Текст книги "Шантаж (СИ)"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

– Часть 22. «А ну-ка, шантажну-ка»
– Глава 116

Всерада пришлось чуть ли не за шиворот выталкивать из помещения. Мужик явно ошалел от упавшего на него «счастья». Подожди дружок, ты ещё не знаешь, какие наполеоновские планы в части организации идеальной сельской жизни бродят у меня в голове. «Республику» Платона здесь не читывали? А «Город Солнца» Томмазо Компанеллы? С Главными Государственными Управлениями Мудрости, Могущества и Любви. А Аракчеевские военные поселения с обязательным ношением исконно-посконной национальной одежды единого образца – не проходили?

Я вам тут… Но позже – сначала определимся с наличными ресурсами. И ещё есть проблемы. Ивашко с Николашкой переглядываются и подходят ко мне сразу с двух сторон.

– Тут, боярич, дело такое. Мужик-то разумное слово сказал.

– Да ты что, Ивашко! Какое такое разумное! Одна ругань да похвальбы! И бояричу всякие обиды. Только вот насчёт виры…

– Да не скачи ты так, Николка. Дело-то… серьёзное. Ежели мы десяток, а то и поболее княжеских людей побили… Тут не о вирах, а о своих головах тревожиться надо.

– А ты не обрывай, не обрывай! Тока за двенадцать княжих упокойников вира выскочит под тысячу гривен.

– Да хрен с ней, с тысячей!

– Ишь ты какой! Хрен, ему, понимаешь. Тысяча! Кунами! Верно господин тебе выговаривал: так-то ты о господском богачестве заботишься…

– Да помолчи ты! Тысяча гривен… жалко конечно. Но вон, сегодня пришло – завтра ушло. Эка невидаль. А вот что сыск пойдёт…

– Да уж. Это уж точно. Тут ведь как: раз заплатил – стал быть – и ещё есть. Понабегут-понаедут, искать-копать начнут. Выжимать-выкручивать…

– Стоп, стоп, мужи мои мудрые. Мудревато что-то для меня получается. Пленника я допросил, тот сказал, что они к Владимирскому князю Андрею не нанимались. А шли наниматься к Переяславльскому князю Глебу. Ещё только шли. Значит – они не в службе. Не княжеские. Значит – двойной виры нет. Это – раз. Второе: они тут вон каких делов понаделали. Чистый разбой. За разбойников и простой виры нет.

– Эх, боярич! Ну ты будто дитё малое! Не ходил ты по Руси, не видал, слава те господи, ярыжек княжеских. Ну смотри, проще ж некуда! Битый литвак тебе говорил. Так? Более никто не слыхал. Вирник скажет: по доносу – шли от Владимирского князя к князю Переяславльскому служилые люди. Пошлёт грамотку во Владимир: были такие в службе аль нет. А покуда серебро – в скотницу. Чтоб не пропало. Тебя – в поруб. Чтоб не убёг. Что суздальские про смоленских думают… ну, ты батюшку своего Акима Яновича поспрашивай. Когда на ту грамотку будет ответ, да какой, да и будет ли вовсе…

– А и прибежит назад грамотка: «не, не наши», а вирник тогда другую такую же в Переяславль погонит. А ты сиди. А тут подручные его по вотчине людей крутят, давят, выжимают. И, к примеру, из Переяславля пишут: «не, не было таких». Гля, а Ванька-то в порубе уже того, преставился. А и серебро уже того, светлому князю – мытом пошло, в церкви – богатыми дарами раздарилося. Ну, и по карманам попряталось. Только назад всё собирать – у князя да попов своего не выдернешь.

– А иначе прикинь: время-то идёт. Ты – в яме век свой коротаешь, а тут – постой да расспрос. А «пауки» на тебя злые. Кто из судейских сообразит да «паукам» подскажет: склепают – что ты с ними был. Сам разбойничков навёл, чтобы они злато-серебро из селян-то вынули. А после перебил, чтоб не делиться. Помнишь, как Макуха кричал: «Знаю зачем из веси ночью ушёл! Отдавай Хохряковую захоронку!».

