Текст книги "Закаспий"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

– Проклятый шайтан, чтоб тебе упасть с коня и сломать шею! Чтоб тебя пронесло кровавым поносом от моего чая! Негодяй... – И Теке-хан, полный достоинства, развернулся у ворот, взмахнул полой шелкового халата и вошел во двор. Слуги и многочисленная челядь захихикали, понося недобрым словом пристава. Хорошо зная характер Теке-хана, к нему поспешил старший нукер Поллад.

– Хан-ага, надо было натравить на него собак!

– Замолчи, дурак, не твоего ума дело. Пристав тебе не ровня, с ним могу сводить счеты только я. Какой негодяй, какой коварный наглец! Как он быстро сумел воспользоваться укусом змеи. Ну-ка, скажи мне, кто первым додумался везти курда в Бахар?

– Господин полковник, я сам слышал и видел, как урус заставил вашего кучера заложить пролетку. Он велел ему ехать в Бахар к доктору. Урус сказал: «Сам перед Теке-ханом отчитаюсь, а ты бери вожжи – не разговаривай».

– Да, этот инженер видно слишком мнит о себе, – тише, но со злостью выговорил полковник. – Я ему два-три раза улыбнулся, сказал два-три слова, напоил вином, и он уже сел мне на шею и управляет моей головой. – Иди, Поллад, раздень догола кучера и избей кнутом, потом брось в зиндан. Два дня не давай еды.

– Господин полковник, с урусом ездил еще Бяшим-пальван. Он сам мне хвастался, что всю дорогу бежал рядом с колесом, туда и обратно.

– Пальвана предупреди, что у него только один хозяин.

– Есть, господин полковник, все будет так, как приказали. Нет еще распоряжений? Может, прикажете насчет уруса?

– Иди, не торчи на глазах. – Теке-хан махнул рукавом и, едва нукер удалился, слез с тахты.

Войдя в затемненный коридор своего громадного дома, хан отворил дверь в гостиную комнату, надеясь увидеть в ней Лесовского, но инженера не оказалось. Теке-хан направился к воротам. Нашел его там, окруженного дехканами. Чем их так заинтересовал русский – толпятся вокруг него? Наверное, все еще о змее рассказывает? Увидев хозяина, дехкане мгновенно умолкли, повернулись в его сторону. Лесовский поздоровался.

– Простите, господин полковник. Вот приехал, но никак не доберусь к вам. Ну и денек сегодня выдался– хуже не придумаешь.

– Да, господин инженер, этот денек отобрал у меня десять десятин арчового леса. – Теке-хан усмехнулся и дал знак рукой, чтобы Лесовский следовал за ним.

– Я не совсем понял, господин полковник, – догнав хана, спросил Лесовский.

– Вы совершили тяжкий грех! Взяли без моего разрешения пролетку и поехали в Бахар, а потом вернулись вместе с приставом, – уточнил Теке-хан.

– Господин полковник, но иначе я поступить не мог. Надо было принимать самые срочные меры.

– Давайте договоримся, Николай Иваныч, – наставительно заговорил хан. – Без моего разрешения и согласия вы больше не сделаете ни одного шага на этой земле... Завтра утром поедете в Асхабад – отвезете два чемодана своему управляющему...

III

Лесовскому показалось, что проснулся он на подворье самым первым, но едва он сунул ноги в туфли и вышел в коридор, как откуда-то, словно вынырнув из-под земли, появился слуга – горбатенький подросток и, молча проскользнув мимо уруса, поставил на ковер чайник и пиалу.

Спустя полчаса инженер, понукая лошадь, ехал к курганче, где жили заключенные. У курганчи, как всегда, инженера встретили сторожевые псы и окликнули нукеры. Узнав, отогнали собак, заговорили вкрадчиво. Арестанты же, услышав голос инженера, начали тихонько ругаться. Лесовский понял – бранят его. Вероятно, кто-то из них всерьез решил, что очистка кяриза– выдумка русского господина. Лесовский, сделав вид, что не слышит оскорблений, поздоровался.

– Ашраф, долго мы будем мучиться в этом вонючем кяризе? Еще два-три дня – и ноги можно протянуть. Скажите нукерам, чтобы варили мясо! Ячмень нравится лошадям, но он не годится для людей, а мы – люди!– раздался в ответ голос Али Дженга.

– Ладно, Али Дженг, я поговорю с ханом, и надеюсь – помогу. А сейчас поднимайтесь, надо поскорее приступать к делу. Очистим все галереи – перейдем на постройку новых. Будете со станции кирпичи возить, камни с гор – это полегче.

Арестанты неровным строем поплелись вверх к колодцам. Шли молча, лишь слышались кашель да шарканье подошв. Инженер ехал на коне. Молчаливые отроги гор, холмы, застывшие, словно в поклоне аллаху, эти озлобленные люди нагоняли на него мучительную тоску.

Работы на кяризе начались, и Лесовский, предупредив нукеров, чтобы час обеда и окончание трудового дня объявлялись вовремя, возвратился в поместье хана. У ворот на дороге стоял впряженный в арбу верблюд. На арбе громоздились два ящика и два больших кожаных чемодана. Бяшим, в чистой бязевой рубахе и балаках, в черном тельпеке, поджидал инженера.

– Давай, Лесов-хан, поедем на станса. Поезд садимся – Асхабад китты. Господинам чемодан отдаем.

Инженер сел на ящик, рядом с Бяшимом, подумал: «Все-таки не простил мне хан вчерашней запальчивости, повел себя как истинный помещик, которому не чета какой-то инженеришке. Даже пролетку не дал – посадил на арбу с батраком. Знай, мол, сверчок, свой шесток».

На станции, после недолгих переговоров с дежурным, они погрузили багаж в товарный вагон. Вскоре товарняк отправился в путь и через два часа остановился в Асхабаде. Еще полчаса затратили на переезд с привокзальной площади до Боголюбовской улицы, где жил управляющий земства Юнкевич. Сняли С повозки багаж, постучали по жестяному почтовому ящику, висевшему на воротах. Слуга приоткрыл калитку, понятливо кивнул. Через минуту на дорогу высыпала дворня. Сама госпожа, молодая, лет двадцати пяти, лишь выглянула и скрылась. Увидел ее вновь Лесовский, когда вошел во двор. Сунув руки в карманы халата, она стояла на айване и приказывала слугам, куда снести вещи.

– От Теке-хана, – объяснил Лесовский, поднявшись на айван.

– О боже, как это любезно с вашей стороны, господин инженер! – с восторгом воскликнула госпожа Юнкевич и, бросив взгляд в глубину айвана, позвала:– Юзеф, к нам гости!

Управляющий земством вышел в синем шелковом халате, в туфлях на босу ногу и в тюбетейке. Юнкевич был стар и лыс, а в этом домашнем наряде вообще показался Лесовскому глубоким стариком.

– Ну, ну, входите, входите, молодой человек, – быстро и слишком вежливо заговорил Юнкевич. – И что же нам прислал хан текинский? Жив ли, здоров он? Все ли у него ладно? Как кяриз? Уже начали работы?

– В общем-то, дела идут, – неопределенно высказался Лесовский. – Но, как говорится...

– Договаривайте, я внимательно слушаю вас.

– Все хорошо, господин управляющий, если не считать, что одного бедняка, змея укусила.

– Как! – вскрикнула и всплеснула руками госпожа Юнкевич. – Человека укусила змея?! О боже, Юзеф, я так боюсь этих проклятых змей. Их так много здесь, только и слышишь об укусах.

– Кто этот несчастный? – не обращая внимания на жену, забеспокоился Юнкевич.

– Один из арестантов, присланных на кяриз.

– Надеюсь, он жив?

– Нет, он умер... Смерть засвидетельствована приставом Бахара. Султанов недоволен. Проявляет крайнее любопытство, откуда Теке-хан заполучил заключенных.

– Черт побери, я больше всего боялся какого-либо казуса, – возмутился Юнкевич. Подумав, подошел к телефонному аппарату, который висел на стене айвана, покрутил ручку и попросил телефонистку соединить его с Доррером.

– Георгий Иосифович, я желаю вам здравия... Узнали? По голосу? Весьма рад... Очень приятно... Звоню в такую жару! Ну что вы, на дворе уже осень. Уже, так сказать, отяжелевшие от пыли листья просятся на землю... Поэт? Ну, что вы... Тем более, что дело весьма прозаическое. От хана прибыл мой человек... Да-да, конечно, кое-что привез. С удовольствием переслал бы, но я насторожен... Именно случилось... Да, связано со смертью... Жду вас, граф, будьте так любезны...

Юнкевич повесил трубку, подумал, выговорил озабоченно «да-с» и отыскал торопливым взглядом супругу.

– Нелли Эдуардовна, пожалуйста, распорядитесь, чтобы накрыли стол. Через полчаса будет граф...

Госпожа удалилась, и управляющий вновь обратился к Лесовскому:

– Милейший инженер, вы меня прямо-таки огорчили.

– Премного сожалею, – печально ответил Лесовский. – Но кяриз в таком состоянии, что хуже уже не бывает. Я не удивился бы, если б вылез оттуда сам дракон.

– Н-да, неприятнейший казус. А этот туркмен почему здесь торчит? – кивнул он на Бяшима.

– Это батрак Теке-хана, ваше превосходительство. Мы вместе приехали.

– А-а... Ну так отведите его на топчан и скажите кухарке, чтобы заварила ему чай.

Лесовский повел Бяшима к топчану, оглядывая огромный квадратный двор, к которому со всех четырех сторон прилегали айваны. Перила и деревянные колонны айванов были окрашены в светло-синий цвет и придавали всему поместью легкий праздничный вид.

Лесовский и Бяшим расположились на топчане, застеленном коврами. Слева протекал небольшой, обложенный жженым кирпичом, арычек, пополняя водой хауз. Рядом свешивали ветви ивы. Над тахтой возвышалась глинобитная, выше крыши, стена – своеобразный улавливатель ветра. Когда ветер дул с севера, он ударялся в эту стену и, падая на тахту, овевал сидящих на ней господ. Сейчас было безветрие, да и на тахте пили чай отнюдь не знатные господа.

– Баба евоний молодая, а господин старый, – заметил Бяшим, потягивая чай. – Плохо ей... У Теке-хана тоже есть один молодая баба, очень злой. Хан говорит: «О ти моя козичка!», а баба ему сказал: «А ты баран без яйца». Теке-хан очень лупил бабу, она плакал бедняжка. Зачем бить?! Яйца нет – ничего не поможет.

Инженер рассмеялся. Его новый знакомый все больше и больше удивлял своей непосредственностью. Вообще, Лесовский с первых дней пребывания в Закаспии открыл для себя, что аульные бедняки – все равно, что русские мужики.

– Пальван, а тебя как твоя зазноба жалует? – спросил Лесовский.

– Ай, с моим зазнобом плохо, Лесов-хан. Мой зазноб евоний папа на кибитке держайт. Если она пойдет

за воду, отец кричит: «Стой, назад! А ну, садись, ковер делий!» Калым буду собирайт, отецу евоний отдам – зазноба себе беру...

Беседу их прервал подошедший слуга, сообщив, что инженера зовут их превосходительство.

– Ну, господин инженер, вы, право, удивляете нас,– выговорил ему Юнкевич. – Сели с каким-то босяком-туземцем, чаи распиваете.

– В самом деле, вы подаете дурной пример, – с сожалением добавила и госпожа. – Мы накрыли на стол, сейчас пожалует граф, вы уж, пожалуйста, не оставляйте нас.

– Я к вашим услугам, Нелли Эдуардовна. – Лесовский поклонился и выпрямился, разглядывая в упор молодую женщину. Была она недурна собой – белолицая, с черными, влажно поблескивающими, словно после выпитого вина, глазами. Мадам переоделась в темно-зеленое декольтированное платье, попудрилась, покрасила губы и причесалась, уложив на плечи смолянисто-черные локоны.

Юнкевич тоже сменил наряд: на нем были белые полотняные брюки и шелковая рубашка. Некоторое время он оглядывал себя в зеркало, затем заглянул в зал, где прислуга накрывала стол, и вновь вернулся.

– Николай Иваныч, – обратился он запросто и положил инженеру руку на плечо. – Вы уж не сочтите за наглость, скажите, что из привезенного вами я должен передать графу Дорреру? Тут два чемодана и два ящика.

– Не могу знать, ваше превосходительство. Ханом было велено отвезти вам, а далее – решайте сами.

– Юзеф, ей-богу, ты поспешил. Не надо было говорить графу ни о каких подарках, – упрекнула мужа Нелли Эдуардовна. – Он бы и знать не знал ни о каких чемоданах.

