Текст книги "Орсиния (сборник)"

Автор книги: Урсула Кребер Ле Гуин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 45 страниц)

Глава 5

На следующий день в полдень Санджусто вошел в комнату Итале со специальным выпуском «Меркурия» – всего в одну страницу, поскольку все государственные издательства были сожжены в ночь с тринадцатого на четырнадцатое, и явно набранного в чьей-то частной типографии, возможно даже «Новесмы вербы». В газете ничего не говорилось о событиях в Париже, ничего – о том, перенесена ли сессия ассамблеи или же заседания будут продолжены, и ничего – о волнениях 13–14 августа; зато там была сводка новостей за 12-е, где главной новостью была просьба великой герцогини, с которой она обратилась к ассамблее, а также сообщалось, что, согласно требованию полиции, лица, незаконно проживающие в Красное, должны незамедлительно покинуть не только столицу, но и провинцию Мользен до 16 августа 1830 года, а если они этого не сделают, то по приказу правительства будут арестованы и заключены в тюрьму. Далее следовал список из шестидесяти трех фамилий, набранный очень грязно, с ошибками, и Санджусто прочитал его вслух, неуверенно запинаясь и с особенно заметным на сей раз итальянским акцентом.

– Разенне Луке. Ягове Пьер-Мария. Брелавай Томас-Алексис. Фабре Рауль. Френин Дживан…

– Вот тут они запоздали, – заметил Итале.

Санджусто продолжал читать; по крайней мере десятка два фамилий были Итале хорошо знакомы, некоторых же имен он даже никогда не слышал.

– …Орагон Стефан-Мария.

– Орагон! Итак, он первый из депутатов… А Ливенне случайно в списке нет?

– Граф Геллескар слышал, что Ливенне убит на улице Палазай…

– Ладно, читай дальше.

– Паллей Тедор. Паллей Салвате. Верной Рош. Сорде Итале. Эклезей Матиас-Марк. Чорин-Фаллескар Георг-Андре.

– А вот и еще один депутат!

Санджусто дочитал список до конца, некоторое время оба молчали.

– А Карантая в списке нет, – заметил Санджусто.

– Нет, – кивнул Итале.

Старый граф постоянно посылал слуг узнавать, что нового творится в городе. Ходили слухи, что Карантай серьезно ранен в схватке на улице Палазай; но ни о Брелавае, ни о юном Верное узнать ничего не удалось.

– Значит, даже Орагона хотят выслать, – говорил Итале. – Это действительно серьезный удар! – Чувствуя, что голос его звучит как-то неестественно, он сел в кровати – кровать была огромная, величественная, как и все в доме Геллескара, с великолепными одеялами и пологом, напоминавшим занавес в оперном театре. Итале выглядел изможденным и осунувшимся; казалось, за эти два дня он снова сильно похудел и даже как будто стал меньше ростом.

– Тебе нужно немедленно уезжать из Красноя, – сказал с тревогой Санджусто. – После такого на помилование тебе даже надеяться нечего.

– Эх, если б удалось хоть что-то узнать о Брелавае!..

– Брелавай сумеет скрыться. Вряд ли он захочет попасть в тюрьму. А тебе нельзя ждать. У тебя в запасе всего одни сутки!

– А ты поедешь со мной?

– Меня в этом списке нет.

– Но ты запросто можешь оказаться в другом.

– Это верно. Почти наверняка и окажусь. – Санджусто сказал это совершенно спокойно. – Нет, я, пожалуй, немного подожду, пока все утихнет, а потом снова уеду во Францию.

– А я вернусь домой. Поедем со мной, Франческо. Хоть ненадолго.

– Спасибо, дружище. Но лучше в другой раз, когда мой визит не будет столь опасен для гостеприимных хозяев. Я непременно приеду и с огромным удовольствием!

