Текст книги "Орсиния (сборник)"

Автор книги: Урсула Кребер Ле Гуин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 45 страниц)

Санзо рассмеялся. Действительно веселым, довольным смехом. И протянул к Лизе руку. Почувствовав ее пальцы, он притянул девушку к себе, и она легла с ним рядом, положив голову ему на плечо. Густая трава под ними была мягкой, как матрас. Лиза ничего не видела за вздымающейся перед ней грудью Санзо, кроме неба и верхушек каштанов в роще. Они лежали тихо под теплыми лучами заходящего солнца, и, наверное впервые в жизни, Лиза чувствовала себя абсолютно счастливой. Чувствуя обреченность, недолговечность этих мгновений, она не желала упустить из них ни капли. Однако все нарушил первым именно он. Сел и сказал:

– Солнце, наверное, село, что-то холодно становится.

И они пошли по широким тихим улицам обратно – в свой прежний мир. Улицы снова стали шумными, многолюдными: с фабрик домой возвращались рабочие, Санзо не выпускал Лизиной руки, и она старалась вести его бережно, однако каждый раз, когда кто-нибудь все-таки толкал его (на самом деле его толкали не чаще, чем ее), чувствовала свою вину. Он был высоким, шагал широко и абсолютно прямо, нисколько не заботясь о других прохожих, так что Лизе приходилось все время чуточку опережать его, чтобы избежать столкновений. Когда они подходили к своему дому, он уже снова хмурился, а она с трудом переводила дыхание. Они быстренько распрощались у его подъезда, и Лиза еще немного постояла во дворе, глядя ему вслед, когда он двинулся вверх по лестнице той же непоколебимой поступью, что и на улице. Хотя каждый шаг делал в темноте.

– Куда это ты ходила? – спросил низкий мужской голос у нее за спиной. Она так и подскочила от неожиданности.

– Гуляла с Санзо Чекеем, папа.

Касс Бенат, плотный, коренастый, широкоплечий, казавшийся в сумерках особенно крепким и массивным, проговорил задумчиво:

– А я думал, он отлично и сам умеет по улицам ходить.

– Да, верно. – Лиза широко улыбнулась. Отец стоял перед ней, о чем-то серьезно размышляя.

– Ладно, ступай домой, – сказал он наконец и направился к колонке во дворе: умыться.

– Но она же когда-нибудь все равно выйдет замуж.

– Возможно.

– Что значит «возможно»? Ей уже восемнадцать. Есть, конечно, девчонки и покрасивее, да только и она не из худших. Да она теперь в любой день может замуж выскочить.

– Не выскочит. Пока будет с этим Санзо путаться.

– Подвинь-ка подушку, она мне углом прямо в глаз попадает. Что значит «путаться»? Что ты хочешь этим сказать?

– Да я и сама не знаю.

Касс сел в постели.

– Ты к чему это ведешь? – хрипло спросил он.

– Ни к чему. Я-то свою девочку знаю. А вот кое-кто из соседей может тебе ох как много порассказать всякого. И друг другу тоже.

Помолчали.

– А все потому, что я веду себя как дура, – уронила во тьму миссис Бенат. – Господи, да мне это и в голову не приходило! Да и с чего? Он же СЛЕПОЙ!

Снова помолчали. Потом Касс заговорил, в голосе его слышалось напряжение:

– Санзо не виноват. Он парень хороший. И работал хорошо. Не его вина…

– Ну мне-то объяснять не нужно. Такой был хороший, высокий красивый мальчик! И серьезный, в точности как ты был когда-то. Пусть это глупо, да только хотелось бы знать, что там господь задумал…

– Да какая разница! А вот что ты намерена делать?

– С Сарой-то я справлюсь. Она сама мне поможет, уж я ее знаю. У нее терпения никакого. А вот как с девочкой быть… Ведь если с ней еще разок на эту тему поговорить, так она себе такого навообразит!

– Тогда поговори с ним.

На этот раз они молчали куда дольше. Касс уже наполовину заснул, когда его жена вдруг взорвалась:

– Что значит «поговори с ним»?

Касс что-то пробурчал.

– Сам поговори с ним, если это так просто!

– Кончай, старушка. Я устал.

– Тогда я умываю руки! – Она была очень сердита.

Касс протянул руку и шутливо шлепнул ее пониже спины. Она сердито фыркнула, вздохнула, они наконец улеглись, тесно прижавшись друг к другу, и вскоре уснули. А поднявшийся в темноте осенний ветер рыскал по улицам и дворам.

Старый Вольф в своей комнатке без окон слышал, как любопытный ветер посвистывает за стенами дома, пытаясь проникнуть внутрь. Из соседней комнаты доносился негромкий храп Альбрехта и басовитый – Сары. Потом, услышав какое-то поскрипывание и позвякивание, он встал, отыскал тапочки и старый драный халат и зашаркал на кухню. Там было темно.

– Санзо, это ты?

– Точно.

– Зажги-ка свечу. – Вольф подождал, чувствуя себя в кромешной тьме очень неуютно. Звякнула жестянка, чиркнула спичка, и вокруг крохотного голубоватого язычка пламени снова возник привычный мир.

– Горит?

– Опусти-ка ее пониже. Вот так.

Они сели за стол. Вольф все пытался прикрыть халатом мерзнувшие ноги. Санзо был одет, но рубашка застегнута криво; он выглядел злым и измученным. Перед ним на столе стояли бутылка и стакан. Он налил стакан до краев и подтолкнул его к отцу. Вольф поднял стакан обеими скрюченными руками и стал пить большими глотками, делая смачную паузу перед каждым. Устав ждать, Санзо взял себе другой стакан, наполнил его до половины и залпом выпил.

Осушив свой стакан до дна, Вольф некоторое время смотрел на сына, потом сказал:

– Александр…

– Что?

Вольф сидел, по-прежнему глядя на него, потом встал и снова повторил его имя, которым никто его никогда не называл, кроме матери, которая вот уже пятнадцать лет как умерла.

– Александр…

Он тронул сына за плечо своими неловкими пальцами, постоял возле него минутку и зашаркал прочь, в свою комнату.

Санзо снова налил себе и снова выпил. Он обнаружил, что в одиночку напиться довольно трудно; он никак не мог понять, достаточно ли уже захмелел. Вокруг словно был густой туман, который и не развеивался, и гуще тоже не становился. Пустота. «Пустота – не тьма», – сказал он, указывая пальцем, которого не мог видеть, на кого-то, незримо присутствующего рядом. У этих слов был великий смысл, но Санзо почему-то очень не понравился звук собственного голоса. Он ощупью поискал стакан, который вдруг исчез, потом глотнул прямо из бутылки. Туманная пустота осталась точно такой же, как прежде. «Уходи, уходи, уходи, – забормотал он. На этот раз звук собственного голоса был ему приятен. – Тебя все равно нет. Никого из вас нет. Никого здесь нет. А вот я как раз здесь! – Это утверждение его вполне удовлетворило, хотя к горлу неожиданно подкатила тошнота. – Я здесь», – сказал он. Губы не слушались и дрожали. Он уронил голову на руки, стараясь справиться с дурнотой. Голова так кружилась, что ему показалось, будто он падает со стула, однако никуда он не упал, а мгновенно и крепко уснул. Свеча возле его руки на столе постепенно догорела и погасла; Санзо спал, навалившись на стол, а ветер все свистел за окном, и улицы постепенно светлели с наступлением утра.

– А я и сказала-то только: чего это ты туда зачастила в последнее время?

– Да? Ну и что? – спросила госпожа Бенат спокойно, однако по-настоящему заинтересованно.

– Ой, она сразу завоображала! – возмутилась Ева, вторая дочь Бенатов. Ей было шестнадцать.

– Хм, правда?

– Он ведь даже работать не может, чего ж он тогда нос-то так дерет?

– Он работает.

– Ой, ну какие-то там стулья чинит! А воображает из себя! А теперь и она нос задрала, стоило мне спросить. Как тебе моя прическа? – Ева была очень хорошенькая, в точности как мать в шестнадцать лет. Нарядная, красиво причесанная, она собиралась на прогулку с очередным из многочисленных серьезных худосочных претендентов, добивавшихся ее внимания; чтобы заслужить право ухаживать за Евой, молодым людям требовалось пройти тщательнейший отбор; их оценивали как с точки зрения их собственных задатков, так и сравнивая с предшественниками; отбор Евиных поклонников осуществляли ее родители.

Когда Ева наконец ушла, госпожа Бенат отложила груду нуждавшихся в штопке вещей и заглянула в комнату младших детей. Лиза укачивала свою пятилетнюю сестренку, напевая все ту же песенку о двух оборванцах. От порывов поднявшегося еще прошлой ночью ветра звенели закрытые окна.

– Уснула? Пойдем-ка со мной, Лиза.

Лиза последовала за матерью на кухню.

– Приготовь нам по чашечке шоколада, пожалуйста. Я до смерти устала… Ох уж эта мне теснота! Если бы у нас была еще хоть одна комната, где вы могли бы посидеть со своими дружками! Не нравятся мне ваши прогулки, нехорошо это. Девушка должна быть дома, и ухажеры к ней должны приходить…

Она умолкла и, пока Лиза не сварила шоколад и не присела рядом с нею, не сказала ни слова. Потом наконец решилась:

– Не хочу я, чтоб ты продолжала к Чекеям ходить, дочка.

Лиза поставила на стол чашку и принялась разглаживать какую-то складочку на юбке. Потом стала теребить конец ремешка, торчавший из-под пряжки.

– Почему же, мама?

– Люди больно много болтают.

– Нужно же им болтать о чем-то.

– Ну, только не о моей дочери!

– Хорошо, а ему можно прийти сюда?

Госпожа Бенат растерялась; она не ожидала такой смелой, почти наглой атаки с фланга, тем более от Лизы. Потрясенная, она выпалила:

– Нет! Неужели ты хочешь сказать, что он за тобой ухаживает?

– Мне кажется, да.

– Он же слепой, Алиция!

– Я знаю, – очень серьезно ответила девушка.

– Он же не может… не может на жизнь заработать!

– У него пенсия – двести пятьдесят.

– Двести пятьдесят?

– Да, двести пятьдесят, больше, чем многие сейчас зарабатывают. Кроме того, работать могу я.

– Надеюсь, ты, Лиза, не собираешься за него замуж?

– Мы еще об этом не говорили.

– Но, Лиза! Разве ты не понимаешь…

В голосе госпожи Бенат послышалось отчаяние. Она умолкла и положила руки на стол – маленькие изящные руки, распухшие от горячей воды и едкого мыла.

– Лиза, послушай меня. Мне уже сорок. Половину своей жизни я прожила в этом городе. Подумай: двадцать лет в этих четырех комнатушках! Я приехала сюда почти твоей ровесницей. Ты ведь знаешь, я родилась в Фораное. Тоже старый городишко, но не такая западня, как Ракава. Твой дед работал на заводе обыкновенным рабочим, но у нас был и свой дом с небольшой гостиной, и свой двор с кустами роз. Перед смертью твоя бабушка – ты этого, конечно, не помнишь – все время спрашивала: когда же наконец мы вернемся домой? Сперва мне здесь очень даже понравилось; я была молода, любила твоего отца, и через год-два мы собирались снова переехать на север. Мы тогда часто говорили об этом. А потом родились вы. А потом началась война. Во время войны заработки были очень хорошие. Ну а теперь все в прошлом, и нечего ждать, кроме забастовок и урезания зарплаты. И вот я оглянулась на свою жизнь и поняла, что никогда мы отсюда не выберемся, так навсегда здесь и останемся. Знаешь, Лиза, когда я это поняла, то дала обет. Ты скажешь, что я в церкви годами не бываю, и это правда, но тут я пошла в церковь. И дала обет Святой Деве Совенской. Я сказала ей: Богородица Пресвятая, пусть я останусь здесь, я согласна, только дай моим детям возможность уехать отсюда – и больше ни слова жалобы от меня не услышишь, только их отпусти! – Госпожа Бенат подняла голову и посмотрела на дочь. Тон ее смягчился. – Ты ведь понимаешь, к чему я это говорю, Лиза? Твой отец – один на тысячу! А чем он может в конце жизни похвастаться? Да ничем. Ничего мы не скопили. Живем в той же квартирке, что и после свадьбы. И место у него все то же. И жалованье. Так здесь со всеми получается, в ловушке этой проклятой! Я уже вдоволь насмотрелась, как мой муж здесь пропадает, неужели теперь смотреть, как пропадает моя дочь? Ни за что! Я хочу, чтобы ты вышла замуж за обеспеченного человека и выбралась отсюда! Погоди, дай мне закончить. Если ты выйдешь за Санзо Чекея, вдвоем на его пенсию вы, конечно, сможете перебиться, но что, если дети появятся? В этом городишке сейчас для тебя никакой работы нет. А знаешь, куда ты переедешь после свадьбы? Через двор. Из четырехкомнатной квартиры в трехкомнатную. И будешь жить вместе с Сарой, Альбрехтом и отцом Санзо. И будешь задарма вкалывать в их лавчонке, где кишат крысы. И будешь связана с мужчиной, который в итоге тебя же возненавидит, потому что ничем не сможет тебе помочь. О, Санзо-то я хорошо знаю, он всегда был гордый! И не думай, что мне его не жаль. Но ты моя дочь, и это твоя жизнь, Лиза, и я не хочу, чтобы ты потратила всю свою жизнь зря!

Теперь она говорила громко, но в последний момент голос ее дрогнул. Вся в слезах, Лиза потянулась через стол и крепко сжала руки матери в своих:

– Послушай, мама, я обещаю тебе… если Санзо когда-нибудь заговорит… может быть, он этого никогда и не сделает, я не знаю… но если он все-таки заговорит о том, чтобы нам пожениться, и я к этому времени все еще не смогу найти работу, чтобы нам хватило денег для переезда в другой город, я скажу ему «нет».

– Неужели ты думаешь, что Санзо позволит тебе одной за двоих работать?

Глаза Лизы опухли от слез, щеки ее были мокры, но говорила она решительно и спокойно:

– Да, он гордый человек, мама, но не дурак.

– Господи, Лиза, неужели ты не можешь найти себе ЗДОРОВОГО мужа!

Лиза выпустила руки матери и села прямо. Она не сказала на это ни слова.

– Обещай, что не будешь больше видеться с ним, хорошо?

– Нет. Я не могу. Я уже пообещала тебе все, что могла, мама.

Воцарилось молчание.

– Ты мне ни в чем никогда не перечила, – задумчиво и печально проговорила госпожа Бенат. – Ты всегда была хорошей девочкой, всегда. А теперь ты выросла. И я не могу запирать тебя в доме, как гулящую девку. Касс, может, и сказал бы, что запирать надо, да я сама не могу так поступить с тобой. Так что тебе решать, Лиза. Ты можешь спасти и себя, и его. Или можешь понапрасну потратить целую жизнь.

– Спасти себя? Для чего? – спросила девушка, и в голосе ее не слышалось ни малейшей горечи. – Для меня никогда никого другого и не существовало, кроме него. Даже когда я еще совсем девчонкой была, еще до того как он в армию ушел. Забыть о таком – вот настоящий грех… И еще, может, отчасти грешен тот твой обет, мама.

Госпожа Бенат встала.

– Кто меня за него осудит? – устало сказала она. – Я хочу всего лишь избавить свою дочь от жалкой жизни, а она мне твердит, что это грех.

– Не твой грех, мама. Мой. Я не могу выполнить твои обеты!

– Что ж, пусть тогда господь простит нас обеих. И его, беднягу, тоже. Я ведь хотела как лучше, Лиза. – И госпожа Бенат, тяжело ступая, пошла к себе в комнату. Лиза осталась сидеть за столом, вертя в руках чайную ложку. Она не чувствовала себя победительницей, хотя впервые в жизни выступила против собственной матери и одержала над ней победу. Она ощущала только усталость; слезы то и дело вновь наворачивались ей на глаза. Этот разговор имел лишь одно преимущество: она больше никого на свете не боялась. В конце концов она заставила себя встать и пойти в комнату, которую делила с Евой. Там она отыскала карандаш, клочок бумаги и написала Санзо Чекею очень короткое письмо о том, что она его любит. Закончив писать, Лиза тщательно свернула листочек, положила в тяжеловатый старый медальон из позолоченной бронзы, подарок матери, и застегнула на шее цепочку. Потом легла в постель и долго лежала, прислушиваясь к бесконечному бесцельному вою ветра.

У Сары Чекей, как справедливо отметила госпожа Бенат, терпения не было ни на грош. В тот же вечер она спросила своего племянника, пока Вольф и Альбрехт торчали в пивной:

– Санзо, а ты никогда не думал о женитьбе? Да не строй ты такую рожу. Я серьезно. Я уже давно об этом думаю и скажу тебе почему. Неплохо бы тебе увидеть лицо Лизы Бенат, когда она на тебя смотрит. Вот почему я о твоей женитьбе задумалась.

Он повернулся к Саре и холодно спросил:

– А тебе какое дело до того, как она на меня смотрит?

– Глаза-то у меня есть! Трудно не заметить, что у тебя под носом творится! – Тут она даже дыхание затаила, но Санзо только засмеялся своим тревожным смехом.

– Ну что ж, давай смотри, – сказал он. – Только не вздумай мне об этом говорить.

– Послушай, Санзо Чекей, вот ты стоишь, гордо нос задравши, и притворяешься, будто тебе все на свете безразлично, а к тому, что я тебе говорю, даже прислушаться не желаешь, хотя, может, стоило бы. Ты думаешь, я с твоей женитьбы какую-нибудь выгоду буду иметь? Я просто думала о тебе и случайно заметила…

– Все, хватит, – сказал он. Но голос у него зазвенел и сорвался, что придало Саре сил, и она обрушила на него град оправданий и обвинений. – Довольно, – прервал ее Санзо. – Больше я с этой девушкой никогда встречаться не буду. – Поскольку деваться от Сары было некуда, он выбежал из квартиры, яростно хлопнув дверью, ссыпался по лестнице и только на улице остановился, обнаружив, что не взял ни палку, ни куртку и даже денег у него нет. Значит, Лиза решила заполучить его?

И Сара ей помогала? Они вместе строили свои гнусные планы, а он в их сети попался!.. Когда ужасное напряжение, плод унижения и бессильной ярости, начало спадать, Санзо совсем заблудился и понятия не имел, в каком направлении движется и далеко ли ушел от дома. Свое местонахождение он определил не сразу. Люди проходили мимо, занятые своими делами и разговорами, и не обращали на него никакого внимания, а может, считали, что он пьян. В конце концов он все-таки отыскал свой дом и подъезд, поднялся в квартиру, вытащил десять кронеров из отцовского бумажника и снова ринулся вниз, не взглянув на негодующую Сару, с грохотом захлопнув за собой дверь.

Он вернулся домой наутро, часов в десять, рухнул на свой диван в гостиной и проспал весь день. Было воскресенье, и дядя Альбрехт, которому пришлось неоднократно проходить мимо распростертой на диване фигуры племянника, в конце концов заявил Саре:

– С какой это стати парень снова напился? Вольф говорит, чтоб ты отобрала у него все деньги. Он так за все лето ни разу не напивался. Только сразу после госпиталя по-черному пил.

– Вот именно! Он только и способен – пропивать денежки, на которые они с отцом живут.

Альбрехт поскреб в затылке и ответил как всегда медленно и невпопад:

– Похоже, такая жизнь для двадцатишестилетнего парня – сущий ад.

На следующий день в четыре к ним пришла Лиза. Санзо предложил ей погулять, и они отправились на Холм, в сады. Стоял октябрь, небо было пасмурным, тучи готовы разразиться дождем. По дороге на Холм ни один не проронил ни слова. Они уселись на траву под стеной пустующего дома. Лиза зябко ежилась, глядя на серый город, на тысячи его улиц, на огромные здания фабрик. Солнца не было, над садом нависала зловещая темная тень каштановой рощи. Где-то далеко, на противоположном конце города раздался свисток поезда.

– Ну и как сегодня выглядит Ракава?

– Вся какая-то черно-серая.

Лиза заметила, что не говорит, а как-то по-детски лепечет. Однако он явно не совершал над собой насилия, задавая ей этот вопрос. Это хорошо, у нее даже чуточку на душе полегчало. Если б только они смогли разговаривать и дальше! Или если б он захотел коснуться ее, почувствовать, что она с ним рядом! Тогда все сразу встало бы на свои места. И он действительно вскоре потянулся к ней, и она с готовностью прильнула к нему, положила голову ему на плечо, но чувствовала в нем какое-то странное напряжение, он словно хотел сказать ей что-то важное, и она уже собралась спросить, что именно он хочет ей сказать, когда одной рукой он приподнял ее лицо и поцеловал. Поцелуй становился все более требовательным. Санзо резко повернулся и всей тяжестью навалился на нее, голова ее откинулась назад, его губы скользнули по ее шее, по груди… Она попыталась заговорить с ним, но не смогла, попыталась оттолкнуть его и тоже не сумела. Он буквально вдавил ее в землю, за его плечами даже небо исчезло. В животе у нее свернулся тугой узел, она уже ничего не видела, однако ей удалось выдохнуть слабым, еле слышным шепотом:

– Пусти.

Он не обратил на это ни малейшего внимания, только еще сильнее вдавил ее в жесткую мертвую траву, в темную землю – вдавил с такой силой, что она почувствовала дурноту, словно уже умирала. Однако, когда он одной рукой грубо попытался раздвинуть ей ноги и причинил резкую боль, она снова принялась яростно вырываться и билась у него в руках, точно пойманный зверек. С трудом ей удалось высвободить одну руку и оттолкнуть его голову, потом каким-то конвульсивным движением она вывернулась из-под него, встала на четвереньки, потом, пошатываясь, поднялась на ноги и бросилась бежать.

Санзо так и остался лежать, зарывшись лицом в траву.

Когда она вернулась и подошла к нему, он по-прежнему лежал неподвижно. Слезы, которые ей сперва удавалось сдерживать, потекли у нее по щекам, и она, остановившись возле него, мягко сказала:

– Ну же, Санзо, вставай!

Он не пошевелился.

– Ну же!

Через несколько минут он перевернулся на спину, потом сел. Его побелевшее лицо было все исчеркано красными царапинами – следами жесткой сухой травы. А глаза, когда он открыл их, смотрели куда-то в сторону, словно внимательно разглядывали каштаны в роще.

– Пойдем домой, Санзо, а? – прошептала она, глядя на это ужасное бледное лицо. Он поджал губы и зло сказал:

– Убирайся. Оставь меня в покое.

– Я хочу домой.

– Вот и ступай! Давай, давай, ты что, думаешь, я очень в тебе нуждаюсь? А ну быстро убирайся отсюда! – Он попытался оттолкнуть Лизу, но лишь слегка задел ее колено. Она вышла из сада и стала ждать у обочины дороги. Когда он проходил мимо, она даже дыхание затаила и решилась последовать за ним, только когда он отошел достаточно далеко. Она старалась ступать как можно тише. Пошел дождь, тонкие водяные нити падали с низкого затихшего неба почти отвесно.

Палки у Санзо с собой не было. Сперва он шел вперед весьма отважно – так он ходил, когда рядом с ним шла она. Потом начал постепенно замедлять ход, явно чувствуя себя неуверенно. Какое-то время он еще мог идти довольно быстро, она даже слышала, как он сквозь зубы насвистывает эту свою песенку. Но стоило ему спуститься с Холма, где на куда более шумных улицах он не мог ориентироваться по эху, он начал колебаться, выбирая направление, утратил ориентиры и в конце концов свернул не туда. Лиза шла теперь за ним почти след в след. Люди удивленно посматривали на них обоих. Наконец Санзо резко остановился, и она услышала, как он спросил как бы в пустоту:

– Это улица Баргей?

Какой-то мужчина, шедший ему навстречу, внимательно посмотрел на него и ответил:

– Нет, вы не там свернули. – Он взял Санзо за руку и отвел на перекресток, объяснив, в какую сторону ему следует идти и где свернуть, а потом стал спрашивать, слепой ли он, авария ли это на производстве, или же это с войны. Потом Санзо двинулся дальше, но, не пройдя и квартала, снова остановился и долго стоял. Лиза наконец догнала его и молча взяла за руку. Он дышал тяжело, точно измученный бегун.

– Лиза?

– Да, я. Пошли.

Но сначала он даже с места двинуться не мог, не мог сделать ни шагу.

А потом они медленно пошли дальше; дождь все усиливался. Когда они добрались до своего дома, он протянул руку, нащупал кирпичную стену у своего подъезда и, явно почувствовав облегчение, повернулся к Лизе и сказал:

– Больше не приходи.

– Спокойной ночи, Санзо, – сказала она в ответ.

– Видишь ли, все это ни к чему, – сказал он и тут же стал подниматься по лестнице. Лиза тоже пошла домой.

…В течение нескольких дней он уходил в мебельный магазин днем и торчал там до позднего вечера, возвращаясь домой только к ужину. Переделав всю работу в мастерской, он стал после обеда ходить в парк и продолжал эти прогулки, пока не задули зимние восточные ветры, принесшие дожди, ледяную крупу, мелкий, влажный грязноватый снежок. Когда приходилось весь день проводить в квартире, его постепенно охватывало такое нервное напряжение, что начинали дрожать руки и он часто не мог на ощупь найти нужный предмет, порой не мог даже сказать, что именно держит в руках и держит ли вообще что-нибудь. Эта душевная маята вынуждала его все больше и больше времени проводить на улице, и в итоге он явился домой с кашлем и головной болью. Лихорадка трясла его неделю, приступы кашля становились все сильнее, и теперь температура подскакивала каждый раз, когда он пытался выйти из дому.

Поглупев от слабости и болезни, он почувствовал, что на душе стало легче. Зато для Сары наступили тяжелые времена. Теперь она должна была готовить для племянника и Вольфа завтрак, платить за дорогие патентованные лекарства от головной боли, порой мучила Санзо до слез, а ночью ей не давал спать его кашель. Она привыкла к тяжелой работе и всегда могла как-то излить свое недовольство в придирках и жалобах; но на этот раз хуже всего была не дополнительная нагрузка – Сару безумно раздражало постоянное присутствие Санзо в доме, его напряженное мучительное состояние, его меланхоличность, его слепота, его безделье, его молчание. Это настолько выводило ее из себя, что по дороге в магазин она начинала орать на бедного Альбрехта, выкрикивая:

– Я не могу больше! Не могу оставаться с ним в одном доме!

Единственным человеком, которому удалось спастись от тяжелой зимы, оказался старый Вольф. За несколько дней до Рождества он отправился в пивную с десятью кронерами, которые ему ежемесячно выдавала Сара из его же собственной пенсии, вернулся оттуда с бутылкой и стал подниматься по лестнице; он одолел три пролета, четвертый не смог. Сердечная недостаточность свалила его прямо на лестничной площадке, где его и нашли часом позже. В гробу он выглядел более крупным мужчиной, чем при жизни, а его темное мертвое лицо, напряженное, невидящее, было удивительно похоже на лицо сына. На похороны пришли все старые друзья и соседи Вольфа; ради этих похорон Чекеи залезли в долги. Были там и Бенаты, но голоса Лизы Санзо не слышал.

Санзо перебрался из гостиной в комнатку без окон, где прежде обитал его отец, и жизнь покатилась дальше, только Саре теперь стало чуточку полегче.

В январе один из Евиных поклонников, красильщик с фабрики Фермана, видимо, совершенно обескураженный бесконечным сражением с другими претендентами, стал посматривать по сторонам и заметил Лизу. Если она и взглянула на него когда-нибудь, то совершенно равнодушно; однако, когда он пригласил ее погулять, она согласилась. Лиза оставалась по-прежнему спокойной, сговорчивой, она ничуть не переменилась, разве что с матерью они стали куда ближе, разговаривали друг с другом как ровня и работали вместе тоже на равных. Мать, разумеется, не раз видела этого молодого человека, но Лизе ничего не сказала. Лиза тоже помалкивала, лишь порой как бы невзначай сообщала: «Сегодня после ужина пойду погуляю с Дживаном».

Однажды ночью ветер, дувший с промерзших насквозь восточных равнин, наконец улегся и с юга подул теплый влажный ветер, принесший сильный дождь. А утром между камнями во дворе вовсю полезла трава, с шумом забили городские фонтаны, на улицах звонко разносились людские голоса, по небу плыли небольшие голубоватые облачка. В ту ночь Лиза и Дживан шли по излюбленному маршруту местных влюбленных – через Восточные Ворота за городскую стену, к развалинам сторожевой башни; там, на холодном ветру, при свете звезд он попросил ее стать его женой. Лиза смотрела на темные склоны огромного Холма, на дальние равнины, на огни города, полускрытого разрушенной крепостной стеной. Ей потребовалось очень много времени, чтобы ответить.

– Я не могу, – сказала она.

– Почему же нет, Лиза?

Она покачала головой.

– Ты, наверное, была влюблена в кого-то, и он уехал, или оказался уже женатым, или что-то вроде того? Я понимаю. Я так и знал, что нечто подобное у тебя уже случалось.

– Тогда почему ты просишь моей руки? – с мукой в голосе спросила она. Он ответил ей прямо:

– Потому что все это у тебя в прошлом; теперь настала моя очередь.

Она была потрясена таким ответом, и он, почувствовав это, предложил ей неожиданно смущенно:

– Подумай.

– Хорошо. Но…

– Просто подумай, и все. Подумать всегда хорошо, Лиза. Я как раз тот, кто тебе нужен. И я не люблю менять свои решения и отступать.

Тут Лиза даже слегка улыбнулась, вспомнив его ухаживания за Евой. А впрочем, решила она, он ведь действительно говорит правду. Он парень застенчивый, но упорный. «А что, если я за него выйду?» – подумала Лиза и тут же почувствовала, что заражается его смущением, одновременно ощущая его поддержку, заботу, надежность.

– Знаешь, не стоит сейчас спрашивать меня об этом, – сказала она, чуть сердясь, так что он больше ни на чем не настаивал, а только попросил ее, когда они прощались у подъезда, еще раз подумать. Она обещала непременно сделать это. И думала действительно много.

С того дня в заброшенном саду на Холме прошло уже долгих пять месяцев, но она все еще просыпалась ночью от одного и того же страшного сна: колючая сухая осенняя трава колет спину, а она не может ни шевельнуться, ни сказать что-нибудь и ничего не видит. А потом ей казалось, что она очнулась ото сна, но почему-то видит только небо и дождь, падающий с неба прямо на нее. Вот о чем она должна была подумать как следует, только об этом.

Теперь, когда наступили солнечные деньки, она видела Санзо чаще. Она всегда первой заговаривала с ним. Чаще всего он сидел во дворе у колонки, как раньше его отец. Когда она приходила за водой для стирки, то обязательно здоровалась с ним:

– Добрый день, Санзо.

– Это ты, Лиза?

Его бледная кожа казалась неживой, а кисти рук – чересчур большими и тяжелыми на исхудавших запястьях.

Однажды, в начале апреля, она гладила белье в подвале, который ее мать снимала под прачечную. Свет проникал сюда через маленькие окошки, находившиеся высоко, под самым потолком, на уровне земли; было видно, как редкие, освещенные солнцем травинки шевелятся на ветру прямо за грязными оконными стеклами. Солнечный лучик наискось упал на рубашку, которую она гладила, и над тканью поднялся пар, сильно пахнувший озоном. Лиза запела:

 
Два нищих оборванца из дому вышли.
– Эй, братец, дай-ка мне поесть, —
Сказал один нищий.
– Ступай-ка к булочнику в дом,
Дать ключ вели ему,
Скажи, что я тебя послал,
Что спорить ни к чему!
 

Пришлось сбегать за водой: сбрызгивать белье было нечем. После полутемного подвала на ярком солнце у Лизы перед глазами вспыхнули и закрутились черные и золотые колеса. Все еще напевая вполголоса, она пошла к колонке.

Санзо тоже как раз вышел на улицу.

– Доброе утро, Лиза.

– Доброе утро, Санзо.

Он присел на скамейку, вытянул свои длинные ноги и подставил солнцу лицо. Она молча стояла у колонки и очень внимательно, оценивающе смотрела на него.

– Ты все еще здесь?

– Да, я здесь.

– Я тебя больше совсем не встречаю.

Она ничего не ответила. Просто села с ним рядом, аккуратно поставив кувшин с водой под скамейку.

– Тебе как в последнее время, получше?

– Да вроде.

– Спасибо солнышку! Теперь всем нам кажется, что можно забыть старые беды и начать новую жизнь. Весна пришла, настоящая весна! Понюхай-ка. – Она сорвала маленький белый цветочек, выросший меж каменных плит у колонки, и сунула ему в руку. – Да нет, он слишком маленький, чтобы его ощупывать! Ты его просто понюхай. Замечательно пахнет, в точности сдобные булочки.