Оценить достоверность предлагаемых моему вниманию «хичкоковских» ужасов производства отечественной правоохранительной системы в «Святой Руси» – нет опыта. Есть опыт функционирования аналогичных служб в уже сильно демократической России. С манерой сажать даже не преступника – просто подозреваемого в преступлении, даже не в убийстве, а чисто по экономическим делам – в общую камеру с наркоманами, туберкулёзниками и уголовниками-рецидивистами. После чего конфликтный актив сидельца тихонько переходит к нужному человеку за десятую долю стоимости. Ничто так не интенсифицирует рынок любых активов, как шантаж их собственников – законной властью.

«Законная власть» – тоже торгуемый актив. Мэр небольшого провинциального русского городка, увидев на столе выложенный посетителем конверт, успел взять его в руки, и, не открывая, только спросить

– А что это? Фотографии места будущей застройки?

А его уже успели взять. Правда, как положено, через 72 часа выпустили. Поскольку нет оснований для предъявления обвинения. Но это был уже другой человек. Больной. С серьёзно деформированной психикой, отбитой почкой и существенно повреждённым анусом. Не боец. Который немедленно снял свою кандидатуру с ближайших муниципальных выборов.

Как тут, на «Святой Руси» с этим делом? Судя по летописям – ещё хуже. И что делать? Бечь? Понятно, что оценивать варианты удобнее из Лондона, а не из Красноярского края. А прогрессорство? Да и фиг с ним. Нынешним англичанам тоже мозги промыть не вредно. Но, во-первых, отсюда ещё дай бог ума выбраться. А во-вторых… а люди мои? Бросить?

– Боярыч! Беда! «Пауки» поднялись!

В дверь влетает Хохрякович. Железная шапка-мисюрка – на ухе. Рукав армяка – полу-оторван. Под глазом… По форме отпечатка могу предположить: били грязным кулаком.

– Сброю – к бою. Выходи во двор!

Я сходу, броском с лавки, вылетаю через дверь. Во дворе – с десяток местных мужиков и столько же баб. Воют над покойницами. Мужики частью укладывают тела на мешковину, частью же – у ворот бьют Всерада. Делают они это довольно вяло – ни топоров, ни ножей, ни, даже, дреколье – пока не используется. По очереди каждый что-то выговаривает Всераду, тот тоненьким голоском отвечает, его бьют по уху. Он заваливается, его поднимают, снова ставят в середину, и начинается следующая ария.

С нашим появлением этот рутинный процесс прерывается. Пейзане разворачиваются в мою сторону. Как всегда – неторопливо, как всегда – раскрыв рты. Хронический гайморит? И как же им на губу-то не капает? Дождь же идёт. Впрочем, я тоже начинаю скалиться. По волчьи. И тяну из-за спины свою шашечку. Моего человека бить? Вшестером? А может, кто со мной поиграть хочет? Побегаем, согреемся? Свежее, не отошедшее ещё воспоминание о клинке, входящем в человеческое тело, о горячей крови на рукояти… Сзади шелест вытаскиваемых сабель и скучно-эпический голос Ивашки:

– А ну, брысь со двора, мурлы неумытые. Сщас всех в куски порежем-порубаем. Ой напьётся моя сабелька дурной кровушки…

С другой стороны на щёку вдруг летят дождевые капли. А, это Чимахай. Топоры вытянул, мельницу свою начинает крутить. Этот-то не скучает – ему всё внове, он в азарт входит.

Мужики и бабы, быстренько поднимаются с земли, подхватывают своих мёртвых, нервно оглядываясь, оскальзываясь на мокрой траве, устремляются к воротам. За ними – и «пихальщики». «Горнист» помогает подняться скулящему Всераду, а у меня над ухом тревожный быстрый говорок Хохряковича:

– Эта… ну… беда, боярыч. Мужики-то… ну… серебро отобрать хотят. Вот…

– Повтори! Стоп. Стань прямо. Твою в бога душу! Смирно. Не гнись ты! Спинку! Пятки вместе, носки врозь! В глаза смотреть! Не мямлить! Сопли подотри! Вот теперь – излагай. Стоять! Не просаживайся! Спину держи! Теперь – говори.

– Зашли во двор вуя моего. А там мужики сидят. Мы им – как ты велел. А они как услыхали про серебро…

– Спину! Мать твою! О, господи, прости, раба божья, ныне преставившаяся, дурня сболтнувшего не подумавши… Дальше.

– Они говорят: серебро – наше. Ну, ихнее. Общинное, купное. Дескать, батя… Ну… Хохряк на всех «пауков» его собирал. Тама, де, то, что они ему вроде как на сохранение давали. От всего общества. Вот… а мы… ну…

– Не жуй! Чётче!

– Они говорят: пойдём, боярыча-сопляка побьём малость. Серебро своё возьмём. Вот.

– А ты?

– А я говорю – нет. А они давай драться. А вуй – мне кулаком в глаз. Ка-ак…

– А ты? У тебя же и нож вон какой, и топор.

– Не… ну ты што… дык как же… он же вуй… ну, матери моей – брат… родная кровь… маменьки… покойной…

Да. Рюриковичи правы – брать местных в дружину нельзя. У них под каждым кустом – родная кровь. С такими же прочими жидкими и твёрдыми выделениями. И во всяком деле есть риск, что сделано будет не по приказу, а по родству. Даже в ущерб целостности собственного лица.

– Уходить надо, господине. Или уж бить сиволапых смертно, как припрутся.

– Уходить?! А хабар!? Точно, Ивашка, тебе на господское майно…

– Помолчите оба. Всё в руках за раз не унести. Да и взяв – они ж в лесу догонят. Налегке да свежие – нас гружёных да натоптавшихся… Оставить… «Пауки», если доберутся – всё растащат да попрячут. Потом собирать… Это с каждого двора придётся дитёнка вот так… как этого. Бить их… они смерды мои. Мне их… поголовье – для дела надобно. Надо уходить. Но всё – взять с собой.

– Ну ты, боярич, и загадки загадываешь. Может, коней у них свести?

– Времени нет. Пока будем коней собирать да вьючить… Кровищи будет… Ивашко, а что с лодейкой? Гожая она?

– Во бл… А у меня и из головы вон! Точно! Не… не получится: как пойдём к лодии – они к воротам сбегутся. Как начнут колья метать…

– А на что нам ворота? Мы-то сюда не через ворота зашли.

– Ё! Голова у тя! Ну…

И понеслось. Бегом-бегом. Пока не прочухались. Ворота на общинный двор закрыли. Чтобы не дразнить здешних гуманоидов. «С глаз долой – из сердца вон» – мудрость многоцелевого назначения. И про любовь, и когда – наоборот.

Ворота в весь – туземцы уже и сами закрыли.

«Не хотят меня пустить.

Злато-серебро стащить».

Это вы, ребята, зря. «Граница – на замке»? Точнее – «на бревне» – ворота тесинами заложены. Ну и не надо – «Великие герои всегда идут в обход». Он же – задний проход, он же – дырка потаённая. Он же – аварийный выход из безвыходного положения.

За одну ходку всё вытащить не получилось. Кровавые тряпки на заборе под дождём вообще пришлось оставить. Но мы успели спустить лодочку на воду, загрузиться, с вёслами разобраться.

Только когда Ивашко начал в голос командовать гребцам: «Навались!» – над частоколом появилась кудлатая голова какого-то аборигена. С удивлённо раскрытым ртом. Интересно, так почему же им вода в рот не заливает?

Мы ожидали погони, но ничего не последовало.

Я ещё не знал, что смерть Пригоды потрясла «Паучью весь». Не собственно фактом смерти девчонки, а наглядным подтверждением моей колдовской силы. Пейзане, обнаружив наличие в окрестностях родного поселения столь могучего и, похоже, враждебного волшебника, пришли в крайнее смущение умов. Или что там у них. И начали, как обычно, с наказания. Естественно, с наказания невиновных – Беспуты и её семейства.

Я уже говорил: принцип коллективной ответственности здесь основополагающий. Базовый принцип хоть «учения о классовой борьбе», хоть проповеди «милости божьей»: «… и примкнувшие к ним лица», «… член семьи изменника Родины», «… с чадами и домочадцами», «… всякого мочащегося к стене», «… истреблю первенца в каждом доме».

Есть другой выверт – инверсия идеи десятой казни египетской. На полном серьёзе звучит в начале третьего тысячелетия предложение уголовного наказание родителей за преступление, совершённое их ребёнком. Вполне исконно-посконно. По упоминаемому уже «Изборнику». Правда, есть отличие: там, в 11 веке, к ответственности родителей прилагались и адекватные средства воспитания: «и не ослабевай бия младенца».

Здесь, в «Святой Руси» тема ответственности родителей не обсуждается – она реализуется. Поскольку колдун девку заколдовал, и та от сего колдовства умерла, то колдун – злой. Поскольку Беспута колдуну «дала» и ублажала, с её же слов, то она из этих, «ихним продавшимся». Соответственно, и все семейство – «члены семьи изменщицы общины».

Сперва худо соображающая над трупом дочки Кудрина старуха кинулась на Беспуту, потом к ней присоединились остальные родственницы. Беспута сумела вырваться, но разогревшиеся «паучихи» отправились наказать родителей. Сначала попалась её мать. Общая женская драка от необмытого ещё тела Пригоды распространилась по всему селищу. Где-то под горячую руку попало и мужчинам. И вскорости в Паучьей веси в ход пошла «тяжёлая артиллерия» – мужики с топорами. Главы домов, «матёрые» пауки сумели развести драку, не допустить смертоубийства. Но взаимная злоба между крестьянами осталась. Чуть тронь – снова вспыхнет.

 
«Мужики там дерутся
Топорами секутся».
 

Именно этого более всего испугался Всерад, когда получил моё предложение. «Забьют до смерти». Именно это же и не позволило пейзанам организовать погоню. Конечно, получить долю в Хохряковой захоронке хотели все. И то, что настоящих бойцов у меня только двое – им видно. Но биться против колдуна…

– Не, был бы один – мы бы конечно. Мелкий же, сопляк же. Мы б его б тихонько из-за угла поленой какой… И мявкнуть не успел бы… Или, ежели к примеру, без него. Тоже дело. Их-то сколько? А нас-то! А мы-то! Да мы бы их топорами… Да чего топоры марать! Дубьём бы их! Всех бы в мокрое место!.. Но – колдун… Слышь, Хрысь, ты с ним рядом сидел. Чего не мог сопляка этого… Ну, ножичком исподтишка… А мы через тебя, гада седатого, столько злата-серебра потеряли! Ну ты и сволочь, Хрысь! Всё обчество нашего кровного, трудовым потом добытого – лишил! Стыда на тебя нет, страха божьего. Самый ты есть колдунов прихвостень! Бей гада!

…

Дождь то усиливался, то ослабевал. Четыре пары гребцов потихоньку разгоняли нашу лодочку. Ивашко рулил и покрикивал, а Чарджи учил меня смотреть на воду.

Вести ладью против течения – особое искусство. Когда лодка идёт вниз – правило простое: держись стержня. Самой быстрой струи течения. А вот когда идёшь вверх… Просто держаться ближе к берегу – сесть на мель. Ближе к середине – течение будет относить назад, гребцам пустая работа. Вот и выглядывай – чтоб и глубоко, и не против струи. А кормщик на этих лодках сидит на корме и довольно низко, что под носом у лодки – ему не видно. А если вдаль смотреть – отмели не видны. Хорошо, хоть топляки для этих долблёных лодок не так опасны, как для дощаников. Нашу «рязаночку» плывущим стволом не прошибёшь. Она сама такая же. Правда, можно перевернуться.

