ну, соединятся, а дальше что? Выйдут на площади, поднимут над головами красные транспаранты – и только...

– Ах ты, мать честная! – заразился озорным духом беседы Яков. – Как бы тебе, инженер, половчее высказать самую суть?.. Ну, так вот, слушай. Эсерам поодиночке никогда не перебить всех царских опричников – жандармов, судей, прокуроров, чиновников, графов, князей и прочих кровососов. Их может одолеть сила, равная им, но настроенная против. Единым духом поднимемся все сразу и разорим царскую старую машину. Вот потому и зовем, чтобы все пролетарии соединялись. А вообще-то с наскоку трудно понять учение Маркса, – виновато развел руками Яков.

– Но почему же не понять, – возразил и задумался Лесовский. – Не такой уж я тупой. Только где же возьмешь такую организованную силу?

– Спрашиваешь «где возьмешь?» На это я тебе отвечу так: силу эту царь гонит на войну, как скот на бойню, чтобы ополовинить ее или уничтожить совсем. Как побьет царь всех рабочих и крестьян, как останутся одни дармоеды-чиновники, да князья, да графы – тогда царю не страшна будет никакая революция, ибо некому ее будет делать. Вот поэтому большевистская фракция четвертой Государственной думы выступает против войны и призывает народ к свержению самодержавия.

– Н-да, в ваших словах, действительно, есть правда, – согласился Лесовский. – У вас что же, есть своя организация большевиков? – поинтересовался инженер и предупредительно поднял руку. – Впрочем, можете мне ничего не говорить. Неровен час, прознает о вас полиция – на меня станете думать. Однако меня удивляет, как вы, сидя в своей мастерской, марксизм столь успешно усвоили?

– Да так, почитываю газетки разные, – уклонился от прямого ответа Яков. – Ты и сам видел в газетах статьи о марксизме того же Полуяна. Видел, да только не придал им значения, а я с интересом их читал. Думаю, не запрещено, коли в газетах их печатают.

– А где теперь Полуян? – поинтересовался Лесовский.

– Ну вот. Откуда мне знать. Уехал, наверное, раз не слышно. А ты, коли имеешь какие-либо сомнения, заходи ко мне в мастерскую – чайку попьем, поговорим. В прошлый раз не спросил я – откуда ты родом. Или спрашивал, да забыл, – поинтересовался Яков.

– Москвич я. А ты?

– Я воронежский, а в Асхабаде уже девятый год, сызмальства шапки шью – отцом обучен. Как закончил церковно-приходскую школу, так и начал кроить да шить. Пятнадцать годков было, когда отпочковался от папаши и подался в город. С рабочими, стало быть, познакомился, кружки посещал. Только ум-разум просветлел малость – и тут на тебе! – полиция. Арестовали. Пришлось годок в тюрьме посидеть. Вышел – опять в шапочную. Вот ведь они какие эти шапки! Разом от них не отмахнешься. В девятьсот пятом, в революцию, опять приписали, дескать, так и так, как активного участника беспорядков засадить в тюрьму, а потом выслали, запретили в Воронеже жить. Мыкался, мыкался, кое-как разрешили поселиться в Асхабаде... – Яков говорил искренне, подтрунивая над собой и располагая к себе Лесовского.

Лесовский проводил его до Русского базара. Здесь Яков свернул в проулок и скрылся в темноте, а Николай Иваныч вышел на Таманскую и вскоре был у Ларисы.

Лесовский застал Ларису одну. Она отворила ему, зябко ежась, подставила щеку для поцелуя и тут же вновь сунула озябшие пальцы в накладные кармашки платья.

– Холодно что-то, – сказала с виноватой улыбкой. – Будешь чай?

– Нет, пожалуй. Я не надолго. Принес тебе, на первый случай, двести рублей... как безработной. – Он улыбнулся, но шутки у него не получилось.

Лариса Евгеньевна подождала, пока он вынул из кармана и положил на стол пачку ассигнаций, затем четко выговорила:

– Спрячь, я не возьму их.

– Отчего же? – удивился он. – Я даю тебе эти деньги безвозвратно. Я же понимаю, как трудно тебе.

– Ты унижаешь меня. – Она горько улыбнулась и, взяв стакан с чаем, начала помешивать в нем ложечкой.

– Не понял, чем же я тебя унижаю? – обиделся Лесовский. – Я пришел к тебе как друг. Разве бросают друзей в беде?

– В том-то и дело, что ты всего лишь друг. На большее я давно не надеюсь. Любовь и сострадание, Николай Иваныч, понятия разные. Ты сострадаешь – и это верх проявления твоих чувств ко мне. Ты возьми, возьми деньги, – торопливо и, как показалось Лесовскому, раздраженно заговорила она. затем взяла со стола ассигнации и сунула ему в боковой карман. – Не думай, что я глупенькая. Я давно все поняла. Иди-ка, да пожалей лучше нищих – вон их сколько сидит на тротуарах. А я – не нищая... как-нибудь сама о себе позабочусь.

– Лара, да ты что?! – Лесовский взял ее за руки, притянул к себе, но она со слезами на глазах отвернулась.

– Чужие мы с тобой, – сказала она глухо. – Подлая жизнь сделала нас с тобой чужими. Я долго думала и твердо решила, что нам не надо бывать вместе. Я не хочу тебе портить жизнь. Ты, конечно, можешь снизойти, убедить самого себя, что любишь меня, но только на время. Потом твоя любовь превратится в ад для тебя и меня. Этот негодяй пристав так и будет стоять между нами.

– Лариса, милая, что я должен сделать, чтобы доказать свою любовь?

– Ничего... Ровным счетом ничего, – снова твердо выговорила она. – И чем раньше поймешь, что не любовь тебя влечет ко мне, тем будет лучше для нас обоих.

– Ну ты позволишь хотя бы иногда бывать у тебя?

– Нет, Николай Иваныч, нет. Чем скорее мы забудем друг друга, тем быстрее изгладится из моей памяти прошлое.

Он молча оделся, все еще надеясь, что Лариса остановит его. Однако ее губы были плотно сжаты и лицо сосредоточено. В глазах у нее не было ни тени сомнения.

– Прощай, – произнес он, взявшись за дверную ручку.

– Прощай, Николай Иваныч, видно, на роду мне написано быть одной. – Лариса поцеловала его в щеку и осенила на дорогу крестом.

Для него это был удар. Больше того – удар неожиданный. Только отойдя от дома, он начал догадываться, что все его колебания очень чутко улавливались Ларисой и наконец вылились в резкое и решительное «нет". Деньги, которыми он намеревался окончательно снять с ее души тяготы и сомнения, сыграли обратную роль. Они унизили ее.

Утром Игнат поднял его задолго до рассвета. Лесовский пришел на станцию, залез в тамбур. Поезд был «бочковой» – сплошные цистерны. Двинулся, загремел на стыках рельс и на стрелках, словно гром разразился над вселенной. Инженер смотрел в темноту на красные квадраты окон, сонно думал: «Рано встает рабочий люд... А Лариса Евгеньевна, наверное, спит и горестей не знает...» Больно опять стало за нее и за себя. С отвращением смотрел Лесовский на Бахар, когда поезд проносился мимо, не останавливаясь. Где-то совсем рядом, кажется, вон за теми высокими деревьями пряталось приземистое, с крылечком, здание приставства...