Текст книги "Орсиния (сборник)"

Автор книги: Урсула Кребер Ле Гуин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 45 страниц)

– О нет, нет, я верю, верю! – неловко пробормотала Пьера. Ах, если б только ей совсем ничего не нужно было говорить, если б можно было только смотреть на баронессу и слушать ее, пытаясь понять: что же она все-таки хочет всем этим сказать? Хорошо бы, она наконец перестала говорить об Итале! Эти речи чрезвычайно смущали Пьеру. Она потупилась и заметила выглядывавшую из-под подола вечернего платья изящную ножку баронессы в открытой серебряной туфельке. Пьера тут же поспешно спрятала свои ноги под юбку и еще больше смутилась. Однако что-то сказать было просто необходимо, и она промямлила: – Я полагаю… им интересуются… из-за газеты…

– Из-за какой газеты? – с неожиданным раздражением переспросила баронесса. – Ах, вы имеете в виду его журнал? Да-да… Насколько я знаю, этот журнал уже довольно популярен. Нет, дело совсем не в журнале. Дело в том, что в моде сейчас сам Итале! То есть, конечно, не он лично, а его идеи. Хотя любопытно, а что… Впрочем, мы ведь теперь все такие патриоты!

– О да! Я понимаю, – сказала Пьера в отчаянии от того, что совсем ничего не понимает.

А баронесса продолжала, очаровательно улыбаясь, рассказывать ей какие-то истории об Итале, и еще о ком-то по имени Геллескар, и еще о каком-то австрийском генерале, и об Австрии, и в конце история показалась Пьере даже смешной, и ей, конечно же, следовало бы весело рассмеяться, но она лишь слабо улыбнулась и кивнула в знак того, что все поняла. У нее настолько пересохло в горле, что не было сил даже произнести краткое «да-да» и показать, что рассказ баронессы очень ее интересует и она внимательно ее слушает. Когда к ним подошел хозяин дома, Пьера посмотрела на него так, словно их разделяла бездонная пропасть; она невероятно завидовала сейчас спокойному и дружелюбному выражению его лица. Хозяин повел знакомить баронессу Палюдескар с супругами Белейнин, а потом вернулся к Пьере и присел с нею рядом на то же кресло, в котором только что сидела баронесса.

– Мне очень жаль, что я прервал вашу милую беседу, – сказал он в своей обычной чуть застенчивой и чуть мрачноватой манере. И Пьера поняла, что он, обратив внимание на ее несчастный вид, попросту спас ее, а сейчас старается спасти еще и ее гордость. Исполненная благодарности за столь простое и неожиданное проявление доброты, она сказала:

– Ах, я и слова ей в ответ вымолвить не смела… Она так прекрасна!..

– О да, – согласился Косте. – И к тому же она очень современная женщина. – Это была мягкая, но убийственная оценка провинциала, находящегося на своей территории и сознающего свои преимущества. Косте смотрел на Пьеру без улыбки; ее-то он принимал безусловно, считал ровней себе, разговаривал с ней доверчиво и просто, и она сразу почувствовала, как восстанавливается и крепнет ее уважение к самой себе. Затем Косте легко затеял с ней разговор на какую-то отвлеченную тему, и они с удовольствием поболтали, и в течение этой беседы Пьера вдруг поняла: на самом деле ее неудачная беседа с баронессой была неким сражением, которое она, Пьера, проиграла. Но почему сражением? Из-за чего? И почему она не сумела поговорить с этой красивой женщиной так же легко и свободно, как сейчас с господином Косте?

– А в Айзнаре есть настоящие патриоты, господин Косте? – спросила вдруг Пьера.

Он, казалось, был несколько удивлен ее вопросом; но, помолчав, ответил вполне серьезно:

– Патриоты? Вы, видимо, имеете в виду сторонников национальной идеи? Да, разумеется. Либеральные традииии здесь очень стары. Они уходят корнями в борьбу независимых западных провинций против всеобъемлющей власти монархов, занимавших престол в Красное. Во всяком случае, так мне представляется. И некая привычка к независимости осталась у нас еще с тех пор.

– Но эти патриоты – или националисты? – они ведь, наверное, хотят реставрации монархии, разве нет?

– Да, разумеется. Вступление на престол герцога Матиаса означало бы конец австрийского владычества.

– Значит, им не нравится великая герцогиня Мария только потому, что она австриячка?

– В общем, суть действительно в этом.

– А я думала, что эти люди вообще не хотят больше никаких королей, – по-детски задумчиво и разочарованно протянула Пьера. – Атак, пожалуй, эти перемены и волнений-то особых не стоят!

– О нет, тут вы не правы! Если герцог Матиас станет королем, то, получив престол и корону из рук своего народа, он обязан будет подчиняться конституции и ассамблее. И в таком случае он будет уже не единственным источником и носителем власти, а всего лишь ее механизмом, ее «рукой». – Он объяснял все это Пьере очень серьезно, не делая ни малейших скидок на ее возраст и провинциализм. – А вы что же, интересуетесь националистическим движением, графиня?

– Не знаю. Я просто ничего этого раньше не понимала…

– Это очень сложная проблема. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь по-настоящему понимал, что такое «национализм» и почему те, кто больше всего любит слово «свобода», стремятся к особой, национальной судьбе для своей страны, тогда как те, кто отрицает наличие старинных языковых и культурных традиций, зачастую готовы пожертвовать всякой свободой во имя мира.

– А вы радикал, господин Косте?

– Я? Конечно же, нет, графиня.

– Но разве наша страна не должна снова обрести независимость? С какой стати нами правят австрийцы? Они ведь даже языка нашего не знают! И почему они не разрешают нам иметь собственных правителей?

– Хотя бы потому, что все в этом мире взаимосвязано и мир этот со времен Наполеона чрезвычайно хрупок. Даже самый слабый противник империи, вроде нас или северных итальянских герцогств, может этот мир расшатать – если бы мы, разумеется, были вольны выбирать, чьими вассалами нам становиться.

– Но стоит ли чего-нибудь такой мир, раз он настолько непрочен?

– Может быть, и нет, – задумчиво промолвил Косте, точно прислушиваясь к самому себе. – Однако любой мир лучше войны, правда?

– Конечно! – воскликнула Пьера с глубокой убежденностью. – Но ведь радикалы, насколько я знаю, к войне и не стремятся. Они просто хотят убрать отсюда австрийцев, хотят иметь возможность свободных выборов, хотят своего короля… Разве не так?

Косте кивнул.

– Независимость, свободные выборы, представительство всех слоев населения в ассамблее, реформирование или ликвидация коррумпированных институтов – все это поистине великие дела. Но если даже всех этих перемен и можно добиться без революции или войны, то уже в них самих заключена потенциальная возможность войны или революции, ибо они представляют собой слишком большую и сложную проблему как для общества, так и для каждого отдельного человека; они как бы подминают под себя и самого этого человека, и все то хорошее, что было и еще может быть в его жизни. Там, где люди очень бедны, реформы способны порой помочь населению подняться на иной жизненный уровень и являются, по сути дела, их единственной надеждой. А потому в Ракаве и Фораное движение сторонников радикальных перемен с каждым годом набирает силу. Но здесь, на западе, настоящей нищеты практически нет; здесь почти каждый в силах сам выбрать для себя жизненный путь. Мы здесь, в Айзнаре, кое-чего достигли; не очень многого, разумеется, но все же. И для этого нам потребовалось несколько веков. Но если смешать достигнутое нами и наши возможные достижения с запросами и потребностями населения других районов страны, других классов, других социальных групп, то через пять лет от наших успехов не останется и следа. Я горжусь той жизнью, которой живу сам и которую разделяю с такими же, как я; эти люди мне дороги. И я без особой симпатии отношусь к тем, кто, желая переделать наш мир, разрушит мой маленький уютный мирок, этот уголок благоденствия на нашей печальной земле.

Пьера слушала очень внимательно и, казалось ей, хорошо понимала каждое слово Косте. Чтобы понять, что именно ему так дорого в этой жизни, что он хотел бы любой ценой сохранить, достаточно было посмотреть на него самого, на его сынишку, на его замечательный дом, на его тихий красивый город, наполненный шумом дивных фонтанов. Для таких, как он, и для него самого любые перемены в жизни непременно обернулись бы потерями. И поскольку Косте очень нравился Пьере, нравилась его серьезная манера говорить с ней, как со взрослой, она охотно с ним соглашалась. Реформы, конечно, дело хорошее, но… где-нибудь в другом месте, где они были бы более необходимы, чем здесь, думала она.

Она, впрочем, понимала, что, рассуждая так, предает Итале, отказывается от его идей и упований. И понимание этого было ей даже приятно! Ну и пусть! И очень хорошо! Пусть Итале будет радикалом, пусть о нем говорит хоть весь Красной, пусть баронесса Палюдескар хвалит его на все лады! Ей, Пьере, это совершенно безразлично, как безразлично и то, чем Итале со своими дружками занимается там, в Красное. Она-то сейчас живет в Айзнаре, и она сама себе хозяйка! После разговора с Косте она точно освободилась наконец от одежд и привычек школьницы; в ней блеснула природная живость, точно искра огня в темно-красной глубине граната. В итоге вокруг них с Косте собралась целая группа людей, и она, Пьера, оказалась как бы центром этой группы! Заиграла музыка – в Айзнаре на Новый год всегда устраивали танцы, – и Пьера, уже не смущаясь, тоже закружилась по залу. Она была в новом платье из серого шелка; пышная юбка с одной стороны была приподнята и закреплена розой из золотой парчи. В эти минуты Пьера была очень хороша – стройная, гибкая, с высоко и гордо посаженной головой; на ее смуглом, румяном личике в любую минуту готова была вспыхнуть улыбка в ответ на шутку или приглашение к танцу. Дживан Косте наблюдал за нею и не в силах был отвести от нее глаз. Пьера и баронесса Палюдескар двинулись навстречу друг другу в танце, обменялись изящным реверансом, с шелестом смешав лиловые и серые шелка, и снова отступили, каждая заняв прежнее место в своем ряду. Косте наслаждался, видя, с какой живой и непосредственной грацией Пьера вместе с партнером исполняет очередную сложную фигуру танца, с каким удовольствием она лакомится ванильным мороженым, выбирая из вазочки все до последней капельки. Наконец он не выдержал: направился через весь зал к присевшей отдохнуть Пьере и пригласил ее на следующий танец. Девушка удивленно вскинула на него глаза: со дня смерти его жены не прошло еще и двух лет, и обычно Косте в танцах не участвовал.

– Хорошо, – сказала она, встала и взяла его под руку. И тут же фортепьяно, скрипка и контрабас заиграли прелестный игривый полонез.

Однако закончить танец они не успели: музыка вдруг стихла, и в наступившей тишине изящные французские часы на камине прозвонили полночь.

– Ну вот и Новый год! – воскликнул Косте. – Ну что ж, Пьера, мы с вами вместе завершили старый год, так давайте вместе начнем и новый, вы согласны? – Он подал музыкантам знак, снова заиграла музыка, и Пьера, так и не ответив ему, приготовилась продолжать прерванный танец.

– Какая очаровательная девочка эта ваша юная графиня из Монтайны, – сказала Луиза Палюдескар сестре Дживана Косте.

– Да, очень милое дитя, – откликнулась та. – А где она, кстати сказать? Мне нужно кое-что ей сказать, но я нигде не могу ее отыскать. С прошлого года! – И старая дева тихонько засмеялась.

– Еще бы! Она же весь прошлый год с вашим братом протанцевала! – подхватила ее шутку Луиза.

– Ну да, с моим братом… – машинально повторила госпожа Косте и снова принялась высматривать Пьеру среди танцующих. – Господи, как приятно, что Дживан снова танцует! – сказала она. – Он так давно этого не делал!

– Он был нездоров? – спросила Луиза, подавляя зевоту.

– Через месяц исполнится два года, как он потерял жену. Я так рада, что он хоть на минутку отвлекся от своего горя! Уж больно он за нашего малыша переживает!

Ну еще бы, он переживает! У него маленький сынишка! Луиза внимательно посмотрела на госпожу Косте. Губы той были сжаты, пальцы крепко переплетены. Она бы с удовольствием все утро нового года проплакала в своей аккуратной спаленке наверху, где никогда не бывал ни один мужчина, кроме ее отца и брата, но ей пришлось сидеть здесь, среди гостей, и никому не показывать своего дурного настроения. Кроме того, она была слишком застенчива и чересчур горда, чтобы кому-то показывать это. Да, собственно, чего и ждать от этих айзнарцев, думала Луиза; для них существует только их собственный замкнутый мирок, в котором они неизменно и невыносимо вежливы друг с другом. И Луиза, перестав сопротивляться усталости и скуке, зевнула.

– Да, на них действительно приятно смотреть, – сказала она. Глаза Дживана Косте на смуглом лице пылали, как угли, когда он кружил по залу Пьеру Вальторскар в сером шелковом платье. Луиза еще некоторое время смотрела, как они танцуют, а потом снова зевнула, уже открыто, даже с некоторым вызовом.

Под конец бала она опять подошла к Пьере.

– Знаете, мне было чрезвычайно приятно поболтать с вами о нашем общем друге, графиня. Возможно, нам еще удастся побеседовать, когда Итале приедет.

– А он собирается приехать?

– Разве он вам не сообщил? Он, возможно, приедет сюда в марте недели на две – вместе с моим братом.

– О, как это было бы хорошо! – воскликнула Пьера. – Я так рада, что познакомилась с вами, баронесса! До свидания, спокойной вам ночи! – И она снова умчалась куда-то, счастливая, семнадцатилетняя, пьяная от танцев. Даже в дверях Луиза все еще слышала ее звонкий мелодичный смех.

А после каникул Пьера вернулась в монастырскую школу, надела форменное платье, смиренно ходила по четвергам к обедне вместе с монахинями и каждое утро целый час простаивала на коленях в холодной часовне; но былое благочестие, к которому она так стремилась и которым упивалась целых три месяца, за праздничную неделю полностью испарилось, оставив в ее душе лишь слабый, точно выдохшиеся духи, аромат святости. Теперь Пьера с нетерпением ждала конца недели уже не из-за воскресной мессы, а из-за субботнего вечера, когда ей с четырех до одиннадцати разрешалось бывать у Белейнинов. Она заранее знала все, что там будет происходить: чай в гостиной, тихая беседа, переодевание к обеду, обед в присутствии одного-двух старых друзей или близких родственников, затем кофе, возможно, немного музыки, а затем глава семьи непременно проводит ее пешком до монастыря. Вот и все. Но она неизменно теперь оказывалась в центре этих тихих вечеров, точно они устраивались специально для нее и служили ей уроками, самыми счастливыми и приятными уроками одной из самых тонких дисциплин на свете. А Пьера была прилежной и способной ученицей, и уже через месяц-полтора любой незнакомец принимал ее за уроженку Айзнара, хорошо воспитанную, умненькую и приятную в общении дочь одного из здешних старинных аристократических родов. Наградой за ее успехи и примерное поведение явились всеобщее расположение и доброжелательность, а также то, что Пьеру теперь все вокруг принимали как равную. Возможно, такая награда и казалась ей не совсем соответствующей приложенным усилиям, однако она и в этом находила свои положительные стороны: от нее требовалось лишь внешнее соблюдение здешних правил, но на душу ее и чувства никто и не думал посягать. Краеугольным камнем этого изящного искусства – умения вести себя в обществе – являлось самообладание. И Пьера, научившись соответствующим образом держаться, никого не допускала в свой внутренний мир. Ну а самым замечательным дополнением к субботним вечерам у Белейнинов был, разумеется, Дживан Косте, воплощенная печаль, вдовый красавец в два раза старше Пьеры, верный друг Белейнинов и постоянный участник всех посиделок в их доме.

– Как я рада, что Дживан снова стал самим собой! – сказала как-то раз госпожа Белейнин, когда они втроем пили кофе, и ее супруг подхватил, чуть заикаясь:

– Ну, так ведь к-какое лек-карство нашлось! – И оба засмеялись, и Пьера почему-то сочла, что эта шутка касается ее, и тоже улыбнулась в ответ, чувствуя себя необычайно нужной этим людям и любимой ими. Как они все добры к ней! Это же просто замечательно! И пусть так продолжается всегда, пусть ничего не меняется…

В первую субботу марта она под дождем прибежала к Белейнинам и уже в четыре часа дня обнаружила там Дживана Косте. Он часто заходил к ним по вечерам, но явиться без приглашения днем в субботу… Госпожа Белейнин была растеряна. Она говорила больше, чем нужно, Косте, напротив, был чрезвычайно молчалив. Разлив чай, госпожа Белейнин поднялась и с некоторым смущением сказала:

– Пожалуй, я сама поднимусь наверх и позову Альбрехта; он, должно быть, у себя в кабинете. – И она поспешно вышла, оставив Пьеру и Косте наедине.

Женский инстинкт, два месяца «уроков» в здешнем обществе, простая догадливость – все это подсказывало Пьере, ЧТО сейчас произойдет, но она не желала слушать эти подсказки, она буквально заткнула уши, чтобы не слышать их настойчивого шепота. И, точно назло им, вдруг спросила у Дживана Косте:

– Вы давно виделись с баронессой Палюдескар?

– Недавно.

– А я не видела ее с новогоднего вечера, с того бала у вас в доме. Разве что пару раз мы раскланивались с ней, случайно встретившись на улице. Она так прекрасна, так совершенна и элегантна! Когда мы с другими девушками из монастырской школы парами идем по улице и вдруг встречаем ее, я чувствую себя и всех остальных учениц зверюшками из Ноева ковчега…

Дживан заставил себя улыбнуться, но не сказал ни слова.

– Хотя мы обе – и я, и она – знаем, что у нас есть общий друг, – продолжала между тем Пьера. – Не странно ли это? Ведь мы родом из столь далеких друг от друга мест. Он, конечно, теперь живет в Красное. Баронесса говорила, что он, возможно, посетит этой весной и Айзнар. И все-таки очень странное возникает чувство, когда человек, которого ты совершенно не знаешь, оказывается близким знакомым того, кого ты знаешь с детства! Верно? – Совсем не то она говорит, совсем не то! Она так дрожала, что даже зубы стучали. Она умоляюще посмотрела на Косте, надеясь все же заставить его сказать хоть что-нибудь и прервать наконец ее дурацкую болтовню. И пусть упадет топор палача!

И он действительно заговорил: он предложил ей руку и сердце. И она приняла его предложение, опустив голову и глядя на переплетенные пальцы их рук.

Интересно, думала она, когда это он успел снять с руки золотое обручальное кольцо? Только сегодня или все-таки раньше? До этого ей и в голову не приходило проверить, носит ли он это кольцо. Рука у него была смуглой и сильной, с ухоженными ногтями; на такую руку приятно было смотреть, приятно чувствовать ее теплое пожатие.

– Пьера… о господи! – прошептал он, и она почувствовала – с тревогой и радостью, – что он весь дрожит. Он выпустил ее руку и несколько раз прошелся по комнате. – Я напишу твоему отцу! – сказал он ей почему-то угрожающим тоном.

– Ну конечно. И я тоже.

– Ведь у меня есть малыш…

– Нуда, и я с ним хорошо знакома!

– К тому же мне скоро сорок! – сказал он, заглядывая ей в лицо.

– Тридцать восемь, – возразила она.

Это отрезвило его.

– И все равно, это вряд ли понравится графу Вальторскару, – сказал он, хотя уже значительно спокойнее. – Тебе ведь только семнадцать.

– Моей матери тоже было семнадцать, когда они с отцом поженились. А ему было тридцать три. Да и вообще папе почти всегда нравится то, что я делаю.

– Но его, конечно же, не обрадует то, что он может потерять тебя, Пьера.

– Но… мы же будем иногда приезжать, правда? К нам, в Малафрену? – На этот раз смутилась она.

– Конечно, будем!

– Ну, тогда все в порядке. – И печаль Пьеры улетучилась без следа. Слово «потерять» ранило ее сердечко, как острый нож, но боль она чувствовала лишь мгновение: потерять отца, потерять озеро, дом, лестницу с толстыми купидонами… нет, это совершенно невозможно! Конечно же, она будет часто приезжать домой! Ей совсем необязательно постоянно жить здесь, в долине. И она решила больше об этом не думать.

А Дживан Косте, перестав наконец метаться по комнате, думал о том, что бы такое еще теперь сказать Пьере, какое еще препятствие нарисовать для нее, хотя вступить с нею в брак он сейчас хотел больше всего на свете. Пьера ободряюще улыбнулась ему. Ей было искренне его жаль и совсем не хотелось смотреть, как он мучается. Он был в эти минуты очень красив – гордая посадка головы, суровое смуглое лицо… Увидев, как ласково она ему улыбается, он сглотнул комок в горле, но так ничего и не сумел ей сказать.

– Я думал… может быть, к следующему Рождеству мы смогли бы… – с трудом выговорил он.

– Только к следующему Рождеству?

– Твой отец наверняка захочет, чтобы ты доучилась этот год в монастыре Святой Урсулы. И потом, год – это… соответствует нашим обычаям… собственно, даже меньше, чем год…

– Десять месяцев, – мечтательно сказала она, разглядывая свои руки.

– Может быть, это слишком скоро?

– О нет! А нам нужно сразу объявить об этом?

– Нет, пока ты сама не захочешь, – сказал он с облегчением, явно за что-то ей благодарный. Она не поняла, за что именно.

– Но мне бы очень хотелось сразу все рассказать Белейнинам! И папе. И Лауре. О, я уверена, Лаура очень понравится вам, господин Косте!

– Меня зовут Дживан, – напомнил он вежливо, и оба они, рассмеявшись, посмотрели друг другу в глаза.

И Пьера вдруг заметила, что этот взрослый мужчина растерян, как мальчишка; и она снова рассмеялась. Это приносило такое огромное облегчение – смеяться вместе.

– Кто такая Лаура? – спросил он.

– Моя лучшая подруга, Лаура Сорде. – Произнося это имя, Пьера вдруг снова смутилась. – Она ужасно милая! – И она потупилась, точно примерная школьница.

Дживан Косте чувствовал себя с нею гораздо свободнее, когда она смущалась вот так, а не предлагала ему немедленно воплотить в жизнь те безумные желания, цель которых он еще и сам не до конца осознал. Он подошел к ней совсем близко, ласково взял за руку и с нежностью сказал:

– Хорошо, девочка. Я буду только рад, если ты поговоришь со своими родственниками. Я хочу, чтобы у тебя было достаточно времени, чтобы проверить себя. Я чувствую, что мне… Знаешь, для меня даже просто любить тебя – уже достаточно большое счастье… А теперь я, пожалуй, пойду. И вернусь, когда ты сама позовешь меня.

– Сегодня вечером?

– Хорошо, сегодня вечером, – согласился он с той же ласковой улыбкой, которая так меняла его суровое лицо, и тут же ушел.

Четыре стакана чаю в серебряных подстаканниках продолжали остывать на столе. Пьера вскочила и бросилась искать госпожу Белейнин. Ей не хотелось оставаться в одиночестве. Женщины встретились на лестнице.

– Он ушел? – встревоженно спросила старшая.

– Да, – ответила Пьера и вдруг разрыдалась.

– О, моя дорогая, девочка моя! – шептала госпожа Белейнин, обнимая Пьеру и баюкая ее в своих объятиях. – Ну-ну, не плачь, все уже позади. Это я виновата! Зря я оставила вас наедине!

– Но я совсем и не собиралась плакать! – И Пьера зарыдала еще горше, уткнувшись лицом в мягкое, душистое плечо госпожи Белейнин.

– Бедная детка, все это наша вина. До чего же я глупа! Ах, какое несчастье, какое несчастье!

– Но это вовсе не несчастье… знаете, мы скоро поженимся… на следующее Рождество! И я понятия не имею, с чего это я так расплакалась!

– На следующее Рождество? Так вы помолвлены? – Госпожа Белейнин совсем растерялась и тоже заплакала. – Ах, боже мой! Я ведь не поняла… мне показалось, мы совершили ужасную ошибку… Но отчего все-таки ты плачешь, Пьера? Что тебя огорчает? – Ей был виден только широкий, чистый и по-детски упрямый лоб Пьеры, потому что девушка по-прежнему прятала лицо у нее на плече. Она повторила свой вопрос еще более ласковым тоном, ибо и сама обладала живой и чувствительной душой; к тому же ни одна из ее собственных дочерей, ныне ставших спокойными и уверенными в себе женщинами, даже в семнадцать лет никогда не прижималась так к ее плечу, чтобы выплакаться, чтобы поведать матери о своем душевном смятении и обуревающих их страстях.

– Ничто меня не огорчает, я очень, очень счастлива! – еле выговорила Пьера и зарыдала так, что госпожа Белейнин тут же прекратила всякие расспросы и повела девушку в спальню, чтобы та хоть немного успокоилась.

– Ну, ну, Пьера, – шептала она, – хватит, довольно плакать, все уже позади…