Издавна на Руси делали лодки. Константин Багрянородный специально указывает, что по весне подвластные Киеву племена сплавляют к городу колоды, из которых в Киеве делают лодии. Методом долбёжки. По оценкам экспертов ежегодный Киевский караван в Византию составлял 4–5 тысяч тонн груза. Два железнодорожных состава. Один из самых «тяжёлых» грузопотоков средневековья. Караван шёл от устья Днепра на запад к Дунаю, к Варне. Затем вдоль болгарского берега. В Константинополь лодии не входили. Останавливались ещё до Боспора у европейского берега. Дальше товары шли посуху.

Вот примерно тысячу лодей из здоровенных колод для этого груза и выдалбливали в Киеве каждую весну.

Лодка-долблёнка. Минимальный известный мне вариант называется «душегубка». На таких лодочках ещё в 19 веке плавали по северным озёрам. Гребёт в ней стоя один человек одним веслом, перебрасывая его иногда с одного борта на другой. И гребёт, и, сразу же, рулит. Иначе лодка крутиться по кругу. «Гондольеро лесных проток и болотных заводей».

Кроме искусства в работе веслом, такая посудинка требует хорошего навыка в акробатике. Точнее – в балансировании. Потому что при любом неловком движении – переворачивается. Отсюда – и название.

Постоянная проблема с дороговизной досок исключает создание чисто дощатых лодок. Насады – та же долблёная колода с нарощенными досками бортами – максимум.

В прежние времена, как я слышал, здесь, на Днестре, делались и иные, «живые» лодки. Не говорят – «строились» или «ладились». Говорят – «рОстились».

Тамошние жители находили в лесу молодую стройную липу и по весне вбивали в ствол её клинья. Дерево продолжала расти, образуя в месте раскола ствола – своего рода как бы дупло. Ежегодно клинья заменялись новыми, в подходящего для того местах, и выемка сия увеличивалась. Быстрый рост липы в 20–30 лет давал дерево достаточного размера, представляющее собой едва ли не готовую, но всё ещё и растущую лодию. Тогда оставалось жителям местным лишь срубить сей, выращенный природой и искусством человеческим, корабль. И, очистив его от коры, заострив нос и корму, да сделавши уключины в требуемом количестве, присоединиться к очередному походу князей Киевских на Царьград или в иные, благодатные для поживы, места. Ныне же, после распространения в той, прежде славянами заселённой местности, племён поганских, секрет выращивания сих лодий-скедий утерян.

– Чарджи, откуда ты это знаешь?

– Ты думаешь, что в степи нет рек? Или что степь – пустое место?

Какие они все… Детка, я в степи по-более твоего прожил! У меня и другая жизнь была, и в ней много чего поместилось. Я знаю степные реки, я по ним и на лодках, и на байдарках ходил. То, что для тебя – «Дикое Поле», то для меня, как бы там погранцов не расставляли – Новороссия. Но я – пешеход, а ты – верховой, принц кобыльский.

– Я понимаю… Но откуда ты знаешь: как надо смотреть на воду?

– Есть три вещи, на которые можно смотреть бесконечно: на текущую воду, на горящий огонь, и на любимую женщину.

– Да, кстати. В Рябиновку заходить будем?

– ? А… Нет, не кстати. Но… надо. Я слышал, что тебе говорили о вире и розыске. Надо или бежать, или придумать что-то… Ха! Вы, руссы, жадные до чужого серебра, вы придумали себе свои законы, вы поставили над собой всяких начальных людей. И теперь ни один храбрец не может просто взять и убить плохого человека. Или гнать его плетью перед собой, ездить на его коне, ласкать его женщин, и наполнять свой живот мясом его скота.

Мда… Формулировки Чингизовой яссы звучали в Великой Степи и до принца Темуджина.

– Да, боярич, слуги говорят разумно – надо идти в Рябиновку. Надо спросить совета у твоего… отчима. Ваша ссора… Но если сюда придут княжии – и Рябиновке тоже будет худо.

Просить совета у этого вздорного старика? Просто потому, что он старше, что у него уже выросла волосня на подбородке? И в этой шерсти уже нарушена пигментация, от чего ожидается ну прямо фонтан мудрости и гейзер осмысленности. Но в голос голосит мудрость народная: «Возлюби ближнего своего! А то придёт дальний и полюбит вас обоих». Как раз мой случай.

– Эй, на кормиле! Поворачивай к берегу!

Мы не стали разгружать лодию. Оставили двух часовых и потопали внутрь усадьбы.

Ворота закрыты, но не заперты. Сторожа нет. Во дворе – никого, все попрятались от дождя. Караулы – не выставлены, периметр – не контролируется, сигнализация – не включена. Разруха и разгильдяйство. А если бы это были прежние хозяева лодочки? «А если б он вёз патроны? – А если б он вёз макароны?».

На поварне… Ни Домны, ни Светаны. Ну и ладно – печь тёплая, в горшках каша есть – пусть ребята обсохнут да подкормятся. А я… э-эх… пошли, Ванюша, к Акиму. Мирится.

 
«Мирись, мирись, мирись
И больше не дерись».
 

А то придёт властный, княжий. И будет «любить» нас обоих. Всеми доступными правоохранительной системе способами. Если не до смерти, то до полного разорения. О-хо. хо…

Всё-таки наше появление не прошло незамеченным. По усадьбе пошёл кое-какой шумок и шевеление. Но в столь достопамятные мне сени господского дома со стороны шестиугольной бревенчатой гайки акимовского недостроя, я заявился нежданно.

Ну вот, пришёл, ну сапоги от грязи об доску на крыльце очистил. Ну, постоял… Мда… Пошли хлебать. И расхлёбывать. Ладно… Постучал в дверь. Может, нет никого? Может, Аким по грибы, по ягоды ушёл? Ага, в дождь…

– И хто тама в двери колотит? Головой своей дурацкой постучи.

Нехорошо, однако. Неловко получилось: тут в двери постучаться – не принято. Колотят в закрытые. А я… Толкнул ручку – дверь и открылася.

Немая сцена. Те же и ублюдок. Те же – это Аким и Яков. Яков лежит на господской постели. И под рукой у него что-то… Наверное – метательное. За спиной держит. Меня углядел, отпустил и назад на подушки откинулся. Это хорошо: «метало не прилетело». Пока.

Справа на лавке – вторая постель. Наверное – Акима. Поскольку он на ней сидит. И читает книгу. Ну, дела! А батюшка-то у меня того… библиотекарь. Гридень-библиофил. Да что ж я так ёрничаю-нервничаю?!

Книга толстая, здоровенная. Обложка чёрная, глухая. Картинок нет. Какие-то узоры. Что ж ты в темноте-то глаза портишь? Лампочку бы тебе, Аким Янович. Хотя бы – от Ильича.

В сенях темновато. Тут-то и на улице из-за дождя серо. Я пока пригляделся… молчим. Аким дёрнулся. То в книгу, то на меня, то на Якова. Снова в книгу воткнулся. Демонстративно. Занятые они. Читают-с они. Губами шевелят-с. Старпер малограмотный. А я, значит, мелочь мелкая, внимания недостойная. Дед, а дед. Я уж не про то, что я на восемь с лишним веков тебя старше. Нам же обоим здесь головы по-отрывают. И мою – лысую, и твою – седую. Ладно – я. Я сам по себе – попадун-попадист. Что в той жизни, что в этой. Перекати-поле. Мне «с асфальта подыматься»… – «плавали-знаем». А вот тебе-то и идти некуда. У тебя тут и жена похоронена, ты и сам к этому месту прирос, тебе-то с отсюда подняться – душу рвать.

Ага. А теперь, Ванюша, проглоти-ка все эти ценные и, безусловно, правильные мысли, и давай по обычаю и традиции. Как оно эти, такие-сякие, туземцы-аборигены, понимают. Потому как цель твоя сейчас – не истина, во всём её ослепляющем великолепии, а тёпленькое взаимопонимание, с его накатанными и разношенными, как старые сапоги, ритуалами. Господи, да хорошо бы ещё их знать!

– Поздорову ли поживаешь, Аким Янович?

– Хр… гр…

Ноль внимания. Даже головы не поднял. Видать, книжка интересная попалась. Неужто – порнушка? Как у них в средневековье с этим делом? Что первые буквы на странице в разные цвета раскрашивали – помню. Доводили буковки даже до состояния многоцветных миниатюр. А вот каких сюжетов – не интересовался. Миниатюры-то разные бывают. С разными… персонажами.

Как-то раньше я на алфавит с этой точки зрения… Хотя – почему нет? При достаточно широком поле ассоциаций… Художественное видение, извините за выражение, мира… Буква «А», к примеру, в англоязычных странах нашивалась на одежду женщин лёгкого поведения по приговору суда. И что с того, что не похоже? Вы на ножки её посмотрите – видите? Раздвинуты! А вы говорите… А уж наш юс йотированный…

«Психиатр обследует сексуального маньяка:

– Вот лист зелёной бумаги. На нём чёрная точка. Что вы видите?

– Голая негритянка загорает на лугу.

– Понятно. Вот лист синей бумаги с жёлтой точкой.

– Голая китаянка очень далеко заплыла от берега.

– Ну ладно. Вот чистый белый лист…

– Обнажённая норвежка замерзает в ледяной пустыне. Ей же холодно!

– Да, вы – типичный маньяк.

– Я?! Это ещё надо узнать – где вы такие картинки берёте!».

Хороший анекдот. О релятивизме в познании и влиянии субъективного в восприятии объективно существующего мироздания. Но, как не откладывай, а процедуру примирения пройти придётся. Пошли в Каноссу, Ванюша? Не только же императорам германским на коленках ползать…

Я уже говорил, что первым примирение после ссоры предлагает самый умный. В нашей ссоре с Акимом самым умным оказался Яков.

– Сказывай.

Охо-хо. Лаоканисты… они… такие лаконичные. Ну, алаверды вам.

– Побили.

Ага, сработало. Аким аж взвился. Книжку бросил, рот раскрыл… и остановился. Лишь бы он этим талмудом закусывать не стал – я тоже картинки посмотреть хочу. Ротовое отверстие у Акима ещё не занято, но спрашивает Яков – владетелю невместно.

– Всех?

– Ага.

Не мужики, вы зря со мной в эти игры играть надумали. Я начинал в те времена, когда двоичные коды ручками писали. Я в этой логике могу даже думать: «да», «нет». «Нет», «да». И – инвертирование просто для поиграться. Когда килобайты в ноликах и единичках пишешь – они очень… лаконичные получаются.

– И торка?

– Что – «торка»? Чарджи со мной пришёл. На поварне отогревается.

– А говоришь – «всех побили».

– Пришлых – всех.

– Чего?! Грхк…

Мда. Не выдержал батюшка мой родненький такого вопиющего безобразия – не может быть у Ваньки-ублюдка славных побед и боевых успехов. После отеческого изгоняния, порицания и вдаль посылания.

Так он решил, что это нас побили?! А я струсил, убежал и теперь прошусь к нему спрятаться? Ну извини – не оправдал твоих родительских надежд. Аким, остынь – глазами такого размера можно не только книжки в темноте читать, но и радиоволны онлайн разглядывать.

– Своих-то много положил?

– Ни одного.

– Врёшь!

Снова прозвучало «мудрое слово отеческое». Назовём это выражение – глубоко эмоциональным проявлением в акустическом диапазоне чувств восторга, восхищения и изумления. Этаким гуманоидным аналогом церемониального свистка паровоза, и не будем оскорбляться глупым подозрением в недостоверности изложенной информации. Я врать не могу, и все местные насельники уже в курсе. Или нужно повторить персонально владетелю?

А Яков «лаоконит» дальше:

– Взял чего?

Аким аж подпрыгивает. Всей душой. В такт душе дёргается и тело. Но – тайно. Невместно владетелю выражать откровенно свои эмоции. Но он же весь кипит! Свисток у этого чайника уже был – сейчас кипятком брызгать начнёт. От множества вопросов и комментариев и… вообще. Точно, рядом рушничок есть. Чтоб сразу вытереть мокренькое. Есть надежда на сохранение в живых и недогрызенных этой книгопечатной продукции. Вру: книги здесь есть, а книгопечатания ещё нет. Кажется, только в Китае тамошние газеты с резных досок печатают. А у нас тут… Только ручками, буковку за буковкой…

– Есть маленько. И захоронку Хохрякову…

– Чего?! Как?! Много?! Где?!

Ну вот. А то изображают тут некоторые… Мы читали – мы читали… Библиотекарь… Со свистком.

– Злодеи поймали самого младшего Хохряковича. И вдову. Мальчонку перед ней пытали. Она место показала. Там, на общинном подворье. Они серебро вынули, её и других убили. Тут мы пришли. Там с пол-пуда серебра, с пол-пуда бронзы да меди. Чуток золота. Есть вещицы изукрашенные, с эмалью. Есть – с камушками.

– Э-эх! Повезло бестолочи. Господь дурню помогает… Чего, хвастаться пришёл, ирод малахольный? Бахвалиться передо мной? Вон поди! Мне что на тебя, что на твоё злато-серебро смотреть… Пшёл!

И – к стенке. Бороду – в потолок, руки на груди – будто покойник, глаза – в стенку. Взревновал. К удаче. Мда… Поговорили.

– А можно я бахвалиться погожу? Покудава видно не станет – головы наши на плечах удержатся или по-отлетают?

– Чего?! Да ты свой пенёк плешивый… (Аким возражает против связки: «наши головы»)

– Сказывай. (Яков пытается найти смысл в моём блеянии).

Сказываю. Конспективно. Делаем, извините за выражение, дайджест. И «дай» и «жест» проистекают от Акима. Он подгоняет, требует подробностей. Насчёт красной сумки, «княжьего гонца» – пропускаем аккуратненько. Аким сразу ловит нестыковку:

– И чего? Этот литвак вот так просто и рассказал?

– Ноготок… Поработал маленько…

Что правда – то правда. Палёным мясом пахло. Вроде прошло. Битые враги… они ж всегда такие пугливые. Чуть что – сразу куксятся, писаются и к мамке просятся.

Насчёт «тиуна поставить» – снова в крик:

– Ты! Ты тут кто?! Ты из себя владетеля строить будешь, когда молоко на губах обсохнет!

Я смолчал. Потом начал так нудно-монотонно рассказывать как выглядит восьмилетний ребёнок, подвешенный за ноги к заборному столбу, со снятой кожей, со свисающими ниже головы выпущенными кишками, как звучат дождевые капли, падая на выброшенный на траву мозг его матери… Аким рявкнул:

– Сопляк! Жизни не видал! В настоящем бою не был! Да там с хоругвей княжеских мозгами течёт!

– И ты тоже, Аким Янович, детей малых свежевал?

По форме молчания в ответ, по короткому обмену взглядами между Акимом и Яковом… А батюшка-то родненький у меня… Как Санта-Клаус – весь в красном. Чтобы кровь не видна была. А строит из себя просто вздорного безобидного старикашку. Это-то бывший сотник смоленских стрелков… Которые и спецоперации прикрывали, и сами в засадах сиживали. С избиением на поражение без сохранения свидетелей. А уж стрел из живых людей по-вырезано… пожалуй, по-более, чем книжек читано.