Текст книги "Закаспий"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

На привокзальных улицах, на площади и перроне-всюду толпились эсеры и белогвардейцы. Отовсюду, толкая в спину прикладами и матерно ругаясь, вели они арестованных. Привели из старой крепости социалистическую роту – человек шестьдесят, загнали в здание вокзала, в буфет, и закрыли на замок. Полторацкого с полчаса держали на привокзальной площади, пока Герман ходил к Фунтикову. Вернувшись, издевательски пригласил:

– Прошу, комиссар, вам разрешена аудиенция. Фунтиков весьма рад предстоящей встрече с вами.

Его ввели в вагон с литерой «Ж», в котором еще недавно ездил начальник Управления Среднеазиатской железной дороги Афанасьев, – теперь в этом вагоне располагался военно-полевой штаб главы Закаспийского временного правительства. Часть вагона занимали купе, вторая половина выглядела салоном, – в ней стоял длинный стол и дюжина стульев. Фунтиков, объявив себя председателем временного исполкома, уже обзавелся заместителем – им стал господин Курылев. Пост комиссара внутренних дел занял житель Мерва, эсер Зимин. На пост комиссара юстиции, конечно же, Фунтиков пригласил бывшего присяжного поверенного графа Алексея Доррера. Все они сейчас сидели за столом, рядом с Фунтиковым, ожидая, когда приведут комиссара Труда Туркреспублики.

– Ну вот, Алексей Иосифович, и убийца вашего брата Жоржа, – с усмешкой сказал Фунтиков, увидев перед собой Полторацкого. – Это ведь он лично арестовал графа, а потом вместе с Колесовым они поставили его к стенке. Полюбуйтесь на него.

– Федор Андрианыч, я буду век вам обязан, если позволите мне всадить этому негодяю пулю в лоб! – Доррер всхлипнул и скривил губы в злорадной усмешке.

– Вы – комиссар юстиции, – великодушно отозвался Фунтиков, – вам и карты в руки.

Полторацкий покачал презрительно головой.

– Вы еще не успели отмыть руки, испачканные кровью комиссара Фролова, а уже готовитесь к другому убийству.

– Мы обязательно вымоем, как только расшлепаем вас, – пообещал Доррер, победоносно измерив взглядом с головы до ног Полторацкого.

– Да, конечно, – рассудил тихо и хладнокровно Фунтиков. – Руки вымыть недолго. Ну, садитесь, комиссар, поговорим по-человечески.

– Ничего, постою...

– Садитесь, когда вам приказывают. Не заставлять же мне моих людей, чтобы усадили вас насильно!

– Хорошо, я сяду, но не задавайте мне вопросов – сначала выслушайте меня. – Полторацкий сел к столу, скрестил на груди руки. – На что вы рассчитываете, господин Фунтиков, идя ва-банк? Вам удалось обмануть рабочих Асхабада и Кизыл-Арвата – их силами вы пошли громить Советы. Но ведь не сегодня-завтра обманутые рабочие поймут, что с Фунтиковым им не по пути, и вы останетесь с кучкой недобитых офицеров, с разоренными кланами старых дворян и мелкими буржуйчиками! Вся эта шваль выброшена на свалку истории – как можно на нее рассчитывать?

– Так ли, гражданин Нарком? – не согласился Фунтиков, откинулся на спинку стула, покрутил казацкий ус. – Рановато вы нас выбросили на свалку. Судя по тому, как вы себя ведете, вы просто плохо осведомлены о том, что делается в России. Почему бы нам не рассчитывать на атамана Дутова, если его казачья вольница целиком очистила от большевиков Оренбург и Урал? Очищен от большевиков Кавказ. Только в Баку еще держится Советская власть, но она тоже, как и здесь, в Туркестане, дышит уже на ладан. В наших руках Крым, Дон, Поволжье. С нами белогвардейские сотни и чехословацкий корпус, с нами вся Европа и Америка. Нам всего-то осталось – разгромить Советы в Чарджуе, Самарканде, Ташкенте, а потом мы соединимся с Дутовым и двинемся на Москву.

– Это неисполнимые мечты, господин Фунтиков. – Полторацкий усмехнулся. – Сила не в этом разношерстном сброде, а в пролетарском духе народа. Взяв в свои руки власть, он уже никогда не отдаст ее богачам.

– Не много ли теории, Федор Андрианыч? – заметил Доррер. – У меня такое впечатление, что вы пытаетесь переубедить комиссара. Не лучше ли вынести приговор и привести его в исполнение.

– Не спешите, Алексей Иосифович, – раздражаясь, возразил Фунтиков. – Пусть жажда кровной мести не застилает вам глаза... Павел Герасимович, я оставлю вас в живых, если примете наши условия. Они легко выполнимы, надо только захотеть выполнить их. Сегодня же вы объявите по всей железной дороге приказ о полном подчинении всех Совдепов Закаспийскому исполкому.

– Ну и наглец же вы, Фунтиков! – возмутился Полторацкий. – И не стыдно вам, жалкому пигмею, так разговаривать с Наркомом?

– Уведите его! – Фунтиков ладонью хлопнул па столу и встал. – Бросьте в одиночку. Даю вам, Полторацкий, ровно сутки на размышление!

– Да бросьте вы, Федор Андрианыч, какое еще размышление. Надо расстрелять его – и немедленно!– вновь загорячился переполненный ненавистью к комиссару Доррер.

Полторацкого увели. Фунтиков налил из самовара в пиалу чай, отхлебнул глоток, вытер вспотевший лоб рукавом, заговорил поучающе:

– Извините, граф, но только теперь мне становится понятно, почему Жорж преуспевал больше вашего. Вы – мельче его. Даже гнев у вас мелок. Не смерть комиссара Полторацкого мне сейчас нужна, а открытая дорога до самого Оренбурга. Комиссара мы расстрелять успеем, никуда от нас не денется. Сейчас нужен свободный, беспрепятственный путь. Надо склонить на нашу сторону всех железнодорожников – в Байрам-Али, Чарджуе, Кагане, Самарканде, Урсатьевской, наконец, в Ташкенте. Граф, я прошу вас, не ставьте мне палки в колеса, занимайтесь своим делом. Схвачен редактор местной газеты, председатель ЧК Каллениченко...

– Да, господин Фунтиков, это такая мразь – он арестовал и отдал военному трибуналу за хищение оружия лучших наших боевиков, – сказал полковник Наибов. – Пуля по нему давно плачет.

– Вот и займитесь им, граф... А вы помогите ему, Наибов... Вам, господин Зимин, приказано идти на телеграф и связаться по фонопору с байрамалийским Совдепом. Скажите им, что я хотел бы завтра встретиться с ними.

– Слушаюсь, господин председатель...

Зимин возвратился минут через двадцать, радостно доложил:

– Разговаривал с председателем Совдепа Панасюком – он согласен, только боится посылать своих парламентеров сюда, в Мерв. Договорились провести переговоры на разъезде, между Мервом и Байрам-Али. Завтра, ровно в двенадцать. С их стороны парламентариев возглавит член Совдепа Матвеев. Стороны, то есть паровозы, на которых будем ехать на переговоры, должны остановиться в трехстах метрах друг от друга. Обе стороны выбрасывают белый флаг и по три человека от нас и от них идут навстречу друг к другу. Охраны не будет.

– А если устроят засаду? – усомнился Фунтиков.– Сейчас я им нужен не меньше, чем Полторацкий. Ликвидировав меня, они сразу перейдут в наступление.

– Вы можете взять с собой боевиков – они залягут с обеих сторон железной дороги.

– Хорошо, господин Зимин, завтра отправимся вместе. Нет ли сведений из Тахта-Базара? Я послал туда к полковнику Зыкову господина Дохова с отрядом. Надо любым способом завладеть арсеналом Кушки и как следует вооружить наши дружины. Давно ли вы виделись с генералом Востросаблиным, и вообще, как он настроен?

– Он – хуже любого большевика, господин председатель. – Зимин пренебрежительно скривил губы. – Большевики, благодаря своей рабской крови, терпеливы и даже могут пойти на какие-то уступки. Но Востросаблин – дворянин. Большевик-дворянин, представляете! Он гладит по головке босяков, но на нас, эсеров, смотрит с брезгливостью и проявляет крайнее неуважение.

– Скотина золотопогонная, кто бы мог подумать! – Фунтиков задумался. – Неужели ему милее холод и голод, чем достаток и роскошь? Этого я никак не могу понять. У него было все, чтобы жить припеваючи – ездить на балы, содержать любовниц, выезжать в Европу, а он связался с босяцкой партией! По-моему, он рехнулся... Как ты думаешь, Зимин?

– Определенно, в какой-то степени рехнулся. Да и ведет себя так, словно Кушка – пуп земли, а он король этого пупка...

Шум на перроне постепенно стал ослабевать. Толпы разошлись на покой – легли спать в зале ожидания, в железнодорожном парке, на скамейках и под деревьями. Только часовые ходили по перрону, останавливаясь то возле штабного вагона, то возле буфета, где сидели арестованные красногвардейцы. Фунтиков ушел в купе и, не раздеваясь, лег...

На другой день, ровно в двенадцать, на дрезине прибыл он с Зиминым на переговоры. Паровоз байрамалийских большевиков уже стоял в условленном месте. Едва остановилась в трехстах шагах белоэсеровская дрезина, из окна паровоза помахали им белым флагом и спустились по лесенке трое.

– Пойдемте, – сказал Фунтиков, приглашая Зимина и телохранителя Макаку.

Парламентеры остановились в трех шагах друг от друга. Матвеев сказал:

– Мы требуем от имени байрамалийского ревкома и от Наркома Туркестанской Автономной Советской Республики выдачи комиссара Полторацкого и немедленного восстановления Советской власти в Асхабаде и Мерве,

– Вот как, – усмехнулся Фунтиков. – В таком случае, примите и наши условия. Комиссар Полторацкий будет возвращен, когда рабочие Байрам-Али, Чарджуя и других городов Туркестана предоставят асхабадцам возможность беспрепятственно проехать до Ташкента.

– Мы не имеем таких полномочий, – ответил Матвеев. – Такой вопрос по силам только самому Туркестанскому Совнаркому.

– В таком случае, переговоры считаем законченными. Сообщите о моих требованиях Колесову. – Фунтиков со своими делегатами развернулся и зашагал к дрезине. Шел, скрипя зубами и сжимая кулаки. – Ничего, скоты, они еще пожалеют... Макака, скажи Дорреру, чтобы сегодня же организовал суд над комиссаром.

– Есть, Федор Андрианыч.

Вечером Полторацкого вновь привели в штабной вагон. Здесь его поджидала вся эсеровская свора. Приговор был уже готов. Фунтиков сидел за столом, опершись на локти, почесывал щеки.

– Даем вам последнее слово, Полторацкий. Вы обвиняетесь в узурпаторстве, в присвоении власти, в рас праве над временным комиссаром Закаспия Георгием Доррером... Суд помилует вас лишь в том случае, если перейдете к нам, примите нашу программу действий и будете бороться против Советской власти.

– Какие громкие и какие жалкие слова! – Полторацкий усмехнулся.

– Это все, что вы хотели сказать?

– Да, все...

– Суд выносит обвиняемому комиссару Полторацкому смертный приговор. Кто за это решение – прошу поднять руки.

Подняли все.

– Уведите, – распорядился Фунтиков.

На этот раз его повели не в глухую одиночку камеры, а в железнодорожный тупик, где стоял красный товарный вагон. Боевики распахнули дверь и, втолкнув комиссара в теплушку, задвинули дверь и повесили замок. Полторацкий огляделся. На полу солома, в верхнем углу зарешеченное окно и рядом плошка со свечой. Вероятно, кто-то здесь уже сидел. «Это мое последнее пристанище, – подумал он. – Отсюда уведут на расстрел. Вероятно, ночью, чтобы никто не видел. Ночью пустят пулю в лоб, и никто – ни Колесов, ни другие товарищи и друзья – никогда не узнают, где я был расстрелян. Уйти из жизни, не попрощавшись ни с кем – как это жестоко... Надо сообщить о себе. Сообщить немедля!» Мысль эта словно оглушила его и разлилась теплой кровью по сердцу, – он вспомнил, что враги по чистой случайности забыли вытащить из его кармана блокнот. Полторацкий быстро достал его и жадно посмотрел на зарешеченное окно, через которое проникали последние лучи вечернего солнца. «Надо быстрее – через пять... десять минут станет темно, и вслепую не напишешь!» Он сел на солому, положил блокнот на колено и стал быстро писать:

