Текст книги "Орсиния (сборник)"

Автор книги: Урсула Кребер Ле Гуин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 45 страниц)

Эката подошла к нему.

– Я хотел извиниться за вчерашнее, – выпалил он.

– Ничего страшного.

Он был без шапки, ветер трепал его светлые, но казавшиеся какими-то запыленными волосы, бросал пряди ему в глаза, он хмурился и все пытался убрать волосы с лица.

– Я был пьян, – сказал он.

– Я знаю.

Они пошли по улице рядом.

– Я беспокоилась о тебе, – сказала Эката.

– С какой стати? Я не так уж сильно напился.

– Не знаю.

Они молча перешли на другую сторону улицы.

– Костанту нравится с тобой беседовать. Он мне сам сказал. – Тон у него был неприязненный. Эката сухо ответила:

– Мне тоже нравится разговаривать с ним.

– Всем нравится. Еще бы, ведь это такая честь!

Она промолчала.

– Разве не так?

Она понимала, что это действительно так, но продолжала молчать. Они были уже совсем близко от гостиницы. Стефан остановился.

– Не хочу окончательно портить твою репутацию.

– Не вижу в этом ничего смешного.

– Я и не смеюсь. Я хотел сказать только, что не стану провожать тебя до входа, чтобы не ставить в неловкое положение.

– Мне нечего стыдиться.

– А мне есть чего. И мне стыдно. Ты уж извини меня, Эката.

– Тебе вовсе не обязательно без конца извиняться. – Слушая ее чуть хрипловатый голос, он снова вспомнил о горных туманах, о вечерних сумерках, о густых лесах.

– Вот я и не стану. – Он засмеялся. – Ты что, прямо сразу поедешь?

– Придется. Сейчас рано темнеет.

Оба колебались.

– Ты не можешь оказать мне одну услугу?

– Конечно, могу.

– Присмотри, пожалуйста, как мою лошадь запрягают, а? В прошлый раз мне минут через пятнадцать пришлось останавливаться и подтягивать всю упряжь. Сделаешь? А я пока соберусь.

Когда Эката вышла из гостиницы, готовая повозка стояла у крыльца, а Стефан сидел на козлах.

– Я тебя провожу, можно? Прокачусь с тобой немного. – Она кивнула, он подал ей руку, помогая сесть в повозку, и они поехали по улице Ардуре на запад, через карст.

– Ох уж этот чертов управляющий! – сказала Эката. – Все утро возле моей комнаты шаркал и гнусно улыбался…

Стефан рассмеялся, но ничего не сказал. Он казался настороженным, погруженным в себя. Дул холодный ветер. Старенький чалый постукивал копытами по дороге. Прошло несколько минут, и Стефан наконец объяснил свое молчание:

– Я ведь никогда раньше лошадью не правил.

– Я тоже. Только вот этим чалым. Он спокойный, от него никаких неприятностей.

Ветер свистел на бескрайней равнине, покрытой сухой травой, все пытался сорвать с Экаты ее черный платок, упорно швырял Стефану в глаза пряди светлых волос.

– Ты только посмотри! – тихо проговорил Стефан. – Каких-то пять сантиметров жалкой земли, а под ней сплошной камень! Хоть весь день в любом направлении можешь ехать – везде тот же известняк и тонкий слой земли сверху. Знаешь, сколько всего деревьев в Кампе? Пятьдесят четыре. Я их специально пересчитал. И больше ни одного деревца до самых гор. Ни единого. – Стефан разговаривал точно с самим собой, голос его звучал негромко, чуть суховато, мелодично. – Когда я ехал на поезде в Брайлаву, то все высматривал первое новое дерево, пятьдесят пятое. Им оказался огромный дуб возле одной из ферм в предгорьях. А потом вдруг деревья появились повсюду, их полно во всех горных долинах, и я уже не успевал считать. Но мне бы очень хотелось попробовать пересчитать их.

– Видно, тебе тут просто опротивело.

– Не знаю. Что-то, пожалуй, опротивело. Я чувствую себя страшно маленьким, вроде муравья, даже еще меньше, едва разглядеть можно. И вот я ползу куда-то по огромному полу, но так никуда и не приползаю – куда же тут приползешь? Вот посмотри на нас со стороны: мы ведь с тобой тоже ползем сейчас по полу без конца и без края… А вон над нами и потолок… Похоже, с севера идет снеговая туча.

– Надеюсь, до вечера снега не будет.

– Слушай, а как вам там живется, на ферме?

Она подумала, прежде чем ответить, потом тихо ответила:

– Там жизнь очень замкнутая.

– Твой отец такой жизнью доволен?

– По-моему, он в Кампе никогда себя нормальным человеком не чувствовал.

– Есть люди, которые, видно, созданы из земли, из глины, – сказал Стефан. Голос его, как всегда, легко ускользал за пределы слышимости, точно ему было все равно, слышат ли его. – А есть такие, кто сделан из камня. Те, кто способен нормально жить в Кампе, сделаны из камня. – «Такие, как мой брат», – подумал он, но вслух этого не сказал, однако она все равно услышала.

– Почему ты не уедешь отсюда?

– То же самое и Костант говорит. Легко сказать. Видишь ли, если бы Костант отсюда уехал, он бы и себя с собой захватил. И я тоже никуда от себя не денусь… Так что не важно, куда именно переедешь. Все равно от себя не уйти. Да еще не известно, с чем встретишься. – Он направил лошадь прямее. – Я, пожалуй, здесь спрыгну. Мы, должно быть, уже километров пять проехали. Посмотри-ка, вон там наш муравейник. – С высоты козел они, оглянувшись, увидели темное пятно города на бледном фоне равнины: шпиль собора казался не больше булавочной головки; окна домов и слюдяные вкрапления на кровлях поблескивали в редких лучах зимнего солнца; далеко за городом под высоким, затянутым темно-серыми тучами небом ясно видны были очертания гор.

Стефан передал вожжи Экате.

– Спасибо за прогулку, – сказал он и выпрыгнул из повозки.

– Тебе спасибо за компанию, Стефан.

Он махнул на прощанье рукой, и Эката поехала дальше. Она чувствовала, что жестоко бросать его посреди карста и заставлять возвращаться пешком, но, когда оглянулась, Стефан был уже далеко и все больше удалялся от нее, быстро шагая по сужающимся к горизонту колеям под бескрайними небесами.

Она добралась до фермы еще до наступления темноты, в воздухе уже кружились легкие снежинки – первый снег наступающей зимы. Из окошка кухни она весь прошедший месяц видела холмы, затянутые пеленой дождя. А в первые дни декабря, выглянув из окна спальни ясным утром, наступившим после обильных снегопадов, она увидела белую равнину и нестерпимо сверкающие горы далеко на востоке. Больше поездок в Сфарой Кампе не было. За покупками дядя Экаты ездил в Верре или Лотиму, унылые деревушки, похожие на раскисший под дождем картон. На равнине после снегопадов или затяжных дождей было слишком легко сбиться с пути, потеряв колею.

– И куда ты тогда заедешь? – спрашивал Экату дядя.

– Сперва скажи, куда ты сам заехал? – говорила ему Эката тихим сухим голосом, похожим на голос Стефана. Но дядя не придавал ее словам значения.

На рождество, взяв лошадь напрокат, приехал Мартин. Но уже через несколько часов заскучал и стал приставать к Экате с вопросами.

– А что это за штуковину тетя носит на шее?

– Это луковица, надетая на гвоздик. Помогает от ревматизма.

– О Господи! – Эката засмеялась. – Да тут у них все насквозь луком пропахло и старым фланелевым бельем! Неужели ты не чувствуешь?

– Нет. А в морозные дни они даже вьюшки в печах закрывают. Считают, пусть лучше дымно, только не холодно.

– Знаешь, Эката, возвращайся-ка ты в город со мной вместе!

– Мама нездорова.

– Но ей ведь уже ничем не поможешь.

– Да. Только я буду чувствовать себя последней дрянью, если брошу ее одну без особых на то причин. Сперва – самое главное. – Эката похудела; скулы выступали сильнее, глаза провалились и потемнели. – У тебя-то как дела? – поспешила она перевести разговор на другую тему.

– Нормально. Мы довольно долго не работали – из-за снегопадов.

– Слушай, а ты здорово вырос!

– Ага.

Мартин уселся на жесткий диван в их деревенской гостиной, и диван жалобно скрипнул под его крупным телом почти взрослого мужчины; да и держался Мартин спокойно и уверенно, как взрослый.

– Ты уже с кем-нибудь встречаешься?

– Нет. – И оба засмеялись. – Послушай, я тут видел Фабра, и он просил тебе передать пожелание весело провести зиму. Ему лучше. Он теперь выходит

– с тросточкой.

На другом конце комнаты промелькнула их двоюродная сестра – в старых мужских ботинках, для тепла набитых соломой. В этих же башмаках она шныряла туда-сюда и по грязному, покрытому льдом и снегом двору фермы. Мартин посмотрел ей вслед с отвращением.

– Я с ним довольно долго беседовал. Недели две назад. Надеюсь, к Пасхе он действительно вернется в карьер, как обещают. Он ведь десятник в той бригаде, где я работаю, ты, наверно, знаешь? – Глядя на брата, Эката поняла, в кого именно он влюблен.

– Я рада, что он тебе нравится.

– Да в Кампе больше ни одного мужика нет, чтобы ему хоть бы по плечо был! Тебе ведь он тоже нравится, верно?

– Ну конечно!

– Знаешь, когда он спросил про тебя, я подумал…

– Ты неправильно подумал, – оборвала его Эката. – Может быть, все-таки перестанешь совать нос в чужие дела, Мартин?

– Я же еще ничего не сказал! – сделал он слабую попытку защититься; он по-прежнему испытывал благоговейный страх перед старшей сестрой. И хорошо помнил, как высмеяла его Розана Фабр, когда он попытался посплетничать с ней насчет Костанта и Экаты. Это было несколько дней назад, пронзительно светлым зимним утром. Розана развешивала на заднем дворе простыни, а он перевесился через забор, чтобы поболтать с ней. «Господи, ты что, с ума сошел? – издевалась над Мартином Розана, а мокрые простыни шлепали ее по лицу, ветер трепал волосы. – Эти двое? Да никогда в жизни!» Он попробовал спорить, но Розана и слушать не захотела. «Костант ни на ком из здешних жениться не намерен. Он себе невесту выберет в дальних краях, может быть, в Красное, а может, женится на теперешней жене управляющего или на королеве – во всяком случае, на красавице, у которой будут и слуги, и все такое. Просто она в один прекрасный день пойдет по улице Ардуре и увидит Костанта, который тоже совершенно случайно ей навстречу попадется, – раз и готово!»

«А что готово-то?» – спросил он, совершенно завороженный ее уверенностью профессионального предсказателя судеб. «Не знаю! – ответила она и накинула на веревку еще одну простыню. – Может, они убегут вместе. Может, что-то еще. Я знаю только, что Костант свою судьбу знает заранее и намерен ждать». «Ну хорошо, раз ты такая умная, скажи, у тебя-то судьба какая?» Розана во весь рот ухмыльнулась, сверкнула темными глазищами из-под черных длинных ресниц и прошипела, как кошка: «Ох уж эти мне мужчины!», а белоснежные в солнечных лучах простыни и рубахи хлопали и бились вокруг нее на ветру.

Январь укрыл угрюмую равнину снегами, потом наступил февраль, принес серые тучи, день за днем медленно плывшие с севера на юг: тяжелая и долгая была зима. Костант Фабр иногда ездил с кем-нибудь на карьеры Чорина, примыкавшие к городу с севера; он стоял, наблюдая за работой бригад и непрерывно тянущейся вереницей вагонеток, а кругом лежали белые снега да тускло белел на свежих срезах известняк в карьере. Каждый считал своим долгом подойти к Костанту, высокому мужчине, опиравшемуся на трость, и спросить, как идут дела и когда он собирается снова приступить к работе.

– Говорят, еще несколько недель подождать нужно, – обычно отвечал он. Компания по требованию страховых агентов сохраняла за ним место до апреля. Костант чувствовал себя практически здоровым, он уже мог дойти от карьера до города, не опираясь на трость, и испытывал горькое раздражение от того, что сидел без дела. Вернувшись в город, он чаще всего шел в «Белого льва» и сидел там в дымном теплом полумраке, пока не начинали приходить другие рабочие; зимой они кончали работу в четыре из-за обильных снегопадов и ранних сумерек. Все это были крупные серьезные мужчины; рядом с ними даже воздух, казалось, нагревался от жара их могучих тел, и над головами рабочих повисал парок; слышалось непрерывное гудение их грубых голосов. В пять в «Белом льве» появлялся Стефан, худой, подвижный, в белой рубашке и легких туфлях – странноватая фигура в здешней компании. Обычно Стефан подсаживался к Костанту, но отношения у них были довольно натянутые. Оба словно чего-то нетерпеливо ждали.

– Добрый вечер, – улыбаясь, сказал, проходя мимо их столика, Мартин Сачик, большой, сильный, усталый парень. – Добрый вечер, Стефан.

– Для тебя, паренек, я господин Фабр, – сказал Стефан своим тихим голосом, который тем не менее тоже выделялся на убаюкивающем фоне густых, гудящих точно в улье голосов рабочих. Мартин, однако, решил не оглядываться и не обращать на его слова внимания.

– Ты чего к этому мальчишке цепляешься?

– А не желаю, чтобы меня называл по имени каждый щенок с карьера. Я и не каждому взрослому мужику это позволяю. Вы что, меня за городского дурачка держите?

– Вообще-то порой ты ведешь себя именно так, – уронил Костант и допил свое пиво.

– Хватит, наслушался я твоих советов.

– А с меня хватит твоего самодовольства. Ступай в «Колокол», если здешняя компания тебя не устраивает.

Стефан встал, швырнул на столик деньги и ушел.

Было первое марта; северную половину неба над городом сплошь затянули тяжелые тучи; кромка этой облачной гряды казалась серебристо-голубой, а за ней, на юге, начиналось совершенно чистое голубое небо, в нем над западными холмами висел месяц, похожий на лунку ногтя, и рядом сияла вечерняя звезда. Стефан молча шел по улицам, в спину ему дул ветер, который тоже молчал. Дома его гнев, казалось, сам принял форму комнаты, прямоугольного темного затхлого помещения, где полно столов и стульев с острыми краями и где светилась желтоватым светом керосиновая лампа. И вдруг эта лампа выскользнула у него из рук, точно живая, и разлетелась вдребезги, ударившись об угол стола. Стефан на четвереньках собирал осколки стекла, когда вошел его брат.

– Почему ты меня преследуешь?

– Я пришел к себе домой.

– Может, мне в таком случае вернуться в «Белого льва»?

– Да иди ты, черт бы тебя побрал, куда хочешь! – Костант сел и вытащил вчерашнюю газету. Стефан, по-прежнему стоя на коленях и держа на ладони осколки стекла, заговорил первым:

– Послушай. Я знаю, почему ты хочешь, чтобы я гладил младшего Сачика по головке. Во-первых, он на тебя как на Господа Бога глядит, и это еще понятно. Но, во-вторых, у него есть сестра. А ты бы хотел, чтобы все их семейство стало ручным, верно? Чтобы, как и все прочие, они ели у тебя из рук, да? Ну так вот, пусть я буду тем единственным, кто этого не делает и делать не будет, и всю игру тебе испорчу. – Он встал, пошел к помойному ведру, которое стояло на кухне рядом с грудой скопившегося за неделю и приготовленного для стирки грязного белья, и выбросил осколки в ведро. Некоторое время он постоял там, рассматривая ладонь: осколочек стекла поблескивал, впившись в сустав указательного пальца. Он, видно, сжал руку, разговаривая с Костантом. Стефан вытащил осколок и сунул кровоточащий палец в рот. В кухню вошел Костант.

– Какую игру ты имел в виду, Стефан? – спросил он.

– Ты прекрасно понимаешь, что я имел в виду.

– Вот и скажи внятно.

– Я имел в виду ее, Экату. Кстати, зачем она тебе? Она ведь тебе не нужна. Тебе ничего не нужно. Ты же у нас настоящий оловянный божок.

– Заткнулся бы ты.

– Нечего мне приказывать! Это я, черт побери, и сам умею! Но и от нее ты отстань. Она достанется мне, а не тебе! Я украду ее у тебя из-под самого носа, возьму прямо у тебя на глазах… – Огромные руки Костанта сжали плечи Стефана и так встряхнули его, что голова чуть не оторвалась. Он вырвался и ударил Костанта кулаком прямо в лицо, но при этом и сам ощутил жесткий удар и отлетел назад, точно вагонетка, нагнавшая остальной состав, споткнулся и неловко упал куда-то за груду грязного белья. Голова его с глухим стуком ударилась об пол – точно нечаянно уронили дыню.

Костант стоял спиной к плите и рассматривал костяшки пальцев на своей правой руке; потом посмотрел на Стефана, чье лицо вдруг покрылось мертвенной бледностью и стало странно серьезным. Костант быстро вытащил из стопки белья чистую наволочку, намочил ее в раковине и опустился на колени рядом со Стефаном. Сделать это было непросто: правая нога у него все еще не гнулась. Костант стер тонкую темную струйку крови, стекавшую у Стефана изо рта. Лицо брата исказилось, он вздохнул, открыл глаза и посмотрел на склонившегося над ним Костанта почти бессмысленно, с трудом узнавая его. Так смотрит порой грудной ребенок.

– Вот так-то лучше, – сказал Костант. Он тоже был бледен.

Стефан приподнялся, опершись на одну руку.

– Я упал? – удивленно спросил он слабым голосом. Потом внимательно посмотрел на Костанта, и лицо его снова стало напряженным.

– Стефан…

Стефан встал – сперва на четвереньки, потом выпрямился во весь рост. Костант взял его за руку, но он руку отнял, рванулся к двери и выбежал на улицу. Стоя на пороге, Костант видел, как Стефан перемахнул через ограду и, срезая путь, длинными неровными прыжками бросился через двор вдовы Катални на улицу Гульхельма. Костант с застывшим печальным лицом еще несколько минут постоял в дверях, потом тоже вышел на улицу и торопливо зашагал в ту же сторону. Черные валы туч уже закрывали почти все небо, лишь на самом юге виднелась тоненькая голубовато-зеленая полоска. Луна и звезды тоже исчезли. Костант шел по старой колее к Западному Карьеру. Впереди никого не было видно. Стоя на краю карьера и глядя на воду, спокойную, подернутую пеленой, словно отражавшую снег, который должен был вот-вот пойти, он один раз громко позвал: «Стефан!» Легкие жгло, горло пересохло – он зря так спешил: ответа не последовало. Здесь сейчас было не время и не место окликать брата по имени. Это все равно помочь не могло. Костант повернулся и пошел обратно. Теперь он шел медленно, чуть прихрамывая.

– Дайте мне лошадь, хочу в Колле съездить, – сказал Стефан конюху в платной конюшне. Тот уставился на его разбитую, перепачканную кровью физиономию.

– Уже темно. На дорогах скользко, все обледенело.

– У вас же должны быть лошади с шипастыми подковами. Я заплачу вдвойне.

– Ну ладно…

Сев на лошадь, Стефан сразу повернул направо, на улицу Ардуре, то есть в сторону Верре, а не Колле. Конюх закричал что-то ему вслед. Но Стефан лишь пришпорил лошадь, и та пошла рысью, а потом, когда мощеная улица кончилась, понеслась галопом. Полоску голубовато-зеленого неба на юго-западе тоже затянули тучи. Стефану вдруг показалось, что он сползает куда-то вбок, и он сильнее ухватился за переднюю луку седла, но поводья натягивать не стал. Когда лошадь совсем выдохлась и сама пошла шагом, стало уже совсем темно – и на земле, и на небе. В тишине всхрапнула лошадь, скрипнуло седло, в замерзшей траве просвистел ветер. Стефан спешился и внимательно посмотрел вокруг. Лошадь, в общем, все время держалась старой, проложенной вагонетками колеи и сейчас стояла метрах в полутора от нее. Лошадь и человек двинулись дальше; сидя в седле, человек не мог видеть колею, так что позволил лошади самой выбирать дорогу через равнину.

Ехали они долго; вдруг в покачивающейся тьме что-то легонько коснулось лица Стефана.

Он ощупал щеку. Правая челюсть опухла и одеревенела, а правая рука, сжимавшая вожжи, закоченела настолько, что когда он попытался перехватить вожжи левой рукой, то даже не понял, шевелятся у него пальцы или нет. Он был без перчаток, хотя и в зимней куртке, которую так и не успел снять, когда – все это случилось очень давно – пришел домой, а потом разбил керосиновую лампу. Держа вожжи левой рукой, он сунул правую за пазуху, чтобы немного отогрелась. Лошадь послушно шла шагом, понурив голову. И снова что-то легонько коснулось лица Стефана – словно шелковистой кисточкой провели по опухшей щеке и разбитой воспаленной губе. Самих редких снежных хлопьев он видеть не мог. Их прикосновение было нежным и совсем не холодным. Он даже ждал этих редких ласковых прикосновений. Стефан снова перехватил вожжи правой рукой, а левой ухватился за теплую, жесткую, чуть влажноватую конскую гриву. Лошадь его прикосновение явно успокоило. Пытаясь хоть что-нибудь увидеть впереди, Стефан понял только, где находится горизонт, а может, ему и это почудилось; сама же равнина словно куда-то исчезла. Исчезли и небеса над головой. Лошадь мягко ступала во тьме, внутри ее, сквозь ее.

Изредка слово «заблудился» высвечивалось само собой, вспыхивало в темноте, словно зажженная спичка, и тогда Стефан пытался остановить лошадь, но лошадь продолжала идти. И Стефан отпустил вожжи, положил уставшую руку на переднюю луку седла и позволил себя везти.

Вдруг лошадь вскинула голову и даже пошла рысцой. Стефан вцепился в ее влажную гриву и ошалело заморгал: сквозь намерзшие на ресницах льдинки он увидел паутину света. Свет постепенно приобретал все более отчетливую форму прямоугольника, становился желтоватым, и наконец Стефан отчетливо разглядел окно дома. Интересно, кто это живет в полном одиночестве посреди бескрайней заснеженной равнины? Потом по обе стороны выросли неясные очертания каких-то стен – то ли сараи и амбары, то ли целая улица домов. Оказалось, что это Верре. Лошадь остановилась и так тяжко вздохнула, что подпруга громко скрипнула. Стефан уже не помнил, как уехал из Сфарой Кампе; потрясенный, он продолжал сидеть на потной лошади посреди погруженного во тьму Верре. Где-то на втором этаже светилось окно. Падали редкие крупные хлопья снега, который точно бросали сверху пригоршнями. На земле снега оставалось мало, он таял практически на лету, этот легкий весенний снежок. Стефан подъехал к тому дому, где горел свет, и крикнул:

– Скажите, где дорога на Лотиму?

Дверь в доме открылась, в полосе света посверкивая кружились снежинки.

– Вы доктор?

– Нет. Как мне добраться до Лотимы?

– Следующий поворот направо. Если доктора встретите, скажите, чтоб поторопился!

Лошадь покидала селение неохотно, она уже хромала на одну ногу, а вскоре захромала и на вторую. Стефан по-прежнему сидел прямо, высматривая первые проблески рассвета, который, по его расчетам, должен был вскоре наступить. Теперь он ехал на север, ветер швырял снег прямо ему в лицо, слепя и не давая ничего разглядеть, хотя в окружавшей его со всех сторон тьме и так видно было очень плохо. Начался подъем, потом дорога пошла вниз, потом снова поползла вверх. Лошадь остановилась и, поскольку Стефан сидел без движения, свернула влево, сделала несколько неуверенных шагов, снова остановилась, вся дрожа, и заржала. Стефан спешился и сперва упал на четвереньки: ноги совершенно закоченели и не желали слушаться. Возле дорожки, ведущей куда-то вбок, виднелась изгородь поскотины. Он оставил лошадь на дорожке, а сам пошел к дому с темными стенами и заснеженной крышей, неожиданно возникшему перед ним. Он отыскал дверь, постучал, подождал немного и снова постучал; зазвенело стекло в окошке, и прямо у него над головой раздался голос насмерть перепуганной женщины:

– Кто там?

– Это ферма Сачиков?

– Нет! А кто это?

– Я что, мимо их дома проехал?

– А вы случайно не доктор?

– Доктор.

– Их дом следующий, но только слева от дороги. Дать вам фонарь, доктор?

Женщина спустилась вниз и дала ему фонарь и спички; она держала в руке свечу, свет которой сперва почти ослепил его, так что лица ее он так и не разглядел.

Теперь он повел лошадь в поводу, держа в левой руке фонарь. Лошадь, спотыкаясь, послушно и терпеливо шла за ним, ее влажные темные глаза поблескивали в свете фонаря, и у Стефана вдруг от жалости к ней защемило сердце. Они шли очень медленно, и он все высматривал вдали первые проблески зари.

Стефан чуть было не прошел мимо дома, когда тот вдруг мелькнул где-то слева, и снег, прибитый к его северной стене ветрами, отразил свет фонаря. Стефан развернул лошадь и повел обратно. Взвизгнули столбики ворот. Вокруг толпились темные сараи. Он постучал, подождал, снова постучал. Где-то в доме мелькнул огонек, дверь отворилась, и снова в чьей-то руке на уровне его глаз возникла свеча, на время ослепив его.

– Кто это?

– Это ты, Эката?

– Кто это? Стефан?

– Я, должно быть, пропустил еще один дом, тот, что посредине…

– Входи же…

– У меня лошадь. Это конюшня?

– Нет, вон там, левее…

Он уже вполне пришел в себя, когда отыскал для своей лошади свободное стойло, стащил у чалого Сачиков немного сена и воды, нашел какой-то мешок и немного вытер коня; ему казалось, что он со всем этим справился отлично, однако, подойдя снова к дому, почувствовал, как дрожат от слабости колени, и с трудом сумел рассмотреть комнату, куда Эката втащила его за руку. Да и саму Экату он видел неясно. Она была в пальто, накинутом поверх чего-то белого, наверное ночной сорочки.

– Ох, парень, – сказала она, – ты что же, сегодня вечером из Кампе выехал?

– Бедная старая лошадь, – сказал он и улыбнулся. На самом деле он произнес эти слова вслух немного позже, сперва ему это лишь показалось: они все время вертелись у него в голове. Он присел на диван, и Эката сказала ему:

– Посиди минутку. – Потом вроде бы она на какое-то время вышла из комнаты, а потом вдруг в руки ему сунули чашку с чем-то горячим. Он глотнул, обжег рот, и этот глоток горячего бренди настолько оживил его, что он сумел наконец разглядеть Экату: она ворошила почти остывшие угли, потом раздула огонь и подбросила дров.

– Видишь ли, мне хотелось поговорить с тобой, – начал Стефан и мгновенно уснул.

Эката сняла с него башмаки, положила его ноги на диван, достала одеяло, укутала его, поворошила дрова, чтоб горели веселей, но он не шелохнулся. Она погасила лампу и в темноте скользнула наверх. Ее кровать стояла у окна, и она из своей мансарды хорошо видела и слышала, как за окном в темноте идет обильный мягкий снег.

В дверь стучали; Эката резко приподнялась и села в постели; стены и потолок мансарды были залиты ровным отраженным от свежевыпавшего снега светом. В дверь заглядывал дядя в желтовато-белом шерстяном нижнем белье. Волосы у него вокруг лысой макушки стояли дыбом, как тонкая проволока. Белки глаз были того же цвета, что и нижнее белье.

– Кто это там, внизу?

Чуть позже Эката потихоньку объяснила Стефану, что нужно говорить: он ехал в Лотиму по делам «Чорин компани» и выехал он из Кампе еще днем, однако пришлось задержаться, потому что лошади в подкову попал камень, а потом еще и снег повалил.

– Но к чему все это вранье? – спрашивал он смущенно; сейчас он был похож на ребенка, сонного и усталого.

– Мне же нужно было им что-то сказать.

Он почесал в затылке.

– А когда я сюда добрался?

– Ночью, часа в два.

Он вспомнил, как надеялся на скорый рассвет. Все это было очень, очень давно.

– А на самом-то деле зачем ты приехал? – спросила Эката. Она убирала после завтрака со стола; ее лицо казалось суровым, хотя голос звучал очень мягко.

– Я подрался, – сказал Стефан. – С Костантом.

Она замерла, держа в каждой руке по тарелке и внимательно глядя на него.

– Что, думаешь, не ударил ли я его слишком сильно? – Стефан рассмеялся. Голова была пустой и легкой до головокружения, в теле – свинцовая тяжесть усталости. – Нет, это он из меня дух вышиб. Неужели ты думаешь, что я мог бы с ним справиться?

– Не знаю, – печально сказала Эката.

– Я в драках всегда проигрываю, – сказал Стефан. – И убегаю.

Подошел глухой отец Экаты, одетый по-уличному – в тяжелых башмаках и в старой кацавейке, сшитой из одеяла; по-прежнему шел снег.

– А сегодня вы до Лотимы не доберетесь, господин Стефан, – с каким-то злобным удовлетворением сообщил он; голос его звучал как всегда громко и монотонно. – Томас говорит, лошадка ваша на все четыре захромала. – Это обстоятельство уже обсуждалось за завтраком, но глухой тогда не расслышал.

Он так и не спросил, как себя чувствует Костант, а когда наконец все-таки задал этот вопрос, то в голосе его звучало то же злобное удовлетворение:

– А братец ваш, небось, опять на каменоломнях вкалывает? – Он и не пытался выслушать ответ.

Большую часть дня Стефан продремал у огня. Лишь кузина Экаты проявила по поводу его появления в доме какое-то любопытство. Когда они с Экатой готовили ужин, кузина сказала:

– Говорят, его брат – очень красивый мужчина.

– Костант? Самый красивый из всех, кого я видела, – улыбнулась Эката, кроша луковицу.

– Этого-то я, пожалуй, красивым не назвала бы, – осторожно продолжала кузина.

Лук щипал глаза; Эката рассмеялась, вытерла слезы, высморкалась и покачала головой.

– Да уж, – сказала она.

После ужина Эката вынесла помои и объедки свиньям, вернулась на кухню и увидела там Стефана. Она была в отцовской куртке, в башмаках на деревянной подошве и все в том же черном платке. За нею следом на кухню ворвался морозный ветер, и ей не сразу удалось захлопнуть дверь.

– Разъяснило, – сказала она Стефану. – Но ветер теперь с юга дует.

– Эката, ты поняла, зачем я сюда приехал?

– А ты сам-то понял? – откликнулась она, глядя на него снизу вверх. Потом прошла и поставила на место помойное ведро.

– Да.

– Ну тогда, наверно, и я поняла.

– Да тут у вас просто поговорить негде! – вдруг рассердился Стефан: дядины деревянные башмаки загрохотали на пороге кухни.

– У меня есть своя комната, – с раздражением бросила Эката, сразу вспомнив, какие тонкие там стены, а за стенкой спит кузина, а напротив – ее родители… Она сердито нахмурилась и сказала: – Нет. Подождем до завтрашнего утра.

Рано утром кузина Экаты потихоньку вышла из дому и куда-то быстро пошла по дороге. Через полчаса она уже возвращалась обратно. Ее набитые соломой башмаки чавкали в снежной каше и грязи. Жена соседа, жившего от них через один дом, рассказала: «Ну так он доктором назвался, а я еще его спросила, кто же это у них заболел, и фонарь ему дала, темень такая, что лица-то мне его не разглядеть было, я и решила, это доктор, так ведь он и сам так сказал…» Кузина Экаты с удовольствием повторяла про себя слова соседки и прикидывала, когда лучше прищучить Стефана и Экату – при свидетелях или наедине, – как вдруг из-за поворота заснеженной, сверкавшей на солнце дороги рысью выбежали две лошади: наемная из городской конюшни и их старый чалый. На них верхом сидели Стефан и Эката; оба смеялись.

– Куда это вы собрались? – крикнула им, вся задрожав, кузина.

– Подальше отсюда, – откликнулся Стефан. Молодые люди проехали мимо, вода в лужах веером разлеталась под копытами их коней и сверкала на мартовском солнце алмазными брызгами. Вскоре оба всадника скрылись вдали.