Текст книги "Закаспий"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

XI

Лесовский покинул «Северные номера» и поселился на квартире у старого скобелевского солдата в железнодорожной слободке, попросту именуемой Хитровкой.

Хозяин дома – Игнат Макаров, когда-то участвовал в штурме Геок-Тепе, затем работал на втором участке строительства Закаспийской железной дороги – от Кизыл-Арвата до Асхабада, под начальством генерала Анненкова. В начале восемьдесят шестого, когда строительные батальоны двинулись дальше, на Чарджуй, Игнат по возрасту – исполнилось ему тридцать пять,– ушел с работы, но домой в Россию не поехал, а взял ссуду и построил себе на Хитровке собственный дом в шесть комнат, со двором, сараями и свинарником. Осенью подался в родную Смоленскую губернию и вернулся с женой Машей, нынешней Марьей Ивановной. Родила ему Марья в первые семь лет замужества трех сыновей – Ваську, Ермолая и Павла. Теперь они все выросли, каждому – за двадцать. Парни с характером – не тронь, не задень. Старший, Василий, социал-революционер – в Управлении железной дороги служит. Средний и младший – в депо, оба слесари, и оба, оберегая свою рабочую честь и достоинство, ведут войну со старшим брательником, который хоть и служит на железной дороге, но воюет за крестьянскую общину.

В общем-то вся Хитровка – выходцы из русских деревень, – пропитана духом народничества. Оттого, что мужики сменили грабли и вилы на ломы и кувалды, духу в них мужицкого не убавилось. По вечерам на лавочках у дворов только и слышно о видах на урожай на Смоленщине, в Пензе, в Поволжье, в Саратовской губернии. Давно уже отшумело озорство «Народной воли» и «Черного передела», но тут свежи в мужицкой памяти убийства крупных помещиков, поджоги усадеб, потравы зерна и порубки леса. И особенно памятны совсем уже недавние «проказы» бывших народников, объединившихся в 1902 году и создавших партию социал-революционеров. Старый солдат Игнат Макаров, выходя вечерком на лавочку, чуть чего, сразу начинал загибать на руке пальцы и подсчитывать «убиенных». Уфимский губернатор Богданович – раз, Плеве – два, московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович – три, в Саратове – генерал Сахаров– четыре, в Могилеве – губернатор Клингенберг – пять, самарский губернатор – Блок – шесть...» Дядя Игнат загибал и загибал пальцы, а сидящие рядом с ним мужики дивились не столько «проказам» социал-революционеров, сколько феноменальной памяти старого вояки. «И как ты все это помнишь, Игнат?» А он помнил потому, что счет убийствам вел в своей тетрадке старший сын дяди Игната. И любимой фразой сына была: «Ваше величество, дайте конституцию, а то эсеры стрелять будут!»

Василий Макаров, по партийной кличке Макака (прозвали его так за злые гримасы, выражавшие суть подлой и жестокой души) предложил Лесовскому поселиться у него на квартире, когда играли они в бильярд в железнодорожном парке. Тут же эсеры Фунтиков, Герман, Гаудиц, еще несколько человек, узнав, что инженер изгнан из земства, пообещали ему подыскать «теплое» местечко, а на управляющего Юзефа Юнкевича «наложили черный глаз». Через день-другой, когда Лесовский зашел в Управление Среднеазиатской железной дороги, там его встретили уже знакомые ему служащие. Дело сладилось быстро – заполнил анкеты, вступил в профсоюз. Начальник отдела предложил оглядеться на месте, а через недельку – в путь-дорогу, на осмотр водосооружений на станциях и разъездах.

Отправился он в свой первый «вояж» на летучке. Черный большетрубый паровоз, с тремя платформами-чанами и одним спецвагоном, торопко попыхивая, побежал на восток, в сторону Мерва. В вагоне вместе с Лесовским ехали два слесаря. Едва уселись в купе, сразу достали карты и начали играть в очко.

– Господин инженер, вы не желаете побанковать?

– Нет, не играю.

Лесовский вышел в тамбур и до Аннау обозревал предгорную степь. Равнина, холмы, за ними горы были точно такими же, как и возле аула Теке-хана. На всем пространстве – ни домика, ни кибитки. И когда на серо-зеленом фоне, в некотором отдалении от железной дороги, засверкала голубыми изразцами древняя аннауская мечеть, Лесовскому почудилось, что переселился он в мир древний и сказочный. Едва машинист остановил летучку, Лесовский поспешил к паровозу.

– Федор Андрнаныч! – окликнул он, запрокинув голову. – Может, задержимся на часок. Красотища, ей-богу, сроду такой не видел!

В окошко высунулась голова машиниста. Он был русоволос, с сухощавым казацким лицом, с широкими усами, загнутыми кверху. Его черные насмешливые глаза выражали самодовольство. Посмотрев на мечеть, он слез по металлической лесенке на насыпь.

– Дохлое дело, Коля, – сказал он, поправляя галстук. – Я когда-то тоже вот так был пленен этой мечетью, да умные люди намекнули мне: «Господин Фунтиков, вы малость опоздали».

– Что, значит, «опоздали»? – не понял Лесовский.

– А то, что до нас с тобой тут уже покопались американцы. Все драгоценности вывезли. Так что, ищи клады в другом месте. – Фунтиков довольно засмеялся, достал из кармана портсигар, закурил и, пуская кольца дыма, пригласил: – Ты садись со мной – в дороге поболтаем.

– Мечеть меня заинтересовала чисто эстетически,– пояснил Лесовский.

– А-а, – с понятием и насмешкой протянул Фунтиков. – Тогда все ясно. Как говорится, суду все ясно – поехали дальше. – Он поднялся на несколько ступенек и подал инженеру руку.

– Спасибо, – поблагодарил Лесовский, войдя к машинистам и здороваясь с помощником. – Однако, тут у вас жарковато.

– Жар костей не ломит, хотя и дышать трудновато. – Фунтиков ослабил галстук и расстегнул на рубахе верхнюю пуговицу.

– Вы галстук-то снимите, – посоветовал Лесовский. – Зачем он на паровозе.

– Ну, милый друг! Машинист без галстука – не машинист. Профессия наша самая почитаемая ныне. К тому же, как вам известно, встречают по одежде, а у нас, машинистов, сплошные встречи... на каждой новой остановке.

Лесовский не стал возражать, но подумал, что этот красавец знает себе цену и изо всех сил стремится вверх. Макака рассказывал о нем, будто бы Фунт – парень сельский, окончил церковно-приходскую школу. Жил в Саратовской губернии, за сохой ходил, а как перебрался в Асхабад, то стал из кожи лезть, чтобы выглядеть городским. Слесарил в депо, а сроду не скажешь, что слесарь. Всегда одет чистенько, и с начальством вежлив и обходителен. Чистота и опрятность, можно сказать, и помогли ему попасть на курсы поммашинистов. Второй год уже водит паровоз самостоятельно. Вот и Степа Архипов – помощник Фунтикова, тоже пример берет с него... В парке несколько раз Лесовский встречал Фунтикова в бильярдной. Там он – франт, черта-с два подумаешь, что рабочий. Кий берет из пирамиды двумя пальцами, причем, мизинец оттопыривает аристократически в сторону. Поди узнай – кто он! Может, коммерсант французский, может, фабрикант бельгийский, но только не железнодорожник. А какова стать, какова постановка удара!

– Слышал, инженер, как Юнкевнча опозорили? – спросил вдруг Фунтиков. – Говорят, двое эсеров переоделись в полицейских и остановили тарантас Юнкевича на Субботической улице. Твой бывший управляющий был в гостях у графа Доррера, там задержался допоздна, а когда выехал, то «полиция» остановила его коляску. Кучера отправили домой, сказали прийти за своим тарантасом утром в полицейский участок, а Юнкевича раздели.

– Слышал, – Лесовский недовольно отвернулся.

– Глянь, он еще нос воротит! – обиделся Фунтиков. – За него хорошие люди заступились, а он – нос в сторону.

– Да уж такие они, эти господа. – Архипов сердито пошвыривал лопатой уголь в тендере. – Мы за них в огонь и в воду, можно сказать, а они не ценят.

Лесовский повернулся к Архипову, смерил его строгим взглядом:

– Чему тут радоваться, когда за тебя мстит самая отпетая хитровская шпана. У меня такое чувство, будто и меня низвели до хулигана-грабителя эти молодчики.

– Но-но, полегче, парень! – возмутился Фунтиков, не отводя взгляда от железнодорожной колеи. – Причем тут грабеж?! И на хрена Архипову какие-то жалкие шмотки Юнкевича? Боевики решили проучить Юнкевича, заступились за тебя, только и всего. Между прочим, он предупрежден, что если еще хоть раз выкинет подобное, то пришьем его, как суку!

Фунтиков выговорил эти слова, злобно скалясь, словно волк – у Лесовского аж мороз прошел по коже. «Вот оно истинное лицо красавца-машиниста. А галстучек, красивые речи – так, для прикрытия».

– Если хочешь вернуться в земство, хоть завтра иди, – уточнил Архипов. – Юнкевич тебя назад с распростертыми объятиями примет. Он напуган, как серая мышь кошкой, знает – социал-революционеры трепаться не любят. Не таких гробили, а Юнкевич – поросенок с сиськами.

– Ладно, Степа, поменьше болтай, – одернул помощника Фунтиков. – И тебе, инженер, советую держать язык за зубами. То, о чем сегодня услышал, никто другой знать не должен. Засыпешь – найдем под землей и удавим.

– Ну зачем же так жестоко? – усмехнулся Лесовский.

– Все, баста, кончаем трепаться. – Фунтиков потянул за рычаг, и паровоз разразился длинным устрашающим гудком. Впереди, примерно в версте от летучки, переходили железную дорогу верблюды.

В течение дня летучка побывала на станциях Гяуре, Артык и Баба-Дурмаз. Машинисты оставили жителям по одному чану с водой, поскольку тут воды своей вовсе не было, прицепили к поезду пустые чаны. Дальше, на станции Артык, где через селение протекало два ручья, – Артык и Дерегез, Лесовский со слесарями чинил двери на сардобе.

Из поездки он вернулся поздно вечером. Через день отправился вновь, но уже в сторону Красноводска, и опять с Фунтиковым и Архиповым. Машинисты все больше доверяли ему, посвящая в самые сокровенные мысли. Архипов был моложе Фунтикова лет на десять; двадцатисемилетний ухарь откровенно гордился своими обязанностями в организации эсеров. Он числился в группе боевиков, и не одно уже «мокрое дело» было на его совести. Фунтиков, когда сели обедать у ручья на станции, гордо запрокинул голову, начал вспоминать, с пренебрежением относясь к делам сегодняшним:

– Сейчас что... Сейчас в кошки-мышки играем, да шарики по бильярдному столу катаем. Вот в девятьсот пятом были дела! Вспомнить страшно. Бывало, с Васей Шелапутовым выпьем первачка и пошли...

Куда пошли, зачем пошли – об этом ни слова. Только намеками какими-то прояснял он, что участвовал и в ограблении профсоюзной кассы, и в убийстве начальника железной дороги Ульянина, и в генерала Уссаковского, начальника области, стрелял.

Лесовский, слушая его, догадывался, что перед ним, по всей вероятности, глава асхабадских эсеров. Во-первых, по возрасту старше других, и относятся к нему с особым почтением хитровцы – чуть чего, только и слышно: «Фунт идет, короче!» Да и хватка настоящего вожака – этот не пойдет раздевать сам. Достаточно и того, что взглядом поведет, жестом подскажет... А случись беда – он в стороне, не его дело. С первой встречи понял Лесовский, что перед ним рабочий-аристократ, ибо не походил он ничем на деповских парней. Ермолай и Павел Макаровы в подметки ему не годились. Макака – куда еще ни шло. Разговоры у Фунтикова о житье-бытье склонялись к тому, что «буржуев надо давить, а самим обогащаться. Не для того мы ехали сюда из матушки России за две-три тысячи верст, чтобы щи лаптем хлебать! Нам эта земля самим генерал-губернатором жалована. Мы первыми поселились в Асхабаде. Мы – опора железной дороги, на нашей совести и рельсы, и шпалы, и паровозы с вагонами. Мы не позволим, чтобы каждая золотопогонная скотина, чиновничек с петлицами, диктовал свои законы. И вообще – бей своих, чтобы чужие боялись. Делай из себя личность! Личность повелевает толпой!»

После нескольких поездок Фунтиков пригласил Лесовского к себе домой. Впрочем, даже не пригласил, а само собой получилось. Возвращаясь со стороны Мерва, Федор Андрианыч вдруг посреди дороги остановил паровоз: «Степа, дуй и дыней принеси!». Архипов слез с паровоза с мешком, отправился на бахчу. «Ну, а ты что стоишь?!» – упрекнул Фунтиков Лесовского, увидев его на подножке ближнего к паровозу вагона: «Бери мешок!» Лесовский не подчинился – стыдно стало красть чужое. Тогда машинист побежал на бахчу сам. А когда прибыли в Асхабад, процедил сквозь зубы: «Надеюсь, господин инженер, хоть поможешь дыньки до дому дотащить!» Лесовский согласился, и таким образом оказался в гостях.

Дом и двор у машиниста получше, чем у любого другого. Восемь комнат. Полы крашеные, на окнах решетки и тюль шелковая с кружевами. Кровати высокие, пышные. Мебель привозная, заграничная. Во дворе сараи со свиньями и курами, корова. Жена, полногрудая, дебелая казачка, одета в шелка. Несколько девок возле нее: то ли младшие сестры, то ли прислуга– не поймешь. Бегают, суетятся – все делают сами, а она только строгим глазом их провожает. Попробуй, пойми: «На кой черт этому Фунтикову революция? Разве что самого себя свергать вздумал?»

– Неплохо живете, Федор Андрианыч.

– Не жалуюсь. – Фунтиков разрезал дыню на ломти, кивнул инженеру, ешь, мол, не жди, и сам сунул в рот пол-ломтя. – Жизнь – она проворных да сильных любит. Умеешь жить – будешь богатым, не умеешь – пропадешь. Я думаю, Николай Иваныч, – впервые назвал он Лесовского по имени-отчеству, – на то мы и создали организацию социал-революционеров, чтобы завоевывать себе счастье. Пусть попробует какой-нибудь Юнкевич или Доррер сунуться, протянуть лапы к моему добру, – враз отрублю руки...

После ужина отправились сыграть в «пирамидку», причем пошли в городской сад, куда, по слухам, привезли два новеньких бильярдных стола мастера Чемоданова. Действительно, в крытой бильярдной рядом с потертыми столами стояли два новых – под малиновым сукном столы больших размеров, и шары из слоновой кости. Несколько офицеров кружили вокруг них с задранными вверх киями. Лесовский и Фунтиков остановились, глядя на военных. Фунтиков ухмыльнулся. Откуда-то появились Гаудиц, Седых, Герман. Подошел присяжный поверенный Алексей Доррер, тоже заядлый игрок.

– Господа, бросьте канитель, – небрежно предложил Фунтиков. – Ей-богу, только время тянете. Коли играть, то на интерес. На интерес – и азарту побольше. Игра поживее пойдет. Алексей Иосифович, как вы думаете на сей счет:

– Положительно-с...

Лесовский оглядывал обаятельного, в сером костюме, графа, а сам уже был весь во власти доносившейся мелодии романса с летней эстрады. Удивительно, но Лесовскому показалось, что голос певицы очень знакомый. Любопытства ради он вышел на аллею, затем приблизился к скамейкам, на которых сидели горожане, и сердце у него защемило. На эстраде, в длинном вечернем платье, опершись на черный лакированный рояль, пела Лариса Архангельская. В первое мгновение Лесовскому стало так хорошо, будто бы вновь он обрел свою потерянную любовь, но тотчас душа вновь переполнилась чувством утраты. У него возникло неодолимое желание, как только она закончит петь, подойти к ней и упасть на колени, взять за руку, просить, молить ее, чтобы вернулась к нему. Он торопливо, задыхаясь от волнения, поспешил за кулисы.

– О, боже! – всплеснула она легкими шелковыми рукавами. – Николай Иваныч! Откуда вы взялись, голубчик? А мне сказали, будто вы отправились в Москву! Доктор, – повернулась она к усачу-офицеру, – познакомьтесь, это мой земляк... Инженер Лесовский.

– Мое почтение. – Офицер прищелкнул каблуками.

– Я, вероятно, помешал вам, – стесненно проговорил Лесовский, чувствуя и понимая, что этот красавчик-офицер не безразличен Ларисе Евгеньевне.

– Николай Иваныч, где вы теперь? Все еще в «Северных номерах»? Я хотела бы свидеться с вами, но не сейчас... Вы знаете где улица Соборная? Это совсем недалеко от Текинского базара. Номер моего дома сорок шесть. Заходите, папа будет очень рад.

– Непременно зайду, Лариса Евгеньевна, – пообещал Лесовский.

XII

Народный дом Закаспийского благотворительного общества находился в центре города. Четырехколонный портик, окрашенный в густо-желтый цвет, отделенный от проезжей части улицы и тротуара небольшим, со скамеечками, сквером, словно магнитом тянул к себе горожан. Днем сюда шли посетительницы всевозможных кружков – кройки и шитья, рукоделия, изящной словесности, музицирования. Заглядывали в библиотеку старички-обыватели, вышедшие на пенсию. Изредка дом заполнялся энергичными деловыми людьми, и это значило, какое-то общество – врачей, любителей археологии, любителей правильной охоты или исследователей Закаспийского края проводило свое очередное заседание. Поистине во всю силу этот Дом оживал по вечерам, когда сходились в нем актеры, музыканты, певцы – в обычные дни на репетиции, а по субботам и воскресным на представления.

Лариса Архангельская после переезда в Асхабад служила секретаршей в Народном доме. Каждое утро приезжала она сюда на городском дилижансе, – благо пассажирская карета останавливалась прямо напротив портика. В Дом входила, если не считать ночного сторожа, самой первой, открывала приемную и кабинет председателя, которого за целый год видела только два раза, ибо председателем благотворительного общества был сам начальник Закаспийской области. Сначала Шостак. Его она видела в день, когда он, уезжая в Петербург, сдавал свои полномочия новому управителю– генерал-лейтенанту Лешу. Новый же начальник и командующий войсками побывал здесь пока только один раз – председателем благотворительного общества избрали его.

Делами в Народном доме заправлял подполковник Лампел – седенький длинноносый старикашка, невероятно начитанный и любящий искусство. Был он прекрасным организатором и артистом, сам участвовал в спектаклях. Он же сам и режиссировал. В шутку его называли «Фигаро-там», и все же истинным распорядителем дел в Народном доме был не он. С приездом в Асхабад командующего краем, после отчетно-выборного собрания благотворителей, Народный дом в свои руки взяла генеральша Леш. Необыкновенно живая, стройная брюнетка в черных ажурных чулках и французских туфельках, в костюме, сшитом французским портным, женщин она совершенно шокировала своим туалетом, а мужчин изысканностью и лукавой, двусмысленной улыбочкой. Прежние «львицы» Народного дома – графиня Доррер и отставная генеральша Нелли Юнкевич некоторое время, встречаясь с мадам Леш, передергивали плечами, но постепенно уступили ей первенство. Мадам Леш оттеснила от творческих дел подполковника Лампела и, конечно же, совершенно подчинила себе секретаршу Ларису Архангельскую.

Войдя в приемную, Лариса только успевала снять чехол с пишущей машинки, как раздавался телефонный звонок, и в трубке звучал бодрый, экзальтированный голос мадам Леш.

– Лариса Евгеньевна, это вы?! С трудом дождалась вас, чтобы напомнить...

Затем следовали распоряжения, и всякий раз – разные. Иногда это касалось перепечатки пьесы или размножения на машинке ролей. Иногда – самые интимные поручения: найти такого-то, передать что-то. Но чаще всего мадам Леш болтала о «дурехах» Доррер и Юнкевич, как она их обзывала заглазно. «Таланта ни на грош, а спеси у обеих на целый полк хватит. Будь моя воля, дорогая Ларочка, я бы их своими стряпухами сделала, а вам поручила главную роль в самой громкой пьесе...»

Однажды, позвонив, госпожа Леш попросила ее немедля прийти. Архангельская с замирающим от страха сердцем отправилась в дом командующего, совершенно не подозревая, зачем ее пригласили. Дом стоял в карагачевом саду, окруженном кирпичным забором. Едва Лариса Евгеньевна подошла к воротам, как ее встретила служанка и повела к генеральским хоромам. Госпожа Леш, услышав из спальни ее голос, вышла, прикладывая ко лбу полотенце.

– Ах, как хорошо, что вы пришли, моя милая. Муж с господами через час выезжают в Фирюзу поразвлечься, а я нездорова. Поезжайте вместо меня, милая, я сказала Лешу о вас... Но-но, только без всяких страхов! – тут же выговорила она строже, видя, что секретарша сжалась и вот-вот скажет «нет». – Леш – совершенно безвинное существо, вы можете не бояться его. Вы приглядите за ним и только. Возьмите гитару, споете господам. Да и почему вы страшитесь, глупенькая?! Вы же не одни едете. С вами будут обе дурехи– Доррер и Юнкевич, еще несколько женщин.

Подталкивая Архангельскую, она вошла с ней в кабинет, где на диване, с газетой в руках, сидел высокий и располневший генерал. Увидев вошедших женщин, он тотчас встал и с интересом посмотрел на Ларису Евгеньевну. Затем подошел и поцеловал ей руку, отчего она невероятно смутилась.

– Надеюсь, вы простите нашу дерзость, – сказал он, лукаво щурясь. – Я уже почти год в Асхабаде, столько же командую благотворительным обществом, но вас, мою секретаршу, вижу впервые. Вы прелестны, мадам! Без всякой лести – прелестны. Я буду весьма польщен, если составите мне общество.

Через час кортеж автомобилей – в Асхабаде их насчитывалось двенадцать, и большинство из них были заняты в поездке, двигался в горы по Фирюзинской дороге. В головном «Руссо-Балте» рядом с шофером сидел сам генерал-лейтенант Леш, на втором сидении, за его спиной, Архангельская. Рядом с ней Доррер с супругой. В следующей машине ехали Дуплицкий и хан Хазарский с супругами, дальше – Ораз Сердар с офицерами штаба. В четвертом автомобиле управляющий земства Юнкевич с женой... Но не только генерал со свитой торопились в этот день за город. Многие буржуа, особенно те, у которых имелись свои кареты, мчались на лоно природы. Быстрые авто обгоняли вереницы фаэтонов, пролеток, дрожек и других легких повозок. Машины мчались со свистом, преследуя ползущий зеленым удавом пассажирский поезд, – он, уменьшенный расстоянием до игрушечных размеров, виднелся на краю предгорной долины у самой границы с Каракумскими такырами. Сотни горожан в этот безоблачный майский день, предавшись веселью, совершенно забудут о государе-имениннике, но всяк вспомнит, въезжая в зеленое ущелье, а затем и в самую Фирюзу, о бывшем командующем Закаспия генерале Куропаткине. Это его заботой и усилиями было приобретено для России райское местечко. Его настойчивостью и руками солдат осушили в ущелье болота и разбили прекрасный парк, выстроили военную и другие дачи. Но еще больше понастроили дач мелкие асхабадские буржуа.

Кортеж автомобилей перевалил за Багиром через гору и оказался перед роскошным яблоневым садом Ванновского. Яблони цвели, и издали казалось, что они кипят белой пеной. Сад этот был разбит бывшим военным министром России генералом Ванновским – и носил его имя. Каждый из сидящих в машине подумал об этом, и взволнованная быстрой ездой и красотами этих мест графиня Доррер, подавшись немного вперед, громко спросила:

– Господин Леш, а почему бы и вам не оставить память о себе? Неровен час, уедете из Асхабада – и не успеете оставить свою отметинку.

Генерал-лейтенант повернул голову, улыбнулся, однако не сказал ничего.

Протарахтев по узкой, немощеной улочке поселка, автомобили свернули за парком вправо, и один за другим медленно въехали во двор военной дачи. Тут уже стояли столы под белыми скатерками, уставленные бутылками и тарелочками с холодной закуской. В глубине двора исходил от жаровен синий дымок и пахло на весь двор ароматным шашлыком. Приезжие, выйдя из машин, тотчас поспешили к чинаре «Семь братьев», с восхищением оглядывая семь сросшихся воедино стволов. Все разом заговорили, вспоминая легенду о том, как храбрая девушка Фирюза похоронила здесь семерых своих братьев, погибших, но не отдавших селение врагам. И на месте захоронения поднялись семь могучих стволов. Юнкевич, взяв за руку женщин, предложил измерить окружность чинары, но подойти к ней мешали могучие корни, проступавшие из земли, – на них скользили подошвы, и затея с обмером не состоялась К тому же супруга Юнкевича, одной из первых сев за стол, окликнула господ, чтобы поскорее шли распить бутылочку английского портера. Мужчины, пока распорядитель пиршества – действительный статский советник Дуплицкий не скомандовал «за стол», сбившись в кучу, вели разговор о политике, о последних газетных новостях. В центре внимания была забастовка челекенских нефтяников. Более других об этих событиях был осведомлен хан Хазарский – коренной уроженец тех мест. Но не только постоянное сообщение с Челекеном служило пищей для его ума. Хазарский с затаенным любопытством следил за тем, как рушатся под натиском рабочих фирмы Нобеля и Вишау, когда-то поглотившие несколько нефтяных колодцев хана Хазарского. Когда-то не в состоянии противостоять в конкуренции этим королям «черного золота», он отдал им за бесценок свои колодцы и керосиновую установку. И не один он. Десятки мелких нефтедобытчиков разорились благодаря «мудрым» действиям двух гигантских фирм. Последние новости были о том, что «Челекенское нефтепромышленное общество», а точнее промысел Вишау вынужден удовлетворить целый ряд требований рабочих. И хан Хазарский с удовольствием говорил о них:

– Во-первых, прибавка жалованья до десяти процентов и выше. Во-вторых, рабочие и мастеровые, прослужившие более года, будут пользоваться месячным отпуском...

– Но без сохранения содержания, – уточнил граф Доррер. – И вообще, господа, шельмовство нефтяных магнатов – первопричина возникших забастовок в Баку и на Челекене. Фирма братьев Нобель в Баку, спекулируя и богатея на ценах за нефть, а не на ее добыче, выдержала почти двухмесячную забастовку. Терпя убытки на добыче, они трижды больше получали на спекуляции, ибо обладают большими запасами скопившейся нефти в резервуарах.

– Не пойму, граф, за что же вы ратуете? – возразил Юнкевич. – Что же, по-вашему, лучше идти на Уступки, чем сдерживать забастовщиков! Вы прямо-таки заблуждаетесь... И вы, Георгий Иосифович, и вы, Хазар-хан.

– Однако, господа, вы заговорились, пора и честь знать, – вставил слово Дуплицкий. – Господин генерал просит всех к столу.

Леш выждал, пока господа усядутся, затем вышел из небольшого кирпичного домика с терраской и сел за крайний стол. Тотчас он поднял рюмку и произнес тост во здравие царствующего императора.

– А генерал – душка, – сказала мадам Юнкевич, ставя бокал. – Как он приятно посмотрел в нашу сторону. Стоило его ящерице приболеть, и сразу с генералом метаморфозы.

Лариса Евгеньевна приличия ради улыбнулась и поставила бокал к себе поближе, чтобы сидящий напротив адъютант Леша, капитан с белыми бровями и рыжими усиками, не добавил еще вина.

Едва выпили по первой, Дуплицкий велел наполнить рюмки и бокалы вновь. После первого тоста он снял пенсне, и теперь казался еще неприятнее оттого, что его серые глазки были глубоко в орбитах и колюче поблескивали оттуда, ощупывая всех.

Кто-то еще произнес тост, кажется, Ораз Сердар, и опять господа выпили. Архангельская на этот раз лишь пригубила бокал и поставила. Она слышала, как захмелевшие господа скрежещут вилками о тарелки, говорят о чем-то все сразу – спорят, доказывают друг другу что-то, и уже решила, что, слава богу, петь ей в этой пьяной компании не придется. Однако адъютант генерала побежал к автомобилю и вернулся с гитарой.

– Господа! – прокричал он зычным голосом. – Попросим Ларису Евгеньевну спеть... Что-нибудь душещипательное.

Все сразу загомонили, упрашивая ее, и захлопали в ладоши.

– Что именно? – спросила она, глядя в сторону, где сидел командующий с офицерами, действительным статским советником.

– Господин генерал просит что-нибудь цыганское!– ответил Дуплицкий.

Лариса Евгеньевна отодвинулась от стола, улыбнулась кротко сидящим, и, пробежав пальцами по струнам, запела:

 
Гори, гори, моя звезда – звезда любви приветная...
 

Голос ее слегка дрожал от волнения, но от этого казался еще прелестнее. Лариса была очень красива – с этим считались даже женщины, но сейчас она, одухотворенная пением, перевоплощаясь в самое страдание, вызывала еще большее восхищение. Не успела она закончить первый романс, как ее тотчас попросили спеть еще, и Архангельская завела свою любимую – «Гнедых». Вновь ей аплодировали... И освоившись совсем, почувствовав себя ничуть не ниже этих господ, она свободно заговорила с мадам Юнкевич и графиней Доррер.

– Нелли Эдуардовна, – обратилась она запросто. – Пойдемте на Фирюзинку – руки ополоснем после шашлыка.

– Да, пожалуй, – согласилась та, идя сбоку и расточая похвалы Архангельской.

Вскоре к ним подбежал генеральский адъютант.

– Послушайте, капитан, – кокетливо вступила с ним в игривый разговор Нелли Эдуардовна. – Почему вы не покрасите свои сивые брови в черный цвет? Мне больше нравятся чернобровые.

Женщины рассмеялись. Адъютант, дурачась, взял Архангельскую под руку и тут почти рядом послышался шутливо-угрожающий голос Леша:

– Адъютант, смотри у меня!

– Виноват, ваше превосходительство! – Капитан отошел от Ларисы Евгеньевны и заспешил к столу.

– Ну, миленькая, вам прямо-таки везет, – позавидовала мадам Юнкевич. – Даже сам генерал-лейтенант, этот сухарь, преданный слуга собственной супруги, к вам неравнодушен. Надо же!

Леш прошел мимо женщин и скрылся в своем домике. Архангельская и Юнкевич вернулись к столам. Тут уже был полный послеобеденный беспорядок. Многие встали со своих мест и курили в холодке под деревьями, другие играли в павильоне в бильярд. Некоторые ушли прогуляться по Фирюзе. Лариса Евгеньевна, взяв со стула гитару, отнесла ее и положила в автомобиль. – Миленькая, что же это вы?! – подходя, вдруг упрекнула ее графиня Доррер. – Идите, поухаживайте за генералом.

 – С какой стати, ваше сиятельство! – Архангельская вздрогнула и покраснела от унижения и мгновенно вспыхнувшего негодования.

– Миленькая, он ждет вас! Он послал меня за вами... У него оторвалась пуговичка и надо ее пришить.

– Вот вы и пришили бы. – Лариса Евгеньевна гордо вскинула голову и окатила графиню презрительным взглядом.

– Боже, какое хамство. Вы только посмотрите на эту девицу. Я приказываю вам, ступайте к генералу. Вы же его секретарша, так займитесь благотворительством!

– В чем дело, что за шум? – подскочила Нелли Эдуардовна. – Вы так вздорите, что господа обратили внимание.

– Представьте себе, эта куколка – протеже какого-то жандарма Султанова, которую я обогрела и устроила на тепленькое место, не желает пойти к генералу и пришить ему пуговицу. – Доррер неприятно захихикала. – Неужели Леш хуже какого-то заштатного пристава.

– В самом деле, Лариса Евгеньевна, – умоляюще улыбнулась Нелли Эдуардовна. – Я бы на вашем месте не стала и задумываться... Все-таки, Леш – это... сами понимаете...

– Ну и ступайте к нему! – Оскорбленная и униженная, Архангельская повернулась и пошла к воротам...