«Товарищи рабочие, я приговорен военным штабом к расстрелу. Через несколько часов меня уже не станет, меня расстреляют...» Он писал, сомкнув губы, и все время бросал взгляд на окно, сознавая, как быстро угасает день и подбирается ночь... «Никогда в истории не обманывали так ловко и нагло рабочий класс. Не имея сил разбить рабочий класс в открытом и честном бою, враги рабочего класса стараются приобщить к этому делу самих же рабочих. Вам говорят, что они борются с отдельными личностями, а не с Советами. Наглая ложь! Не верьте, вас преступно обманывают. Наружу вылезли все подонки общества..." Луч солнца скользнул по потолку вагона и наступил полумрак. Полторацкий удрученно вздохнул. «Надо же, село солнце... закатилось». Он прошелся по вагону, шурша соломой, и привлек внимание часового:

– Эй ты, арестант, а ну-ка, сядь! – послышался недовольный голос.

Комиссар подставил ящик, залез на него и, взявшись за решетку, попросил:

– Слушай, парень, сослужи последнюю службу. Дай спички – свечу зажгу, а то в темноте сидеть невозможно.

Часовой помолчал немного, видно, задумался – дать или не надо, и бросил вверх коробок:

– На, держи! Только, смотри, вагон не запали – сгоришь. Лучше уж от пули – от нее смерть легче.

Полторацкий зажег свечу – вагон осветился тусклым светом, но писать можно. Вновь он сел на солому и торопливо продолжил свое письмо:

«Товарищи рабочие! Пока оружие в ваших руках, вы – сила. В ваших руках аппарат передвижения, в ваших руках вся жизнь города, и вам только лишь необходимо сознание и организованность. Не давайте себя в руки контрреволюции, ибо тогда будет слишком трудно, и опять потребуется много жертв. Берите пример с оренбуржцев – они уже два месяца бастуют, не давая ни одного паровоза, ни одного человека для преступного кошмарного дела. Смело, дружными рядами вставайте на защиту Красного знамени! Дайте решительный отпор наемникам империализма! Заклеймите всех, губящих революцию!.. Ну, товарищи, кажется, все, что нужно сказать, я сказал. Надеясь на вас, я спокойно и навсегда ухожу от вас, да не сам, меня уводят.

Приговоренный к расстрелу П. Полторацкий – типографский рабочий».

Дописав письмо, он прочитал его и приписал: «21 июля 12 ч. ночи 1918 года».

Боевики пришли за ним примерно через час – во втором часу ночи. Загремел засов, распахнулись двери.

– Выходи, комиссар, пойдем прогуляемся! – нагло, с циничной усмешкой крикнул Герман.

– Слезай, слезай, чего там, – поторапливая, потянул Полторацкого за руку Макака. – Спать, небось, лег, сердечный. Пойдем, на том свете отоспишься... Тут и друга для тебя мы сыскали – вдвоем не скучно будет. К тому же – чекист охранять твой сон будет.

Полторацкого поставили рядом с Каллениченко, толкнули сзади прикладами:

– Айда, родимые!

С боевиками вместе, позади комиссара и председателя Мервской ЧК, шагали полковник Наибов и граф Доррер. Шли по шпалам, через мост, на окраину, к печам кирпичного завода. Остановив приговоренных у канавы, отошли шагов на десять.

– Ну, комиссар, не поминай меня на том свете лихом, – сказал с деланной скорбью Доррер. – Кровь оплачивается кровью. Ты расстрелял моего брата, я расстреливаю тебя, – все логично.

– Врешь, подонок! – громко выкрикнул Полторацкий. – Твой брат расстрелян революционным трибуналом как злейший враг пролетарской революции. И я погибаю не за паршивого графа, жизнь которого не стоит и плевка. Я погибаю за революцию! Да здравствует Советская власть!..

Грянул залп – гулко и протяжно раскатилось в пустынной ночи эхо.

II

Вечером 22 июля, после восьмичасового переезда, главарь эсеровских банд возвратился в Асхабад. Мрачный после совершенного злодейства и выпитой самогонки, он закрылся в своем председательском кабинете, вызвав к себе коменданта города Худоложкина.

– Как себя чувствуют наши пленники – не подохли в подвале?

– Ну что вы, Федор Андрианыч, они там как в музее.

– Причем тут музей?

