Текст книги "Фанфики (СИ)"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

– Правильно понимаешь. Если нет преступления, то нет и наказания. Адам и Ева были не изгнаны, а выпущены. Нет и «первородного греха». Господь бог пожертвовал величайшей ценностью своей – сыном своим, обрёк его на муки мученические, на казнь страшную и позорную. И теми страстями господними спасено человечество от гнева господнего, очищено от греха первородного. От чего спасено-очищено? – От ничего?

Чимахай ошарашено смотрел на меня.

– Но ведь… он же того… помер…

– Почему? Этот текст тысячи лет учили сотни тысяч детей. То есть, идея искупления первородного греха – его личная. Парень ошибся, понял неправильно, не дочитал-недоучил. И вот, Иисус из Назарета, сын плотника, полез на крест и принял смерть мученическую. Потому что двоечник. Мне искренне жаль этого парня и, особенно, его маму. Но восхвалять его, прославлять за смерть от недоученности… извини. Это если он человек. Если же он бог, то «всё в его власти». Соответственно – уровень мук, силу боли он выбирал себе сам. «Ах! Побейте меня!». Мазохизм – называется. Ну, подросток может прыщи на заднице ковырять – будет больно. Может смазать их мазькой – не больно, но чешется. А вот если задницу регулярно мыть – то и вовсе не появятся. Свобода выбора: сколько неприятностей захотел – столько получил.

– Эта… или – на крест… или – задницу мыть… Погоди малость…

Старательно глядя, ни на мгновения не отрывая от меня взора, он кинул за борт ведёрко на верёвке, вытащил его, полное воды, и, погрозив мне пальчиком, приговаривая:

– ты, эта… ты не уходи… ты посиди покуда…

вылил ведро себе на голову.

Потряс головой, выливая воду из ушей, собрался с силами и, сев напротив, деловито произнёс:

– Дальше давай.

– Даю. Ты пойдёшь в Свято-Георгиевский монастырь учиться изгонять бесов. Так? Так вот: бесов – нет.

Взгляд у мужика снова расфокусировался. Он внимательно подумал, прислушиваясь к самому себе. Передумал продолжать знакомство окружающей природы с остатками завтрака, и томно спросил:

– Почему?

– Если бога нет, то нет и чертей. Если бог есть, то черти либо есть – либо нет. Если есть бог и есть черти, то и они, подобно падающему с головы волосу, в воле божьей. Кто ты, чтобы воевать с господним промыслом?

А вы что думали? Дуализм – отнюдь не христианская идея. Ормузд и Ариман – это от Заратустры. Богумилы, с их идеей создания мира старшим сыном Бога – Сатанаилом и продолжающейся борьбой двух божественных сыновей – однозначно ересь.

В православии ГБ – «отвечает за всё».

Голос «железного дровосека» был едва слышен и чуть дрожал:

– Иване… а зачем же… меня в монастырь учиться… коли этой науки нет… и серебра платить… ни за что?

А затем, бедный мой «железный дровосек», что тёзка мой Карамазов был прав:

«Нет ничего обольстительнее для человека, как свобода его совести, но нет ничего и мучительнее».

Вот я тебя и обольщаю. Мучениями. Мукой свободы выбора совести.

 
   «Хоть поверьте, хоть не верьте,
   Но вчера приснилось мне:
   Три архангела примчались,
   На серебряной трубе».
 

Как бы не перегрузить парня. Снижаем уровень: от философии – к технологиям, от общего – к частностям, от бога – к монахам. Упрощаем сущности с их классификацией.

