Текст книги "Шантаж (СИ)"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

– Часть 24. «Бьётся в тесной печурке…»
– Глава 126

Суздальский летописец говорит об обиде Торца на Свояка. Но не личной, а родовой. Объясняет это тем, что: «То суть были ворози и деду моему, и дядьям моим».

Да, Олег «Гориславич», отец Свояка, с Мономахом враждовал. И тогда же они – помирились. Мономашичи сыну его, старшему из Ольговичей, клялись в верности как Великому Князю Киевскому. Более того, год назад в Кучково на Москве-реке Свояк признал Гошу – старшим, все обиды были прощены, князья «целовались и плакали». Понятно, выпито было много, но ведь факт же! Батя тему закрыл.

Обоснование настолько странное, что некоторые историки предполагают, что эти «ворози» – не русские, Черниговские князья Ольговичи, а половцы.

Да, Свояк женат на дочери половецкого хана Аепы. Во всех событиях последних лет на его стороне участвуют отряды в несколько сотен степняков. Идеологически красиво получается: славный сын славного «основателя Москвы» Юрия Долгорукого возмутился «поганскими» союзниками своего союзника и возвысил голос. «Не могу молчать»! Возопил… и пошёл в предатели.

Мелочь мелкая: прозвище «Свояк» откуда? Его первая жена – сестра матери Торца, Торцу – родная тётушка. Отряды кипчаков приводят из степи её братья, Торцу – родные дядья. У него у самого в отряде полно половцев – родственники из той же орды.

Но для Изи… подойдёт. Торец-то – по крови наполовину кыпчак, он вырос в окружении и любви слуг и родственников матери. Первый ребёнок, первый сын.

Изя – не кыпчак вовсе. Он-то вырос в окружении европейцев. Для которых всякий степняк – желтомордый узкоглазый дикарь. Мотив для Изи понятен, естественен.

И опять же: а братан Изя – друг? Батяня с дядей Вячком Изю уже били под Туровым. А то, что лично Изя продавил через сестричку свою смену князя в Новгороде, отчего лично Торец – вдоволь там в епископской тюрьме насиделся?

В Новгороде один из самых мощных в мире «культурных слоёв» – 10 метров. Толще только в Риме – 12. Но поруб на епископском дворе глубже – на метр с четвертью заглублён в материковый грунт.

И за это у Торца к Изе – любовь?

Объявляя о своём решении, Торец очень чётко формулируется разрыв с отцом, с Долгоруким. Показывает понимание неизбежности отцовского гнева. И готовность его игнорировать. Это в патриархальной-то Руси?

Тогдашние летописцы понимают натянутость, искусственность таких мотивировок и дают более циничный вариант объяснения.

Никоновская: «Приидоша к Ростиславу послы от великого князя Изяслава Мстиславича, призывая его к себе в Киев и дая ему грады и власти»

Ипатьевская: «И прииде Ростислав к Изяславу к Киеву, поклонився ему, рече: «Отець мя переобидел и волости ми не дал…».

Короче – купили парня. Это кого купили?! Сына Долгорукого, внука Мономаха? Мономашичи чужое отбирают без проблем, но своё отдать… или самим продаться…

Оба славных предка – Мономах и Гориславич однажды продались полякам. Тем опять надо было побить немцев. И, как обычно, в Чехии. Очередной Болеслав, второй по порядковому номеру и «Смелый» по прозвищу, позвал для битья, естественно, братанов с Руси. За штуку гривен. Теми ещё, «ветхими». Войнушка была короткая, все довольно быстро помирились, собрались выплатить двоюродным братьям обещанное. И нарвались на чисто русский ответ:

– А честь? Надо «взять свою честь».

А что два короля – чешский и польский, вместе с императором германским, этот мир считают «честным» – русским княжичам глубоко плевать. Они четыре месяца вычищали и выжигали Чешские земли, пока не набрались этой «своей чести» под завязку. Потом забрали ещё и обещанную тысячу гривен и отправились разбираться домой.

Но вокруг Изи – немцы, да мадьяры, да поляки, им чешские слёзы – в радость, не – в поучение. «Прикупим Торца как деда его. Пусть он на всяких плохих «честь свою возьмёт».

Другой мотив – обида на отца. А есть ли основания? Гоша дважды ставил сына в Новгороде, посылал громить Рязань, слал городки ставить. Парень не забыт, не заброшен. А волости… На Руси «лествица» – отец в принципе не обязан, и даже не может давать сыну удел в своей земле – князей ставит Великий Князь, а не удельный. Княжество – не родовое имение, а объект управления, территориально-административная единица. Очень скоро, именно в эти несколько десятилетий Русь перейдёт от состояния – «общее имение Рюриковичей» к состоянию – «имения Рязанской (Смоленской, Волынской…) династий». Вот тогда – «да», тогда, сломав «лествицу», князья будут рассаживать сыновей своих по своим уделам.

В учебниках это называют: «феодальная раздробленность». Проще: «каждый за себя, один бог за Русь».

Но пока каждый князь идёт по «треку», по общерусской последовательности «столов». Набор, перечень этой «мебели» устанавливает только Великий Князь.

А пример полоцкой династии, которая была выбита Мономахом из Руси и возвращена его сыновьями из византийской эмиграции, а теперь старательно разваливает своё княжество непрерывными внутренними разборками с привлечением литовских дружин – ничему не учит? Они-то как раз и нарушают это правило. И как только очередной князь получает себе «волость» – начинается война. Витебск, Минск, Гродно… Став княжеским городом, город, прежде всего, разоряется братом нового князя.

Как-то странно… Можно было придумать какой-то более наглядный мотив. Типа: «батя сбрендил и на пиру копьё в меня метнул». Как царь Саул в Давида. Или, к примеру: «Напился и с лавки свалился. И этот человек собирается переправиться через Гелеспонт, а не может перелезть с одного ложа на другое!». Как Александр Македонский – своему папочке, царю македонскому Филиппу.

Личная неприязнь, угроза жизни и здоровью – это аргумент ясный и понятный. Но… С Торцом – войско. Те самые ростовцы, суздальцы, половцы, которые и сами, и отцы их служили Гоше. Дать аргументированное обоснование того, что Юрий Долгорукий пожелал смерти своему сыну… и в войске найдутся «особо ретивые», которые это пожелание таки исполнят. Не по приказу, а «исключительно из верности и преданности». Так что «ври, да знай меру» – русская народная мудрость. Вот Торец и врёт – «по-мудрому». Хотя как-то глупо получается.

Торец пришёл к Изе «к Киеву» весной 1148 года. Двоюродные братья обнялись и прослезились. Торец признал «старейшинство» Изи на всей Русской земле. Изя расчувствовался и обласкал братана. И одарил его аж 6 городами. Причём из одного из них выгнал младшего родного брата Торца. Ну просто так, для улучшения внутрисемейных отношений.

14 сентября этого 1148 года в этом городке, Городец-Остёрский, неподалёку от Киева, состоялся совет князей. «Пойдём бить Долгорукого, а то он новогородцев обижает». И Торец там был, тоже кричал: «Пойдём бить! Пойдём бить!». Кого бить-то? Родного отца с братьями? А ну как в бою сойдётесь? Рубить будешь?

Изя вежливенько отправляет высокопоставленного перебежчика на запад, на Волынь. «А ты иди в Бужск, пострези оттоле Киевскую земли, и буди тамо, дондеже схожу на отца твоего, мир ли с ним возьму, или како с ним ся ни управлю».

 
«Его благодарили власти, жал руку прокурор.
Потом подзасадили под усиленный надзор».
 

Красота! Сиди себе спокойненько. Не надо голову свою подставлять, не надо натравливать своих гридней-суздальцев на таких же гридней, но отцовских, не надо сходиться в рубке с родственниками-половцами. Государь благоволит и доверяет защиту рубежей земли русской.

Это – по легенде. А по заданию – провал. Такая возможность… Изя сам лезет в ловушку. В походе, в бою наверняка бы подвернулся случай… На своей-то земле, где эти южане как слепые… Но Изя с Ростиком выжигают крестьянские веси на Верхней Волге, а Торец сидит в середине Волынской земли под присмотром «доброжелателей». «Усиленный надзор».

Торец – не усидел, «доброжелатели» – донесли. Торец связался с берендеями – ещё одним кочевым племенем, осевшем на Роси. Пожалуй, из всего тамошнего зверинца берендеи были самыми продажными. Именно их чаще всего упоминает летопись в контексте: «и тут берендеи перешли на сторону врага». С этими-то, наверное бы, получилось – серебра у Торца хватало. Понятно, что с шести городков многого за полгода не соберёшь, но он же не просто так… «воспылал и побежал». Я же говорю: операция серьёзно готовилась.

Но Торец связался ещё и с киевлянами. Типовая ошибка начинающих заговорщиков: «пусть нас будет много!». Говорил же Ленин: «пусть лучше 10 делающих останутся формально вне партии, чем один болтающий – в». Ленина на них не было.

Торца вызвали на беседу. На остров посреди Днепра напротив Выдубицкого монастыря под Киевом. «По возвращении из похода бояре донесли Великому Князю, что якобы Ростислав Юрьевич подговаривает против Великого Князя киевлян и берендеев и хочет захватить семью и имущество последнего. Великий Князь поверил доносу, несмотря на отрицание Ростиславом своей вины и требование последнего очной ставки с обвинителем, заковал его дружину и отправил его к отцу, посадив на барку с 4-мя отроками и отняв у него имение».

Бздынь… Какой был замах! Какой уровень интриги! Какие силы и средства были задействованы! Гоша пришёл в бешенство. Всё случившееся с сыном, он воспринял как личное оскорбление. Ну ещё бы – план-то его! То «Гоша – умный», а тут раз, и «Гоша – дурак». Теперь точно придётся поднимать свою задницу.

А опозоренный сынок подливал масла в огонь: «Хощет тебе вся Руская земля и черныи клобукы». И цитировал Изю, который впрямую на него, на Юрия Долгорукого, «сором возложил».

«Стыдно – у кого видно» – русская народная мудрость. «Видно» оказалось у Гоши.

Странно, но за несколько десятилетий предшествующей активной политической «княжеской» деятельности Долгорукий ни разу не был инициатором междукняжеского кровопролития. Или обходился миром, или на него нападали. А тут взбеленился.

«Долгорукий» потому так и зовётся, что далеко дотягивается. Дотянулся аж до Переяславля – Изю и поспевшего к нему на помощь из Смоленска Ростика – раскатали в блин. Изя ушёл за Днепр «сам третий». Прибежал в Киев, а там… Киевляне… Которые погрустили и сообщили, что против сына Мономоха воевать не будут. И Изя побежал в свой «вольфшанц» – на Волынь.

В Переяславле Гоша посадил князем старшего сыночка. А сам сел в Киеве и послал сыновей своих добивать неугомонного Изю Блескучего в его «родовом гнезде».

 
«И на вражьей земле мы врага разгромим
Малой кровью, могучим ударом!».
 

Удар – был, разгром – не случился. Поход был неудачен. Надо бы заключать мир, но Торец обиделся страшно – только «война до победного конца»! Он, Мономашич, двоюродного брата обманул, крест ему на верность целовал, потом был изобличён в измене и с позором изгнан. Такое оскорбление смывается только кровью! Того, кого попытались обмануть, но прокололись. «Более всего мы ненавидим тех, кому безуспешно пытались сделать зло».

Гоше очень не хотелось снова куда-то тащиться. Однако обида сыночка, которого он же сам и поставил в это щекотливое положение провалившегося агента… Тут влез второй сын – Андрей.

Об Андрее Юрьевиче по прозванию Боголюбский речь ещё будет впереди. Семейное его прозвище «Бешеный» – вполне соответствует характеру. С отцом, с Гошей у него отношения… всегда были сложными. Один только брак Андрея с дочкой только что казнённого Степана Кучки в только что конфискованном городище Кучково – показателен. Гоша сыночка уел сильно – не женятся Рюриковичи на дочерях подданных своих. Брак князя с боярышней в это время – мезальянс.

Но тут Гоша послушал «бешеного» сына. И принял сторону младшего против старшего. Мир был заключён. Очень ненадолго. В 1150 году волынцы выгнали Гошу из Киева и попытались выгнать Торца из Переяславля.

Мда… Торец своей «изменой отцу родному» показал всем на «Святой Руси» возможность принципиально новой ситуации. Ну, и «новизна» попёрла со всех сторон. Волынцы, которые всегда с половцами враждовали, вдруг решили использовать их в качестве союзников. Подняли орду недавно осевших на Роси турпеев и повели их на Переяславль. Впервые в истории половцы пришли к городу с севера, со стороны Киева. Впервые половцы бились против суздальцев и бок о бок с волынцами. И впервые из Степи, с юга, от степных кочевий, подошли «чёрные клобуки» на помощь осаждённому Переяславлю, на помощь суздальцам.

Все – не на своих местах. Кстати, помощь от «чёрных клобуков», которыми летописцы называют торков и берендеев, позволяет предположить, что аванс за предполагаемый мятеж против Изи, они получили. И вот таким образом отработали.

На выручку и братец Андрей прибежал. На княжеском совете можно, конечно, над старшим братом и посмеяться чуть не до драки, но выручать надо. Торец усидел в Переяславле, волынцы оставили попытки захватить это «родовое имение» Мономаха. Княжество осталось под Гошиным сыном. Но ненадолго.

Ростислав Юрьевич («Торец») скончался 6 апреля 1151 года, рано утром в Великую Пятницу на Страстной неделе, и был погребён братьями Андреем, Глебом и Мстиславом в церкви Св. Михаила в Переяславле, близ дядей своих Святослава и Андрея Владимировичей.

…

 
«Дела давно прошедших лет.
Преданья старины глубокой».
 

Для меня, «здесь и сейчас», всё это – малопонятная и малоинтересная история десятилетней давности. «До меня – хоть потоп». А вот для Акима этот день – вторник 23 августа 1150 года, день Переяславльского боя – день личной катастрофы. О чём бы он ни говорил или думал, рано или поздно его мысли возвращались к тому «чёрному вторнику».

Тогда, исполняя приказ «верховного командования» – княжеского совета, собранного Изей Блескучим, он развернул свою сотню лучников реденькой цепью «перестрельщиков» перед левым флангом объединённого волынско-смоленско-черниговско-переяславльского войска. Утро было спокойное, суздальцы, оставив свой стан за Большим Змиевым валом, подходили медленно, с остановками. Тоже – вперёд выпустили «перестрельщиков».

 
«Два дня мы были в перестрелке
Что толку в этакой безделке
Мы ждали третий день».
 

Тогда «безделка» тянулась до полудня. А потом вдруг всё завертелось. После обеда какой-то перебежчик-«перескок» побежал с той стороны. Суздальцы кинулись его ловить, передовое охранение волынцев решило, что это – атака, ударило навстречу. Изя собрал второй военный совет за день. Выслушал советы, наплевал на мнения опытных воевод и двинул следом за Дозорным Полком основные силы. Уже начавшие уходить с поля, отступать в свой лагерь на ночлег отряды Долгорукого, развернулись в боевые порядки.

Солнце уже шло к закату, когда начался бой. Конные суздальцы и половцы вдруг, из неоткуда, из только что пустого пространства, покатились массой на левый фланг… Люди Акима не успели «отскочить», отойти за строй копейщиков. Смоленские стрелки там и легли. Большая их часть были порублены поодиночке в чистом поле.

Прошло десять лет, но для Акима этот день по-прежнему перед глазами. Он всё пытается как-то переиграть его, как-то найти упущенные возможности. «Если б я не велел передовой дозор поддержать, если бы не вперёд людей послал, а назад… Хоть на полста шагов…». У него до сих пор на глазах появляются слёзы. Картинка тех двух-трёх минут. Когда падали порубленные, поколотые, затоптанные конями его стрелки. Люди, которых он по одному собирал, годами учил. И не только стрелы пускать – всему учил. Жизни учил.

 
«От героев былых времён
Не осталось порой имён.
Те, кто приняли смертный бой,
Стали просто землёй, травой».
 

Стали. Только Аким их всех помнит – в лицо, по именам, по прозвищам, по привычкам.

Потом был разгром. Черниговцы побежали, «порошане» – торки с Поросья – побежали, переяславльцы – передались Долгорукому. Всё-таки пропагандисты Торца серьёзно поработали и на Роси, и здесь, в Переяславле.

Изя на другой стороне поля пробил-таки боевые порядки ратей Долгорукого. И обнаружил, что его армия бежит. Из волынской дружины, вошедшей вслед за ним в прорыв, из сечи, кроме князя, выбрались только двое.

Аким скрипел зубами, вспоминая, как уже в темноте отходили к Трубежу, мимо закрывшего ворота, переметнувшегося к врагам, Переяславля. Как он пытался собрать своих людей, подобрать своих раненых. Как сунулся к нему в этот момент светлый князь Смоленский Ростик и начал указывать – кого тащить, кого бросать. Аким тогда князю ответил… Хорошо, что словами, а не стрелой или саблей. Как потом выгребали на каком-то протекающем корыте вверх по Днепру…. Мимо ставшего вдруг враждебным Киева, из которого валом бежали беженцы.

Власть переменилась, и все, кто служил прежнему князю, для нового – или изменники, или военнопленные. Все пришлые, чужаки, лишённые защиты своего господина, для местных – добыча. И всё, что у них есть. И всё, что они сами есть.

Волынцы, бывшие в Киеве, пытались уйти на запад, конями. Смоленские и черниговские – просились в лодки.

Как не крути, а при отступлении стрелки идут в арьергарде. Аким – кадровый, «с конца копья вскормленный». Для него куча тактических решений – как дышать. Что бы он про своих начальников не думал. Стрелки шли последними.

Уже пройдя Киев, выше Подола, увидел на берегу, как компания мужиков насилует девчонку, а рядом пытается уползти какой-то приказчик, оставляя за собой кровавый след по песочку днепровского пляжа.

Не его дело, но… погони не было. Долгорукий сдвинулся от Переяславля только через несколько дней. А злости у Акима… На это на всё… Ну, он злобу и сорвал: стрелки дли залп, подошли к берегу и повторили. Кто из киян не убежал – из тех стрелы вырубили. Спасённых от лютой смерти страдальцев… ну, не бросать же на берегу – вкинули в лодейку и пошли дальше.

Девка зажалась в клубочек и, едва к ней любой мужчина подходил или просто смотрел на неё, начинала выть. Лодия полна мужей воинских… так что – непрерывно. А мужик, муж её, очухался, и кое-что успел рассказать. Прежде чем впал беспамятство.

Звали его Гостимил, и был он из ростовских купцов. Это было слышно по говору, и озлобленные разгромом смоленцы чуть не выкинули сразу чужака в реку. Но Аким успел услышать речи. И понять: «двойной предатель».

Летописи традиционно говорят о князьях. Князь такой-то пошёл туда-то, кого-то побил, что-то сделал… Сам, один, «без ансамбля»…

Князья в одиночку только в нужник ходят. Вокруг всякого «вятшего» – непрерывно крутится куча народу. Живые люди со своими желаниями, мыслями, чувствами, проблемами… Отнюдь не «болваны деревянные». И каждое княжеское действие на их судьбах отражается.

Гостимил, попавший помолоду в службу к Торцу, очень был этой службе рад. Служил он не воином, не в дворне, а приказчиком, делал потихоньку карьеру, женился, детей растил, обзавёлся своим домом в Ростове… Спокойно пошёл в очередной поход. Дел и в обозе хватает. А даст бог победу – надо будет и за хабаром присмотреть, перебрать, рассортировать, княжью долю отделить, себя не забыть…

И тут Торец объявляет о своём предательстве, об измене отцу и переходе к его противнику. Часть людей – половцы, рязанцы – ушли сразу. А вот служилым самого князя уйти нельзя – на них крестное целование, присяга.

Изя Блескучий братана Торца принял и облобызал. Наградил, но не поверил. Ростик – тем более. Я уже говорил, что у Смоленского князя в эти десятилетия сформировалась, по ряду объективных и субъективных причин, самая мощная на «Святой Руси» спецслужба.

Подвести к Торцу, в его ближайшее окружение своего человека – сходу было затруднительно, поэтому «мастера по сбору информации» подыскивали человечка для вербовки из уже приближенных.

Суворов в своём «Аквариуме» точно пишет, что человек, одиночка, практически не может противостоять интересу, давлению серьёзной специальной организации.

Но здесь и давить особенно не пришлось. Гостимил потерял, по воле своего господина, и жену, и детей, и родню, и имущество. Даже – Родину, где он, как и другие ростовцы и суздальцы, пошедшие за князем-изменником, стали изменниками сами.

Потерял всё. Не по своей вине или несчастью – просто так. «Начальство решило». «Если мой господин может изменить своему отцу и господину, и гнев божий на него не грянул, то и мне можно».

«Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку» – древнеримская мудрость. Не так всё просто. Выйти перед народом, как Торец сделал, и объявить об измене… Взять да закричать: «А вот своему господину изменщик! Подслушиватель-подсматриватель! С пылу, с жару, налетай пока дёшево!» – не получится. Но приказчик – не гридень. Не двор сторожит, а среди людей ходит, дела ведёт. И его – видят. «Мастера» увидели и прибрали.

Классика: вино и женщины. Гостимил попал к одному из деловых партнёров в Городце-Остёрском на первопрестольный праздник, выпил лишку и проснулся на хозяйской дочке. Братья которой приставили к его горлу ножи и потребовали: «Женись!». Тут и попик какой-то оказался. Быстренько откатали обряд, сказали слова нужные, составили грамотки положенные. А через пару дней серьёзные люди задали вопрос:

– Так ты, значит, двоеженец? Ай-яй-яй… А князь твой знает? А поп дружинный?… И мы не расскажем, мы лучше тебя послушаем.

Гостимил был прежде при княжеском дворе невеликого полёта птица. Но у Торца образовалась крайняя нехватка в верных людях. Часть ушла после объявления об измене. Полученные от Изи 6 городов нуждались в присмотре, и многие из старших слуг были разосланы по новым владениям. Младший приказчик стал старшим, а когда в Киеве пошла подготовка к мятежу, был в этом активно задействован.

Потом случился «бздынь». Торец-то, хоть и с позором, но живым и целым пошёл в Суздаль. А дружину – «заковали». Отношение бывших сотоварищей, сослуживцев к «сдавшему» их Гостимилу… ну, понятно.

Судьба «дружины» Торца – суздальцев и ростовцев – типовая для этого времени: после сыска по «делам воровским», они «обвалили рынок». Имеется в виду – цены на невольничьем рынке в Киеве. «И был кощей по ногате» – фраза летописи о распродаже именно пленных суздальцев после одного из эпизодов вот этой «русской смуты».

Недавних княжеских гридней, слуг, тиунов и отроков по дешёвке скупали «гречники». Ну не на Руси же их оставлять! Сбегут же. «Мужи ярые», жизнью битые, бою, грамоте, вежеству – учены. «Товар высшего качества». «Экспортный вариант». Так что – «на экспорт». На галеры, в каменоломни, на чужбину… «Оттуда возврата уж нету».

На торг выводили и киевлян. Из тех, кто попался при сыске. У которых на воле оставались родственники в Киеве, уже информированные о роли Гостимила в случившемся несчастии. И испытывающие соответствующие, обосновываемые исконно-посконными родовыми традициями, чувства.

Конечно, вендетты на Руси уже нет… Как бы нет… И, конечно, волынцы своего человечка в обиду не дадут. Просто так…

Но тут случился второй «бздынь» – Переяславский бой. Изю Блескучего киевляне вежливо выпроводили из Киева. И пошли резать «невыпровожденных». «Кто не спрятался – я не виноват» – наша, ещё с детства, общенародная мудрость.

Волынцы «прятались» за волынцев, смоленцы – за смоленцев… За кого «спрятаться» «дважды изменнику»? Который им всем – чужак. Гостимил пытался уйти с молодой женой по берегу. «Кровники» его догнали…. Кабы не Аким – был бы тот день для супругов последним.

Аким на том дырявом корыте вытащился по Днепру до устья Сожа. Там Ростик переформировывал и пополнял свои рати. Страдальца с супругой передали соответствующему ведомству. Но… «использованный агент» интереса не представляет. Какое-то другое применение… Чужак… Да и вообще: «единожды солгавший – кто тебе поверит?».

Смоленский князь Ростислав Мстиславович – «Ростик» тогда продолжал интенсивно заселять вот эти места, верховья Десны и Угры, выжженные Свояком подчистую. Гостимилу дали и подворье, и, по-первости, кое-какую службишку. Связей у него здесь не было, родни – не было, детей – не народилось. Местные воспринимали его как чужака. Поэтому и торг не получался. Где-то в Ростове осталась его жена – вдова при живом муже. Там и его дети, и его дом. Но ему туда – смерть. В общем – ни семьи, ни дела.

У Долгорукого – гениальные планы придумались, у Гостимила – вся жизнь в труху пошла. «Паны дерутся – у мужиков чубы трещат». Судя по «панам» – мудрость польская, судя по «мужикам» – русская. В общем, общеславянская многонародная.

«Чубы трещат»… Ну, так это лучше, чем сгнить у «гречников». Хотя…

Своё спасение из-под Киева Гостимил не забывал и Акима всегда привечал.

Но, явившись сейчас во двор, он был весьма раздражён. Я могу его понять: человек привык к жизни тихой, не суетной, а тут полный двор народу, и все галдят. Пришли наши мужички, Рябиновские, переставив лодейку и притащив оттуда вещи. Ивашко прибежал с лекарем. Тот заваривал свои травы и разматывал повязки у Акима. Следом Николай с Ноготком пригнали бабу этого лекаря с четырьмя детьми – не стали ждать, пока семейство соберётся по соседям прятаться, а сразу их притащили, чтобы и вариантов не было. Пожалуй, правильно они моё решение изменили – так менее трудоёмко и более надёжно получается.

Лекарь сперва дёргаться начал, потом просить. Ивашко каждый раз подносил ему к носу свой кулак и вежливо спрашивал:

– Ещё хочешь? А баба?

Когда с Акима стали снимать присохшие повязки – я ушёл. Не люблю. Можете сказать – боюсь. Плевать – мне не стыдно. У меня довольно богатое воображение – я чересчур богато воображаю себе чужие мучения. Свои – не так действуют, как воображаемые. Нет, в принципе, я не сильно впечатлительный. Надо будет – и кишечнополостную… сделаю. Аппендикс там, к примеру, отстричь… Попытаюсь. Если деваться некуда. Но принимать в этом участие без крайней нужды…

Где-то через час, мокрый и замученный, лекарь выскочил из избы и подошёл ко мне. Утёр лоб окровавленным передником, вынул из кисы четыре ногаты и протянул мне.

– Всё что мог – сделал. И промыл, и мазь наложил. Питьё сварил, настой – давать будешь. Дальше – воля божья. Но… мясо до костей сожжено. Жилы, вроде, целые, но как оно срастётся… Серебра твоего не возьму – боюсь я… Помрёт дед или калекой останется – мне… стыдно будет

Он ссыпал в мою, автоматически подставленную ладонь, эти 4 беленькие монетки с арабскими буковками и обгрызенными краями. Кланяясь, что-то бормоча, не поворачиваясь ко мне спиной, двинулся в сторону сарая, где сидело его семейство. Я махнул караульщику, и многочисленное семейство, получая и раздавая друг другу подзатыльники, опасливо оглядываясь на меня и других, быстренько просыпалось наружу сквозь щель полуоткрытых ворот.

– Зря отпустил, боярич. Не дай бог, Аким преставиться – не найдём, взыскивать не с кого будет.

– Нет, Ивашко, лекарь сделал что сумел. Он здорово испуганный. А вот всё ли он из возможного – умеет, хороший ли он лекарь? Может, ещё какого найти? Гостимил, не подскажешь: может, тут лучше знахари есть?

Хозяин, внимательно и мрачно смотревший вслед удалившемуся лекарскому семейству: «как бы не попятили чего», смерил меня взглядом. То ли его уже насчёт меня просветили, то ли, из уважения к Акиму, он и к его ублюдку внимание проявил, но ответил без стандартного наезда «мужа доброго» на «соплю малолетнюю»:

– Тут они все такие. Бестолочи.

Как-то интонация затянута. Недосказанность какая-то.

– А не «тут»? А где?

– Есть одна… знахарка. Вёрст 10. На болоте живёт, с нечестью знается. Искусна. Но – злющая… И цену дерёт…

Сколько раз в прежней жизни бывало, что вот надо бы – знатоку показать, курс лечения проколоть, на обследование положить… А денег-то нет, а и есть, а жалко. А может и само как-то…, как-то «народными» средствами…, «правильной» диетой… Как-то само… Рассасывалось, становилось терпимо, проходило. Вот какой у меня здесь, в «Святой Руси», заботы нет, так это необходимости экономить на врачах. Врачей, правда, тоже нет.

«Знахарка»… Как было написано в зале клуба «Картонажник» города Васюки: «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих». Без Акима я точно утопающим стану. В этом во всём.