Текст книги "Семеро с планеты Коламба (сборник)"

Автор книги: Вадим Чирков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Вадим Алексеевич Чирков
Семеро с планеты Коламба

НИНКА И КУБИК

Утра были прекрасны. Сначала пел петух. Потом блеяла коза. А после козы раздавался человеческий голос:

– Пантелеева! – Это кричал художник Кубик. – Нинон! Ты готова?

– Дай собраться. Поспешай! – ворчливо отвечала Нинка. – Вот Торопа, так Торопа! И куда лететь сломя голову в такую рань?

– Рассвет же уйдет! – кричал Кубик. – Все краски коровы языком слижут! Давай быстрей!

– Мне бы твои заботы, – доносилось из-за забора, где Нинка чем-то копотливо занималась. – За краски он беспокоится. Этот рассвет уйдет, другой придет. Никуда твои краски не денутся.

Кубик не то смирялся, не то входил во вкус разговора. Он, догадывался Славик, усаживался на ступеньки крыльца.

– Но ведь каждый день неповторим! – бросал Нинке художник.

– Такое выдумаешь! – откликалась та. – Дней-то впереди хоть отбавляй. А одинаковые! Как платья в магазине. Еще надоедят. Мне вот уже надоели.

– Художникам их всегда не хватает!

– А ты в колхоз иди работать.

Нинка в разговоре в точности повторяла свою бабушку, словоохотливую Евдокимовну.

Кубик на крылечке ерзал, старенькое крыльцо под ним скрипело.

Тут, наверно, Нинка какое-то свое дело – обувание или одевание – заканчивала, потому что над обоими дворами раздавалось знакомое Евдокимовнино:

– Иисусе Христе! Чего расселся-то? Люди уже все дела посделали, а он сиднем сидит! – Так бабушка жучила, когда было надо, семилетнюю внучку, а сейчас Нинка повернула это оружие против Кубика. – Ой, господи! – наверняка всплескивала она руками. – Ну никакие слова его не берут! Неуж художники все такие?! Отвязывай козу, да пошли. Ящик-то, ящик свой не забудь!

Славик окончательно просыпался и садился в постели. Выглядывал в окно. Над забором, разделявшим два двора, плыла улыбающаяся лохматая голова художника Кубика. Перед ним открывалась калитка – это маленькая Нинка выводила его со двора. Она всегда шла впереди.

Нинка была первой знакомой Славика Борискина в Егоровке. Когда они с бабушкой подходили к дому с чемоданом и двумя сумками с колбасой, сыром, консервами и прочим, Нинка выбежала навстречу, будто ждала их появления. Взяла у бабушки сумку (другую за лямку помогал нести Славик) и потащила, держа на животе.

– Надо было мне взять горбок да и побежать на остановку-то, – проговорила она пыхтя. – Эку тяжелень сколь-знает-сколько перли.

– Что такое горбок? – спросил Славик у бабушки шепотом.

– Горбок? – Полина Андреевна раскраснелась и чемодан тащила еле-еле. – Дак ведь это коромысло. У нас его горбком называют. Слава те, господи, дошли-доехали!

Славик стал оглядываться. Он в деревне у бабушки гостил, но давно, с тех пор многое изменилось.

– Узнаешь? – спросила бабушка, заметив его взгляд. – С крылечка-то, помнишь, отступился да свалился? Реву было!.. И коровы боялся – у меня тогда корова жила. Она головой от мух махнет, а ты – в плач. Сам-то с коровью голову всего был.

– А где сейчас корова? – спросил Славик.

– Где? Нигде! Сил-то с ней возиться у меня уже нет. А уж какая хорошая была! Меня как сестру любила…

Нинку интересовали сумки.

– А это что, бабушка? – Она ткнула в кулек сверху.

– Это? Конфеты. Возьми, угостись, отведай городских сладостей.

Нинка искоса глянула на Славика и достала конфету. Развернула, нарядную обертку спрятала в кармашек платья, откусила.

– С орешками, – сказала она, – вку-усная!

За домом был длинный серый сарай, дверь висела на одной нижней петле, за сараем – огород, над которым сияло штук пять подсолнухов, за огородом – далеко – купа деревьев. Там, вспомнил Славик, бежала узенькая, с чистой водой и песчаными берегами речка.

Настроение до мысли о речке у Славика было, скажем честно, неважное. Дорога оказалась трудной: толкотня в электричке, душный и тряский автобус. Да и двор поразил его своей дряхлостью: крыльцо разъезжалось, сарай готов был развалиться. Но стоило ему вспомнить речку с прозрачной до дна водой, в которой шныряли туда-сюда рыбки, и песчаные ласковые берега, как сразу стало легче.

– А у нас художник живет, – неизвестно кому сказала девочка. Лизнула остаток конфеты, сунула в рот. – Фамилия смешная – Кубик. Бородатый, как поп! Мы с ним на итюды ходим. Я впереди иду, он за мной, а за ним коза Манька.

– Из города художник, – добавила бабушка, заметив, что внук погрустнел, оглядывая двор, – тоже консервы ест. А дом-то мой, – с казала она чуть с обидой, – хоть и старый, зато теплый, как валенок. Он и разговаривать за сто лет научился: скрип да скрип, не унывай, мол, хозяйка, мы еще поживем.

– А почему коза за ним, а не за тобой? – впервые обратился Славик к девчонке.

– Дак ведь коза-то не моя, его! – Нинка наконец проглотила конфету. – Он ее на веревке тащит!

– Чья коза? – не поверил Славик.

– Художника, кого же еще!

Бабушка взялась за сумку, поклажу внесли в дом. Полина Андреевна начала готовить обед, а Славику и Нинке было предложено выйти во двор.

– А пацаны тут есть? – спросил Славик, все еще прямо на Нинку не глядя.

– Есть, да все такие противные. Фулюганят, у тети Лиды цыпленка украли и на костре испекли. Дерутся, ты с ними не дружись, они тебя дразнить будут.

– За что?

– Ну… – замялась Нинка. – У тебя других штанов нет?

– Других? – Славик оглядел себя: он был в новеньких джинсах с подтяжками и в джинсовой же кепке с вышитой надписью «Rifle». – А в чем дело?

– Ну… – снова протянула Нинка. – Ты очень уж… расфуфыренный. Они тебя знаешь как прозовут?

– Как?

– Лимонадный Джо! Одного такого уже прозвали.

Здесь нужно объяснить, почему Славик оказался в деревне в новеньких джинсах. В этот же день, когда он сошел с автобуса в Егоровке, его родители сели на самолет, взявший курс на Японию. Они отправлялись туда на две недели, в турпоездку. Ах так, говорил разобиженный Славик своим родителям, вы, значит, в Японию, а я в деревню? Тогда подавайте мне джинсы! Да, да! Вам – Япония, мне – обновка…

– Есть у меня другие брюки, – растерянно сказал Славик. – А они сами во что одеваются?

– Кто во что, лишь бы подранее. Мы в догонялки на деревьях играем – попробуй-ка в новом! Или боремся. А воду – огород поливать – поноси-ка! Нет, в новом нельзя, – заключила Нинка. – С разу тебе скажут: «Ты что, думаешь, твой город лучше?»

– Ничего я не думаю! – возмутился Славик. – У меня каникулы, я к бабушке приехал!

– Играть-то тебе все равно с кем-то надо будет, – рассудительно, по-взрослому даже, произнесла Нинка, – вот ты и переоденься.

– А если я не хочу? А если я так привык?

Настроение у Славика опять испортилось. Да так, что захотелось и заплакать, и уехать домой. Но дома никого не было, папа с мамой летели сейчас где-то над Уралом.

До него только сейчас дошло, какую свинью подложили ему родители, отправив в деревню. Что он будет здесь делать? Слушать бабкины разговоры да скрип избы? Они будут расхаживать по Японии, осматривать храмы, таращиться на знаменитую гору Фудзи, фотографировать направо и налево, а здесь на улицу выйти и то нельзя – назовут Лимонадным Джо! Ну и пусть. Ни разу он не наденет старые брюки, а специально будет ходить в новых. И ни с кем не заговорит. Нужны они ему! В догонялки на деревьях играют. Как обезьяны! Борются на траве! И игры у них наверняка прошлого века. Примитив! Да он и слова никому из них не ответит. Подумаешь, две недели! Он может хоть год молчать. И домой вернется, ничего не будет рассказывать, и слушать ничего об их дурацкой Японии не станет.

Бабушка вышла на крыльцо.

– Идите в дом, пообедаем. Я на скорую руку кой-чего приготовила. Нина городских кушаний отведает. Идемте!

– Я не хочу, – отвернулся Славик.

– Может, тебе огурчиков свеженьких принести? Прямо с грядки? Помидор?

– Я не хочу есть! – отчеканил Славик.

– Да что случилось-то? – удивилась бабушка. – Голова, что ли, разболелась?

Нинка почему-то отступила от Славика на шаг.

– А? – бабушка спустилась на одну ступеньку. – Растрясло тебя в автобусе?

Нинка сделала шаг назад и с безопасного расстояния объявила диагноз:

– Угорела барыня в нетопленой горнице: не дадут – просит, а дадут – бросит. – И разъяснила пословицу: – Ему, видать, вожжа под хвост попала.

Славик и в самом деле по-лошадиному дернул ногой и взрыл под собой землю. Когда про тебя кто-то точно говорит, это в первую минуту ох как не по нутру. Он даже не нашелся, что ответить, но решил на Нинку уничтожающе посмотреть. Повернулся к ней и увидел… что какой-то бородатый дядька в старых джинсах и выцветшей красной рубахе отворяет их калитку.

– Ба-а, – покатился дядькин бас по двору, – наконец-то еще один! Здорово, здорово, мужик! – Он шел, издалека протягивая руку Славику, шел не спеша, всем своим видом показывая, что встрече рад необыкновенно, и встреча эта должна быть торжественна…

Рука Славика оказалась в теплой и сухой руке краснорубашечника, тот даже коснулся его щеки колючей, как ежовая шкура, бородой.

– Полина Андреевна, мой нижайший! – дядька церемонно поклонился. – Нинон – и тебе поклон! Ты чего со мной сегодня не пошла?

– Только у меня и дела, что с художниками по лугам шастать! – отрезала Нинка. – Будто у меня других забот нет!

– Ах да, запамятовал! Ты сегодня должна была голову помыть, спеть песенку по поводу чистых волос, глядясь в зеркало, куклу переодеть… Рад тебе, мужчина, – Кубик положил руку на Славикино плечо. – Видишь, в каком я окружении? Теперь нас двое, теперь мы себя в обиду не дадим.

– Ой уж, ой уж! – сказала Нинка. – Будто кто тебя здесь обижал!

– Еще сколько раз. Здесь со мной, – пожаловался он Славику, – не здороваются, чуть что, фыркают, об этюдах говорят плохо, насчет моей козы посмеиваются, бороду не признают и пальцем в нее тычут. Ты ведь этого не будешь делать?

– Не буду, – неожиданно для себя сказал Славик (до этого он дал клятву замолчать на все две недели).

– И краски просить не будешь?

– Зачем они мне?

– А по вечерам будешь ко мне приходить?

– Буду, – сказал Славик, чувствуя, что деревня начинает ему нравиться, а Япония – это еще не самое заманчивое место на земле. – Вас как зовут?

– Дядя Витя его зовут, – вмешалась Нинка и добавила мстительно: – А я тебе, раз ты такой, позировать больше не буду.

– Какой это я? – озадачился художник.

– Какой, какой! – передразнила Нинка. – Вредный, вот какой!

– Вот те на! Значит, быть даже в малой степени справедливым, по-твоему, быть вредным?

– Вредный, вредный! – повторила Нинка. – На меня ябедничаешь. А еще взрослый! – Она повернулась к Кубику спиной.

– Теперь ты понял, друг мой, что такое женщина? – вздохнув, обратился художник к Славику.

– Ты его не учи, – немедленно забеспокоилась Нинка, – он сам во всем разберется. Ишь, какой шустрый!

– Есть только один способ прийти к согласию, – сказал краснорубашечник, – это пообедать за общим столом!

– Дак а я о чем говорю, – подхватила бабушка. До сих пор она не сказала ни слова, только переводила глаза с одного на другого, хотя губы ее шевелились: она, видно, вставляла в разговор какие-то неслышные словечки. – Я ведь тоже говорю, что обедать пора!

– Пора! – рявкнул бородатый художник. – Самое время! Где раскинем скатерть?

– Я у себя уже раскинула, – сказала бабушка, – так что милости просим.

– Что-нибудь с собой принести? – спросил Кубик.

– Все у нас нынче есть. Мы ведь из города. – И бабушка стала распоряжаться: – Руки мыть, Славик. И переоденься, пыльное-то сними.

На стол было подано: сыр, колбаса, пупырчатые зеленые огурчики, зеленый лук, окрошка, посыпанная укропом, яичница на огромной сковороде, черный городской хлеб с тмином…

Потом пили чай с тортом и конфетами. Говорили обо всем на свете, разговор перескакивал с одного на другое, как кузнечик с цветка на цветок, поэтому пересказывать его мы не будем. Гораздо легче перечислить, о чем за этот час не было сказано ни слова. Ну так вот, не говорили за столом ни об американском президенте, ни о выставке живописи в Москве в Манеже, ни о Японии или каких-то других странах или местах, где могло быть лучше, чем здесь.

Здесь, за длинным деревянным столом, на котором остались зарубки и царапины, должно быть столетней давности (обед обошелся без скатерти, да и не было в ней надобности), здесь, рядом с громадиной печью, могущей накормить две дюжины человек, здесь, где бревенчатые стены впитали в себя запахи обедов за целый век и помнили, наверно, все разговоры, здесь было сегодня лучше всего. И не знаю, чем это можно объяснить. Может быть, сам деревянный стол с зарубками стал этому причиной. Может быть, яичница на большой сковороде. Может быть, бабушкина радость оттого, что дом снова полон людьми. Может, всякие веселые словечки художника, которыми он посыпал каждое кушанье. Может быть, куриные переговоры за окном… Может быть… но и всего этого, по-моему, вполне достаточно для хорошего настроения!

ДЕРЕВЕНСКИЕ МАЛЬЧИШКИ

К концу обеда, – а он затянулся, – бабушка раззевалась.

– Умаяла старую дорога, – извинялась она, – вы на меня внимания не обращайте.

Художник предложил убрать со стола вместе – так и сделали, и вся работа – посуду помыли и расставили по местам, продукты спрятали в холодильник, стол вытерли, пол подмели – заняла каких-то пятнадцать минут. Полина Андреевна совалась помочь, но ее отстранили, и она ушла, зевая и продолжая извиняться, в комнату (ее от усталости даже пошатывало).

Трое вышли во двор.

– Пойдемте ко мне, – предложил Кубик. – Или, может, вы решили прогуляться?

– Я сперва пройдусь, – ответил Славик. – Я здесь четыре года не был.

– Надо, надо вспомнить молодость, – согласился художник. – А после прошу ко мне.

– Хорошо, – пообещали Славик и Нинка.

Славик успел переодеться, он был в старых джинсах и без кепки.

Они с Нинкой пошли по улице. Шестичасовое, все еще жаркое солнце било в глаза.

Только вышли со двора, мимо проехал маленький мальчишка на большом велосипеде. Ехал он стоя, просунув правую ногу сквозь раму. Мальчишка все время оглядывался.

– Ну, и во что вы тут играете? – спросил Славик, провожая взглядом велосипедиста, напомнившего ему циркового наездника, который проделывает чудеса на скачущей лошади.

– Ого! – ответила Нинка. – Всю жизнь играть будешь и всех игр не переиграешь!

– Ого! – повторил Славик. – Ого, как ты врешь!

Нинка остановилась.

– Я вру? Не веришь, да? Тогда считай!

Славик тоже остановился.

– Считаю.

– «Баба, баба, дай огня!» – раз?

– Раз.

– «Гуца, Гуца, попугай!» – два? «Охотники и гуси»– три? «Выбивала»– четыре? «Однорукий капитан»– пять? А салочки, а жмурки? А волейбол? (Нинка говорила «валяндбол».) А палочки-выручалочки? А чехарда? А «Черти бегали по школе»? А «Коло-коло-стоп-точка»? Штук двадцать уже есть?

– Двенадцать, – сказал Славик.

– Я тебе, если хочешь, целых сто насчитаю.

– Нужны они мне! Это все девчоночьи игры.

– А что, если девчоночьи, так сразу уже и плохие? Мальчишки с нами тоже играют.

– Да? Играют? Вот в это? – И Славик, дразня, проговорил:

 
Черти бегали по школе
И считали этажи:
Раз-два-три-четыре,
Умножали на четыре,
Делим-делим пополам —
Получается мадам!
 

Он при этом подпрыгивал в такт считалке, а при слове «мадам» прыгнул повыше, раскорячил ноги, скорчил рожу, будто выпил горькое лекарство, и спросил:

– Скажешь еще, что и мы в такие игры играем?

– А откуда ты знаешь считалку? Не играл бы, не знал бы! Ага! Ага! – Нинка, как и час назад, отскочила на шаг.

Славик выпрямился.

– Знаю, потому что память хорошая. Иду мимо девчонок, слышу ихние считалки и запоминаю. Я Пушкина чуть не всего знаю. Хочешь, прочитаю?

– Потом, – сказала Нинка, – не до Пушкина сейчас. Вон ребята идут.

Навстречу им неторопливо шли трое мальчишек. Тот кроха, с велосипедом, успел вернуться и поспешал рядом, ведя машину, как коня, за шею, и что-то горячо доказывал, бесцеремонно показывая пальцем на Славика.

– Они драться любят, – предупредила Нинка.

– Не беспокойся, – ответил Славик, – я и сам… – Шаг он не замедлил, но с удовольствием шел бы потише, потому что ноги вдруг перестали его слушаться.

И вот две группы сблизились и остановились друг против друга. Помолчали. Старший из тройки, он был выше ростом, начал так:

– Ты чего Нинку дразнишь? Думаешь, если городской, так тебе все можно?

Слова ответа выговорились сами:

– Ничего я не думаю. При чем тут го…

– Думает, думает! – закричал велосипедист. – Подержи, – он подвинул велосипед соседу. – Он вот так ее дразнил! – Встал раскорякой, скорчил рожу и попрыгал – короче, повторил Славика. – Вот так он Нинку дразнил!

Трое, глянув на позу велосипедиста, – а тот еще и приврал – высунул язык, – перевели суровые взгляды на Славика.

Нинка вышла вперед.

– Никого он не дразнил, – сказала она. – Ты, Юрчик, всегда все путаешь. Он мне показывал, как в одну игру играют.

– Я путаю?! – возопил велосипедист Юрчик, закрыв глаза, как певец, когда он берет высокую ноту. – Я путаю?! Я специально на него смотрел! Он тебя дразнил, а ты злилась – я на тебя тоже специально смотрел! Он знаете в какой фуре[1]1
  Фура — фуражка.


[Закрыть] приехал? – Юрчик повернулся к товарищам. – Во в какой! – И показал величину примерно полуметрового козырька. – Он думает, что если городской, так ему все можно! – горько заключил Юрчик и с надеждой посмотрел на троих, обдумывающих эту сложную ситуацию.

– Только попробуй, Генчик!.. – предупредила высокого Нинка. – Я маме твоей все расскажу. А ты, Юрчик, только подзуживать и умеешь!

Женская защита Славика устыдила, и он решил высказаться, несмотря ни на что.

– Уже и по улице нельзя пройти. – Но собственный голос показался ему незнакомым, и он сделал его погромче. – Подумаешь, хозяева!

– Хозяева, – немедленно подхватил Генчик. – Хозяева, а ты думал кто?

– Если хозяева, – рисковал и дальше Славик, – почему у вас мусора везде столько? – И он показал на грязный ком оберточной бумаги в канаве, разбитую бутылку и пустую сигаретную пачку.

Генчик посмотрел на мусор и не остался в долгу:

– Потому что его такие, как ты, бросают!

– Он еще нас учит! – снова заверещал Юрчик, от возбуждения раскачивая велосипед. – Вы слышите – он нас учит!

Высокий на этот раз подстрекателя Юрчика послушался и сделал шаг вперед.

Славик отступил, но предупредил:

– Я знаю каратэ, так что поосторожнее.

Генчик не испугался и сделал еще шаг.

Славик снова отступил, согнулся и выставил руки так, как он видел у каратистов по телевидению.

– Каратист, – добавил он, – один с семерыми может справиться.

– Дай, дай ему раза! – завопил Юрчик. – Он нас учить сюда приехал!

Нинка бросилась на Генчика, вслепую молотя его кулачками.

– Хулиган! – кричала она. – Бандит! Он же в гости к нам приехал! А ты на него драться!

Генчик начал отступать.

– Чего ты, – ворчал он, пытаясь схватить мелькающие перед его носом Нинкины руки. – Вот кошка! – Поймал наконец, но Нинка стала лупить его ногами, не переставая ругаться:

– Уходи – отсюда – архаровец – тоже – мне – хозяин – выискался!

– Пошли, ребята! – Генчик отпустил Нинкины руки и отскочил от нее. – С ней только свяжись. Слышь! – крикнул он Славику. – Ты, значит, каратист, и с семерыми справишься?

– Справлюсь! – огрызнулся Славик.

– Ну, мы с тобой встретимся. Посмотрим на твое городское каратэ. К тебе в гости как раз всемером и придем.

– Приходите, – согласился Славик, – я гостеприимный.

– Договорились!

И обе, теперь уже враждующие, группы повернули в разные стороны. Сделав несколько шагов, Славик обернулся и увидел, что зловредный Юрчик показывает ему кулак. Славик показал ему свой.

– Лимонадный Джо! – крикнул Юрчик. – Слышь? Лимонадный Джо!

Вот каким получилось первое знакомство Славика и деревенских мальчишек. Ну а что будет дальше, посмотрим…

ХУДОЖНИК КУБИК

В этот же вечер Славик попал к художнику и с той поры стал бывать у него часто.

Кубик купил у Нинкиной бабушки Евдокимовны полдома и приезжал в деревню каждое лето. Комната его была заставлена холстами и пахла красками. В старых глиняных кувшинах, которые художник собирал по всей деревне, стояли букеты из мордовника, чертополоха и ворсянки. В одном углу были собраны старые иконы – их повыпрашивала для художника у знакомых Нинкина бабушка.

Еду Кубик готовил на маленькой туристской газовой плите, привезенной из города вместе с баллончиком сжатого газа. Но иногда он варил картошку или подогревал консервы на тагане во дворе, сидя перед ним сгорбившись и покуривая, нарушая неподвижность только для того, чтобы подкинуть в огонь очередную щепку.

Над картинами Кубика Славик задумывался. На них понятный четверокласснику мир – дома, луг, стожок сена, купа деревьев у речки – превращался в цветовые пятна. В странный набор цветовых пятен, только отдаленно напоминающих природу. К тому же цвета на картинах Кубика было гораздо больше, чем в натуре, и Славику казалось, что Егоровка чем-то не устраивает художника и он от себя добавляет ей красок. Один раз, разглядывая холст, Славик подумал, что это не картина еще, а только заготовка, и спросил:

– Вы, дядя Витя, картины дома дорисовываете?

– Во-первых, не дорисовываю, а дописываю, – механически поправил его Кубик, – а во-вторых, этот холст уже готов.

– Готов?! – удивился Славик. – Этот?!

На полотне была сумятица зеленых, сиреневых и синих пятен, от него веяло каким-то необъяснимым холодком.

– Разве нет? – повторил художник. – Ты вглядись. Здесь я встретился с лугом и рекой ранним-ранним утром.

Славик вгляделся и поежился. На картину это не было похоже, но чем больше он смотрел, тем знобче ему становилось. Словно он сам шел ранним утром – такое было, может, раз или два – по высокой росистой траве к реке.

Славик оглянулся. Художник стоял скрестив руки на груди и смотрел на свой холст. Наверно, он видел его совсем не так, как гость.

Оба тогда долго смотрели на картину, но знобкость, которую Славик почувствовал вначале, больше не появлялась, а мазки так и не стали лугом, рекой, сизым туманом.

Во дворе у Кубика жила коза Манька. С ней он ходил на этюды, бродил по лугу, у речки и в лесу. Коза была упрямая, упрямство налетало на нее неожиданно. То она не хотела идти на этюды, то упиралась по дороге домой. В один из таких моментов и увидел Славик неразлучную пару.

Посмотреть этот театр позвала Славика Нинка. Она возникла над забором и оторвала соседа от ужина:

– Иди смотреть, как Кубик козу тащит!

Славик выскочил на улицу. Художник с козой занимались перетягиванием каната. Рогатая упиралась в землю всеми четырьмя ногами, Кубик – двумя.

– Умоляю вас, ваша Рогатость, не противьтесь! – причитал Кубик. – Ну что вам стоит сделать несколько шагов? О черт! Да ты ослица, а не коза! Ваша Бодливость, ну будьте чуть поумней…

Странную пару сопровождала тройка мальчишек. Они сперва хохотали, хватаясь за деревья на обочине, чтобы не упасть. Потом Серега не выдержал и посоветовал художнику взять палку.

– Что ты, что ты, Сережа! – ответил Кубик. – Меня с Манькой связывает нежная дружба. Это у нас простая размолвка. Лучше помогли бы.

– Ваша Серость, – обернулся художник к козе, – ведь есть же предел терпению! Р-р-р! – оскалил он зубы. – Я тебя съем!

Трое мальчишек уперлись в козий зад, как в машину, и стали толкать рогатую по направлению к дому Кубика. Сам он пошел впереди, впрягшись в свою козу, как репинский бурлак. Славик к этому времени держал у ее носа кусок хлеба.

Так, впятером, они и завели неуступчивую животину во двор и там привязали к сараю. Коза преспокойно откушала хлеба…

Коза Кубика была, конечно, загадкой – вернее, то, что он с ней связался, и деревенские женщины предположили, что художник чем-то болен и отпаивается козьим молоком. Но бывшая хозяйка козы, Мария Валенюк, это предположение отмела.

– Коза-то моя никудышная, – сказала она, – молока от нее и рюмки не надоишь. Иначе б я стала ее продавать? Он, верно, ее на тот случай держит, когда у него консервы кончатся или друзья приедут.

Славик спросил у Кубика, зачем ему коза.

– О-о! – ответил художник. – Так просто этого не объяснишь. Дай мне собраться с мыслями…