– Чимахай, выдохни. Ты ещё тут у меня в обморок упади! Я ж тебя не вытяну! Итак, есть 4 сущности. Первая – бог. Он, по определению, непознаваем и непредсказуем. «Пути господни неисповедимы». Он настолько… не такой, что мы не можем даже сказать: он – есть, или его – нет. К нам это отношения не имеет. Вторая сущность – вера. Это свойство не божеское, но человеческое. К богу отношение имеет… косвенное. «Вера в ложных богов» – слышал? Есть бог – нет бога… к вере… совершенно безотносительно. Третья сущность – религия. Как ходить, что говорить, чем махать и куда лбом бить. Набор текстов, правил, ритуалов, утвари… К богу… а оно ему интересно? Сколько конкретно раз ты стукнул лбом в пол? К вере… ортогонально. В смысле – перпендикуляр. Ну, одних в вере укрепляет и поддерживает, других отвращает и развращает. Настучал себе шишек – чист аки агнец, иди – греши дальше. Четвёртая сущность – церковь. Это просто организация. Для наведения порядка в сомнище людей, имущества, недвижимости, слов, телодвижений… Исполняет четыре арифметических действия: отнять и поделить. Но и – складывать и умножать. Есть религии без церкви, есть множество верующих без религии… Вот только в эту мешанину не надо ещё и бога вмешивать! Так вот, твоя вера, пока она глупостями наружу вышибать не начала – твоё личное дело. А с двумя последними сущностями надо разбираться. Надо им научиться. Вот за этим я тебя и посылаю. Присматривайся – что и как делают «истинно уверовавшие». Какие у них… «два притопа, три прихлопа».

Чимахай, старательно загибал пальцы вслед за моим перечислением сущностей. Но «хореографическое» завершение его взбесило:

– Так вот этому – эти бл…ди в монастыре и учат?! Танцам?! За такие деньги?!

– Но-но, осади. Чертей – нет, а вера в них есть. Вот с этой верой в чертовщину ты и будешь воевать. С порождениями кошмаров спящих человеческих разумов. Со страшилками, которыми пугают себя и друг друга здешние… «подобия божии». Помнишь «божественную цаплю»? Она же вас страхом держала. Вашим собственным страхом.

– Ох уж… и по сю пору… иной раз вспомню…

– Это хорошо, что её вспоминаешь. И меня запомни: всякая бесовщина – видимость и глупость. Человеческие. Один – увидел, недоглядевши, другой завопил, недослушавши, у третьего и вовсе ума отродясь не было. Все бесы – здесь, у человеков между ушами.

– Вона как… А разница?

– Тю! Вот кричит, к примеру, кто-нибудь из наших пассажиров: – Чёрт! Там! В ракитовом кусту! – Ты надеваешь облачение, опоясываешься, молишься и причащаешься, гонишь барку к берегу, лезешь на обрыв, поливаешь куст святой водой, возжигаешь фимиам, машешь крестом, читаешь Псалтырь… пока чёрт не уберётся в своё пекло. Это если черти есть в природе. А если они только в головах – бьёшь этой же Псалтырью по голове крикуна. Когда бедняга очухается – никакой бесовщины он уже не увидит. Результат тот же, а трудов куда меньше.

– Да уж… Тебе, Иван Акимыч, легко говорить. Ты вона сколько подвигов посовершал, сколько нечисти поистребил. У тебя вона, и дрын волшебный, убивающий.

– Ой, ты ещё сказку про меч-кладенец расскажи! Мечта лентяя. Ворогов-то не меч рубит, а мечник. У тебя на лесосеке кто дерева валяет? Топоры твои или ты сам? Может, тебя даром кормят? А дрючок мой… вспомни, сколько времени прошло, как он никого не убивал. Вот же – просто палочка. Слуг нерадивых подгонять, на непорядок указывать. Очень даже мирная приспособа. Бог даст – так и впредь будет.

В очередной раз я оказался плохим пророком: «бог не дал» – в первую же ночь нашего плавания нас пришли резать.

Осенью Чимахай вернулся в Смоленск. Перед отъездом мы ещё несколько раз разговаривали о делах божественных. Он был принят в Свято-Геогиевский монастырь послушником и окрещён заново под именем Теофил – «возлюбивший бога». Смесь его собственного опыта, моих наставлений и монастырского научения дала своеобразный результат: он уверовал. В Создателя, но какого-то своего. Всех остальных богов он почитал бесовщиной. Если православие ещё как-то терпел, хотя священнослужители вызывали у него стойкую неприязнь, то муллы или раввины, шаманы, волхвы, жрецы Хан Тенгри или Перуна являлись для него слугами бесов.

Через три года он пришёл ко мне во Всеволжск. Поклонился, перекрестился, взял припасов и ушёл в лес. «Понёс благую весть местным жителям». Физическая сила и сильная вера, навыки выживания в лесу и обоеручного топорного боя… Ни люди, ни звери, ни дебри лесные не могли его остановить. Прозвище его скоро стало: «Убийца богов». Десятки разных племён и народов пугали этим именем детей своих. Широкий след протянулся за ним и его учениками по окружающим землям. Кровавая колея, заполняемая ныне храмами православными.

Конец сорок третьей части

Часть 44. «А ну-ка прогрессну-ка…»

Глава 236

В первый день мы отошли от города всего вёрст 20. Бурлаки с барочником поскандалили и встали. Местечко чистенькое, без дерьма и жилья. Съехали все на берег, «мальчики направо, девочки налево», кулеш сварили, и спать полегли.

Как ни увлекает меня «промывание туземных мозгов», но есть текущие обязанности и от них никуда.

Аннушку со служанками на барку отправил – Чарджи вокруг боярыни начал круги нарезать. Аким поглядел на расстроенное лицо торка и удовлетворённо хмыкнул:

– Так его… каракалпака этого… а то завёл, вишь ты, манеру… как петух в курятнике…

О-хо-хо… то – заботы, то – заботушки. Я теперь полноправный боярский сын, так что сестрицу Марьяшу надо замуж выдавать. А то опять… забалуется. С этим… каракалпаком. Аннушку… тоже. И тоже – с этим.

Она теперь – подопечная Акима. Типа – приёмная дочь. А баб надо выдавать замуж. Молодая незамужняя женщина в доме – не только источник приключений, но и укор главе семейства. Все «укоры» Аким на меня сложит – ни минуты не сомневаюсь.

Да и его самого бы оженить. Мы ж теперь не абы как, мы ж теперь бояре смоленские! Приданое приличное взять…

Факеншит! Так и бабам надо будет дать приданного! За что?! Лучше бы я в мусульмане пошёл – там калым можно получить. «Жаба» моя… ох как давит…

Помимо свободного полёта мысли по богословской и матримониальной темам, была ещё какая-то мелочь, которая мешала мне спокойно засопеть в две дырочке после сытного ужина.

Я лежал у догоравшего костра, поглядывал сквозь ресницы на прорисовывающиеся коллективы моих новосёлов. Они разложились по берегу группами возле нескольких костров.

Детей я отправил ночевать на барку, бурлаки встали на полсотни шагов дальше, на самом нижнем уровне – на речном пляже. Остальные… убогие – как-то объединялись. Прямо у меня перед глазами шло формирование неформальных групп, выделялись новые лидеры и аутсайдеры.

Неудачная шутка или меткое словцо могут сейчас определить судьбу не только отдельной «сволочной» личности, но и всего моего попадизма.

Выбьется, к примеру, в вожаки какой-нибудь скрытый псих-придурок, сформирует команду дураков-подпевал и, при соответствующем раскладе-конфликте, запалят мою Пердуновку с четырёх сторон. Потом им тоже плохо будет. Особенно, если я живым останусь. Но это будет уже потом.

Приглядывая за затихающим станом, я перебирал картинки сегодняшнего дня и вдруг понял – что меня с утра смущает.

В небольшой, из 7 мужиков, бурлацкой артели несуразно выпирал длинный парень в богатом, но заношенном и драном, кафтане на голое тело. Так могут быть одеты пропившиеся запорожские казаки, обнищавшие польские шляхтичи или русские золоторотцы. Но не бурлаки. Лямку тянут грудью. На голом теле она натирает кожу, и получаются язвы или характерные мозоли.

Странная какая-то артель: подрядились сразу, цену не поднимали, хотя наша спешная нужда была очевидна. А как здешние транспортники любят выжать торопящегося путешественника «досуха» – я уже хорошо знаю. Июль месяц, а сами беленькие – такого чёрного загара, который появляется на лицах при постоянном труде на свежем воздухе летом – нету. А есть…

Я уже несколько раз повторял: я – дерьмократ. В том смысле, что инстинктивно предполагаю равноправие всех людей, пока конкретная особь не докажет обратное. Поэтому я присматриваюсь ко всем людям, независимо от их возраста, пола, веса, роста, цвета… А уж вера, национальность, сословие…

Для аристократов и мимикрирующих под них попаданцев, такое внимание – нетипично. Даже русская классика пестрит выражениями типа: «Принесли записочку…», «подали суп…», «подвели лошадь…». А кто это сделал? Какой он/она/они? Не наплевало ли «оне» в кастрюлю, прежде чем на стол поставить?

К манере аристократов не замечать людей, которые на них работают, часто добавляется общечеловеческое свойство – видеть форму, но не содержание. Человек, одетый в форменную одежду, именно так и запоминается. Прежде всего – пожарный, полицейский. А вот – толстый или длинный, светлоглазый или длинноволосый… уже с трудом:

– Ну чё базарить? Ну, мент заходил. Ну, типичный.

У бурлаков нет униформы, но тряпьё – рабочие штаны и рубаха – довольно определённого вида. Эта… «типичность» была нарушена кафтаном на голое брюхо. Что заставило меня присмотреться к картинкам в памяти – а какие они – наши бурлаки?

Среди запомненных, хоть и мельком виденных, лиц, всплыло лицо мужика с «заячьей губой». Ну, с чего мне присматриваться к лицам бурлаков?! Что, я Репин? Фанфик по «Бурлаки на Волге»? – Фигня полная…

Экая мелочь! «С точки зрения мирового попадизма-прогрессизма» и «неизбежного светлого будущего всего дожившего до него человечества»…

Для моего современника фиксировать внимание, пристально разглядывать, просто показать, что заметил уродство – неприлично: «это может нанести травму психике человека». «Бедненький! Он и так страдает. Давайте сделаем вид, что мы не заметили. Как будто он – нормальный».

Это – очень недавняя логика. Логика дерьмократии и гумнонизма, антихристианская и антинародная.

Народ, община нуждается в ярлыках для различения своих членов. Имён, особенно христианских, привязываемых ко дню крещения – именинам, дню ангела – не хватает. Поэтому народ даёт прозвища. Потом из этих прозвищ получаются фамилии.

В русском языке чётко видна группа фамилий происходящих от имён отцов: Иванов, Петров, Сидоров… Происхождение человека – одно из важнейших его свойств.

Другая группа – профессии: Кузнецов, Гончаров, Попов… Ремесло характеризует полезность человека для окружающих.

И хорошо видна группа фамилий, производимых от физических недостатков: Безруков, Слепаков, Суходрищено…

Народная молва фиксирует калечность человека и использует для поименования, христианство – восхваляет.

«Калеки угодны богу» – говорит горбатый Арата Красавчик благородному дону Румате Эсторскому.

Уродство Квазимодо вызывает восторг у добрых парижан.

Сотни разного рода карликов постоянно крутятся вокруг благородных особ средневековья.

Держать в доме урода – это праведно, это по-христиански: призреть нищих и убогих.

Заставить его гримасничать, кривляться перед гостями, демонстрировать, выпячивать телесные недостатки для общего смеха – это весело, это по-человечески.

Похвастать своей благодетельностью – дать возможность гостям ощутить своё превосходство над ущербным. И – свою ничтожность: даже урод выше, потому что пригрет господином.

Пляшущее за кормёжку уродство – высший гламур. Изуродованный «Человек, который смеётся» – пикантно, остренько. Благородная аристократка скачет перед страшненьким – голенькой.

Удачный набор дефектов, врождённых или приобретённых, является источником благоденствия и влияния их носителя. Сделать вид, что вы не заметили уродства – оскорбить. И урода, и хозяина его.

Десятки тысяч дефективных людей заполняют паперти церквей всей Европы. Они находятся под защитой церкви, они взывают к милосердию и предоставляют возможности его проявить без значительных трудозатрат.

Уроды, калеки, инвалиды, примазавшиеся, мимикрирующие под них… Если вы сделаете вид, что они – нормальные – вы их очень обидите. Потому что, тем самым лишаете их права на милостыню, возвращаете им право (и обязанность) на труд. Главное – лишаете их ореола праведности и святости.

Идеальная жизнь, образец для подражания в «Святой Руси», выглядит как цепочка состояний: прегрешение – наказание – покаяние – спасение.

Калека, пусть даже и с врождёнными проблемами, уже согрешил, или его предки, уже наказан ГБ. Теперь пребывает в состоянии раскаивания. Он уже на третьем уровне всеобщего квеста. А все остальные – только на первом.

«Бедненький! Он так страдает»… – Так это хорошо! Сам Господь пострадал за грехи человеческие. Страдание – есть обязательная стезя христианина. Только в страдании можно обрести истину и узреть свет.

Вот у этого выгнил глаз, истекают гноем его язвы. Он – уже на пути к обретению и узреванию. Вам же следует горячо надеяться, что Господь позволит стать и вам подобными этому заживо гниющему в вере своей праведнику. Раздерите же себе вежды и выбейте себе зубы! Умилитесь и сподобьтесь!

«Я читал вот как-то и где-то про «Иоанна Милостивого» (одного святого), что он, когда к нему пришел голодный и обмерзший прохожий и попросил согреть его, лег с ним вместе в постель, обнял его и начал дышать ему в гноящийся и зловонный от какой-то ужасной болезни рот его».

Эта цитата от Ивана Карамазова ставит, при попытке детализации ситуации, неразрешимый вопрос. Нет-нет! Не о любви к ближнему, как у Достоевского. И не о сексуальной ориентации «Иоанна Милостивого»! Хотя… разные позиции и мотивации бывают.

Но мой вопрос – о зубной пасте. Почему этот «святой» не предложил посетителю что-нибудь из средств личной гигиены? Пожадничал? – Тогда какой он святой? Сам не имел? – Тогда как он отличил своё зловоние от приходящего?

Я могу допустить отсутствие отопления, горячей воды и аптечки в монашеской келье, но потом-то дезинфекция была проведена? Святой Иоанн промылся-прокипятился-обстирался? Обработал поверхности хотя бы хлоркой? Или так и остался рассадником заразы для всех приходящих поклониться его святости?

Остаться здоровым в таких условиях – уже чудо. Чудес христиане алкают, алчут и домогаются. Ибо чудо – проявление бога. «Чудо божественного исцеления» – наглядно проявляется на явных больных. Если у вас чудом исчез геморрой – с амвона же это не покажешь.

Поэтому к явным калекам у христиан постоянный, отчасти завистливый интерес. Как у мальчика, пересмотревшего рекламы женских прокладок и размечтавшегося о наступлении у него «критических дней».

Врождённые дефекты внешности – особенно наглядны. Один из них – «заячья губа».

Похожее я недавно видел. У мальчонки, которому ухо отрезал. «Заячья губа»… И чего? С кем не бывает? Ничего не доказывает, генезис этого врождённого дефекта до конца не прояснён…

Ага. Только… Общая частота проявления дефекта: 1 на 2500 младенцев. А вот если у родителя уже есть такая штука, то вероятность рождения ребёнка с таким дефектом – 7 %.

Похоже, один из моих бурлаков – отец мальчишки, которого Сухан приколол на Аннушкином подворье. «Яблоко от яблони…» – русская народная мудрость. В патриархальном обществе даже ворьё – потомственное. «Как с дедов-прадедов повелось».

Я никак не мог переключиться с внутренней установки:

 
   «Баю-бай, должны все люди ночью спать.
   Баю-баю, завтра будет день опять.
   За день мы устали очень,
   Скажем всем: «Спокойной ночи!»
   Глазки закрывай! Баю-бай!»
 

Как-то орать самому себе в пред-сонном состоянии: «Рота подъём!»… Но тут дыхание Сухана, спавшего рядом, изменилось. Он не шевельнулся, но глаза открылись и чуть блеснули в темноте, отражая звёздный свет.

– Сухан, услышал что-то необычное?

– Телеги скрипят. Встали. Люди… железом звякают. Сморкаются. Сюда идут.

Я уже сидел, оглядывая нашу поляну, чуть освещённую углями пары недогоревших костров. Народ спит, костровых и сторожей мы не оставляли. Да и чего сторожиться? Двадцать вёрст от города, на реке, места обжитые… Не дебри же! Ни лесного зверя, ни лесных татей здесь нет…

Сухан чуть повернул голову и тем же негромким безэмоциональным голосом продолжил повествование:

– Бурлаки поднялись. Железо разбирают. Говорят чего-то. Идут сюда низом. Таятся.

«Низом» – означает по пляжу. Мы сидим выше – на террасе речного берега. Сверху, из-за гребня речной долины, к нам, похоже, спускается ещё какая-то группа людей с железками. А среди бурлаков – предположительный участник ОПГ имени Толстого Очепа… Лесных татей здесь нет, но в природе наблюдается и другая разновидность этих… «кровососущих насекомых»: «тать клетный». Он же – «городовой»…

– Рота подъём! Тревога! Брони вздеть! Сброю разобрать! Костры вздуть! К бою!

Мгновение тишины, шорохов, ворочания и ворчания. Сонный и уже раздражённый голос Акима:

– Ванька, ирод, чего орёшь-то, оглашённый. Тока-тока заснул…

Я вытащил свою «зиппу», щёлкнул колёсиком и поднял огнемёт над головой. Голубенький факел осветил поляну, ослепил начавших ворочаться моих людей.

Ну, виноват – кретин. Работать канделябром в условиях, приближающихся к боевым… Я же не знал! Что они уже настолько приблизились.

Изобразить и озвучить внезапного проверяльщика из штаба округа или ещё какую сволочь – не успел. Краем глаза увидел что-то летящее в мою сторону со стороны пляжа, пригнулся… Кажется, это был нож.

Реакция у меня сработала… совершенно идиотская. Я запулил в ответ то, что в руках было. Свою глупость я понял немедленно после броска. Но… а… а оно уже улетело.

Зажигалка перевернулась пару раз в воздухе, шмякнулась боком на песок. Огонёк на мгновение потух, потом резко подскочил, освещая группу наших бурлаков.

Они уже почти все зашли в воду на мелководье. Здесь, шагах в десяти от берега, стояла наша барка. С женщинами, детьми, барочником и его помощником. И всем нашим закупленным в Смоленске барахлом. И сотнями гривен серебра, которые я отложил для окончательной оплаты по проекту «Зимний хлеб». И «Русской Палеёй», которую я не успел дочитать. И… Вот же гады! Моё отобрать хотят!

У меня не было каких-то осознанных, глубоко продуманных, тактически обоснованных… Только промелькнуло в голове: «работать надо пяткой». Выскочил на край обрывчика и, как многократно делал на тренировках, правую руку в левый потайной карман, головку ножика подцепить, суетни не суетить, ручку за плечо отвести, пошла волна от пяточки до кисти, ножичек отпустить, вольно, как ему хочется.

 
   «Воля вольная, баллистическая
   Скорость – первая, чуть космическая».
 

Или по народному:

 
   «Сама пойдёт
   Подёрнем, подёрнем…
   Да ухнем».
 

«Ухать» – не надо, шаг назад, а то свалюсь с обрывчика, ногу переменить, левую руку в правый карман…

«Зиппа» давало достаточно света. Разбойнички стояли ниже меня, кто по щиколотку, кто по колено в воде, почти все – лицом к барке и спиной ко мне. Вот в эти спины я и вгонял свои чугунные штычки. «Бить в спину» – не благородно? А убивать меня, единственного – благородно?

Один из татей, тот самый чудак в кафтане на босу голову, резво кинулся вперёд, к барке, высоко вскидывая из воды свои длинные ноги. Он уже подтягивался рывком на борт, как в лицо ему ударил истошный женский визг.

Какай акустический удар! Какая моща на выдохе! Децибелов – как у турбовинтового на взлётной.

Не Аннушка – у неё обет молчания. Служанка у неё тоже немая. А, значит, другая – косенькая. Надо приглядеться к девушке. Может, мне сирена потребуется? Воздушной тревоги здесь не предвидится, но дурней звуком глушить – это конструктивно.

Ошеломлённый разбойник повис на руках, тряся головой. Вот туда, по этому трясущемуся, и ударил топор появившегося из-за борта деда-барочника. Остальных я положил своими ножиками. Очень сомневаюсь, что все мои попадания были смертельны, даже просто – «что все мои попадания были», но придурки падали в воду, и, похоже, часть просто захлебнулась.

Тут ножики у меня кончились, и я осознал… Осознал то, что и раньше мог бы осознать. Где-то на середине моего «чугунометательства», с другой стороны поляны раздался крик.

Едва я отстрелялся, как меня чуть не снесла с обрывчика толпа моих новосёлов. Как оказалось, мои дедушки не только быстро бегают, но и хорошо прыгают. Двухметровый обрыв – вовсе не преграда для «сирых и убогих». Правда, только вниз.

Наша полянка кишела разбойниками. Я так и подумал: кишмя кишит. Костры то вспыхивали, разгораясь, то гасли, когда в них влетало какое-нибудь тело. Потом пламя резко поднималось. На бородах, волосне, тряпье, суетне и мощном поддуве от очередного вопля.

Между кострами в беспорядке валялось наше и не-наше тряпьё кучами. Некоторые кучи шевелились и подвывали. Мои новосёлы были вчера одеты в чистенькое и до сих пор этим выделялись. Похоже, несколько из них не успели убежать.

С правой стороны полянки, возле костра, где минуту назад лежали мы с Акимом и нашими людьми, толпилась куча народа, и шёл бой.

Сбылась «мечта идиота» – я наблюдал классический попаданский апофеоз – бой «хороших мальчиков» с «плохими».

Сзади, с моей стороны, это выглядело как драка в очереди за пивом: куча переминающихся на месте мужских задниц. Периодически из толпы орущих, толкающихся, машущих руками мужиков выскакивала очередная бородатая личность в здешних полуспущенных штанах, рубахе по колено и драном армяке. Личность вопила, материлась и держалась.

«Держалась» – за живот.

Обычная поза бойца на выходе из драки: полусогнутое положение, руки прижаты к области брюшной полости. Иногда дело в животе, иногда – в руках.

Вокруг бедолаги – 3–5 помогальщиков. Половина поддерживает пострадавшего, вторая половина – первую.

Кто-то из молодых политруков образца декабря 41 именно так описывал свой первый бой в Подмосковье. Его поставили на опушке леса, чтобы он разворачивал назад, в бой, вот эту вторую половину.

Здесь – ни политруков, ни медсанбата. Личность укладывают на траву, причитают, матерятся и, доведя себя до крайнего озверения, с криком:

– Вот мы их ужо!

кидаются обратно в толпу «у пивного ларька».

Им навстречу вываливаются следующие очередные жертвы ночного апофеоза. Некоторые вылетают очень далеко и быстро. Они-то и меняют своими телами освещённость на полянке.

Что происходит внутри толпы – я не видел. Оттуда доносился размеренный голос Ивашки:

– И тебя… итить… И тебя… ять…

И ценные указания Акима:

– По ногам сучару! По ногам!

Или:

– Слева смотри! И по яйцам!

Его весёлый и азартный голос подействовал на меня успокаивающе. Процесс боестолкновения вызывал ощущения стабильности и сходимости. В смысле: все разбойнички скоро сойдут «на нет».

У трёх десятков разбойничков, вооружённых ножами, топорами и кистенями, нет шансов в открытом бою против 3–5 подготовившихся опытных бойцов с саблями и мечами.

Пока у фехтовальщика есть 3–5 шагов свободного пространства… Нужно или длинномерное оружие, или – метательное.

Разбойники, явно, рассчитывали вырезать нас сонными. Хорошо придумано. Да вот же беда – не спиться мне! Всякие «заячьи губы» мерещатся.

В следующий момент чьи-то губы, но не «заячьи», а «оладьями», оказались передо мной. Очередной придурок из числа «помогальщиков», кинулся вдруг к берегу, собираясь, видимо, набрать воды из реки в шапку.

Не разбирая дороги, даже не поднимая головы, он ломанулся прямо на меня. А я загляделся на общее действо и «не уступил дорогу паровозу».

Придурок с шапкой в руках почти добежал, как вдруг остановился в шаге, вскинул лицо и коротко заверещал, выгибаясь. Рогатина Сухана пробила ему подвздошье. Сухан поднапрягся, приподнимая терпилу на копьё, по-хозяйственному огляделся, как это делает крепкий крестьянин, прикидывая куда лучше бросить навильник сена, и, таща по кругу надевавшегося все глубже бедолагу, развернулся, выкидывая его с обрывчика.

Несколько туземных криминальных персонажей, укладывавших очередную жертву, подняли головы, сказали на несколько голосов «О!», в связке с различными эмоциональными междометиями, эпитетами и пожеланиями, и кинулись на вновь обнаруженного противника в нашем лице.

Факеншит! Я бы сбежал. Но за спиной двухметровый обрыв и внизу что-то копошиться. Их было четверо, но прибежали они не одновременно. Первый псих, машущий кистенём над головой, будто он – младшего школьного возраста и – «Ура! Училка заболела!», наскочил грудью на чёткий длинный укол рогатиной с подшагом, и был брошен под ноги второму.

Чудак, выставив в разные стороны руки с ножом и топором, раззявив в крике бородатое хайло, полетел носом вперёд прямо на меня. Я, как показывал Ивашко на уроке боя копейной пехоты против атакующей копейной конницы, упал на правое колено, направил один конец дрючка в наиболее волнительное для меня место в приближающемся объекте – вот в это шумное вопящее роталище, а второй конец, чётко по уставу, опустил к земле впритык перед опущенным коленом.

Хлебало – замолчало. Точнее – сначала хекнуло, поймав гортанью мой дрын убивающий, несколько сместилось влево и, продолжая своё движение по инерции, снесло меня с обрывчика, приложив меня – моим же дрючком поперёк груди. Там оно – экнуло и забулькало.

Всё это очень быстро: А-а-а! Хек! Бздынь! Полёт. Ё! Что тут где…? Э-эээкх… Буль-буль-буль…

Я стою на коленях, прижавшись спиной к обрыву, выставив вперёд дрын. Весь в панике от столкновения, полёта и удара об грунт. И пытаюсь вытрясти песок хотя бы из глаз и с ресниц.

Теперь понятно, почему мои дедки так легко прыгали с обрыва: под ним кучи рыхлого песка. Справа в двух шагах булькает «хайло орущее», дальше мирно трепещет огонёк моей «зиппы». Прямо передо мной – барка, слева шевелятся две кучи тряпья – одна другую пытается тащить по пляжу. Похоже – из участников первого забега.

Тут включается общий звук. Потому что наверху кто-то истошно визжит:

– Обошли! Окружили! Спасайся братва!

И следом восторг Акима:

– Ура! Наша взяла! Руби их всех нахрен!

Я ещё вытряхивал песок с лица, когда рядом упало ещё одно тело. Следом спрыгнул Сухан с рогатиной. Посмотрел на шевеление пытающегося встать персонажа, вскинул копьё и не по штыковому, а как на картинках про Георгия Победоносца – сверху вниз, из поднятой вверх руки, пробил беднягу насквозь. Наступил на труп ногой, покачал древко, выдернул с выдохом, и неторопливо потрусил за двумя отползающими. Где дважды повторил операцию «победоносцевского укола».

Как у него чётко получается! Я бы суетился, прикидывал куда бить, с какой стороны зайти… Вот так подымает неторопливо… Потом резко, как острогой – кхы… Надо будет дома повторить. Люблю профессионализм, надо учиться… «уколы делать».

Сверху заботливый голос Ивашки:

– Иване, ты живой?

Тьфу, блин, не отплеваться – и во рту песок.

– Живой, сейчас вылезу.

Наверху уже привычная картинка. Дорезают раненых, стаскивают трупы в кучу, потрошат их шмотки. Впрочем, какое у разбойников имущество? Простенькое оружие, несколько медных и оловянных крестиков, две пары когда-то приличных, а ныне ещё гожих, но уже хорошо стоптанных сапог. Армяк целый, кровью залитый. Свитка приличного сукна. Была хорошей, но несколько раз штопалась мужской рукой – через край.

Остальное тряпьё… говорят, из тряпья бумагу делали. Может, мне пора бумагоделательную фабрику построить? Вот, уже сырьё образовалось…

Аким возбуждён, пытается похлопать меня по плечу:

– Вот как мы их! Мы им не какие-нибудь! С Акимом Рябиной спориться – не калачи на печи кушать!

Всё тело ломит от этих… прыжков. От инстинктивного и чрезмерного напряжения мышц болят руки, ноги, спина. Несколько сбиваю радостное настроение:

– Аким Яныч, у нас все бурлаки побитые. Кому барку тащить?

Запаливаем костры сильнее, приходит с барки дедок-барочник, допрашиваем пленных, подводим итоги.