Текст книги "Фанфики (СИ)"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Глава 224

Я осторожно, замедленно вынимаю руку, чуть прижимаю чувствительные места напоследок и… рывком откатываюсь к стенке.

По технологии из «Момента истины» наклоняюсь к земле и издаю стон в сторону. Потом начинаю беспорядочно и невнятно бормотать:

– О Господи!… Ой моя бедная голова… где я?!… а что случилось?… почему так темно?… Боже! Я ослеп!… Ничего не вижу!… Здесь кто-нибудь есть?… Демоны!… Демоны заворовали!… Кто-нибудь!… Люди добрые!… Отзовитесь!… Анна! Боярыня Анна Дормидонтовна! Ты где? Ты живая?!

Она, невидимая в темноте подземелья, молчит. Довольно долго молчит. Приходит в себя, переживает свои впечатления, успокаивается. Я уже начинаю нервничать, когда слышу её голосок:

– Ах! Боярич Иван! Я – тута. А чего тута было?! А чего свету нету?

Сначала она только изображает волнение. Но неясность ситуации пробивается сквозь её любопытство и ожидание продолжения. В голосе прорезаются тревожные нотки.

– Почему камни вокруг? Что-то случилось? Нас завалило?!

– Анна, давайте-ка выбираться отсюда. В темноте сидеть – без толку. Ползи на мой голос.

Она чем-то шуршит, ойкает, слышен треск рвущейся ткани.

– Иван, ты где?

– Да тут я, у стенки сижу.

Я протягиваю вперёд в темноту руку на её голос.

Да что ж это она со всех сторон голая?! Под моей ладонью обнаруживается её голое плечо.

– Ой! Это ты?

– Да, блин, это я. Кому ещё тут быть? А чего ты без платья?

– Вот ещё! Я – в платье. Только я на подол наступила, а оно и порвалось.

Ниже плеча обнаруживается её рука, которой она придерживает порвавшееся платье. Пока идёт обмен репликами, моя рука чуть сдвигается. Следуя границе ткани. Которая тоже начинает опускаться вслед за движением её ладони.

Ишь, забавница.

Любопытствует. Дразнится. Провоцирует.

Мы стоим на коленях в полной темноте. Меня здесь, вроде бы, и нет – не видно. И эта невидимость создаёт иллюзию…

Чего? Безопасности? Допустимости? Анонимности? «Я – не Федя, я – Вася»?

Моя ладонь сползла ей на грудь. Прикоснулась, накрыла, приподняла. И – сжала. Она, ахнув, отдёргивается. И – возвращается. Прямо мне в ладонь.

Ух какая… любопытная! Глажу ей свод, сосок, постепенно усиливая сжатие, меняя манеру хвата и направление.

Ванька! Стоять! Так я и так уже… стою. Назад! Сейчас у тебя крышу снесёт! Сейчас ты эту… бедную вдовицу прямо на полу разложишь и отымеешь. А потом будешь хлебать… социально-феодальные последствия безудержного бабского трёпа по теме: «неузаконенные половые контакты».

Нужно… от обратного? Играем сурового монаха-бесогона? И возбуждаем во вдовушке… да не то возбуждаем! Чувство вины нужно!

Чуть сдвигаю руку и ухватываю её нательный крестик. Сжимаю, затягиваю цепочку, встаю на ноги и поднимаю, тяну игрунью вверх, как за ошейник:

– Святый Боже, Святый крепкий, Святый безсмертный… Защити от лукавого, изгони бесов, сохрани и помилуй нас! Силён Сатана, телом твоим сладким прельщает, голосом твоим нежным вещает, душу твою невинную развращает. Не поддамся врагу рода человеческого! Изгоню нечистого! Геть, геть, геть, сила проклятая!

С каждой фразой я всё сильнее затягиваю цепочку креста на её шее. А потом начинаю давать ей пощёчины. Не слишком сильные, но чувствительные.

Анна ахает от неожиданности. Потом пытается закрыть лицо от моих ударов. Платье, естественно, сползает, и мои пощёчины переходят в по… как же это называется по-русски? Потельщины?

– Ой! Ай! Не надо! Ах! Не надо! Больно! Хватит!!!

Ну вот, и сам согрелся. Девчушка хнычет – можно переходить к следующему упражнению. Уже жёстко, по-хозяйски, по своему выбору, а не по подставляемому ею, хватаю её за грудь, за живот, за задницу. «Мясо на ощупь».

Лапаю, мну, кручу, одновременно опуская руку с зажатым крестиком, отчего ей приходиться согнуться. Так и по психологии полезно, и ухватить удобнее.

– То-то. А то вишь – надумала. Бесогона в работе совращать. Чертей видала? У святого причастия давно была? Смотри у меня: сила сатанинская во всякую щель пролезет! Коготок увяз – всей птичке пропасть! Ну, ничего – я из тебя бесовщину-то выведу. Калёным железом выжгу!

Аннушка ахает, ойкает, хныкает, натягивает сползшее платье до ушей. А я потихоньку, держа её за крестик в полусогнутом состоянии одной рукой, а другой – за стенку склепа, двигаюсь к выходу.

…

Наверху горела лампадка, и дрожали язычки свечей. Испуганную, плачущую, в порванном и осыпанном каменной крошкой платье «донну Анну» усадил под образами. А сам, прихватив горящую свечу, пошёл вниз.

Нужно же понять: что за хрень я использовал в качестве волана?

При освещении склеп являл собой зрелище полного разгрома. Всё, что могло упасть – упало, что могло разбиться – разбилось. Включая и собственно каменный гроб.

Из саркофага торчали чьи-то ноги. В хороших сапогах. А торчит это у нас… Стольник торчит. Мёртвый.

Так вот кто познакомился с моей техникой нижней подачи с помощью Псалтыря!

Что-то я всё больше в пророки выбиваюсь – обещал же ему короткое и яркое будущее. Сбылось.

Высокий воротник кафтана в полусогнутом состоянии давал горбатую тень, бородка – облик козла. А вот за каким… это козлобородие сюда полезло? Хотя понятно – подсматривать, шпионить.

От удара стольник сшиб лбом крышку с саркофага, та сдвинулась, поползла, упала и разбила боковину. Полный гроб строительного мусора. Под мусором и свеже-упокоенным стольником просматривается старо-упокоенный кречетник.

Усох. Черепушка чистая, без слизи. Запаха падали практически нет. Куски камня поломали ему кости. А это что поблёскивает? Кулончик-медальончик. Маленькая золочёная ладанка размером в жёлудь.

Что-то такое Ходыновна говорила. Типа: частица чего-то из «Святой Земли». Не бозон, но тоже интересное.

У меня похожая есть. Ещё из трофеев от «божественной цапли». Правда, в моей – очень специфическая, наша с Марой, начинка. Ещё экзотичнее, чем из Иерусалима приносят. Надо и эту цацку прибрать.

Сверху донеслись взволнованные голоса. Баба она и есть баба – ни минуты в тишине посидеть не может. Придётся выйти к народу.

Народу в часовенке было уже полно. Впечатлял Аким в кафтане на бельё и парадной боярской шапке. Ивашко и Яков хорошо смотрелись в оружейных поясах поверх подштанников и босиком.

Но, конечно, гвоздём стриптиза был Чарджи – аборигенки тащились от его обнажённого торса, аборигены – от обнажённого клинка.

Похоже, его выдернули прямо из… из интима. Злой, но прибежал. Порадовал: те обидные слова, которые я когда-то говорил ему над трупом молотобойца в Рябиновке – даром не пропали.

Попик, тоже полуодетый, воздел крест и двинулся на меня. И нарвался – злой я. После таких… само-ограничений и само-останавливаний… очень естественная реакция. Морду ему прилюдно не бил, но за крест потаскал.

Кстати, рекомендую всем коллегам-попаданцам – очень удобно. У каждого туземца на шее – крестик. Фактически – ошейник с поводком. Берёшь и тянешь куда надо. Например, в подземелье. Где и тыкаешь мордой в стольниковы сапоги с риторическим вопросом:

– Как же ты, хренов служитель культовый, прохлопал вселение беса в приличного человека?

– К-какого беса?!

– Да хоть какого! Имени бесу пока не знаю. Но сам посуди: зачем доброму человеку лезть ночью в усыпальницу? И кидаться с воем сатанинским на человека, отпевальный канон читающего?

Как всегда у меня – чистая правда: он на меня кинулся – я ж у выхода стоял! При этом выл. А я читал канон.

– Столкнувшись же со святой книгой, вот – вмятина на окантовке, бес своё бессилие противу силы господней уяснил и бросился бежать. Тем путём, коим и сюда попал: через гроб каменный. А крышка-то закрыта была! Вот он её в спешке-то и сшиб. А тело ненадобное – здесь бросил. Душу-то он, поди, сразу с собой в пекло уволок.

Народ ахал и согласно кивал: мои объяснения вполне укладываются в общепринятую картину мира.

Я собрался, было, вздремнуть чуток, но не учёл местных технологий.

Есть вполне определённая последовательность действий на случай проявления бесов. Обязательным является чтение известного набора молитв, окропление святой водой, хождение по кругу с размахиванием крестами и поклонами, оплёвывание и обругивание нечистого… Эти «притопы и прихлопы» должны, в предопределённом порядке и количестве, быть произведены во всех местах, где проявлялась чертовщина.

Попик, уверовавший, под тяжестью неоспоримых и очевидных доказательств, в мои способности экзорциста, пытался заставить меня провести процедуру в подземелье. Но я отбился. Потому что внимание привлекла воющая по покойнику женщина.

Не надо приписывать мне… всякое чего. Хотя она и была в ночнушке. Но дело в другом: эта свежая вдова – стольничиха.

Поскольку я предполагаю, что стольник не только «ёмкость для бесовщины», но и «воришка имущественный», то тема из разряда теологических переходит в разряд уголовно-процессуальных.

Отвели бедняжку во флигель, который нам для постоя выделен, посочувствовали, успокоили, утешили… Заливая Ивашке, как самому старшему и внушающему доверие, горючими после-бражковыми слезами рубашку, новоявленная вдова поделилась с нами своим мнением о покойном муже-скряге, о его тайниках, о его друзьях-подельниках и о злыднях-противниках…

Когда вдовица начала посапывать да похрапывать – спать уложили.

Сами же перешли в хоромы покойного. Детей малых, три штуки, отнесли сонных к соседке. И исполнили «экзорцизм обыкновенный» типа «обыск тотальный».

Коллеги-попаданцы очень поверхностно упоминают о целой группе специфических мероприятий как то: сбор трофеев, конфискация имущества, изъятие ценностей…

А ведь именно проведение таких операций и является целью подавляющего числа средневековых походов, подвигов и героизмов.

И наоборот: результативность подобных имущественных актов является обязательным условием всякого успешного попадизма и прогрессизма.

Как гласит американская народная мудрость: «О чём бы с вами не говорили – мы говорим о деньгах».

Картинка: ГГ под рёв воодушевлённой толпы соратников награждает одного из своих героев парчовым халатом с бобровой опушкой.

Мило. А теперь отмотаем по шагам назад.

Перед награждением кто-то эту вещь осмотрел? Может, там мех – моль поела, локоть – дерьмом заляпан, на спине – шов расползшийся? Такой подарок уже не награда, а оскорбление.

Ещё на шаг назад: халат вынули из сундука ГГ. А сам-то сундук откуда взялся? Кто привёз, сколько сундуков? Кто туда этот халат положил? У вас отдельный сундук для парчовых халатов с бобровой опушкой? А для таких же, но с куницей – другой? Маркировка на сундуках уже нанесена? Вот куча захваченного барахла – как вы его будете сортировать? Кто и как его регистрирует?

Совершенно не ГГуёвые вопросы. Нормальный ГГуй издаёт звуки типа:

– Ура! Мы победили! Треть мне, остальное, любезные и хоробрые други мои, поделите промеж себя.

И получает гулькин… ну, положим, нос. Потому что конкретный воин, который ховает в свой вьюк серебряную ложку, отнюдь не знает – сколько здесь ложек вообще и вписывается ли его конкретная – в общевойсковые две трети.

Всеобщий восторг совместного грабежа… приятно. Но есть три негативных, весьма разрушительных для ГГуя, последствия:

– он не получает необходимых ресурсов для следующего шага своего прогрессизма;

– воинское братство превращается в братство воровское;

– «други своя» привыкают жить на собственном – награбленном-накопленном, а не на господском – данном-жалованном.

Имущественная независимость военных при феодализме приводит к феодальной раздробленности. На смену «ближнего» из «возлюби ближнего своего», приходит «дальний» и сильно… «любит» всех присутствующих.

Разбираем имущество покойного, проводим полномасштабную «фактическую инвентаризацию». На ходу придумываю «Гармонизированную систему описания и кодирования товаров».

Госплановские шестиразрядные «высшие классификационные группировки» чересчур громоздки, европейские-американские штрих-коды типа UPS/EAN13 мне не нравятся – малоинформативны… Чисто иерархические системы не пойдут, чисто порядковые – аналогично. Нужна многокоординатная система классификации: по функционалу, размеру, материалу, изготовителю… Обязательно – по уровню износа. В средневековье почти всё – секондхенд. А уж трофеи и конфискат – сплошное б/у.

Факеншит! Покажите мне ГГуя, который бы так заморачивался! Да я бы тоже… на всём готовеньком и отсортированном…

Но вот я смотрю на рябиновского мужичка, которого мы писарем посадили. Нормальный парень, ногу при погрузке попортил – вот и попал в писарчуки. Когда-то в детстве выучился грамоте, как многие мальчишки в это время в городках и боярских усадьбах. С тех пор и одного А4 не исписал. А зачем?

Мучается – бересту карябает. Высовывает от напряжения язык, постоянно вытирает рукавом выступающий пот, весь скособоченный, скукоженный…

Я могу весь дерьмом изойти, могу его на то же самое перевести – стенографисткой он не будет. Медленно, по буковке: «х-а-л-а-т п-а-р-ч-о-в…»…

– Это… боярич… а какую буковку писать после «червь» – «есть» или «он»?

– Пиши «ук».

Фиг его знает как правильно по здешней грамматике.

Но если меня здесь не будет – он «зависнет». Побежит меня искать. Со второго-третьего раза скажет себе:

– да ну его, тяжко бегать, пропустим-ка этот халат.

Неучтённое – хозяйским не считается. Вещица попадёт не в мои, господские, закрома, а в его торбу. Он поймёт, что имущество, в момент, когда оно от старого, покойного хозяина уже ушло, а к новому ещё не попало – очень легко сделать своим.

Это станет «нормально»: оторвать кусочек – себе лично. Граница «допустимого» сдвинется и поползёт.

Сначала – хабар, добыча, потом – просто приход. Потом – лежит ненужное.

«Плохо лежало» – русская народная аргументация для каждого факта кражи.

Дальше – чужое, нужное, «лежит хорошо», но… если клиент сильно вякать не будет… или его заткнуть можно…

Мне не денег жалко. «Деньги – навоз. Сегодня нету – завтра воз» – русская народная мудрость. Мне нервов своих жалко: как скоро мне придётся смотреть в глаза его вдове и сиротам?

Потому что против ГГуевого восторга коллективного грабежа у меня природный иммунитет – «жаба» называется.

Развращать души русских людей дармовщиной, как делал батька Махно, кидая награбленное в городах, с тачанок в лес жадных на халяву селянских ручек, как делали до него десятки «борцов за народное счастье» включая Разина, Булавина, Хмельницкого… подкупать души православные ворованным… – не буду.

Не потому, что я такой… чистенький, идейный… Я – жадный. Я чётко ощущаю права собственности. Моей – прежде всего.

То, что это «моё» я собираюсь использовать на строительство, обучение, всякий разный прогрессизм… – «отдать людям» – это моя личная воля. Воровать у меня – эту волю уменьшать, урезать. «Воли своей не отдам никому!».

Этот парнишка, когда я уйду, ступит на «воровскую дорожку». Не потому, что он сволочь, а просто потому, что я не сумел организовать его труд, не предусмотрел его обучение, не озаботился писарем… Мой прокол – не его. Но со временем на меня будут смотреть вдова и сироты казнённого мною придурка.

Как говаривала одна моя знакомая:

– Шо ви делаете мине нервы?! Не делайте!

Коллеги-попаданцы, понимаете ли вы, что, не внедряя эффективные системы учёта и контроля, вы ввергаете массы ваших людей, ваш народ в разврат наглого, безграничного и, часто, бессмысленного воровства?

По «Вию»:

«Богослов Халява был рослый, плечистый мужчина и имел чрезвычайно странный нрав: все, что ни лежало, бывало, возле него, он непременно украдет…

…вдруг нос его почувствовал запах сушеной рыбы. Он глянул на шаровары богослова, шедшего с ним рядом, и увидел, что из кармана его торчал преогромный рыбий хвост: богослов уже успел подтибрить с воза целого карася. И так как он это производил не из какой-нибудь корысти, но единственно по привычке, и позабывши совершенно о своем карасе, уже разглядывал, что бы такое стянуть другое, не имея намерения пропустить даже изломанного колеса, – то философ Хома запустил руку в его карман, как в свой собственный, и вытащил карася».

Сидим себе, «упорядочиваем изъятое», вдруг, обманувшийся тишиной, влетает младший стольник.

Подчинённый, наверняка – подельник. В руках свёрток небольшенький. Я уже говорил – карманов в здешних одеждах нет.

Тяну свёрточек к себе – как-то… не отдаёт. Забрал, развернул – четыре серебряных ложки типа десертных. У одной – ручка погнута.

– Это что?

– Дык… господин стольник велел… какая посуда погнутая или поломанная… принесть для починки…

Разгибаю ручку ложки. Серебро здесь – мягкий светло-серый металл.

Блестящие твёрдые монеты, в Англии, например – делать не умеют, поэтому английскому королю пришлось лет 10 назад дать гамбургским купцам кучу привилегий – чтобы они английское серебро чеканили. Так возникла самая первая в истории Ганза.

– Вот, отогнул и… починил. А остальные и вовсе добрые.

Похоже, подручный не в курсе смерти своего господина – вот и несёт околесицу. И ещё несёт примерно кунскую гривну ворованного серебра. Для крестьянина по «Русской Правде» – цена всего урожай жита за два года.

– Ноготок, Чимахай. Возьмите страдальца да отведите в поруб. Надо здешние… местности обживать. И расспросите… подробненько.

– Про что?

– А вот про это. Кто, чего, сколько, когда… и где спрятал.

Объяснил Ивашке порядок проводимой фактической ревизии имущества покойного, классификацию и места складирования, сам пошёл протокол допроса писать.

Как-то не вспоминается ни один ГГ, который у своих слуг протоколистом работал. Может, ГГуи просто не знают о стабилизированной информации? Что такое: поиск внутренних противоречий в тексте, сравнительный анализ информации из разных источников, повторный анализ по вновь вскрывшимся обстоятельствам…? Это только мы, ДДаи понимаем?

«Пособник» колется от одного вида полуразрушенной дыбы. Закладывает весь личный состав усадьбы вперемежку с прошениями о помиловании в слезливо-сопливой форме.

Хреново – главная повариха тоже ворует. Теперь питаться – только сухарями, отравят же сдуру!

Ноготок уныло вздыхает: ему пришлось отложить кнут и взять писало. У него тоже… не скоропись.

Тут по лестнице мат, грохот. Дворник приволок очередного дурня.

Старший конюх велел младшему отнести узелок родственнику в городе. Парень пошёл, но на воротах воротники с моим приказом – никого не впускать, никого не выпускать. Старший конюх – прибежал, сторожу взятку – дал. Тот поломался и начал открывать ворота.

Всё происходит в трёх шагах от Чарджи. Ума не приложу – похоже, местные решили: если мужик чуть красивее крокодила, то русского языка не понимает.

Ханыч их разочаровал. Но… три добрых православных мужа… на своём дворе… да выкинем этого поганого нафиг!

Ага. Два трупа и пленный.

У прибежавшего на шум дворника хватила ума не лезть под столетний клинок инала, отмежеваться от своих подчинённых и приволочь пленного ко мне.

– У тебя в узелке иконы. Откуда?

– Дык… не знаю, не ведаю! Начальник велел отнесть! Ни сном, ни духом!

«– Куме! Шо ж ты робишь у мени в погребе?! Со шматом мого сала у зубах!

– М-м-м… Ото ж».

– Ото ж. Вы иконы на конюшне коням показываете? Для конского умиротворения и благорастворения? Чимахай, подвесь-ка дурака во-он к той перекладине.

Чимахай утаскивает вопящего придурка, а дворник тяжко вздыхает и рушится мне в ноги: пошло чистосердечное признание. Во всём.

Попаданцы и попадуньи! Самый экономически эффективный вид деятельности – получение чистосердечных признаний из растёкшейся «соли земли русской». «Выпаривание», так сказать.

«Не парься, будь счастлив» – отечественный вариант английского оптимистического: «don't worry, be happy». «Happy» – не получается.

Приглашаю спальника. Дедок седой уже.

– Дед, ты зачем запону девическую украл?

– Дык… эта… у меня в городе унучечка. Ей же ж в пору. А хозяйке-то… девичье-то уж не носить.

В усадьбе примерно человек сорок взрослых. И почти все – ворьё. Хотя они так не думают. Они просто взяли попользоваться, приспособить… ненужное, ничейное, неиспользуемое, малость испорченное, негожее…

Маленький люфт в понимании права собственности в 12 и 21 веках – в моём понимании – превращает почти всё население «Святой Руси» в воров. Как превратились в преступников всевозможные «несуны» – значительная часть советского народа, при переходе от «социализма» к «капитализму».

 
   «Любимая, зеленая, знакомая, широкая,
   Земля моя ты, Родина – привольное житье!
   Эх, сколько мною езжено, эх, сколько мною пройдено,
   Эх, сколько мною видано! И все теперь – мое!».
 

Вот это – «всё теперь – мое!» – у нас на Руси постоянно. И в «Святую Русь» лазить не надо.

Пришлось поднимать всех своих. Усадьба сама по себе перекрыта по периметру. Достаточно только пополнить местных сторожей своими людьми, и подозреваемые не разбегутся. Но для «задержанных» не хватает места – поруб маленький.

И непонятно – куда их потом девать? Вышибить со двора? – Так они пойдут жаловаться. Влезут власти, дело пойдёт в суд, звон-скандал по городу. Доказывать факт воровства по каждому эпизоду…

Я веду «сыск и расправу» – на чужом дворе. В чистом виде превышение полномочий. Это не мои люди, не моё имущество, согласия хозяйки на проводимые мероприятия у меня нет. В любой момент меня тут ка-а-ак… Прискачут племянники покойного, или церковники прибегут…

О! Один уже бежит. Наш попец рысит из часовни к поварне.

– Дык… эта… поснедать бы… а то оно… бурчит, вишь.

– Пост при молебне – дело необходимое и дюже пользительное. Есть тебе нельзя. Но можно… закусывать. Цени доброе отношение, голова пòповая.

Согласно моей расстановке ударения, «голова» меняет свой статус из социально-сословного на медицински-анатомический.

Съел-проглотил. Видно, в самом деле – кушать очень хочет.

Голодненький, невыспавшийся, испуганный о. Никодим жадно накатывает кружку нашей бражки, спешно зажёвывает рыбьими хвостами, стремительно косеет. И, преисполнившись благодарности за кормёжку и проявленное участие, начинает сплетничать.

– Слушай, Никодим, а как у вдовицы с покойным было? В смысле – в постели. Всё ж разница-то в возрасте… не слыхал?

Два болтуна. Аннушка исповедовалась в отклонениях от «святорусского» стандарта: муж любил кусать её груди. Никодим, шёпотом, наклонившись ко мне, дыша спиртом и жареной рыбой, расцвечивает её исповедь собственными домыслами, придыханиями, закатыванием глаз и повторением фразы:

– Ток ты смотри – никому!

Наконец, слегка покачиваясь, уходит к месту несения службы. Впрочем, поп службу не несёт, а ведёт. Или – проводит.

У меня снова – допросы, инвентаризация… и нарастающее предчувствие неприятностей. Вот счас они ка-а-а-ак придут порядок наводить… Княжьи, епископские, городские, родственники, соседи, власти… И – спёкся Ивашка-попадашка.

Я начал рейдерский захват. Остановиться не полпути – невозможно. Нужно довести зачистку до конца. «До блеска». Мои люди уже устали, они всё чаще ошибаются. Местные, за единичными исключениями – ворьё. Мои действия противозаконны, и это в любой момент даст соответствующую отдачу…

Ключевой персонаж в данной интриге – Аннушка. Может побить её? Так это… по «Вию»:

«… схватил лежавшее на дороге полено и начал им со всех сил колотить… Дикие вопли издала она; сначала были они сердиты и угрожающи, потом становились слабее, приятнее, чище, и потом уже тихо, едва звенели, как тонкие серебряные колокольчики, и заронялись ему в душу… «Ох, не могу больше!» – произнесла она в изнеможении и упала на землю…

Перед ним лежала красавица, с растрепанною роскошною косою, с длинными, как стрелы, ресницами. Бесчувственно отбросила она на обе стороны белые нагие руки и стонала, возведя кверху очи, полные слез».

Мда… Я бы тоже посмотрел. На «белые нагие руки»… И, само собой – на такие же ноги… Полено, что ли, подходящее поискать? Или просто дрючком своим? Кстати, где он? Дело уже к вечеру…

Пока поп был трезв, он успел организовать уборку территории. Часовенка и склеп вычищены от мусора. Сам саркофаг оббили досками и затянули чёрной тканью.

Я принёс и бросил на пол здоровенный овчинный тулуп: дабы вдовица не валялась на замусоренной земле. Поставил Сухана у дверей часовенки – ну, типа, чтобы черти не лазили как вчера.

Натянул, наконец-то, свою привычную безрукавку с «конспективными карманами», прихватил торбочку с реквизитом.

Аннушка тоже подготовилась: в ушах появились золочёные серёжки, полураспущенную косу оплела вышитая ленточка, вчерашнее грубое рубище под горло – сменила рубаха чуть более свободного покроя и существенно более тонкого полотна.

Скромно поблагодарив меня за принесённую овчину, она грациозно уселась на неё и позволила служанкам снять с себя верхнюю одежду.

Естественно, что-то зацепилось, задралось… Кое-что из того, что ночью в темноте я мог только осязать, теперь удалось и понаблюдать. Как и последующий любопытствующий взгляд сквозь ресницы – а видел ли? Ну и как?

На мой вкус – вполне. Если бы она ещё и не покачивала… языком… где ни попадя…

Способность женщин кокетничать в самых экстремальных ситуациях – всегда приводила меня в замешательство. Там, где мужчина даже забывает втягивать живот, озабоченный только одним вопросом:

– как бы выбраться из этого дерьма?

там женщина инстинктивно поправляет причёску, накрашивается, не открывая глаз, и, проверив правильность наложения губной помады, спрашивает:

– Я хорошо выгляжу? Тогда почему мы всё ещё в этом противном месте?

Басню «Лиса и журавль» помните? Так вот, собратья-мужики, долбите землю клювом.

Если бы Аннушка не болтала, не была дурой, не впадала в слезливость, не окружала себя всяким приживальным и вороватым сбродом…

То я бы сюда не пришёл. Потому что я как стервятник: питаюсь сдохшим или полусдохшим. В смысле общественно-социально-имущественным. Здоровые, полнокровные сообщества мне не по зубам. Пусть живут. Да и не очень-то хотелось…

Похоже, парадокс: попаданцы, прогрессоры, реформаторы, революционеры, герои, титаны, отцы-основатели… – обитатели мусорки, стервятники на помойке.

 
   «Где, укажите нам, отечества отцы,
   Которых мы должны принять за образцы?».
 

В приличном обществе – «отечества отцы» просто неуместны.

Едва служанки удалились, как я подошёл к саркофагу и погасил две горевшие у него свечки.

Аннушка вся взволновалась от моего движения. И была несколько разочарована. Пришлось объяснить:

– Свечи эти погасить надо – видишь, ткань на гробе уже греться начала, не дай бог вспыхнет.

Обиженно фыркнула, когда я вытащил из торбочки корчажку с плотно притёртой пробкой и полил её содержимым воротник тулупа рядом с её головой:

– Святой воды у нас нет. А вот сладкое купоросное масло из Угрянских лесных дебрей – поможет.

Она капризно отвернулась от меня, а я, стараясь не дышать, вернулся к аналою. Сегодня я закрыл все вентиляционные отверстия, кроме одного. Здесь, где я стою, чувствуется лёгкий сквознячок от открытой двери к отдушине. А вот на остальном пространстве…

«Ингаляционный наркоз» – не слышали?

Ещё один парадокс из серии «душа не принимает». В двух проявлениях: общечеловеческом и попаданском.

Диэтиловый эфир впервые получил Джабир ибн Хаян («Geber») в 9 веке. Его книги: «О построении астролябии», «Книга ядов и противоядий», «Книга зеркал»… пользовались в средневековье огромной популярностью. Но, пожалуй, алхимическая «Книга семидесяти» была самой известной.

Почему-то четыреста лет никто не повторял экспериментов Джабира в части получения эфира.

Наверное потому, что Джабиру не хватало 4 элементов-стихий Аристотеля. Спорить с Аристотелем никто не смел, и рассуждения о философской Сере и философской Ртути, как о первичных элементах – считались ересью.

Раймонд Луллий заново открыл процесс получения эфира в 1275 году. И снова – «душа не принимает» на триста лет.

Валерий Кордус синтезировал эфир в 1540 году и назвал его «сладким купоросным маслом». Вот только после этого как-то пошло.

У попаданцев – аналогичная идиосинкразия. Просто сказать:

– Душа! Не принимаешь? Тогда отойди, а то оболью!

они не могут.

А ведь процесс достаточно прост. Серная кислота («купоросное масло») активно используется в средневековой кожевенной промышленности. Почти все попаданцы додумываются до самогоноварения. Почему не внедрить перегонку смеси двух этих жидкостей? Тем более, что температура довольно щадящая – 140–150 градусов. Отнюдь не столь многими любимая чёрная металлургия.