– Он и так не знает, – добродушно отозвался Юнкевич. – Я же не сказал ему, что Теке-хан прислал два чемодана и два ящика. А из этого следует... Что из этого следует, Николай Иваныч?

– Не могу знать, ваше превосходительство.

– Я думаю, граф не обеднеет, если половину присланного мы утаим. Это будет по-божески. Душечка, вели домработнице, чтобы один чемодан и один ящик поставила в чулан.

– Ну, это еще куда ни шло, – согласилась Нелли Эдуардовна, наградив мужа благодарным взглядом, и удалилась в другую комнату. Оттуда донеслись ее распоряжения.

Вскоре приехал граф Доррер. Зычные сигналы клаксона за воротами оповестили о его прибытии. Слуга, взбежав на айван, испуганно доложил:

– Их сиятельство просят! Прикажете впустить?

– Не трясись и не суетись, – одернул слугу Юнкевич. – Или графов никогда не видел. Иди открывай ворота.

Сам Юнкевич тоже спустился к воротам, где мирно рокотал мотор «Руссо-Балта».

Граф Доррер пожаловал не один – с ним два здоровяка в подпоясанных косоворотках и хромовых сапогах. Сам он в белом, с кремовым оттенком, чесучовом костюме и белых штиблетах, в соломенной шляпе. Высок, хорошо сложен и, судя по энергичным движениям и рокочущему бархатистому голосу, здоров и прекрасно настроен. Слуг своих, выряженных на прибалтийский лад, он тотчас отправил на тахту, где сидел Бяшим-пальван. Поздоровавшись с Юнкевичем, взял его беспардонно под руку, помог подняться по ступенькам на айван. При этом отпустил шуточку: «Мирандолина, спасайтесь, граф Альбафьорита его собственной персоной!». Нелли Эдуардовна расцвела от этих слов. Неделю назад на сцене Народного дома она играла Мирандолину – и вот, поди ж ты, оказывается, граф был на спектакле и запомнил ее.

– Граф, вы так любезны! – расплылось в улыбке лицо Нелли Эдуардовны. – Я польщена вашим вниманием. Ах, если б вы знали, сколько отдала я сил и старания, чтобы перевоплотиться в трактирщицу!

– Ваши старания не прошли даром. – Граф поцеловал ей руку и подморгнул. – Из чопорной дворянки вы превратились в очаровательную плутовку.

– Пожалуйте, Георгий Иосифович, к столу, мы так ждали вас.

– Ей-ей, у вас даже интонация та же, что и на сцене, – вновь польстил граф, проходя в гостиную и садясь к столу. – Вам, Юзеф Казимирович, должно быть стыдно за то, что так долго держали в четырех стенах такой блистательный талант.

– Ужасно стыдно, граф, прямо не знаю куда мне деться. Что изволите пить? Коньяк... Ром... Мадеру... Шампанское?

– Господа, да вы что! – деланно возмутился Доррер. – Ну кто же пьет в такую жару?! Разве что извозчики на Русском базаре или какие-нибудь армяне, что гонят свое вино и сами от него не просыхают... Вы меня извините, но ни пить, ни есть я не буду. Впрочем, кисточку винограда попробую. В прошлый приезд Теке-хан привез мне корзину бескосточкового сорта – прелесть... М-да, так что там случилось у Теке-хана? Я, признаться, толком не уразумел, кто умер. Родственник, что ли?

– Хуже, ваше сиятельство. Родственник бы умер – куда ни шло, а то – арестант из тех сорока, которых вы раздобыли хану текинскому. Теперь, как докладывает мой инженер господин Лесовский, будто бы пристав Бахара припугнул Теке-хана оглаской.

– Пристав Султанов? – Граф выпрямился, лицо его напряглось, глаза сделались строже.

– Так точно, ваше сиятельство.

– Этот негодяй может помешать делу, – сердито заметил граф. – Что же Теке-хан, или этот же инженер не могли принять меры предосторожности?

– Николай Иваныч, ответьте графу, – обратился Юнкевич к Лесовскому, сидящему рядом с хозяйкой.

– Не ведаю, что вы имеете в виду, ваше сиятельство, – вступил в разговор Лесовский. – Но я, например, не вижу способа, который бы мог предостеречь босых и оборванных арестантов от укусов змей, фаланг, скорпионов и прочих тварей, населяющих кяриз. Нужны спецовка, сапоги резиновые, рукавицы...

