Текст книги "Зверь лютый. Книга 24. Гоньба (СИ)"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

И вот перед этим… я трепетал и преклонялся? Вопил сам себе, в душе своей: «Мой! Господин! Любовь с первого взгляда!».

Я же тогда не мог смотреть на него без обмирания сердца! Всё в нем – бородка, серые глаза, чуть скуластое лицо, поворот головы, каждое движение… хотелось смотреть, не отрывая глаз, хотелось закрыть глаза, чтобы сердце не выскочило от волнения, от счастья…

Помню, как при первой встрече, кстати, тоже в бане, я, буквально, стек на пол, прижался к половичку на досках лбом, грудью, животом, всем телом сколько мог. Распластывался, припадал. «Отдаю себя в волю твою»… Совершенно искренне, задушевно. Как в церкви перед святыней…

Что ж я в нём тогда нашёл?

«Думала – дышать без него не могу. Оказалось – насморк».

Не надо себя обманывать, не надо взваливать всё на него. «Насморк» – у меня. Всё – я нашёл в себе. В том рабёныше. В своей надежде. «Вера, Надежда, Любовь». Пока есть «надежда», хоть какая, хоть на что – появятся и «вера», и «любовь». Соответствующих «надежде» качества и направленности. Всё – во мне. Мои страхи, мои надежды, мои восторги. Направленные на «именованный символ». Воплощение моей мечты. Мечты… даже не процветать и благоденствовать, просто – жить осмысленно.

Он – просто объект. Для моих мечт. Как фото киноактёра на столе девочки-подростка. А субьект-то я. Чувства – мои. И вина за них – тоже моя.

Прошли годы. Мы менялись. В разные стороны, с разной скоростью. Я вырос. Телом, душой, умом. Учился, творил. Сотворял. Создавал. Город, людей. Стал Воеводой Всеволжским. Надеждой и защитой для тысяч людей. А ты так и остался. Нормальным святорусским боярином. Хотенеем Ратиборовичем.

«Надежда» была предана. Вместе с «верой» и «любовью». Преданы и проданы. За перспективу протекции. При дворе какого-то Великого Князя. Чего-то там.

Мне пришлось вырастить новые. «Веру» – в себя, «надежду» – на себя, «любовь» – к себе. Вырастить. На очень… «каменистой почве», на простом правиле: «Воли своей не отдам никому».

Это – тяжко. Большинство хомнутых сапиенсов такой труд… избегают. Мне – пришлось.

Странно. Грустно. Горько. Стыдно. Себя. Своих чувств. Своего идеала. Собственных восторгов, радости. Трепета чувств. Виртуальная картинка оказалась не совпадающей с реалом. Мираж. Воздушный замок. Бывает. Но сколько же моих собственных сил душевных было вложено, было вызвано тем образом! А образ-то оказался… п-ш-ш.

Забавно. Стыдно своих тогдашних страхов, растерянности, непонимания. Но куда стыднее память о своём счастье, восторге, надежде.

Счастье стыднее горя?

А впрочем… пофиг. Всё прошло. Скучно. Неинтересно.

«Время – лучший лекарь». Лечит не только от боли, но и от радости.

Мой неотрывный взгляд несколько обеспокоил Хотенея. Он ожидающе уставился на меня. Я глубоко задумался, тяжело, встряхнутыми побоями мозгами, размышляя о прошлом, рефлекторно провёл себя по груди, счищая лишнюю мазь. Он, кажется, удивился. И – обрадовался. Чему-то. Рявкнул на прислужника. Тот посмотрел на меня как-то зло. Обиженно попытался возразить своему господину. Но был им вытолкнут в дверь.

Парень чем-то неуловимо похож на Корнея. Тогдашнего, киевского ещё, наложника Хотенея, моего соперника в борьбе за внимание господина. За право быть наиболее желаемым вместилищем хозяйского уда. Корней тогда до-ревновался. До застенков пытошных. Теперь этот. Ревнует? Ко мне?! К «Зверю Лютому»?! – Нет, конечно. К очередному объекту увлечения повелителя, к «шкурке серебряной».

Всё как прежде. Этих людей не интересуют мои знания, умения, возможности… Они понимают только привычные этикетки. Для них нет человека, нет реальности – это сложно. Это – думать надо. Смотреть-видеть. Только ярлыки. Так проще.

Они видят не Воеводу Всеволжского, не создателя и государя нового обширного владения, городов и весей. Правителя, полководца, изобретателя, организатора, учителя… Человека. Не бывает здесь просто человека! Есть боярин, поп, смерд. Или – холоп. Инструмент для удовлетворения нужд владельца. Все роли расписаны. Даже не с рождения – с дедов-прадедов. Этот – господин, тот – орудие говорящее.

Люди судят по своему опыту. В его рамках. Выходящее за рамки, новизна… – Не, не бывает.

«Что было – то и будет. И нет ничего нового под луной».

Был Ванька – любимый холоп. Может стать – нелюбимым, может – беглым. Но холопом – останется. Как и боярин. Может – стать важным, может – опальным. Всё. У них даже мысли возникнуть не может, что давешний наложник – воевода. Так не бывает. Противу всех законов людских и божеских.

Они в этом уверены. Это их вера. Их надежда. На неизменность мира. Их любовь. К вечному «нет ничего нового». Никакие аргументы и прецеденты – не переубедят. «Священная триада» – не рациональна, не разумна. «Вера, надежда, любовь» – где здесь место для информации, логики?

Собственный локальный опыт – абсолютизируется. Об ином, о возможных вариантах – не знают. И знать – не хотят. «Знать» – тяжело, трудно. А мы так, по простому. Беглый холоп? – Сыскать и казнить. Таково общее, общественное мнение. Всенародный обычай. Выражено в форме национального «вечного» закона, «Русской Правды».

Хотеней, видимо, понял мой задумчивый неотрывный взгляд, случайное движение руки, как намёк. Как приглашение. Понял так, как ему представлялось «правильно». В меру собственного понимания и соображения.

«Мы видим только то, что мы готовы увидеть».

Выгнав прислужника, многообещающе улыбаясь под моим остановившимся взглядом, он начал раздеваться.

До меня дошло не сразу. А когда я дёрнулся, скривившись сразу от боли в спине, Хотеней заторопился, успокаивающе бормоча:

– Сща-сща, погодь малость. Я ж завсегда знал – ты парнишка крепкий, всякое чего вынесешь-вытерпишь. За-ради господина свого удовольствия. Я ж вижу – ты в животе. И сразу ж… Старая-то любовь – не ржавеет, оно ж завсегда… Я ж у тя, помнишь? – хе-хе… первый. У тя после много-то…? Не-не, я не сержусь. Судьба у тя такая. «Кто прошлое помянет…». Чую-чую – разгорается у тя. Ждёшь – не дождёшься. Потерпи чуток. Счас побалуемся. Сщас уж мы… за все годы-пропуски… Целочка моя серебряная.

Шуба, шапка и кафтан его уже лежали на лавке. Теперь он торопливо выпутался из верхней рубахи, скинул, чуть не упав, сапоги и штаны и, оставшись в исподнем, подхватив корчажку с маслом, двинулся ко мне.

Улыбочка его обретала всё большую победительность. Насыщалась торжеством. Переходя в гарантийное обязательство. В однозначную уверенность в предстоящем мне «неземном блаженстве». В качестве «ворот в райские кущи». Не в роли «путника входящего», а в роли «несущей конструкции», «двух столбов с перекладиной».

Интересно: обладают ли «райские ворота» эмоциями? Если «да», то они должны, вероятно, заслышав очередные приглашающие слова апостола Петра, испытывать восторг. И чувство глубокого удовлетворения от каждого входящего в них праведника.

Соображал я худо, говорить вовсе не мог, а всякое шевеление – отдавало огнём в спине. В голове была вермишель. Из обрывков тех ещё, самых первых, самых ярких картинок нашего Киевского общения. Из множества более поздних разных воспоминаний. Из сегодняшних ощущений. Под кнутами и сапогами. Из понимания близости сегодняшней собственной смерти, от которой он меня спас.

Спас от смерти под кнутом, чтобы одеть свой законный ошейник? Чтобы подвести под свой законный кнут? «Спас-на-плети» из Саввушкиных подземелий как наяву встал перед глазами.

Хотеней опустился на колени между моих побитых ног, искательно заглянул в глаза, нежно и многообещающе улыбаясь, помахивая корчажкой, забормотал благожелательно-успокоительно:

– Ты повернись-ка, потихонечку-полегонечку, я ж не тороплю, я ж вот маслицем, осторожненько, ты и не почувствуешь, мягенько-ласковенько…

Когда-то у него были славные весёлые серые глаза. В них был… смысл моей жизни. Свет небесный. Источник радости и причина волнений. А теперь… повыцвели. Веки набрякли. Сосудики полопались. И всё выражение физиономии… как-то сальненко-подловатенькое.

Я неуверенно протянул руку к его лицу. Неужели в реале – вот так? Я понимаю: потрясения вляпа, смена тела, смена мира, паника непонимания, пытки и муки застенка, ужас пустоты одиночества… Но… Неужели я настолько его придумал? Настолько далеко от действительного? А в реале здесь… Даже не «плохо». Просто… серо. Скучно. Мелко. Не… невыразительно.

Какой ж ты выдумщик, Ванюша! Удивительная способность к фантазии, иллюзии, самообману.

Побитая рука моя не дотянулась до его лица, упала на рубаху. Я чуть потянул вверх, пытаясь хотя бы потрогать так нравившуюся мне когда-то его бородку. Теперь в ней были уже видны седые нити, она стала больше и неаккуратно торчала на две стороны.

– Чего, миленький, снять? Хочешь, чтобы мы с тобой… голым по голому? Как в первый раз? Ух ты, мой хороший, сладенький…

Хотеней, продолжая умильно ворковать, отставил корчажку в сторону, ухватил двумя руками за подол и вздёрнул рубаху вверх. Я, чуть кривясь от боли, дотянулся левой, прихватив его руки, скрещённые над головой, над закрытым тканью лицом, а правой воткнул нож.

Ему в бок. На два пальца ниже линии хорошо видимого соска. Между рёбер. По рукоять.

Он ойкнул. Замер на мгновение. Потом начал заваливаться назад и вбок. Отпущенная рубаха упала, закрыв нож и открыв лицо. Оно было удивлённым.

Почему?! За что? Что я сделал?! В чём я виноват?!

Ты, Хотеней, не виноват ни в чём. Просто ты родился. В «Святой Руси». В этом месте, времени, сословии. Где «все так живут». Ты ничего злодейского не делал. Ну, трахнул рабёныша-малолетку. Так ты ж в праве своём! Ну, послал его на смерть. И опять – ты в своём праве. Скотинка двуногая – хозяйским делам-заботам мешать стала. Убрал мусор с дороги. Выкинул туфель стоптаный.

Абсолютно нормальный в России подход. Тысячелетие.

Пушкин как-то пишет отцу: «продай пару людей и вышли мне денег – хочу ботинки купить». Что ботинок, что человек – для русского аристократа имеют сходную ценность.

Ты – прав. Ты – «муж добрый». Реально – «добрый». Мог поступать со мной куда жёстче.

Ты трижды спас меня от смерти. Тогда в Киеве, когда обратил на меня внимание, явил мне свою… благосклонность. Иначе меня загнали бы куда-нибудь… в скотники. Где, вероятно, просто вскоре забили бы. Как мух бьют, как топят беспородных щенков. Люди или скоты. Рогами или копытами, дубьём или кулаками, кнутами или плетями. За какую-нибудь глупую мелкую ошибку, произошедшую от тотального непонимания здешней жизни. Подошёл к коню сзади… или к козлу спереди… Не поклонился, не перекрестился, не так посмотрел, не так сел, не так обратился, шапку не снял, ложку в миску не в очередь сунул, не на то место в избе сел, в церкви встал…

Удивительно. В 21 веке все понимают, что без необходимых навыков не выжить в дикой природе. Экстремалов учат. Для тундры, тайги, пустыни. Понимают, что и для успеха в социуме нужно учиться. Есть куча литературы по теме. «Искусство управлять собой», «Искусство управлять людьми»…

Никто не учит выживанию в святорусском обществе. Где у тебя нет ни языка, ни привычного тела, ни навыков, ни родни… где «ты – никто и звать – никак». Есть лишь один путь – научиться выживанию самому. Для этого нужно время. Нужен кто-то, кто даст тебе корм, кров, защиту. Кто будет хоть чуточку доброжелателен к тебе, к твоим постоянным и неизбежным промахам и ошибкам. Проводник в этом аду. Вергилий по кругам «Святой Руси». Шерп в «гималаях» средневекового «дерьма».

Юлька-лекарка и ты – спасли меня. Дали время. Чтобы понять, чтобы стать, чтобы жить.

Второй раз ты спас меня на своей свадьбе. Когда, пусть и по твоим собственным причинам, пусть и на смерть, но вытолкнул из города, заставил избежать участи жертвы малолетней садистки – твоей жены.

И вот только что, здесь в Луках, когда забрал меня у кнутобойцев. Хотя бы и для возвращения твоего имения, холопа беглого.

Я обязан тебе. Трижды обязан жизнью. Неблагодарность – смертный грех. Я – благодарен. Всей душой. Но это не причина не убить тебя.

Ты – прав. В этом мире. Который весь – на твоей стороне. Все законы, князья, суды, народ… все за тебя. Всегда. Пару-тройку веков – назад, семь веков – вперёд. Может, пожурят чуток, за «не канонический способ сношения». Но – мягенько. Любого святорусского человека спроси – ты прав, ты – молодец, ты – хороший. Законопослушный житель этого мира. Муж – добрый.

А я – злодей, душегуб, убийца.

Хуже – вор, тать, крамольник. Убил господина своего.

По «Правде» – мне должны сперва отрубить руку. Которой совершено злодеяние. Потом – смерть. Смерть – обязательна. Как бешеной собаке. Чтобы – не воспроизводилось. Не повторялось. Ибо – татьба, измена и противу всего народа Руськаго – злодеяние.

Я – убил. И ещё убью. Таких как ты. Не за любовь к моей заднице. За уверенность в праве надевать ошейники на людей. За исконно-посконное холопство. За следование «Закону Руському».

Нормален? Законопослушен? – Враг. Для меня.

«Все так живут»? – Такие «все» – жить не будут.

За что? – За мои давешние переживания, мои иллюзии. За веру, надежду, любовь. Мои. Обращённые на тебя. И за их разрушение.

Почему? – Потому что я – «Зверь Лютый». Попандопуло. «Чужой». Не от мира сего.

…

Ножик откуда? – А просто: когда Хотеней и подручный его с меня удавку срезали, они ножик откуда-то принесли. А чтобы он в тряпье не затерялся – под стенку кинули. Когда я к стене уселся да попытался спину как-то поудобнее пристроить – шарил руками рядом и нащупал. Первый раз увидел – уже у Хотенея в сердце. Нормальный хозяйственный ножик. «Косарь» – полено на лучину для растопки щепить. С достаточно длинным лезвием, простенькой деревянной рукояткой.

«Рояль»? Случайность? – Да. Я постоянно с этого живу. Создаю возможности и использую случайности. Которые выражают закономерности. Не нашёлся бы ножик – вон полено лежит. Или – кусок от моей удавки. Рабовладельцы – должны быть уничтожаемы. Начиная с самого для меня первого, с самого главного – с моего собственного. Моего Хотенея… Моего повелителя. Правильнее – владельца. Имущество-иметеля. Правообладателя. Ныне – уже покойного.

Уже покойного, но ещё тёпленького. И – вечно живого. В моей памяти.

Как я тогда ему радовался! Как волновался от всякого его взгляда-слова! Даже жалко. Тогдашнее чувство радости. Моей радости.

А ведь ты был не так уж плох. Какого-то особенного сволочизма, садизма, маразма… отнюдь. Просто – боярин. «Столп Святой Руси». Один из… Бывают и хуже.

…

Так, Ванюша, хватит философировать и ностальгировать. Я – не ассасин, мне загробное блаженство с семьюдесятью девственницами не грозит. Мало убить – надо ещё суметь убраться с места убийства.

Скрипя зубами от… ощущений в разных местах своего, в очередной раз столь больно битого, тела, сумел подняться вдоль стенки и, старательно не отпуская её, пошёл к лавке напротив.

Отсюда надо выбираться. А на улице, знаете ли, нынче зима. И вылезать туда голому… не камильфо. В сваленной на лавке одежде Хотенея удастся, может быть, найти что-то подходящее. Хотя, конечно, размерчик у него маловат.

Я острожно покачивался, держась за стенку в полутемной мыльне, пытаясь разглядеть сапоги покойного. Обувь – главное в моей ситуации. А садиться, вообще – двигаться… приходилось очень осторожно. Уж больно яркие впечатления. У меня.

Вдруг за дверью раздался шум, она распахнулась и внутрь вбежал, с какими-то вещами в руках давешний прислужник. Мой конкурент на должность «любимого наложника».

Проскочил внутрь, увидел лежащего на полу своего господина. Темновато, нож я не вынул, крови вытекло мало, нож прикрыт рубахой. Лежит человек и лежит. Почему – не понятно.

Парень упал на колени возле трупа, взволнованно, шёпотом, произнёс:

– Господине! Хотеней Ратиборович! Что с тобой?

В его голосе звучало искреннее участие, сердечная тревога. «Верный раб». Преданный, заботливый, любящий. «Мечта хозяйки». Здесь – хозяина. Даже завидно – мне б таких побольше.

В смысле преданности, а не так, как вы подумали.

Не получив ответа, парень прижался ухом к груди своего любовника и повелителя.

Возле двери лежали стопочкой банные шайки. Я ухватил верхнюю, рискнув оторваться от стенки, сделал шаг и обрушил с маху эту деревянную посудину на голову прислужника. И сам свалился следом.

Удар получился громкий. И сильный – парень не шевелился. А я… чуть не заорал в голос – коленкой стукнулся.

Пережил… ощущение. Стряхнул выжатые болью слёзы. И пополз. Добрался до его горла, пощупал жилку – пульс есть. Жаль. Вытащил из Хотенея нож и перерезал горло бесчувственному телу. Остриё у ножика острое. А лезвие – тупое. Пришлось пилить.

Парень, не приходя в сознание, забулькал кровавым фонтаном. Обильно, после того как я вытащил нож, потекла кровь и из Хотенея. Подсунул ножик под правую руку «холопа верного» и осторожно, стараясь не замараться, отполз к лавке.

А этого-то за что?! – Не «за что», а «почему». Потому что свидетель.

Парень этот мне… никак. Просто оказался не в том месте не в то время. Извини. «И царствие божие примет тебя в распахнутые двери». Там – всех таких принимают.

В смысле – невинно убиенных. А не тех, про кого вы подумали.

Подобрать одежду оказалось непросто. Как-то вырос… незаметно. Кафтан Хотенея затрещал в плечах. Сапоги не налезали вообще. А вот рубаха, штаны, шуба, шапка… приемлемо – в «Святой Руси» почти нет подогнанной по фигуре одежды. Чтобы не болталось – подпоясывайся.

Исподнее – пропускаем. Хуже всего с обувкой. Кончилось тем, что я замотал ноги какими-то полотенцами вместо онучей и влез в свои «губанские» лапти. Напоследок вылил в прихожей на сложенные поленья обнаруженный кувшин с маслом. В получающуюся от стекающих капель лужу поставил огарок.

Когда покойников найдут, то, поскольку один умер сразу, от удара в сердце, а другой имел возможность подёргаться, посчитают, может быть, что они убили друг друга. Одним ножом. Если эта шутка со свечкой сработает и всё сгорит, то подумают, что оба погибли на помойке. В смысле – в бане.

А если ни то, ни другое… А даже если и получится… Если я и вправду придавил того кнутобойца… Порезвился Ванечка по городку русскому – три покойничка за прогулочку. Надо сваливать. Быстро. Далеко. Надо… Для начала – с усадьбы.

Глава 52

7

Не думаю, что мне бы удалось уйти в нормальных условиях. Но нынче в Луках ожидают приезда Великого Князя. Из-за наплыва гостей, собаки, которые в любом русском городе в любую ночь при появлении постороннего симфонический концерт устраивают, за предшествующие дни приморились. А если собачки по будкам сидят, чтобы важных гостей не беспокоить, то… значительно проще.

Баня, как обычно на «Святой Руси», на задах усадьбы. Высунул нос из двери – две тропинки. Одна – к центральному строению, другая – к забору. Топ-топ… Ага. Калитка. Заперта, конечно. Но – изнутри. Снять засов… Переулочек. Никого. Темно. Сверху – звёзды, сзади в стороне – костры горят. У крепостных ворот стража греется? Тогда – вдоль да по стеночке…

Алкоголики бывают трёх типов: малопьющие – им всё мало, выносливые – их выносят, и застенчивые – держатся за стенку. Как я. Топаю. Лишь бы не упасть – не встану. Рукавицы забыл! Нет, рукавиц там и не было. Тогда – фиг с ними. Топ-топ.

Заскочить наверх как в Ростове, когда я с Софочкой Кучковной через стену лазил… – не осилю. Нет телеги с бочками и помощницами. Иду вдоль стены, выглядываю какую-нибудь лестницу. В глазах, временами, всё плывёт. Самое главное – не останавливаться. А то – завалюсь. «Светоч прогрессизма и надежда всего человечества – замёрз в сугробе»… забавно будет.

Вдруг распахивается дверь в избёнке, мимо которой я ковыляю. По глазам бьёт свет, громкий мужской смех, теплом пахнуло.

– Оп-па! А эт хто? А ну стоять!

Из двери вываливают два здоровых мужика. Гридни. В кольчугах, с мечами.

Ё… Попал. Ся. Теперь мне…

На вопрос… С больной глоткой… Я не смог ничего лучшего, чем пискнуть. Фальцетом. И – наездом:

– Ты кому говоришь?! Хамло! Мурло!

– Чего?!

Один из мужиков развернулся, чтобы врубить мне кулаком по уху. Другой, внимательно разглядывавший меня в отсвете из открытой двери, вдруг перехватил его руку.

– Стой. Глянь – кажись пожар. Сбегай-ка.

Он махнул головой куда-то мне за спину. Боец хмыкнул, придерживая левой рукой меч на боку, неспешной рысцой устремился в ту сторону, откуда я пришёл.

– Ну что, е…ло, х…ло и зап…ло? Опять щиты княжеские испортил?

– Ч-чего?

Не понял. Совершенно. Это он к чему? Или – об чём?

Гридень уловил мою полную прострацию, внимательно оглядел меня ещё раз и, уже уверенно, подтвердил:

– Ты. Ну точно ты. Шпынь злокозненый. Другого такого придурка – в жизни не видал. Сверху – боярская шапка с шубой, снизу – лапти с онучами. Точно. Прыщ хитрокаверзный.

Глянув в ту сторону, куда убежал его напарник, где потихоньку начало отсвечивать пламя пожара, ехидно уточнил:

– Твоё? Опять каверзу учинил?

Я тупо смотрел в бороду этого мужика.

Это – конец. Моё прошлое, смоленские приключения «в прыщах» – догнали меня. Была у меня там история с парадными княжескими щитами, которые по дороге от мастерской щитовика до княжеского подворья загадили кровью и мозгами моего тогдашнего напарника.

– Здоров стал. И не узнал бы. Но – пищишь. Как пищал свои стишки матерные… Мы тогда их все выучили. С этими твоими х…лами. Как скажешь посадскому – так он, слышь-ка, пасть распахнёт и стоит берёзой. Только шелестит негромко. И мытарь его как хочешь.

Гридень ещё раз пристально оглядел меня с ног до головы.

– Прошлый раз ты щиты красные со свежим упокойником в Княжье Городище вёз. Ругал нас тогда, всё торопил, перед светлым выслужиться хотел. После за тобой, вроде, вои скакали. Кажись – имать. Ну и как? Догнали?

– Не срослось.

– А чего морда битая?

– Били.

– Ага. А ныне куда?

– Отсюда.

– Вона чего… Ну, пошли.

Он уже отошёл на пару шагов, когда я, будто проснувшись, двинулся за ним. Ни… никаких мыслей. Он меня властям сдавать ведёт? Бежать? Из меня сейчас бегун… как из безного. Напасть на него? На вооружённого здорового мужика?! Нападун из меня… как из безрукого. Тот-топ. Тупо. По улице как по судьбе. В неизвестность. Навстречу гадостям.

Через сотню шагов мы вывернули на площадку перед крепостными воротами. Возле башни, чуть в стороне, горел костёр, стояли и сидели стражники, человек пять-шесть. Старший их обернулся в нашу сторону. Мой проводник шагнул к нему:

– Здорово. Во, выпусти.

– А хто таков?

Сопровождающий наклонился к начальнику караула и несколько лениво, негромко, явно не желая объявлять всем присутствующим, но и не скрываясь особенно, объяснил:

– Боярич. Смоленский. Из прыщей. Ещё Мончаковских. У Гаврилы-оружейника обретался. По делам «самого» посылаем был.

– А тута чего?

Мой проводник хмыкнул. Отодвинулся чуть от собеседника, окинул взглядом внимательно слушающих и вглядывающихся остальных стражников. И довольно громко, чтобы все слышали, хотя и без нажима, сообщил:

– Я – не спрашивал. А он – не сказывал. Охота тебе – ты и любопытствуй. А я пошёл. Мне лишку знать… не надобно.

– Дык. Эта… Постой! Велено ж никого!

– Да ну? А ты вспомни. Велено никого не впускать. А насчёт выпускать… Или, там, хватать-держать… Я разок его придержал. Мертвяк свежий у него на руках был. Да… А после три дня разговоры разговаривал. То у посадника, то у кравчего. Напоследок – у окольничего. В порубе… Коли тебе охота…

– Не-не-не! Ты привёл – ты и выводи нахрен! А мы не видали, не слыхали. Веди-веди. К едрене фене!

Караульщики открыли калитку в воротах. Тяжко, с едва сдерживаемым стоном я согнулся и вылез наружу. Следом выпихнулся мой проводник.

– Дорогу-то найдёшь? Ну, не поминай лихом.

– Постой. Имя хоть скажи – за кого богу свечку в церкви ставить?

– А оно тебе надо? Имя моё? Человек божий, обшит кожей. Шагай-шагай, не завались. Куда – не спрашиваю.

– Ты хоть скажи – почему? Ну… Помогаешь?

– Почему? Э-эх… Скучно, паря. Ты тогда со стишками своими… мы ж потом год над ними посмеивались. Твоё «ло» ко всякому слову приспосабливали. Дал же бог талант материться весело. Иди-иди с отсюдова. И знать не знаю, и видом не вижу.

Он развернулся и полез обратно в низенькую калитку. А я, не вполне соображая и, в очередной раз, удивляясь чуду – опять живой остался, потопал от крепости вниз к Ловати.

* * *

Русский народ любит «острое словцо». А ещё – солёное, складное, весёлое. Целый пласт в фольке – «сказки заповедные». Рассказывают только в компании взрослых мужчин. Есть на Руси и профессиональные сказочники. Артель лесорубов нанимает человека, платит ему:

– Ты не работай – ты сказки сказывай.

Отдельная отрасль в отхожих промыслах. Кто – плотничает, кто извозничает, а кто – сказки сказывает. Одни и те же тексты расцвечиваются по-разному: «на зубок», «на глазок», «на пупок». Почему в 21 веке мы «заповедных сказок» не знаем? Только «женско-детские варианты»? – Серия катастроф 20 века. Слишком много мужчин погибло. Сколько было, к примеру, сказочников-сказителей в тех тысячах, которые «Я убит подо Ржевом…»? Немалый кусок культуры, народной души… остался в «долинах смерти».

Хороших сказочников, как и хороших врачей или учителей – всегда недостача. Придумать что-то новое – удел немногих. Бесконечное повторение анекдотов, сказок, афоризмов – тому подтверждение. До какой же степени однообразна и скучна жизнь даже и княжеского гридня, если моё матерное словотворчество оставило такой след! На годы! Притом, что человек-то бывалый. А вот… скучно.

* * *

Повезло мне. На любителя «русской словесности» попал. Жаль, имени не узнал. Даже не знаю – кому он нынче служит. Смоленских много и у Ростика, и у Ропака. Может – из Новгорода сюда пришёл, может – с юга прибыл. Но, явно, не князя Романа человек – этих здесь нет.

Что Роман мечтает меня казнить – он не знает. Я Ромика дураком дважды сделал. Тот меня в «общероссийский розыск» и не объявлял. Посылал тихо своих потьмушников. А я сбежал далеко.

Теперь-то обе темы – и «частица Креста Животворящего», якобы украденная у Евфросинии Полоцкой, и любовные игры с «самой великой княжной всея Руси» – актуальность утратили. Но и нынче обе истории, даже пущенные в народ просто в форме сплетни – его не обрадуют. А уж подтверждать эти «злобные вымыслы» публичным объявлением меня в розыск, спустя три года… Да и как это теперь сделать? Одно дело «имать татя беглого, смоленского ублюдка боярского», другое – Воеводу Всеволжского, «цепного пса Руси Святой на пороге басурманском».

Про приказ «имать» – гридень не знает. А то, что я из вятших, из «прыщей», с каким-то оттенком… особости, с красными подарочными щитами для княжеских братьев, с убитым прямо в городе, по-воровски, напарником – видел.

Как видит ныне мою битость, нежелание об этом говорить, странную несуразную одежду. Вот он и предполагает… тайное. Куда лезть без приказа опытный служака не хочет. Он бы вообще – «приподзакрыл глаза», «видом не вижу, слыхом не слышу». Но – помнит себя, несколько недель веселья от повторения моих… виршей. С рифмами на«…ло».

«Всех выпускать – никого не впускать» – понятно. Городок готовится к встрече Великого Князя, посадские спешно делают всякие работы. Как всегда у нас – в последний момент. Естественно – остаются допоздна. Задерживать их в воротах… и куда? – Сотню-другую таких «приходящих слуг» в караулку не впихнёшь. А они обидятся и, конечно, пожалуются нанимателям. Которые стражникам – начальники.

Ещё – люди новгородские, «огнищане» и прочие. С некоторыми из которых, наверняка, князь Ропак проводит… «установочные» беседы. По теме грядущей «поряди». Стоят они в посаде, разговаривают – в городе, допоздна, естественно. На каждый их шаг крепостными воротами скрипеть, шуметь-объявлять… не кошерно.

Я топал и топал. Вниз под горку. В стороне от дороги остался посад, где, возле тоже закрытых ворот в палисаде, отсвечивал костёр. Спустился на лёд Ловати, последнее, далёкое уже, пятно света осталось за спиной.

Ну что, Ванюша? Зацени антураж. Русь. Зима. Снег. Три версты. Сам битый.

Не новость. И по первой, и по второй жизни. А как я на Десне после утопления утопителя тайной жены этого самого Ропака домой топал? И хуже бывало. Главное – не свалиться. Топ-топ.

«Вперёд не смотри и назад не оглядывайся».

Совет Василисы Премудрой своему муженьку – всегда актуален. После пьянки и драки – особенно.

А ну-ка с песней! «Варшавянку»!

«Вихри враждебные веют над нами,

Силы враждебные злобно гнетут…».

Как в годы молодые. Даже выпрямился. Голову поднял. По сторонам глянул. «Вихрей» – нет. А вот «сил враждебных» – аж до… по самые ноздри. Чётче, Ванюша, левой-правой. Левой, левой. «Революционный держите шаг». Какой ни есть, но свой. Шаг. Ещё. Ещё. Крепче. Держать.

«Но мы поднимем. Гордо и смело.

Знамя борьбы. За любимое тело…»

…

Как я до этих Губанов доплёлся… смутно. Помню, что, почему-то, решил идти не через ворота в околице, а лезть через забор напрямки. Типа – тайно. Какая тайна? Все псы в деревне с ума посходили.

Долго соображал – где зады нашего хозяина. В смысле – его усадьбы. Проваливаясь до «вам по пояс будет» лез туда. По снежному сугробу забрался повыше (опять эти… селяне снег не убирают, вот дождутся они серого из леса…) и кувыркнулся внутрь. Повыл. От ощущений. Потом… Сухан с Тихим Летом меня под руки тащили. Потом… снова баня. Снова меня раздевают. Сухан… зомби чёртов! Сдирает присохшие повязки! А надо мной Тихое Лето.

– Уходить. Немедленно.

Смотрит непонимающе. Повторяю опостылевшее за эти дни:

– На конь. Быстро.

Он недоверчиво разглядывает меня. Чего смотреть? Что были… приключения – и так понятно. Уточняет:

– Погулял? С кровью?

Чуть приподымаю руку, шевелю тремя пальцами.

– Троих? Сильно?

– Наповал.

Он отшатывается. Внимательно оглядывает шубу, на которой я лежу, шапку, брошенную под голову. Понятно, что снял. С кого-то. Из вятших.

Трясёт головой.

– Ну ты…ля.

– Не ля. Ло. Ехать. Быстро.

Они то приходят, то уходят. Таскают какие-то вещи. Вдруг раздаётся визгливый крик. И звук удара. Неужели уже за мной…?

– Что там?

– Хозяин сани давать не хотел.

– И?

– Теперь захотел.

Одевают в моё. Кафтанчик мой родименький! С панцирем! Сухан заматывает мне портянки. Но одеть сапог не успевает – Тихое Лето зовёт:

– Подойди.

Я киваю, зомби уходит. Тишина. Вдруг, откуда-то с улицы, мужские крики на несколько голосов, матюки… Ну теперь-то – точно за мной… Спутники возвращаются, Сухан продолжает «с той же цифры», в смысле – с той же портянки.

– Что на этот раз?

– Вторые сани.

– Зачем?!

– Сёдла. Три верховых, три вьючных. Нешто я сёдла тут кину?

Выдвигаемся двумя тройками. С «всенародными проводами»: на улице никого, но всё селение не спит. Собаки – лают, в избах – огоньки, из-за плетней – любопытные.