– А притом, что доступ к ним в подвал открыт для всех. Люди приходят – смотрят на них, как на диковинку. Батюшку Тимофея впустили к комиссарам, так он, как старый кочет, налетел на Житникова – ногами принялся топтать, все лицо комиссару исцарапал. Кое-как оттащили. Теперь его в подвал часовые не пускают, но он приноровился – подойдет к разбитому окну и начинает плевать в комиссаров.

– У батюшки злость святая, – Фунтиков ухмыльнулся. – От бога злость. Кормили хоть комиссаров, пока меня не было? А то ведь могли и с голоду помереть.

– Да как вам сказать, Федор Андрианыч. – Худоложкин злорадно заулыбался. – Пайка на них казенного не выписали – самим хлеба не хватает. Пришлось разрешить передачки. К Житникову женка с детишками ходит. Сядут у окна и плачут. А этот асмадей все успокаивает их: «Ничего, мол, плохого не случится, Маша, ступай домой».

– Случится, – ухмыльнулся Фунтиков. – Недолго им осталось тешиться. Вызвал я тебя, Худоложкин, как раз затем, чтобы сейчас же ты обтяпал два дельца. Сначала поезжай в аул, разыщи Ораз Сердара, скажи ему, что Фунтиков просит на время десять туркменских халатов и десять тельпеков. Достанешь туркменскую одежду – сложи ее в мешок и отнеси ко мне в штабной вагон – летучка стоит около вокзала. Потом подбери наиболее надежных людей, снабди их лопатами и поезжай за станцию Аннау – могилы для комиссаров рыть. Всех девятерых расшлепаем. Для порядка сочини обвинение. После полуночи опять придешь ко мне – я буду здесь. Отдохнуть надо малость – устал, не выспался. Вчера пришлось повозиться с двумя комиссарами в Мерве. Быстрее надо со всеми большевиками разделаться, чтобы перед англичанами не было стыдно...

В час ночи асхабадских комиссаров вывели из подвала и посадили в товарный вагон, прицепленный к летучке. Отправляясь на смерть, они еще надеялись на лучшее. Ведь не было ни следствия, ни суда. Житникова арестовали в поезде, когда он возвращался из Мерва. Телия был схвачен тоже в поезде – на обратном пути из Красноводска в Асхабад. Розанову, когда эсеры штурмовали здание Совнаркома и кипел неравный бой на Гимназической площади, удалось бежать и выбраться за город. Он прошел, прячась от людских глаз, целую сотню верст, и на одной из станций попросил машиниста, чтобы подвез его до Мерва. Машинист согласился, но тотчас, отлучившись, сообщил по телефону в Асхабад о том, что у него комиссар Розанов. Тут же его схватили. Батминов дрался до последнего патрона, но окруженный эсерами на асхабадской «Горке», возле гостиницы «Гранд-Отель», сдался. До этого Василий Михайлович, покидая под натиском боевиков, здание горсовета, успел сжечь весь советский архив, чтобы не попал он в руки врагов. Попал в плен командир армянской дружины Петросов. Прежде чем бросить его в подвал, эсеры припомнили ему случай, когда он, увидев, как они вытаскивают из арсенала оружие, сообщил об этом военкому Копылову. Наивно и чересчур доверчиво повел себя военный комиссар Молибожко, когда слез с поезда и узнал о мятеже. Он бросился в депо, чтобы удержать железнодорожников от крайностей, но тут же был схвачен боевиками. Из Оренбурга в Астрахань кружным путем, через Туркестан, пробирались большевики Колостов и Смелянский, и оказались в одном подвале с асхабадскими комиссарами. Из Баку в Ташкент ехал по делам типографский рабочий, большевик Хренов, и тоже был арестован белогвардейцами... Все они надеялись на то, что их перевозят в тюрьму какого-либо другого города, и на лицах их был немой вопрос: «Куда?»

Но путь оказался недолгим – проехали всего десять верст. И как только остановился летучий поезд, сразу же распахнулись двери вагона. Ночь была черна, вокруг ни зги. Только тусклый фонарь над головой Фунтикова – держал его на вытянутой руке Макака. Все боевики были в туркменских халатах и тельпеках, в руках винтовки. Один лишь Фунтиков в сером костюме, при галстуке, со списком в руках.

– Колостов, Смелянский, выходите, вы в списке первые.

Эсеры, толкая прикладами, подогнали названных к вырытым ямам, тут же прогремел ружейный залп.

– Фунтиков, опомнись! Ты в кого стреляешь? – с болью и возмущением выкрикнул Житников. – Ты расстреливаешь Советскую власть!

– Я выполняю решение стачечного комитета, – Фунтиков бросил злобный взгляд на стоявших рядом Молибожко, Телия и Батминова. – Ведите к яме этих!

– История не простит тебе, белогвардейская сволочь!..

Грянул залп – и голос Батминова эхом унесся и потерялся в ночи.

Следующими по списку палач вызвал Петросова и Хренова. Он намеренно решил расстрелять Житникова последним. Он наслаждался, глядя искоса на освещенного желтым светом фонаря Житникова, надеясь увидеть на его лице страх, унижение, мольбу о пощаде.

– Николай Розанов, ваша-с очередь. – Фунтиков подчеркнуто любезно обратился к комиссару финансов. Тот, неловко скосив шею, улыбнулся:

– Вы ошибаетесь в своих действиях, господин Фунтиков. Мы не заслуживаем подобного решения, и вы, пожалуй, поплатитесь за свои действия слишком дорого.

– Ну, что вы... я ведь исполняю не собственную волю. Будь моя воля, я бы вас, господин Розанов, повесил... А то приходится считаться с решением Стачкома. Ведите его!

Последним Гаудиц, Макака и Худоложкин по команде белого палача расстреляли Житникова ..

Под утро эсеровская летучка вернулась в Асхабад. Боевики высадились, не доезжая до станции, и разошлись по домам. Прощаясь с ними, Фунтиков напутствовал:

– О расстреле никому ни слова. Распускайте слух, что комиссаров вывезли в Ташкент, в Индию, в Персию...

Макака возвратился домой на рассвете. В комнату не вошел, лег на голый топчан во дворе. Страх от содеянного в Мерве и этой ночью в Аннау сковал его душу. «Надо напиться самогонки, тогда будет легче»,– подумал он, встал и вошел в сени, чтобы спуститься в погреб. Но едва он переступил порог – столкнулся с матерью и, не узнав ее, с криком отскочил в сторону.

– Убьют и тебя, Вася, – заплакала она. – Убьют, как и Павла... Пашку-то схоронили, а он мне спать не дает, все время перед глазами стоит. Вы же с Фунтиковым его и порешили! Может, твоя пуля и попала ему в глаз.

– Да перестань ты, мать! Что ты завываешь, как ведьма?! Соседей разбудишь... Причем тут Фунтиков, когда большевики свернули ему мозги набекрень. Не пошел бы Пашка в Красную гвардию – жив бы сейчас был. Лесовский его уволок да под пулю подставил, а сам, курва, где-то спрятался. Весь город мы обыскали – нигде нет. Ох, как бы я поиздевался над ним, если б он попался мне в руки!

Марья Ивановна то тихонько завывала, то всхлипывала, а Макака смотрел на нее, и вспоминал, как привезли они в тарантасе с Гаудицем мертвого Павла, как насчет гроба хлопотали, а потом, когда пошли к батюшке Тимофею, тот оскорбился: «Ни в жисть не буду отпевать красного антихриста, хоть и друг мне Игнат Макаров. Пусть его сатана отпевает, или вон комиссары, которые в подвале сидят!»

Марья Ивановна, посрамленная попом за то, что отдала свое родимое чадо в руки «антихристам», в ногах у него валялась, волосы на себе рвала. А потом вместе с попом Быковым и своим Игнатом ходила несколько раз к подвалу и с воплями хулила комиссаров: «Да пропадите вы пропадом, безбожники! Вы отняли душу у сына мово, а самого смертушке отдали! Да чтоб вам, нехристям окаянным, не видеть белого свету!» Батюшка Тимофей науськивал ее: «Так их, так, раба Марья... Только ненавистью к идолам и очистишь свою душу!»

Перед тем как вынести гроб с погибшим красногвардейцем Макаровым, поп старательно махал над ним кадилом и приговаривал: «Изыди из раба божьего Павла большевистская скверна, поселись в нем сызнова дух ангельский...» Отошла вроде бы Марья, отплакалась, но вот опять душат слезы ее.

– Перестань, перестань, мать, бельма-то тереть – ослепнешь! – еще разок прикрикнул на нее сын и спустился в погреб. Вылез оттуда с полной бутылью самогона.

– Ты чой-то надумал, Вася?! Ты чой-то надумал? Траур у нас в доме ужо, а ты за бутылку схватился! Отец, вставай-ка, да образумь его! – Марья Ивановна кинулась в комнату, таща за руку Игната. – Ты погляди на него, старик, до чего додумался, хулюган-бродяга!

– Хулюган и есть, – сонно уставившись на бутыль, поставленную сыном на стол, заворчал Игнат. – Войну большевикам объявили – тут трезвые головы нужны, а они к кишмишовке прикладываются. Думают, на пьяную голову дорога к атаману Дутову станет короче!

– Да замолчите вы, не каркайте! – Макака наполнил стакан и выпил в три глотка. Вытер губы запястьем и еще налил.

– А ну, марш из дому! – Игнат замахнулся костылем.

– Но-но, батя... Ты это самое – руки-то не распускай! А то ведь и я могу... Раз пью, значит, есть за что. Комиссаров нынче всех – то ли в Ташкент, то ли в Индию спровадили. Ни сегодня-завтра англичан будем встречать, они помогут нам в войне с большевиками. – Он наполнил еще один стакан и опять в три глотка опорожнил его.

– Да будет тебе – сгоришь! – кинулась к нему мать.

– Все, все...

Он ушел во двор, лег на топчан и сразу уснул.

В полдень Макака зашел в железнодорожный парк. Возле старого обшарпанного кабака увидел столпившихся мужиков. «Вот тебе и на! – подумал радостно. – Пока комиссары правили – ни капли спиртного нигде не продавали, а Фунт наш молодец – сразу устранил эту несправедливость». Подойдя ближе, Макака увидел огромную бочку с разливным вином, и армянина Хайка на ней. Продавец, орудуя черпаком, только успевал наполнять подставленные стаканы и кружки. Макака взял у слесаря Богаткина кружку, наполнил ее, расплатился и выпил. Богаткин,, прищурившись, спросил у Макаки:

– Чой-то вчера вечером топтались на перроне? Говорят, ездили ночью куда-то в степь Гаудиц, Герман, Худоложкин... Слух идет, будто бы вы комиссаров порешили.

– Да брось ты, – отмахнулся Макака. – Кто же верит в наше время слухам! – Он вынул массивный серебряный портсигар, забыв о том, что вчера достал его из кармана убитого комиссара Телия.

– О! – удивленно вскрикнул Богаткин. – А портсигар-то у тебя комиссарский. Я сам много раз видел эту штучку в руках Виссариона Тадиозовича, когда его паровоз ремонтировал. Закуривал не раз из этого портсигара!

Стоявшие рядом деповцы мгновенно окружили Макаку. Видя их сердитые, сверлящие взгляды, он заметно перетрусил, побледнел.

– Да мало ли таких портсигаров...

– А ну, дай. – Богаткин выхватил из рук Макаки портсигар и прочитал на крышке: «Дорогому Виссариону от брата, в день рождения».

– Ну-ка ты, боевичок, рассказывай все, как было,– Степан Иванов, деповский слесарь, сдавил пальцами, словно клешнями, шею Макаке. – Выкладывай, выкладывай...

Макака от боли присел, попытался вырваться, но Иванов цепко держал его.

– Расскажу, отпустите, – корчась от боли, выдавил из себя Макака.

Слух о расстреле асхабадских комиссаров распространился по городу с молниеносной быстротой. О расправе над ними говорили в каждом доме, на каждом перекрестке. Когда Мария Тихоновна Житникова услышала об этом от соседки, то не поверила, хотя заныло, заболело сердце, обливаясь кровью. «Да как же так?!– говорила она себе самой, торопясь в железнодорожную слободку, к кирпичному дому с подвалом, где еще вчера вечером сидели комиссары. – Да не может быть... Суток еще не прошло, как ушла я от Яши! Вроде бы ничего не предвиделось страшного. Люди все говорили – подержат да выпустят. И охрана позволяла войти в подвал, никто не ругал даже. А Яков Ефимыч и вовсе был спокоен – шутил даже. Детишек то одного, то другого на коленки сажал, радовался...» Мария Тихоновна, задыхаясь от быстрой ходьбы и от предчувствия неотвратимой беды, перебежала около вокзала через железнодорожные пути, быстрым шагом подошла к кирпичному дому и отпрянула. Двери на замке, никого рядом нет. Заглянула в низкое окно подвала – там тишина.

– Яша! – окликнула она срывающимся голосом. – Яков Ефимыч, ты здеся – отзовись! – Никто не откликнулся, и Мария Тихоновна, опустившись на колени, запричитала обреченно: – Яшенька, родненький  мой! Яшенька, где же ты! Куда они вас всех увезли?!– Мария Тихоновна встала, ища глазами кого-нибудь, кто бы мог сказать ей, куда подевались арестованные, и увидела проходящих женщин.

– Бабоньки, родные мои, да что же это! Да как же так! Неужто и вправду расстреляли всех?

– Эх, милая, да не поздно ли ты всполошилась, – с участием отозвалась одна из женщин. – Ночью же их увезли – люди видели, как сажали в вагон.

Другая женщина, покачав головой, посоветовала:

– Ты к этому ироду сходи... к Фунтикову... Он теперь самый главный. Он вчера из Мерва приехал – и сразу с ног на голову все перевернул. Кое-кто из наших, хитровских, видел, как увозили комиссаров, да не узнали– куда и зачем. С утра люди гутарили, будто в Ташкент всех повезли, а к обеду на другой лад заговорили... Ты сходи, сходи к Фунтикову.

– А где ж он живет-то? – Мария Тихоновна огляделась по сторонам: вокруг стояли кирпичные особняки с железными воротами.

– Живет-то тут, неподалеку, да в дом к нему не попадешь. Там у него баба хуже любого жандарма, да две овчарки по двору, как тигры, носятся, того и гляди через забор перескочут. Ты иди в Управление железной дороги – там он заседает. Иди, иди, родимая.

– Ох, горе-то какое, горюшко... Мария Тихоновна поднялась по ступенькам к массивной двери, дернула за ручку.

– Кого тебе, баба?! – Мужик в солдатской робе, с винтовкой, вышел наружу. – А, опять ты! Там, у подвала, не давала мне покоя, и сюда притащилась. Чаво тебе?

– Я насчет мужа... Якова Ефимовича Житникова... Мне к самому... к Фунтикову...

– Не велено никого к нему впускать, уходи!

– Да мне только спросить о муже. Люди такое болтают, аж ноги подкашиваются.

– Правильно болтают, оттого и не хочет никого лицезреть председатель исполкома.

– Служивый, душа-то у тебя есть? – заплакала Мария Тихоновна. – На вот тебе, только пропусти, я лишь спрошу. – Она вынула из сумки и сунула ему в руку кошелек с деньгами.

– Ну ладно, только не озоруй. Если что – меня не выдавай. Задворками, мол, прошла, никто не видал.

Мария Тихоновна быстро вошла в вестибюль и поднялась по широкой парадной лестнице на второй этаж, отыскала председательский кабинет и вошла в приемную. Тут опять стоял часовой с винтовкой, и тоже заслонил дорогу.

– Пропуск, гражданка!

– Да какой такой пропуск! – Мария Тихоновна оттолкнула охранника, дернула за ручку и застряла на пороге, схваченная за плечо.

– Что вам угодно? – Фунтиков строго окинул ее из-за стола взглядом.

– Я насчет мужа... комиссара Житникова.

– Часовой, кто вам позволил пропускать ко мне эту женщину?! А ну-ка, немедленно выдворите ее!

– Гражданка, ну-ка, давай! – Часовой потянул ее за руку.

– Боишься, палач! – закричала Мария Тихоновна. – Впускать к себе боишься! Правду сказать боишься?! Пусть слезы моих детей и кровь моего мужа падут на твою голову!

Ее вытолкали из приемной, а затем из вестибюля. В бессилии, обливаясь слезами, она села на ступеньки у подъезда, и так просидела до вечера, не в силах подняться. Встала, наконец, и, шатаясь, пошла домой, помня, что у нее четверо, один другого меньше.

Жена комиссара Розанова, Елена Семеновна, узнав о расстреле ее мужа, тоже не поверила и отправилась к Доррерам. Новоиспеченный комиссар юстиции Алексей Доррер накануне свержения Советской власти в Закаспии служил помощником у Николая Розанова. Елену Семеновну он знал. Открыл дверь, поздоровался, с суховатой любезностью принял ее.