– Ну пожалуйста! Сделай мне одолжение, а? Ты же не сможешь в ближайшее время даже границу пересечь. Тебя ни за что не выпустят. Поедешь во Францию попозже, когда все действительно утихнет. Я понимаю, почему тебя так туда тянет: здесь-то все кончено! Здесь просто незачем оставаться. И все же сейчас опасно пытаться выехать из Орсинии. Лучше какое-то время выждать, скрыться у нас, в горах. А потом мы постараемся вместе выпутаться из этой истории. Я ведь только одно и могу: уберечь тебя от ареста. Так позволь мне…

– Ну, хорошо. Я поеду с тобой, – вдруг быстро сказал Санджусто.

Итале даже дыхание затаил от неожиданности, потом выдохнул:

– Вот и прекрасно!

Некоторое время оба молчали. Похоже, и Санджусто испытывал облегчение, приняв приглашение Итале, но выразить свои чувства словами был не в состоянии.

– Если пока что все по-старому, то почтовый дилижанс в юго-западном направлении отправляется два раза в месяц по пятницам, а айзнарский – в ближайшую субботу. Сегодня у нас ведь пятнадцатое? Значит, на этой неделе можно будет уехать. Но придется ждать еще три дня, а я совсем не уверен, что это нам удастся.

Санджусто молча покачал головой.

– Мы можем, конечно, пойти и пешком… – размышлял вслух Итале.

– А это далеко?

– Не больше полутора сотен километров.

– Но нам придется выйти немедленно, чтобы завтра оказаться за пределами этой провинции.

Раненая рука Санджусто была аккуратно перевязана; пришлось даже наложить легкие шины, чтобы зафиксировать ее.

– Ты вряд ли сможешь пройти сто пятьдесят километров с такой рукой, – сказал Итале, понимая, что и сам вряд ли сможет их пройти, и испытывая непреодолимое отвращение к собственной слабости.

– Нет, думаю, что смогу. А вот ты, Итале, по-моему, еще не совсем здоров.

– Ничего, граф одолжит нам лошадей, чтобы мы могли доехать до Фонтанасфарая. Он отсюда километрах в пятнадцати. И это уже провинция Перана. А оттуда мы можем уже не спеша пойти пешком или дождаться почтовой кареты.

– Ну, хорошо, а деньги у тебя есть?

Они уставились друг на друга.

– Мелочь какая-то есть, по-моему.

– У меня в гостинице есть несколько крунеров, но туда мне уж больно не хочется идти, риск слишком велик.

– Нет-нет! Ни в коем случае! Граф, конечно же, одолжит нам необходимую сумму. Господи! Какой же я дурак! – Итале потер руками лицо, взъерошил короткий еще ежик отросших волос и рассмеялся. Опасность, абсурдность и безнадежность их положения в данный момент были ему и совершенно ясны и одновременно совершенно безразличны. Самое главное – что он не потерял своего друга, что Санджусто, этот храбрый и милый человек, не исчез, не растворился в неизвестности, как все остальные. Самое главное, что Санджусто не будет арестован, ибо он, Итале, этого не допустит. И более он ни о чем думать был не в состоянии. Он даже ту опасность, что могла грозить ему самому, способен был учитывать только в рамках опасности, грозившей Санджусто, хотя и для него самого возможность нового ареста была более чем велика.

Итале ни секунды не колебался, прося графа Геллескара одолжить ему лошадей и денег, и даже принялся шутить со стариком, которому очень не хотелось отпускать их в опасный путь, хотя старый граф прямо-таки мечтал бросить вызов всей Австро-Венгерской империи, посмевшей угрожать его дорогим гостям. Он еще долго спорил с Итале и Санджусто, доказывая, что оба они просто не в состоянии сейчас пускаться в столь утомительное путешествие, и уговаривал их остаться под тем предлогом, что полиции даже в голову не придет искать их у него в доме, «в доме какого-то старого солдата», как он выразился.

– Знаете, граф, в основе моей доблести всегда лежала осторожность, – заметил Итале. – Мы будем передвигаться только тогда, когда это будет нам достаточно удобно. И, пожалуйста, передайте это Георгу, когда он вернется домой. Я думаю, он вполне одобрит такой вариант доблести.