– Общежитие с люстрами, кабак, бордель с красными фонарями, – становясь с каждым новым словом все злее и злее, подхватил граф. – Нет уж, распрекрасные господа, пусть этот сброд дохнет в вонючих канавах подземелья. Этот сброд гораздо страшнее для нас, чем все рептилии и насекомые вместе взятые. Эка невидаль – сдох какой-то арестант! Делать из этого трагедию, право, господа, нелепо и даже смешно!

– Но ведь не в смерти дело, ваше сиятельство, – возразил Юнкевич. – Смерть заключенного обнажила в некотором роде наши скрытые комбинации. Если пристав Султанов подаст рапорт начальнику области, а другой рукой накатает донос на имя министра внутренних дел, то этот жалкий арестант, отдавший богу душу, станет свидетелем нарушения закона графом Доррером и его сообщниками.

– Не делайте из мухи слона! – раздраженно посоветовал Доррер. – Рапорт бахарского пристава не уйдет дальше областной канцелярии. А, как известно, всеми судебными делами в Закаспии ведаю я... Словом, ваши страхи – всего лишь буря в стакане воды... И простите за дерзость, но у меня больше нет ни минуты времени засиживаться здесь. Будьте любезны, Юзеф Казимирович, выдать моим слугам багаж, который доставлен от Теке-хана.

Граф вышел из гостиной, окликнул своих людей, те, с легким проворством взбежав на айван, вынесли чемодан и ящик, и уже направились к воротам, но граф остановил их.

– Постойте, постойте... Если мне не изменяет память, люди Теке-хана взяли от меня два чемодана. Да и Теке-хан вчера звонил и сообщил, что передал два чемодана и два картонных ящика.

– Ваше сиятельство, но ведь и мой Юзеф заодно с вами, – забеспокоилась Нелли Эдуардовна. – Справедливости ради, надо бы открыть чемодан и ящик, посмотреть, что в них, и разделить поровну.

– Черт меня побери, вы что, дураком меня считаете?! – вконец разозлился Доррер. – Где еще один чемодан и ящик? Господин инженер, сколько чемоданов и ящиков доставили вы сюда от Теке-хана?

– Два чемодана... и два ящика. – Лесовский едва не засмеялся, глядя на трагикомедию, разыгравшуюся в доме управляющего.

– Ну так какого же черта вы мудрите и изворачиваетесь! – пристыдил граф Юнкевича. – И вы хороши, Нелли Эдуардовна. Сыграв роль Мирандолины, вы с блеском ее исполняете и в жизни.

– Почему тогда хан прислал чемоданы к нам? – робко спросил униженный Юнкевич.

– Да потому, что я ему так велел. Сказал, передайте господину Юнкевичу, а я у него возьму. Поймите меня, господа, ведь неловко при всем честном народе, среди бела дня, получать графу, присяжному поверенному, какие-то жалкие подачки от туземцев. Если это даже и хан.

– Значит, вам нельзя, а нам можно. Мы вам вместо громоотвода! – вновь вспылила Нелли Эдуардовна.

– Успокойтесь, мадам, вы свое получите. Теке-хан не забудет о вас... Впрочем, чтобы не было обид, и, чего доброго, сплетен, я оставлю вам один ящик... Имею честь... – Доррер подхватил второй чемодан и заспешил к воротам.

Лесовский, опершись на перила и глядя во двор, скептически улыбался. «Вот пауки, – думал он. – Да еще какие! Почище тех, которые водятся в кяризе».

– Н-да, – первым опомнился Юнкевич. – В хорошенькое положение вы поставили нас, господин инженер. Вы что же, не могли у Теке-хана узнать, кому он отправляет свои подарки? Я думаю, вы намеренно скомпрометировали нас.

– Боже, я даже не знаю, как я появлюсь в Народном доме. Завтра у нас репетиция, и графиня Доррер тоже придет. Граф, конечно же. расскажет ей обо всем. Вы невозможный человек, господин Лесовский... – Госпожа Юнкевич заплакала и быстро ушла в гостиную.

– Подите прочь отсюда, господин инженер, – с ненавистью выговорил Юнкевич. – Я не хочу вас видеть!

– Хорошо, ваше превосходительство.

– Поезжайте к Теке-хану и поскорее заканчивайте кяриз. О том, что здесь произошло, никому ни слова. Если мое имя начнут трепать в народе, я сгною вас!

– Мое почтение, – кивнул Лесовский и, сбежав со ступенек айвана, позвал Бяшима.

IV

Случившееся в доме управляющего не давало покоя Лесовскому несколько дней. Страх, угрызения совести, сознание собственного ничтожества и безысходность – все пережил молодой инженер. Наконец, им овладело крайнее раздражение. Рвало оно его душу и в тот день, когда он выехал в Бахар.

«Да почему я должен бояться каждого, кто выше меня чином и рангом? Почему я должен хранить в тайне чьи-то пакости, молчать как рыба, и сморкаться в платочек, озираясь по сторонам?!» – запальчиво думал он, подскакивая в седле. Норовистый конь, чувствуя настроение седока, вел себя капризно – то упрямился, не желая прыгать через канаву, то пританцовывал непонятно отчего.

– А, стерва! – обозлился инженер и трижды огрел жеребца камчой. – Ты еще надумал выкаблучиваться, строишь из себя графа!

Конь перешел в галоп, затем сбавил ход, и до самого Бахара бежал ровно, словно побитый пес. У речушки Арваз инженер дал скакуну напиться, сам умылся. Осадив коня возле фельдшерского дворика, Лесовский спрыгнул с седла и окликнул хозяев. Тотчас на крыльце появилась дочь фельдшера. В том же летнем платьице, в котором он ее увидел у пристава, но босиком и волосы распущены по плечам. У Лесовского забилось сердце. С того дня, когда впервые увидел ее, частенько вспоминал о ней. Вспоминал с приятной легкостью – словно ветерок врывалась она в его память. А потом он стал подумывать, а почему бы не встретиться с ней еще раз? Однако не было причины. Но вот и причина появилась: инженер составил дефектную ведомость и опись работ и надо было все это перепечатать в трех экземплярах. Стал думать – где ему отыскать машинистку, и вспомнил о Ларисе. Не откладывая, собрался в Бахар. Барышня улыбнулась ему с крылечка, но, вспомнив, что босиком, вбежала в комнату.

Лесовский, не торопясь, обдумывая, с чего начать разговор, как вести себя, привязал коня к дереву, поднялся на крыльцо и попросил разрешения войти.

– Милости просим, Николай Иваныч, милости просим, – широкой улыбкой встретил его на пороге фельдшер. – Не забыли, как звать меня? А то, может, напомнить?

– Ну, что вы, Евгений Павлович, как можно-с! – инженер сердечно пожал руку медику. – Все-таки мы с вами познакомились в необычный для нас обоих день. Такие дни, как прошлая суббота, могут помниться долго. Похоронили мертвеца или тюремщикам отправили?

– Слава богу, обошлось без тюремных властей. Садитесь на диван, я сейчас чайку заварю. Лара, разожги мангалку.

Лариса, уже в белых туфельках, с подкрашенными губами, вышла из другой комнаты и еще раз посмотрела на гостя.

– Вообще-то, я к вам, Лариса Евгеньевна, – осмелел Лесовский.

– Ко мне? – удивилась она и зарделась. – Зачем?

– Да есть небольшая просьба.

– Хорошо, я сейчас.

Она вышла во двор, а фельдшер разговорился:

– Я тоже думал, как бы из Асхабада кого не вызвали. Этот змей Султанов, знаете какой! А тут словно его подменили. Смотрю, вызывает на следующее утро и говорит: «Хотел было я самого Теке-хана заставить могилу рыть для этого арестанта, да передумал... Давай-ка, говорит, господин фельдшер, берите со своим братом милосердия мертвеца за руки-ноги, да отнесите за поселок... сбросьте в какую-нибудь яму». Ни малейшей жалости в нем нет. На что я двадцать пять лет вокруг трупов кручусь – очерствел начисто к роду человеческому, но и то жалости во мне больше. Похоронили, словом... В саван завернули, по мусульманскому обычаю. У вас-то на кяризе как дела, все ли хорошо? Не попадалось больше змей?

– В основном двуногие, – мрачновато пошутил Лесовский. – Титулованные. Знали бы вы, Евгений Павлович, до чего низко опускаются господа эти. Подкупы, взятки в виде подарков, мошенничество. Пока учился – ничего не знал о подлостях соотечественников, а как вышел в люди, – сразу окунулся с головой в дерьмо. Внешне все чисто, а копни глубже – там такая грязь...

– То ли еще предстоит, – сочувственно поддержал гостя фельдшер. – Катится матушка Россия вонючим клубком под гору, и поджечь этот клубок покуда некому. В девятьсот пятом попытались – сил у грешного народа не хватило, а теперь жди, пока окрепнут мускулы. Вы, небось, почитываете газетки, следите за политикой?

– Да, нахожу время, – Лесовский повернулся к двери, увидев с фарфоровым чайником Ларису. Она поставила чайник на стол, подала пиалы.

– Нахожу время, – повторил Лесовский, – но, признаться, тут не особенно-то к газетам тянет. Да и нет их у Теке-хана.

– С прелюбопытнейшими статейками в последнее время выступает в газетке «Асхабад» некий Полуян. Не читали, случаем? – спросил заинтересованно фельдшер.

– Приходилось. Но все это теория. Да и отвлеченно от современных проблем. Пишет о Канте, Шеллинге, Гегеле.

– Не скажите; не скажите, молодой человек, – азартно потирая руки, оживился фельдшер. – Не только о Гегеле. Сей автор весьма аргументированно доказывает, что учение Маркса вышло из учения материалистов.

– Боже, как скучно. Может, перемените тему? – попросила Лариса, входя в комнату.

– Ах, Лара, ты всегда вот так, – скривился Архангельский.

– Папа, Николай Иваныч приехал ко мне, по делу! – Она выразительно посмотрела на Лесовского и взгляд ее потребовал: «Помогите же мне!»

– В самом деле, Евгений Павлович, о политике в другой раз. У меня к вам, Лариса Евгеньевна, небольшая просьба: не сможете ли вы перепечатать материалы по ремонту и благоустройству кяриза? Тут должно быть страниц пятнадцать, не больше.

Лесовский вынул из полевой сумки тетрадку и подал ее барышне. Она перевернула одну, затем другую страницу и согласно кивнула:

– Если не будете торопить, то возьмусь. Сейчас у меня много своих дел. Через неделю вас устраивает?

– Вполне.

– Тогда договорились. – Она пошла в другую комнату, но на пороге остановилась и спросила: – Вы не играете на гитаре?

– Могу-с немного. В студенчестве баловался. А у вас есть гитара?

– Идемте сюда, – позвала она, держа в одной руке тетрадь, а другой отодвигая дверные занавеси.

Инженер вошел в комнату, сразу чем-то напомнившую ему горенку его старшей сестры, когда она была на выданье. Только эта была победнее: кровать с кружевами, туалетный столик, большое зеркало и круглый стол посреди комнаты.

– Садитесь, пожалуйста, – Лариса выдвинула стул и сняла с надкроватного гобелена гитару.

– Да я ведь, знаете, не ахти какой игрок, – засмущался Лесовский, принимая от нее семиструнку.

Гитара была слегка расстроена. Он покрутил колки и взял первый аккорд цыганской полечки. Струны больно врезались в пальцы от того, что долго не играл. Пожалуй, не играл с той поры, когда учился в Петровско-Разумовской земледельческой академии. В ту благодатную пору, бывало, после занятий уходил он с друзьями в подмосковный лес, и сколько же было там всякого... И гитара, конечно, непременная спутница. Там, под сосной, друг Лесовского, Вася Кирьяков, научил его нескольким аккордам...

– А теперь спойте что-нибудь, – попросила Лариса. – Романс какой-нибудь.

– Да вы что, Лариса Евгеньевна! Вот уже что не могу – то не могу. Мне в детстве медведь на ухо наступил, – принялся он, шутя, отказываться, а сам подумал: «Гитару-то она не ради красоты над кроватью держит, вероятно, сама играет и поет!» – Спойте лучше вы, Лариса Евгеньевна. Чует мое сердце, ох, как вы петь умеете!

Вероятно, Лариса только того и ждала, когда ее попросят. Она смущенно взяла гитару, довольно уверенно пробежала пальцами по струнам, вызвав звучный и неизвестный Лесовскому мотив.

– Ну, Лариса Евгеньевна, да вы же виртуозно владеете инструментом! – польстил он.

Она нежно улыбнулась ему, но тут же сосредоточилась, вся ушла в себя и запела:

 
Ночи безумные, ночи бессонные,
Речи несвязные, взоры усталые...
Ночи, последним огнем озаренные,
Осени мертвой цветы запоздалые!
 

– Чудо, – тихо и искренне, без тени лести, вымолвил Лесовский. – Да вы цены себе не знаете...

Слышала ли она его слова, или только по движению губ определила, что он говорит что-то очень приятное, но с еще большей глубиной и отрешенностью зазвучал ее грудной чарующий голос:

 
Пусть даже время рукой беспощадною
Мне указало, что было в вас ложного...
 

«Боже, как же несправедлива судьба, – подумал Лесовский. – Да ей бы сейчас петь на театральных подмостках Петербурга, Москвы, Парижа, а она прозябает в каком-то ничтожном, полузасыпанном песком Бахаре! Ее даже слушать здесь некому! Не приставу же с его лысым черепом и лошадиной мордой, с его волчьими ухватками – во что бы то ни стало где-то что-то раздобыть!»

– Почему вы здесь, Лариса Евгеньевна? – спросил он взволнованно, едва она кончила петь. – Вы загубите себя и свой голос, если немедленно не броситесь прочь отсюда! Вы учились пению или талант сам по себе?

– Ах, Николай Иваныч, ни у кого ничему я не училась, – призналась она. – А теперь уже и время упущено. В кои годы мы теперь вернемся в Москву! Папаше даже отпуска положенного вовремя не жалуют. Другие офицеры летом ухитряются ехать, а его отпускают зимой, когда в России сырь да холод.

Расчувствовавшись, Лесовский, и сам того не замечая, взял барышню за руку – она не убрала ее. Держа в ладони ее тоненькие, хрупкие пальчики, он думал, какое было бы счастье повенчаться с ней! Сколько красоты, душевного тепла и нежности в этом прелестном создании. «Зачем, зачем я хочу, чтобы она бежала отсюда?! – вдруг пожалел он. – Может быть, Лариса здесь именно для того, что судьба моя обернулась ко мне своей щедрой стороной! Судьба свела нас, чтобы мы были всегда вместе!» И он, волнуясь, сбивчиво начал убеждать себя и ее:

– Не правда ли, странно? В далекой закаспийской глуши встречаются два существа, и оба из Белокаменной. Ведь мы могли бы и в Москве знать друг друга. Я живу на Второй Мещанской, вы – в Коломенском... Мы бежим из Москвы – вероятность нашей случайной встречи вовсе сводится на нет, и вдруг встречаемся на какой-то зачуханной станции, в чужом краю! Не судьба ли это, Лариса Евгеньевна?

– Все может быть, – согласилась она и кокетливо посмотрела на него. – А вы долго еще будете кяриз копать?

– Должно быть, всю зиму.

– Ну гак заезжайте к нам почаще в гости. Тут же недалеко, верст пять.

– Шесть, – уточнил Лесовский. – На лошади – это не расстояние. – Он чувствовал, что слишком дол го удерживает ее руку в своей. Но высвобождать ее пальчики, не проявив каких-то более нежных чувств, ему показалось насмешкой и кощунством, и он поцеловал сначала пальчики, затем запястье.

– Что вы, что вы! – испуганно отстранилась Лариса. – Как можно. Первая встреча – и сразу...

– Вторая, Лариса Евгеньевна. Первая была в приставстве. Уже тогда я понял, что непременно приеду сюда, чтобы еще хоть раз увидеть вас.

– Ой, льстец! Ой, льстец! – мягко пожурила она Лесовского и дотронулась пальчиком до его носа. – Давайте лучшем споем. Что вы больше всего любите?

– «Гнедых», – тотчас ответил он.

– Представьте, это мой любимый романс, – обрадовалась она. – Вообще, люблю Апухтина.

– «Пара гнедых, запряженных с зарею...»

Облокотившись на стол, он слушал, не спуская глаз с ее припухлых губ и серых глаз, полных таинственной глубины. Глаза ее выражали что-то гораздо большее, чем она знала о себе. Она жила сиюминутными обстоятельствами, но взгляд ее, глубокий, обращенный в неведомое, уже высвечивал загадочное грядущее...

Лесовский засиделся допоздна, и расставаться ему с Ларисой Евгеньевной не хотелось. Он готов был просидеть с ней до утра. Да и она не торопила своего нового знакомого. Лишь когда услышала недовольное покашливание отца, красноречиво подсказывающего, что пора и совесть знать, напомнила Лесовскому: