Текст книги "Закаспий"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

– Ну что ж, если нам не удастся разжиться здесь оружием и боеприпасами, то хоть телеграфные провода перережем.

Въехав в опустевший двор, джигиты привязали коней к перилам айвана, задали им овса, занавесили чекменями окна в комнате и разожгли печь. Поужинав, расположились на отдых, вновь выставив на крыше часового. Уснуть не успели. Тут же часовой доложил, что он увидел внизу на дороге огонек. Все бросились к ружьям и затаились, следя за странным движущимся световым пятном.

– Это фонарь, – догадался Лесовский. – Наверное английский патруль, разъезжая по дороге, охраняет телеграфную линию.

Огонек медленно удалялся на юг, пока совсем не исчез в темноте ночи. Джигиты, немного успокоившись, пошли было в дом, но вновь огонек начал приближаться – словно проплыл ниже аула и растворился на этот раз в северной стороне.

– Да, комиссар, это англичане, – согласился Али Дженг.

– Причем они патрулируют по всей линии, – уточнил Лесовский. – На каждом участке, вероятно, один, в крайнем случае, два человека. Но с патрулями нам связываться нет смысла. Снимешь патруля – захватишь всего лишь одну винтовку, ну, может быть, еще «Смит-Вессон», но придется покидать этот район. Сейчас главное – не обнаружить себя. Если англичане догадаются, что кто-то есть в этом селении, то завтра могут нагрянуть сюда.

Примерно через пятнадцать минут огонек снова поплыл по дороге на юг. Лесовский велел часовому не сводить глаз с патрульного. Все легли спать, но встревоженные близким присутствием врага уснуть не могли – все время разговаривали, строя всевозможные догадки. Бяшим-пальван, лежа рядом с Лесовским, ругался тихонько и вздыхал.

– Лесов-хан, я думаю, неправильно это лежим, чтобы спать. Если английский солдат утром по дороге ходить будет, тогда как мы уйдем отсюда? Мы лошадь сядем – англичан сразу увидит, караул кричит.

– А ведь ты прав, Бяшим, – согласился Лесовский. – Придется нам уйти отсюда до того, как раз виднеется.

Примерно в пять утра, когда патруль отдалился от селения, джигиты вывели коней и поднялись в горы, там укрылись за скалами.

Утром солнце обагрило алым заревом горы. С высоты, где укрывался отряд, открылся вид на долину, лежавшую в холодном сумраке. Джигиты сразу же увидели, примерно в пяти верстах на север от селения, три кибитки и несколько палаток. Вскоре на дороге появились с кирками и лопатами люди.

– Вот оно что... Оказывается, это лагерь строителей дороги. Дорога только строится, а столбы уже стоят, – рассудил Лесовский, обозревая все вокруг. – Ночью солдаты охраняют лагерь и телеграфную линию.

– Что же будем делать, товарищ комиссар? – Али Дженг разочарованно посмотрел на Лесовского.

– Не знаю пока, Дженг. Ясно одно – нападать нам на часовых нет смысла. Можно было бы налететь на лагерь и помочь бежать пленникам, но они, безоружные, даже не смогут защитить себя. Всех их англичане перестреляют, как куропаток, и нас заодно с ними. Выход один – надо добыть оружие. Надо ждать, может быть, все-таки появится на дороге какой-либо обоз. А пока его нет – днем будем укрываться в скалах, а ночью спускаться в селение.

Али Дженг не возразил, но при одной мысли, что сидеть вот здесь, в скалах, может быть, придется не один и не два, дня, ему становилось тошно. В течение всего утра джигиты не сводили глаз с работающих на дороге пленников и часовых. Судя по одежде, это были сипаи. Вот наступил час второго намаза и часовой, положив винтовку на обмазанную саманом площадку возле самого близкого к дороге дома, встал на колени и начал молиться. У Али Дженга загорелись глаза и заходили желваки от прихлынувшего восторга.

– Лесов-хан, товарищ комиссар! – подошел он к Лесовскому. – Ты давно меня знаешь, но я тебе никогда не говорил, за что меня посадили в тюрьму... Ну, ладно, я тебе потом расскажу... А сейчас ты посмотри вон на того глупца. Он бросил винтовку и молит о своем счастье аллаха. Давай возьмем его! Одна винтовка и патроны – это уже хорошо. А сипай может кое-что рассказать нам...

– Спохватятся сразу, – не согласился Лесовский.

– Никто не подумает, что его украли, – возразил Али Дженг.

– Но как ты возьмешь его без шума?

– Ай, он не успеет закричать. Пойдем, Бяшим, поможешь мне.

– Смотри, Дженг, не провали дело, – неохотно согласился Лесовский, видя, как проворно он опорожняет мешок от овса, пересыпая зерно в торбы. – И не спеши, все равно не успеешь, он уже заканчивает молитву, сейчас встанет.

– Мы его поймаем на третьем намазе, – отозвался Дженг, рассматривая мешок. – А сейчас мы незаметно спустимся в кишлак и подберемся поближе к месту намаза.

Вскоре Али Дженг и Бяшим, с ножами и мешком, поползли вниз по склону горы к персидскому селению. Лесовский и оставшиеся с ним джигиты внимательно следили за каждым их движением, но не упускали из вида и дорогу, на которой в любую минуту могли появиться англичане. Через час Али Дженг и Бяшим добрались до крайнего двора и исчезли в нем. Дальнейший их спуск, к дороге был не виден. Мучительно долго тянулось время. Вот уже в лагере строителей был объявлен обед – арестанты столпились возле походной кухни. Еще спустя час началась смена постов. Тот сипай, которого хотел Дженг захватить, сменился, на его место заступил другой. Закинув винтовку на плечо, он начал ходить взад-вперед по дороге и, казалось, совсем не обращал внимания на то, что солнце клонится на закат и пора бы ему помолиться аллаху. Лесовский, наблюдая за часовым из-за скалы, успел десять раз обругать его самыми недобрыми словами за непочтение к богу, решив, что сипаи, скорее всего, не мусульмане, а буддисты. Тот, которого хотел схватить Дженг, наверное, случайно затесался в отряд индусов. Но вот и этот часовой стал приглядываться к намазной площадке. Поднялся на нее, потоптался на месте, озираясь на примыкающий сзади двор, положил сбоку винтовку и встал на колени. У Лесовского захватило дух. «Сейчас они на него налетят!» – подумал он. Но оказалось все проще. В тот момент, когда сипай отвесил поклон и застыл в этой позе, сзади к нему подошел Али Дженг, набросил на него мешок, перевернул добычу вниз головой и взвалил на плечо. Тотчас к Дженгу подскочил Бяшим, и они скрылись в кишлачном проулке. Примерно через полчаса они вернулись в отряд. Часовой, попав в мешок, чуть не испустил дух от страха, и когда его вытащили, не мог прийти в себя, хлопал глазами и разевал рот, щелкая зубами.

– Обыщите его, – сказал Лесовский, рассматривая английский винчестер и подсумок с патронами.

Дженг вынул из карманов пленного табакерку, спички, немного денег и свернутую многократно газету на русском языке. Сверху клочок от нее был оторван, но по слову «Азии» Лесовский без труда догадался – это белогвардейская газета «Голос Средней Азии». Бросилась в глаза заметка о недавнем митинге в собрании асхабадских железнодорожников, на котором присутствовал и Лесовский. «Ну, конечно, это они пишут о том самом митинге», – убедился он, читая сообщение: «Митинг 31 декабря в Асхабаде выявил наружу то, что давно уже накоплялось и оставалось незамеченным благодаря лишь нашей близорукости. Агитация большевиков ведется уже давно и довольно умелыми руками... Взорвать изнутри асхабадское движение, закрывшее советскому Туркестану сообщение с Астраханью и Кавказом, для большевиков из Центра и Ташкента было весьма заманчивой и благодарной задачей, и с самого начала они умело воспользовались нашей доверчивостью и гостеприимством... С июня месяца... проникло к нам немалое количество великолепных агитаторов... Случайно узнали Тузина, нашего бывшего громовержца, неизвестно зачем приехавшего к нам...» Увидев в заметке фамилию Тузина, Лесовский вздрогнул и почувствовал, как у него сжалось сердце от недоброго предчувствия. «Узнали Тузина, – повторил он про себя. – Но что значит – узнали? Вероятно, кто-то видел его, донес Фунтикову, сам Тузин на свободе? Или же узнали и схватили его?!»

– Лесов-хан, – вывел его из раздумья Али Дженг. – Этот негодяй, оказывается, не сипай, а самый обыкновенный каджар. Он говорит, что его силой заставили служить англичанам. Сам он из бедной семьи. Спросил его, когда англичане повезут оружие, – не знает.

 – Откуда ему знать об этом. – Лесовский, думая о Тузине, смотрел на солдата, не зная, что с ним дальше делать. Винтовка его и патроны сослужат службу, а сам он ни к чему.

– Лесов-хан, скажу тебе так, – видя, что Лесовский задумался, вновь заговорил Дженг. – Каджары – самое подлое племя. Из этого племени сам персидский шах. Эти каджары расправились с Саттар-ханом. И этот негодяй, наверное, тоже стрелял в бедняков. Надо расстрелять его...

– Не будь столь жестоким, Дженг, – не согласившись, упрекнул его Лесовский. – То, что этот каджар в звании рядового, уже говорит о том, что он из бедняков. Отпустим его... Пусть идет к своим товарищам и скажет им. что все бедняки подняли оружие против богачей. Сипаи и все остальные, кто в звании простого солдата, должны встать на борьбу с земинадарами и капиталистами.

«Неужели Тузина схватили? – вновь задумался Лесовский, глядя безучастно на то, как втолковывает что-то по-персидски Дженг пленнику. – Скорее всего, да, иначе бы они не написали в газете «неизвестно зачем приехавшего к нам...

– Лесов-хан,– вновь вывел его из раздумья Дженг,– Каджар не хочет идти к своим, боится. Говорит, английский офицер сразу же его расстреляет.

– Скажи ему, что винтовку мы отдать ему не можем. – сказал Лесовский. – Если боится идти к сипаям, пусть идет на все четыре стороны. Есть же у него где-то дом. может быть, жена.

Каджар, поминутно оглядываясь, вероятно, боясь выстрела в спину, стал быстро подниматься в гору, за тем побежал и скрылся за скалами. Лесовский усмехнулся:

– Ну что ж, Дженг, оставаться нам здесь ни в коем случае нельзя, сам понимаешь.

– Надо ехать в ущелье Шабаир, – предложил Дженг. – Там можно одному-двум разгромить целый отряд, а нас тринадцать. Шабаир очень удобное ущелье, как я раньше о нем не вспомнил!

Отряд двинулся к хребту, мимо которого шла мешхедская дорога.

VII

Маллесон курил сигару, вертясь с боку на бок в кресле. Он забыл открыть в кабинете форточку, и табачный дым висел под потолком ядовитым облаком. Генерал пыхтел, крутил бычьей шеей и хмыкал. «Я разгоню к дьяволу этот ВИК – он не справляется с чернью и только мешает мне установить в этой чертовой каракумской дыре железный британский порядок!» Маллесон был изрядно напуган массовым рабочим митингом в железнодорожном собрании. Пришлось после этого английским солдатам, вместе с комендантом Худоложкиным. искать зачинщиков смуты – большевиков, но они словно растворились. Арестованы сотни рабочих– остановилась работа в депо, на кирпичном и хлопкоочистительном заводах, закрылись многие лавки и даже городская пекарня...

Ровно в восемь утра в кабинет вошел капитан Тиг Джонс.

– Проходите, садитесь, Раджинальд.

– Господин генерал, с вашего позволения, я открою форточку, у вас здесь много дыма. – Тиг Джонс подошел к окну.

– Как дела на позициях? – спросил генерал. – Какие усилия предпринимают красные?

– Красные все так же стоят на станции Равнина, господин генерал. Действий с их стороны пока нет никаких, если не считать разведгрупп, которые время от времени появляются близ наших позиций. Но затянувшееся мирное противостояние играет на руку большевикам. Участились случаи дезертирства из армии Ораз Сердара. Красные забрасывают опасные прокламации– агитируют фунтиковских вояк, чтобы переходили в стан большевиков. Агитация их весьма действенна. Я приказал выставить на линии фронта заградительные команды, но рабочие находят способ уйти.

Маллесон недовольно засопел, раздавил в пепельнице сигару.

– Знаете, капитан, когда трещит в плечах фрак, то и в панталонах чему-то становится тесно. По-моему, этот Фунтиков разжирел на наших харчах, и от него нет никакой пользы. Я вызвал вас, чтобы сообщить: надо разогнать Закаспийский исполком и создать Комитет общественного спасения.

– Разве изменится что-то от переименования? – скептически усмехнулся Тиг Джонс.

– Изменится... Мы лишим эсеров всех самостоятельных прав. Новый орган целиком будет исполнять нашу волю и одновременно войдет в подчинение Кавказско-Каспийского правительства полковника Бичерахова, которого опекает, как вам известно, генерал Денстервилл. Это весьма выгодно. Пусть Бичерахов поможет нам войсками и оружием. Наша с вами забота – вывезти из этой пустыни все, что имеет ценность. Вы привели с собой эсеровского вождя?

– Да. господин генерал. Он ожидает в приемной.

– Пригласите его и останьтесь со мной, поможете мне побеседовать с ним.

– Слушаюсь, сэр. – Тиг Джонс отворил дверь и позвал Фунтикова.

Войдя, Фунтиков несколько раз поклонился, держа обеими руками папаху. Генерал с минуту, не скрывая презрения, наблюдал за его подобострастными движениями и не спешил пригласить сесть в кресло.

– Сейчас будем говорить, – сказал наконец Маллесон по-русски. – Садиться не надо. Вы не достоин садиться. Вы плохой вождь... – Далее Маллесон заговорил на английском языке, и Тиг Джонс приступил к делу:

– Генерал говорит, что вы большой трус. Вы боитесь своих рабочих. Что вы на это скажете?

– Но как же не трусить-то? – Фунтиков вновь принялся кланяться и затеребил в руках папаху. – Поневоле струсишь, когда на твоих руках кровь комиссаров, и рабочие то и дело грозят расправой, отомстить хотят. Приходится искать с ними общий язык, дипломатию стараюсь соблюдать.

– Это не дипломатия, а потворство большевикам. Мы вынуждены отстранить вас. Идите работать на паровоз, – будете возить на фронт солдат и боеприпасы.

– Ваше превосходительство, не дайте погибнуть! – панически заскулил Фунтиков и повалился на колени.– Если вы это сделаете – меня сразу порешат, сразу же зарежут или застрелят. Со мной считаются только потому, что я стою у власти. А как сделаюсь пешкой – хана мне. Пожалейте, господин генерал. Вспомните, сколько добра я для вас сделал! Разве не я послал к вам в Мешхед Доррера и Дохова, чтобы пригласили вас в Закаспий! Разве не я выполнял беспрекословно ваши советы – стрелять всех комиссаров без жалости? Скольких я погубил ради вас, вспомните!

– Молчать! – заорал, краснея, Маллесон. – На твоих руках кровь – ты ее сам отмывай, британского генерала не трогай... Ты подлый трус, я не могу тебя оставить в новом комитете!

– Смилуйтесь, господин генерал! – Фунтиков вновь заскулил, ударяясь лбом об пол. – Сделайте так, чтобы не расправились со мной рабочие.

– Хорошо, встань... Мы сейчас решим, что с тобой делать. – И Маллесон опять заговорил по-английски:– Раджинальд, как тебе нравится эта русская свинья? Мало того, что он пьяница, но он к тому же трус и совсем лишен человеческого духа. Этот негодяй вызывает жалость. Скажите ему, что я посажу его в тюрьму, как пособника большевиков, который не захотел и не сумел предотвратить митинг. Когда мы его выпустим – он заслужит сочувствие у рабочих... Потом мы его выгоним из Закаспия, сославшись на то, что он убил комиссаров.

Тиг Джонс, довольный хитроумной задумкой своего командующего, льстиво засмеялся.

– Господин генерал, не надо ему ничего говорить, иначе он разболтает. Отдайте приказ об аресте.

– Хорошо, я с вами согласен, Раджинальд.

Тиг Джонс загадочно улыбнулся, вышел в гостиную и вернулся с двумя сипаями.

– Господин Фунтиков, – объявил капитан, – за ваши неправильные действия мы вынуждены посадить вас в тюрьму. Уведите его...

– Но как же так! За что же, ваше превосходительство?! – Фунтиков нелепо замахал руками. Маллесон с досадой выругался:

– Иди, дурак!.. – Выждав, пока закроется дверь кабинета, Маллесон объявил: – Председателем Комитета общественного спасения назначаю господина Зимина... Остальных, человек пять, не больше, подберите, Тиг Джонс, сами и представьте кандидатуры на рассмотрение... Обнародуйте также мой приказ о том, что все митинги и собрания без ведома правительства воспрещаются, а если будут таковые, то мы применим самые строгие меры вплоть до расстрела... Можете идти, Тиг Джонс, у меня куча дел и еще надо написать письмецо Денстервиллу... Его подручные слишком старательно осматривают наши грузы в персидском порту Энзели. А я не договаривался с Денстервиллом делить добычу поровну.

Оставшись один, Маллесон вновь закурил и принялся за дело. Однако только он начал соображать, как лучше, не обижая, но и не потакая коллеге Денстервиллу, начать послание, в дверь постучали, и дежурный офицер доложил о настоятельной просьбе лейтенанта Пиксона принять его.

– Что стряслось, Элис?! – раздраженно, повысив голос, спросил генерал у вошедшего офицера.

Пиксон был сильно взволнован, даже испуган – по его лицу скользила жалкая улыбка.

– Господин генерал, я не знаю с чего начать, – расстроенно и сбивчиво заговорил он.

– Сядьте, Пиксон! – еще строже сказал Маллесон. – И объясните членораздельно, что у вас произошло?

– Господин генерал, я постараюсь доложить коротко, – садясь в кресло, более спокойно продолжил Пиксон. – Вчера, как всегда, в полночь я возвратился из поездки, лег спать, и тут ко мне пожаловала мадам Юнкевич.

– Пожаловала после полуночи?! – Маллесон захохотал и потянулся за сигарой. – Ну и что же? Ах да, вы, вероятно, в интимных связях с ней, иначе бы она сама к вам не пришла в такое время.

– Господин генерал, мадам от меня без ума с пер вого дня нашего знакомства, – жалко улыбнулся Элис. – Она только и ждет, когда я возвращусь, и тут же бежит ко мне от мужа. Эта несносная женщина сначала закрывала его в комнате на ключ...

– Но почему же несносная, Элис?! – вновь засмеялся Маллесон. – Вы должны боготворить ее за столь страстную привязанность к вам.

– Сначала она его закрывала, – повторил Элис. – а потом каждое утро стала приказывать ему, чтобы ои поливал мне во время моего умывания на руки, подавал на стол чай...

– Забавная дама, – сказал Маллесон и прикурил сигару. – Зачем она это делала? Неужели ей так хотелось унизить своего супруга?

– Не думаю, господин генерал. Вся беда в том, что я имел неосторожность намекнуть ей, будто бы она больше любит своего старикашку, нежели меня. С этих пор Нелли все время доказывала, что это не так.

– Ну и что же этот старикашка? Вероятно, написал на вас жалобу и сегодня принесет ее мне?

– О нет, господин генерал, этого он не сделает. Вчера вечером он попросил у моего слуги Карны пистолет. Карна, заподозрив неладное, не дал ему оружия. А сегодня утром, когда я вышел во двор... увидел старика Юнкевича в петле... Он привязал веревку за перила и повесился...

– Что вы такое болтаете, Пиксон?! – Генерал, ошарашенный неожиданной развязкой, вскочил с кресла. – Как вы могли допустить такое! Вы, офицер британской армии, стоящий на страже порядка в этой дикарской стране, демонстрируете крайний эгоизм к нашим союзникам!

– Господин генерал, я не считаю себя виновным, – робко начал оправдываться Пиксон. – Вы же сами знаете, как падки женщины других стран на сынов Альбиона.

– Куда вы дели труп несчастного? – Маллесон пристально посмотрел на подчиненного.

– Он лежит в гостиной, и я не знаю, что с ним делать, – пролепетал Пиксон.

– Мальчик мой, вы совершили пакость, – нравоучительно произнес Маллесон. – Будь вы не Пиксон, а кто-то другой, я приказал бы вам самому хоронить бедного рогоносца. Только любовь моя к вам не дает мне права наказать вас столь жестоко. Я посажу вас на пять суток. Но после того, как выйдете из-под ареста, вы уже не вернетесь в дом покойного. Я придумаю, что с вами делать.

– Спасибо, господин генерал, – заулыбался Элис Пиксон. – Вы всегда были так добродушны и снисходительны ко мне.

– Ладно, Элис, не надо лишних слов, – чуть строже выговорил Маллесон. – Вы будете отбывать наказание здесь, в комнате Тиг Джонса, он выедет завтра на фронт, и вам никто не станет мешать в вашем покаянии. Все, Элис, идите... и распорядитесь, чтобы ваши сипаи занялись похоронами.

На другой день Юзефа Казимировича отпевали в католическом костеле. На похороны собрались все его давние друзья – Дуплицкий, Жуковский, граф Доррер, Грудзинский, сам Зимин, только что вернувшийся из Петровска от Бичерахова. Назначенный поначалу представителем в ставку Кавказско-Каспийского правительства, а теперь – председатель Комитета общественного спасения, вел он себя начальственно даже здесь, на похоронах. Он первым возложил венок к гробу, склонился над плачущей вдовой Юнкевич, ободряя ее, чтобы не теряла духа в столь тяжкий для нее день. На могиле он выступил с речью, отметив выдающиеся заслуги господина Юнкевича, и пожелал ему вечного покоя в царствии божьем. С кладбища Зимин шел в окружении господ, тотчас забывших о покойнике, – их целиком занимали слухи, распространившиеся еще вчера об аресте Фунтикова. Дуплицкий недоуменно пожимал плечами и советовал Зимину, чтобы он заступился за Федора Андрианыча, – как ни суди, ни ряди, но Фунтиков в самый ответственный момент, когда пришло время террора, проявил беспощадность к красным комиссарам. И разве не он одним из первых заговорил о необходимости приглашения в Закаспий англичан! Маллесон же вместо того, чтобы отблагодарить Фунтикова за оказанное британцам доверие, сажает его в тюрьму! Зимин кривился и передергивал плечами – не нравилось ему, что господа при нем, не соблюдая ни малейшего такта, почтения, выгораживали его слабого предшественника. «Что такое Фунтиков? – спрашивал он у господ. – Бывший слесарь, машинист... естественно, он не мог управлять столь разношерстным и поэтому сложным современным обществом Закаспийского края. И, да станет вам известно, господа, что Маллесон упрятал его в тюрьму не для того, чтобы наказать, а для того, чтобы спасти 6т расправы... Пусть рабочий класс считает своего бывшего лидера мучеником, пострадавшим за пролетарское дело!» Жуковский, соглашаясь со столь тонким дипломатическим ухищрением Маллесона, все же возразил: «Господин Зимин, но как же комиссары? Ведь они целиком на совести Федора Андрианыча! Не мы же их расстреливали!» Зимин развел руками: «Тут, как говорится, ничего не попишешь: Фунтиков виноват один. Ни мы с вами, ни англичане к строгостям его не причастны... Мы с вами, как и наши друзья-англичане, в своих поступках весьма и весьма гуманны.

Ну, хотя бы нынешние похороны... Не говорю о нас с вами, но подумайте, как благороден генерал Маллесон, распорядившийся с такими почестями, в такое сложное время похоронить одного из старых служащих закаспийской столицы, каковым был Юзеф Казимирович». Ни один из господ и знать не знал, какой смертью ушел в потусторонний мир Юнкевич. Маллесон, угрожая расстрелом, предупредил сипаев – слуг Пиксона, чтобы правда о самоубийстве Юнкевича не вышла за ворота дома покойника. Предупреждены на этот счет были старуха-служанка и сама вдова...

Прошло время, и вновь появился в слободке Фунтиков. Промелькнул мимо окон длинного порядка домов, сутулясь, словно побитый пес. Но представлялся, играл как можно ярче роль мученика этот кровожадный палач. Задерживаясь со встречными, он отрешенно махал рукой, не до вас, мол, и следовал дальше. Ночью он заглянул к Игнату Макарову. Тот, опираясь на костыль, разглядывая неожиданного гостя на пороге, подивился:

– Откель тебя, Федор Андрианыч, принесло? Вроде бы люди баили, что в тюрьме ты кукуешь, а ты на свободе. Сбежал, что ли?

– Хуже, Игнат... гораздо хуже. Ты впусти в дом-то, не на пороге же мне разговаривать с тобой!

– А о чем нам с тобой разговаривать?-хмыкнул Игнат. – Гусь свинье не товарищ. Раньше ты обегал меня, поздоровкаться тебе со мной было некогда, а как проштрафился перед англичанами, сразу Игнат тебе стал нужен. Говори, зачем пришел, а в комнату не пойдешь – не хрена тебе там делать. Откуда я знаю, кто ты теперь такой? Может, ты сбег из тюрьмы, а у меня спрятаться хочешь. Пойду, мол, к Игнату, у него искать не станут. Он старый скобелевский солдат – человек с почтением и большим авторитетом у всего общества.

– Макака твой где, мать твою так! – разозлился Фунтиков. – Надеюсь, он-то к красным не подался? Не примут они его – враз порешат. А Ермолай твой хорош... Тут брыкался – не подчинялся моим приказам. А как уехал на фронт, так сразу и сбежал к большевикам. Давно хотел сказать, да жалел тебя, Игнат... Ты вот меня как прокаженного боишься, в дом не пускаешь, а я возьму да и доложу Маллесону о том, что два твоих сына – большевики. Один подох, обороняя красный Совнарком, другой у красных служит, воюет против англичан...

– Ну, если так, то не забудь им сказать и о третьем, – злобно улыбаясь, напомнил Игнат. – Этих двух негодяев я за сыновей не считаю. Поговорим лучше о Макаке.

– Да уж есть смысл, – сказал Фунтиков. – Только в комнату давай войдем.

– Ну входи, входи, раз тебе так хочется, – уступая, согласился Игнат и крикнул жене: – Ты, Марья, дверь прикрой, мы тут малость побалакаем с Федором Андрианычем.

– Что случилось-то! – испугалась старуха. – Неужто что с Ермошкой?

– Ложись, ничего покуда не стряслось. – Игнат притворил дверь, усадил гостя к столу и поставил бутыль самогона. – Выпей, Андрианыч, небось, в тюрьме-то не поили тебя кишмишовкой.

– В тюрьме не поили, но захотел бы выпить, то и там бы поднесли. Тюрьма – это для отвода глаз... Бежать нам надо с твоим старшим сыном, да как можно скорее. Руки у нас с ним по самые локти в крови. Ты, небось, и так знаешь, кто убил Полторацкого, наших асхабадских комиссаров и бакинцев. Последних мы вместе с англичанами порешили, но от этого голове не легче. Макака твой во всех расстрелах участвовал...

– Врешь, Фунт! – Игнат отодвинул от себя стакан. – Нашкодил, гадюка, а теперь и других решил измазать.

– Вот те крест, Игнат. Твой сын во всех комиссаров стрелял, в упор и без промаха. – Фунтиков перекрестился и налил в стакан еще.

– Ух, падло, – тихонько завыл Игнат. – Да в кого же он такой... Он же у нас все время культурным был, ходил при галстуке... Это ты его, сукин сын, совратил, дал ему понюхать людской крови – вот и скурвился он.

– Ладно, Игнат, жалкие слова говорить. – Фунтиков ухмыльнулся. – Яблоко от яблоньки не далеко падает. Ты тоже в свое время многим кишки выпустил.

– Но так то ж на войне!

– Какая разница. Взял грех на душу – убил или приколол штыком с десяток туземцев, а злость-то твоя в жилах осталась и по крови старшему сыну передалась.

– В философию полез...

– Теперь не до философии нам с твоим сыном. Мальчику с голубыми глазами бежать надо, а он на фронте, под Равниной мается, большевикам животы вспарывает... Жалко мне его... Пришел я к тебе, Игнат, чтобы ты поскорее отозвал сына с войны. Вместе с ним уедем. Скажу тебе, как на духу, только ты никому ни слова. Англичане нарочно в тюрьму меня посадили, а теперь и бегство устроили. Пусть твой Василий едет со мной – вдвоем оно надежнее. А останется – несдобровать ему.

– Да как же я... – растерялся Игнат. – Как же я его с фронта, вызову?

– Утречком иди к Маллесону, скажи, старуха, мол, помирает, с сыном ей надо проститься. Я подтвержу, поспособствую... Договорились? Ну, вот и молодец... Плесни-ка еще немного, да пойду...