К вечеру Итале поднялся с постели и был сейчас одет в аккуратный, но весьма поношенный синий сюртук, на данный момент составлявший всю его собственность. Он старался держаться как можно прямее, чтобы убедить старого Геллескара, а заодно и себя самого, что вполне способен выдержать предстоящее путешествие. Порой, правда, он внутренне удивлялся, что все еще стоит на ногах и даже умудряется ходить, ибо испытывал страшную слабость и какую-то странную усталость; удивляло его и то, что он сумел не только принять вполне конкретное решение, но и убедить Санджусто, а ведь ему казалось, что он не в силах удержать в памяти и двух мыслей. И еще он никак не мог понять, как ему удается все время болтать, шутить и смеяться, если в горле постоянно стоит ком непролитых слез. Порой он готов был сдаться, но понимал, что тогда это невероятное напряжение закончится очередным глубоким обмороком. И все же сдаться ему в эти мгновения очень хотелось, сдаться, отбросить от себя все проблемы, как отбрасывают ногой попавшийся на дороге камешек, лечь в постель, закрыть глаза, уснуть, отдохнуть… Во всей этой суете больше не было смысла, ибо у них больше не было цели, им было неведомо дальнейшее направление. Но тем не менее мысли его и поступки по-прежнему были точно цепью прикованы к скале его неколебимой воли, его личности, его неистребимого желания во что бы то ни стало оставаться самим собой.

Решив как можно скорее покинуть гостеприимный дом Геллескара, друзья понимали, что это соответствует интересам обеих сторон – их самих и старого графа; так что закат еще не догорел, когда Итале, Санджусто и двое слуг графа верхом проехали по улице Тийпонтий мимо парка, мимо затихшего дворца Синалья, мимо каретного двора у Западных ворот, мимо гостиницы, где Итале когда-то встречался с Луизой, мимо возделанных полей, домишек северо-западных предместий, выехали наконец на равнину, совершенно золотистую в лучах заходящего солнца, и погнали своих коней в сторону недалеких предгорий. На дороге, что вилась над Колоннарманой, они остановились и оглянулись на город, раскинувшийся в излучине реки, – россыпь неярких светящихся точек в бескрайнем сером сумеречном пространстве. Эти огоньки были такими маленькими и легкими, что их, казалось, можно собрать в ладонь, точно застывшие капельки серебра. Постояв немного, путники двинулись дальше. Какое-то время дорогу им освещал месяц, висевший высоко в небесах над голыми вершинами гор, но к тому времени, как они добрались до Фонтанасфарая, месяц успел скрыться. Фонтанасфарай находился метров на триста выше Красноя, и здесь было значительно прохладнее. На улице неярко светились в тени деревьев цветные фонарики – зрелище было совершенно сказочное. Мимо неторопливо проезжали легкие коляски и открытые экипажи. Спешившись, путники зашли в первую же попавшуюся гостиницу.

– Здесь, похоже, дороговато, – заметил Итале, но Санджусто возразил:

Ничего, подешевле будем завтра искать. – Итале спорить не стал. Он давно уже с трудом удерживался в седле, а уши лошади, на которой он ехал, странным образом то отдалялись от него, то приближались, и то же самое происходило со звездами, которые, например, сейчас вдруг собрались все вместе прямо у него над головой, образовав какое-то немыслимое облако на совершенно черном и пустом небосклоне, и это светящееся облако опустилось так низко, что он губами, лбом и щеками ощущал легкое холодное покалывание звездных лучей, и это отчего-то его тревожило.

Им отвели номер под самой крышей – по словам хозяина, это была последняя комната, еще оставшаяся свободной. Летом в этом курортном местечке было полно отдыхающих, спасавшихся от столичной жары и духоты.

– Да, – подтвердил Санджусто, который взял на себя все переговоры с хозяином гостиницы, – в Красное сейчас действительно очень жарко!

Как только хозяин ушел, Итале сразу лег и закрыл глаза. Санджусто, сильно страдая от боли, тихонько шипел и ругался. Он попытался было о чем-то спросить Итале, но тот не ответил. Он еще не спал, и ему даже, пожалуй, хотелось поговорить с Санджусто, но шевелить языком у него не было сил. Постель оказалась достаточно удобной, и он испытывал наслаждение уже просто от того, что наконец лег и вытянул ноги. Лишь где-то в самой глубине души, там, где рождаются сны и воспоминания, в тех немыслимых глубинах, где ему удалось затаиться и выжить после двух лет, проведенных в одиночной камере, еще торчал какой-то острый и твердый обломок, вызывавший тупую непре – ходящую боль. Все остальное кончилось, ушло, хотя умом он все еще сознавал, что на самом деле ничто не кончено, ничто не доведено до конца, но ему все равно придется вернуться домой, отправиться в ссылку. И он продолжал лежать неподвижно, с закрытыми глазами и видел перед собой лесистые склоны гор, отражавшиеся в водах притихшего озера.

ЧАСТЬ VII
МАЛАФРЕНА

Глава 1

Когда айзнарский почтовый дилижанс не запаздывал, что с ним иногда все же случалось, то прибывал в узловой пункт Эрреме примерно к четырем утра; от Красноя до Эрреме было часов двадцать пути. Пассажиров, следовавших в Айзнар, беспокоили, только чтобы поменять лошадей, а потом все опять погружались в дремоту, благо дороги здесь были относительно ровные. А вот пассажирам, следовавшим в Монтайну, приходилось в холодный предрассветный час пересаживаться на другой дилижанс, и они, особенно если ехали этим путем впервые, всегда недоверчиво спрашивали, глядя на сей диковинный экипаж: «Неужели НА ЭТОМ мы сумеем добраться до Партачейки?» А пассажиры бывалые, которым не раз приходилось уже путешествовать по юго-западным провинциям, просто тяжело вздыхали и готовились терпеть тяготы предстоящего пути. В дилижанс запрягали четверку мохнатых лошадок, низкорослых и широкогрудых, мальчонка лет десяти в бесформенной шапке, окинув презрительным взглядом пассажиров, садился верхом на коренника, а возница, высокий, темноволосый и очень спокойный, рот которого, казалось, заржавел и не открывался, а потому был способен издавать лишь нечленораздельные вопли, на которые совершенно не требовалось ответа, садился на козлы, кричал коням не обычные «Но!» или «Трогай!», а диковатое «Хой!», и дилижанс отправлялся в Монтайну, раскачиваясь и поскрипывая на ухабистой дороге, повернувшись спиной к солнцу и лицом к горам, что высились, синие и неприступные, на фоне быстро светлевшего рассветного неба.

Утром двадцатого августа пересадку в Эрреме делали четверо. Пассажиры, спотыкаясь в темноте и пробираясь между многочисленными повозками, перешли из большой кареты в маленькую. Вокруг царила суматоха, конюхи запрягали и распрягали лошадей, слышались крики возниц и хриплые сигналы их рожков.

– Неужели мы НА ЭТОМ поедем в Партачейку? – с недоверием спросила у возницы одна из пассажирок, молодая женщина.

– Ага, – только и вымолвил тот.

Санджусто помог женщине сесть в карету, возница протрубил в рожок, крикнул «Хой!», старенький экипаж протестующе застонал, заскрипел всеми своими суставами, и они тронулись в путь. Вскоре болезненное состояние дилижанса стало сказываться и на суставах троих его взрослых пассажиров. Четвертому же не было еще и двух лет, и он весил так мало, что бесконечные раскачивания и подтряхивания ничуть его не беспокоили, напротив, он воспринимал их как некое веселое развлечение. Его молодая мать и Санджусто вскоре задремали, а Итале и малыш продолжали бодрствовать. Мальчик то принимался играть с узлами, наваленными вокруг, то подбирал соломинки с пола кареты, то вдруг начинал озираться вокруг с задумчивым и даже печальным видом, но ни разу не пожаловался. За окошком кареты висел серый туман, было очень холодно. Итале сгорбился и поднял воротник пальто, стараясь погрузиться в него как можно глубже; руки он засунул в карманы. После тюрьмы Сен-Лазар, где от холода он страдал значительно сильнее, чем от всех прочих невзгод, Итале теперь все время мерз и стал даже бояться холода, поскольку не имел возможности ему сопротивляться. Сейчас, например, он изо всех сил сдерживал дрожь, стараясь хотя бы не стучать зубами. Чтобы отвлечься, он старался все время смотреть в окно или в узкую щель в передней стенке кареты, но там ему была видна в основном шляпа того мальчишки, что ехал верхом на кореннике, и кусочек серого неба. Но когда карета поворачивала, становились все же видны и вершины гор. Быстро наступал день. Теперь уже и округлые холмы по обе стороны от дороги были ярко освещены солнцем. В такие погожие летние дни в горах обычно убирают урожай. Впрочем, сено с лугов было давно уже скошено и убрано, и теперь наступила очередь зерновых. На полях, раскинувшихся по склонам холмов, виднелись ряды жнецов; их серпы, взлетая в воздух, поблескивали на солнце. Когда дилижанс проезжал по деревням, мимо помещичьих усадеб или хозяйств арендаторов, дома которых располагались обычно совсем рядом с дорогой, из-под колес врассыпную бросались с кудахтаньем белые и рыжие куры, а собаки долго неслись с лаем за дилижансом, пока он не скрывался из виду. Порой над горами, в синей, нагретой солнцем выси, лениво описывал круги коршун. Впереди, над длинными склонами и желтыми холмами предгорий, высились острые скалы горных вершин.

Итале вспомнил – теперь уж годы прошли с тех пор! – как, уезжая из этих краев, вытащил часы, чтобы точно заметить мгновение, когда родные вершины скроются с глаз; это был сентябрь, и время он запомнил: девять двадцать утра, вот только число вспомнить так и не смог. Тогда он ехал в Соларий, намереваясь в скором времени перебраться в Красной, а потом съездить и в Айзнар, Эстен, Ракаву. Ракава… Он вдруг вспомнил ту ледяную темницу, где провел столько дней прикованным к стене, и площадь Рукх, освещенную лучами восходящего солнца, и улицу Эбройи в дыму пожаров… Что ж, круг замкнулся, но и теперь он не знал, как дальше ляжет его путь и есть ли на свете такое место, которое он с чистым сердцем мог бы назвать Домом. Итале хотел было достать часы, но, не обнаружив их, решил, что они потеряны; потом вспомнил, что, поскольку часы больше не ходили, он просто оставил их на столе в квартире Карантая. Теперь они наверняка достались полицейским. Ну и пусть.

Санджусто судорожно вздохнул во сне. Хотя перед отправкой в путь знакомый кузнец в Фонтанасфарае как следует уложил ему руку в лубок, сильные боли у него не прекращались, и он старался как можно больше спать. Напротив него, тоже забившись в угол, спала юная мать. Ее еще совсем детское, округлое лицо казалось во сне странно суровым. Ее сынишка, соскользнув на пол кареты и устроившись между узлами, грустно посматривал оттуда и явно собирался заплакать. Вид у него был совершенно несчастный. Итале с виноватым видом отвел глаза. Ему не очень хотелось развлекать малыша, однако он был единственным бодрствующим из взрослых, и мальчик, несколько раз судорожно вздохнув, начал всхлипывать все громче, глядя прямо на Итале. Он был таким маленьким и беспомощным, что Итале не выдержал и, наклонившись к нему, сказал тихонько:

– Не плачь. Маму разбудишь.

Глазенки малыша тут же наполнились слезами, личико сморщилось, и он, как бы пробуя голос, негромко заревел.

– Вот черт! – выругался Итале, протянул руки и, вытащив ребенка из груды узлов, посадил к себе на колени. Прикосновение к этому легкому и хрупкому тельцу поразило его. Ну конечно же, малыш не виноват в том, что ему холодно и скучно!

Ребенок еще раза два всхлипнул, потом легонько вздохнул раза два, точно вторя печальным вздохам спящего Санджусто, сунул палец в рот и принялся крутить пуговицу на пальто Итале. Как называла его мать? Ах да, Стасио. «Отец-то Стасио умер, – рассказывала она кому-то в айзнарском дилижансе прошлой ночью. – Еще в июне. От чахотки». Итале почувствовал, что его руки легко касается ручка ребенка. Странно, эта женщина не назвала умершего по имени, не сказала «мой муж», нет – всего лишь «отец Стасио», словно вся суть умершего молодого мужчины заключалась в его отцовстве. Стасио нашел новую интересную пуговицу – на жилете Итале – и теперь осторожно ощупывал ее, точно скряга свое сокровище, но палец изо рта так и не выпускал. Постепенно головенка его клонилась все ниже, потом он положил ее Итале на плечо и уснул. Бедняга, наверное, просто замерз, думал Итале, а теперь вот согрелся, ну и пусть поспит. В окно Итале больше не смотрел; он не сводил глаз с маленькой, почти невесомой головенки, прильнувшей к его плечу. Волосы у малыша были каштановые и очень мягкие. Итале легонько погладил мальчика по голове, думая о своем давнем друге Эжене Бруное; у Бруноя волосы тоже были каштановые, только жесткие и сухие. Итале попытался вспомнить его лицо, но не смог. Да он по-настоящему почти ничего не мог вспомнить из своего прошлого, и каждый раз у него возникало лишь какое-то тупое сожаление. И стыд. И вслед за стыдом, как всегда, пришли мысли о бессмысленной гибели Изабера, но он постарался прогнать эти печальные мысли и стал думать о Френине, о Карантае… Хотя и эти мысли тоже оказались невеселы: Карантай, наверное, ранен или убит, а может, арестован и сидит в тюрьме, а вот что могло произойти с Брелаваем? Представив себе, что и Брелавая могли схватить, бросить в холодную темницу, приковать на цепь, Итале невольно сжал кулаки. Но тут же постарался расслабиться, чтобы не разбудить уснувшего мальчика. Ну что ж, этот список следовало все же завершить. Итак, Амадей мертв, а Луиза… Странно, он никогда не думал о ней как о друге, никогда не ставил ее в один ряд с другими… Луиза, недобрая, ничего не прощающая ни другим, ни себе самой, такая верная и преданная, но предавшая себя и преданная им… Да, преданная им, Итале, как и все остальные, впрочем! И оба они – и он, и Луиза – были преданы собственными страстями, собственными надеждами, собственной любовью. Чему бы он, Итале, ни пытался отдаться со всей своей страстью, со всем сердцем и умом, всюду он умудрялся нанести обиду, кого-то ранить, и хуже всего для него самого было сознавать это. Рука Итале, обнимавшая отяжелевшего во сне малыша, совершенно онемела, но он не шевелился, чтобы его не разбудить. А потом неожиданно задремал и сам.

Ближе к полудню карета остановилась в маленькой горной деревушке, и Итале с облегчением передал Стасио его матери и растер наконец затекшую руку. Потом вместе с Санджусто выбрался из кареты и спросил у возницы:

– Это уже Бара?

– Ага, – откликнулся возница довольно, надо сказать, дружелюбно: говор у этого пассажира был явно местный.

– Мы уже почти на самой границе, – сказал Итале, отходя на обочину дороги, где стоял, потягиваясь и зевая, Санджусто. – Еще чуть-чуть – и Монтайна, а там полиции и ее сыщикам до нас не добраться.

Друзья немного погуляли по залитым солнцем горбатым улочкам Бары, погладили голодную собаку, что подошла к ним, выпрашивая подачку. Говорить обоим не хотелось, и они вскоре повернули назад, чтобы позавтракать в харчевне, больше напоминавшей сарай, над дверями которой красовалась вывеска: «Отдых путешественника». Обыкновенная деревенская девушка подала им самую простую еду – хлеб и сыр. Итале огляделся: грязные стены, грязный пол, грубые скамьи, щербатый стол; в открытую дверь была видна залитая солнечным светом пустынная улица, на которой, кроме тощей собаки, гревшейся на солнце, не было ни души. Девушка, поставив на стол кувшин кисловатого местного вина, даже рот открыла от изумления, когда они попросили кофе. Она явно страдала базедовой болезнью: у нее был довольно заметный зоб, выпученные глаза смотрели туповато. Итале успел уже позабыть этот туповатый взгляд, столь характерный для жителей горных селений.

Итале выпил вина и взял несколько газет, явно оставленных здесь проезжающими; в одной из них во весь разворот был напечатан текст одной из песен, с какими скитаются по дорогам местные коробейники; другая, по сути дела, представляла собой листовку, которую он машинально начал читать. Под заголовком «РЕВОЛЮЦИЯ» там говорилось следующее: «27 июля жители Парижа от имени всего французского народа подняли восстание против…» Дальше Итале читать не стал, но все же невольно отыскал глазами самую нижнюю строчку: «13 августа 1830 года. Редакция журнала «Новесма верба». Санджусто все еще жевал кусок хлеба. Итале положил листовку, встал и вышел из харчевни на солнце. Перед ним был жалкий кособокий домишко – щелястая дверь, в окне вместо стекла промасленная бумага, у колодца роются в грязи свиньи… К ногам Итале все жалась та тощая белая собака. Он посмотрел в другую сторону: на дальнем конце коротенькой деревенской улицы победоносно возвышалась на своих огромных колесах почтовая карета, казавшаяся больше окружавших ее лачуг. За деревней улица вновь превращалась в извилистую горную дорогу, по которой им предстояло еще довольно долго ехать и которая уже привела их достаточно далеко.

– По-моему, лошадей уже запрягли, скоро поедем, – заметил Санджусто, тоже выходя на улицу.

Итале отвернулся и с такой силой оперся ладонями о стену харчевни, словно хотел столкнуть жалкий домишко под откос. Он чувствовал ладонями горячую сухую глину, жар солнца на плечах и думал: «Ничего, здесь у меня зато будут все основания спуститься наконец на землю; ведь я полагал, что непременно должен одержать победу, ибо помыслы мои были достаточно высоки, но потерпел поражение». Да еще какое! Все эти бесконечные слова, разговоры, споры оказались пустым сотрясением воздуха. Ложью. Потому что стальная цепь, которой ты прикован к стене, позволяет сделать не более двух шагов в сторону!

Пять лет он тосковал по дому, а теперь был вынужден возвращаться туда как беглец, был вынужден признаться себе, что дома-то у него и нет.

Медленно, упорно тащили дилижанс низкорослые лошадки, карета, покачиваясь, ползла по извилистой дороге вверх, и горы теперь заслоняли почти полнеба. Днем дилижанс остановился в Вермаре, а потом они, проехав километров пятнадцать по серпантину, поднялись еще метров на шестьсот; теперь дорога вела скорее на юг, чем на запад. Воздух становился все суше и прозрачнее, горы стали темно-синими, сверчки, кузнечики и цикады на склонах оглушительно звенели; мальчишка на спине коренника надвинул шапку на глаза и, чтобы не заснуть, монотонно что-то напевал. Одна из этих песен была Итале знакома:

Серая мгла да дождь осенний,

Спи, любимая, крепко спи!

Ах, разбила ты мое сердце,

Спи, пока не разбудят, спи…

– Не приставай к господам, Стасио!

– Ничего, он мне не мешает.

– Вы очень добры! Иди-ка сюда, сынок.

– Да пусть он у меня посидит. – Итале позволил малышу обследовать жилет, благодарный за то, что Стасио отвлек его от горьких мыслей о доме, а горы все толпились вокруг, глядя на него точно с упреком.

Дорога продолжала петлять, поднимаясь по щеке горы; мать Стасио, глянув в пропасть, по краю которой тащился дилижанс, побледнела и закрыла глаза.

– Ничего, – подбодрил ее Итале. – Еще километра три, и серпантин кончится, а дальше, до самого перевала, дорога почти прямая.

Теперь их обогнал бы даже пеший; упорные лошадки не сдавались и дружно натягивали поводья, мальчишка на кореннике окончательно проснулся, и над спинами лошадей то и дело свистел кнут возницы.

– Не скажете ли, господин, что это за горы?

– Это горы над озером Малафрена.

– Хой! Хой! – послышался сердитый крик возницы.

– Похоже, мы сейчас перевернемся, – равнодушно сообщил Санджусто.

Однако карета тут же выровнялась. Лошадки тянули исправно. Заходящее солнце светило теперь справа, и длинная тень горы Синвийи легла на лесистые склоны горы Сан-Дживан, стеной выросшей перед ними и отделявшей горную долину от открытых солнцу и ветрам предгорий.

– Очень похоже на те места, где я родился, – тихо промолвил Санджусто. – А если приглядеться – ничего общего! – Он помолчал и прибавил: – Значит, я все-таки с тобой поехал…

Итале рассеянно кивнул; он боролся с воспоминаниями о той пасхальной службе в айзнарском соборе, но избавиться от мыслей об этом никак не мог и наконец сказал вслух:

– Жаль, что я раньше не решился на все плюнуть и уехать домой! Тогда я еще не зашел так далеко, тогда я еще мог вернуться!

Санджусто остро на него глянул, помолчал и заметил:

– Пять-шесть лет – срок небольшой, Итале. А человек всегда в итоге возвращается домой.

– Но что он… с собой приносит?

– Разное. Не знаю.

– Ох, каким же я был раньше глупцом! Еще до того, как… Теперь-то я умный. Теперь-то я понимаю собственную глупость и безответственность! Но какой смысл в подобных уроках? Что хорошего в приобретенной таким способом премудрости, если за нее приходится платить надеждой?

– Не знаю, – повторил Санджусто очень тихо и смиренно.

Итале вдруг почувствовал жгучий стыд. Некоторое время он молчал, говорить о своих переживаниях ему совсем расхотелось. Привычка громко протестовать была в нем достаточно сильна, ибо возникла на благодатной почве, но теперь с этим пора было кончать и возвращаться к еще более старой привычке: к молчанию.

Снова проснулся Стасио, захныкал, и Итале, усадив малыша на колени, позволил ему играть с пуговицами на своем жилете. Горы, с одной стороны ярко освещенные солнцем, а с другой – совершенно черные, казалось, совсем сомкнулись над дорогой, однако лошади теперь бежали быстрее: дорога постепенно выровнялась, и вскоре, за перевалом, они увидели Партачейку, раскинувшуюся в узкой долине. Мальчишка на кореннике приветствовал ее появление протяжным свистом. Итале со стесненным сердцем смотрел на горбатые островерхие крыши Партачейки, на ее извилистые улицы, похожие на нарисованные серым карандашом ступени лестниц меж налезающих друг на друга домов, на монастырь Синвийя, хмуро взиравший на город с холма и казавшийся совершенно белым на фоне темного плеча горы, на гостиницу «Золотой лев», где он любил бывать еще ребенком и любоваться тем, как въезжают в город высокие запыленные экипажи из каких-то совсем уж отдаленных, прямо-таки невообразимых мест…

– А теперь куда? – спросил Санджусто, когда они уже стояли посреди булыжной мостовой. Итале, казавшийся совершенно растерянным, не двинулся с места.

– Не знаю. Я как-то не подумал…

В дверях «Золотого льва» появилась жена хозяина и с любопытством уставилась на молодых людей.

– Пошли, – решительно сказал Итале, и они стали подниматься по длинной лестнице с широкими, выложенными серой плиткой ступенями; миновав перекресток, они по узкому переулку добрались до второй такой же лестницы, которая привела их к воротам, за которыми виднелся старый сад. Здесь Итале наконец остановился.

– Итале, – Санджусто, видимо, тоже все это время что-то решал для себя, – знаешь, твои родственники… Все-таки мы явились как снег на голову. Будет лучше, если я пока остановлюсь в гостинице, а потом, когда это будет удобно, мы с тобой встретимся.

Итале с сердитым недоумением посмотрел на него, потом рассмеялся и сказал:

– А ты не сможешь остановиться в гостинице! У нас с тобой ни крунера не осталось. Ладно, не трусь, вперед! – И он рывком отворил калитку. Санджусто нерешительно последовал за ним по дорожке, обсаженной флоксами и анютиными глазками. На пороге дома их встретила юная служанка, при виде незнакомцев ставшая чрезвычайно неловкой, которая и провела их в гостиную, очень аккуратную, даже строго убранную комнату с широким окном. Вскоре туда вошла седовласая женщина, которая сперва тоже смотрела на молодых людей несколько озадаченно, потом удивление в ее глазах сменилось испугом, и она, схватившись рукой за горло, прошептала: