Текст книги "Орсиния (сборник)"

Автор книги: Урсула Кребер Ле Гуин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 45 страниц)

– Мне нужно написать одно очень сложное письмо, – сказала после долгого молчания Пьера, когда часы в полной тишине пробили три. Лаура удивленно вскинула на нее глаза, но не спросила, кому именно она должна написать это письмо. Да и кому же еще Пьера могла писать «сложные» письма?

– Я хочу попросить его приехать сюда ненадолго.

– Но ведь ты и сама через месяц-полтора вернешься в Айзнар, верно?

– А вот этого я не знаю… В том-то все и дело!

Лаура вдела нитку в иголку, наклонившись к огню, чтобы лучше видеть в мутном свете, падавшем из окна.

– Ты хочешь поговорить с ним?

Пьера кивнула.

– Можно, я скажу то, о чем давно думаю?

– Конечно, нет! – шутливо отмахнулась Пьера.

– Знаешь, ты иногда ужасно похожа на Тетушку. Интересно… По-моему, Тетушка когда-то была настоящей красавицей.

– Да. Папа говорил, что она действительно была очень хороша собой, но ей никогда не нравился ни один из ее многочисленных поклонников. Разве не странно?… Бедная Тетушка! Она ненавидит холод! И всю неделю на любой вопрос отвечает «нет».

– Может, ей какой-нибудь красивой пряжи купить? Мне кажется, ей бы, например, понравился этот коралловый оттенок.

– Можно попробовать. Хотя она в последнее время ни одного мотка в руки не взяла. Может, из-за ревматизма, а может, ей все стало безразлично. Ах, Лаура, иногда мне так хочется умереть молодой!

– Да, мне это тоже знакомо… Но вернемся к твоим делам. Ты, по-моему, ни разу даже не заговорила о свадьбе и обо всем, что с нею связано. И мне кажется иногда, что ты… чувствуешь себя… обязанной оставаться здесь, что ли.

– Нет. Дело совсем не в этом. Знаешь, я вообще не верю в подобные обязанности.

– Да, это действительно было бы довольно нелепо – так думать, – сказала Лаура, думая именно так.

– Быть обязанной, как Нина Буннин из Партачейки, – продолжала между тем Пьера. – Она все живет и живет со своей ужасной мамашей, которая все умирает, умирает, да никак не умрет! Я с тех пор, как себя помню, только и слышу, что ее мать умирает. И этот несчастный старый Лонце Абре… Он ведь был когда-то женихом Нины, а теперь ему уже шестьдесят, но он все еще на посылках у адвоката Ксенея. Нет уж! Это не по мне! Это же не долг и не обязанность, а просто трусость!

– Согласна. Хорошо. К тому же граф Орлант совсем не такой противный, как старая мать Нины, верно?

– Нет. Совсем нет, – очень серьезно и строго ответила Пьера. – Он очень милый. И очень хороший человек.

– И поэтому ты?…

– Нет. Не поэтому. А потому, что Дживан Косте – тоже очень хороший человек. И я действительно люблю его.

– Я знаю. Но тогда в чем же дело, Пери? Надеюсь, это не связано с нами, с проблемами нашей семьи? Ты ведь не такая дурочка.

– Нет. И я не настолько великодушна. И не настолько нужна тебе. Я вообще-то порядочная эгоистка и думаю только о себе. Но, видишь ли, чтобы устроить собственную судьбу, мне, видно, ума не хватает.

– Так позволь господину Косте сделать это за тебя.

– Не могу, – серьезно ответил Пьера. И, помолчав, прибавила: – Знаешь, Лаура, мне кажется, что этого я сделать не могу. Не имею права. И сама не знаю почему. В Айзнаре – могла. Там все казалось так просто. Оставалось только прийти на готовенькое. Но здесь, в горах, я, похоже, сразу меняюсь. И очень быстро. Я теперь совсем не та девушка, которая пообещала в Айзнаре в марте выйти замуж за Дживана Косте. Нет, я просто не могу этого сделать! Если уж выходить замуж, то полюбив своего суженого от всей души. Иначе любое замужество будет ложью и несправедливостью. Непростительной ложью, Лаура!

– Видимо, ты права. Но что, если ты ошибаешься, Пери? Что, если ошибаемся мы обе? Неужели сама любовь значит в браке так же много, как желание любить? Не знаю. Не уверена. Я все наблюдаю за людьми, пытаюсь выяснить… А может, ты переменилась к нему просто потому, что он далеко и ты так давно его не видела?

– Нет. Дело совсем не в этом. Когда бы я ни была с ним, когда бы ни думала о нем, я тут же как бы попадаю в замкнутое пространство. В такой замкнутый светлый круг. И что же, мне теперь ко всему остальному миру повернуться спиной?

– К остальному миру?

– Ну да, к тому, что за пределами этого светлого круга, в темноте, – горячо заговорила Пьера, поднимая голову от работы. – К тому миру, где много воздуха и места, где дуют ветры и ночь сменяет день! Я не знаю, как выразить это словами, Лаура! Ко всем тем вещам, которым ты можешь верить, но которые слишком велики для тебя, которым ты сама совершенно безразлична. Я еще только учусь понимать эти великие вещи и себя тоже учусь понимать, и я не могу бросить все это, отказаться от познания этого широкого мира, нет, пока еще нет!

– В таком случае тебе, наверное, следует попросить Дживана немного подождать, – медленно проговорила Лаура. – Не знаю, понимаю ли я тебя… Но, по-моему, такое право у тебя есть.

И в ту же ночь Пьера села писать самое сложное из всех ее «сложных» писем. В монастырской школе ее научили писать довольно грамотно, но в целом излагать свои мысли на бумаге она по-прежнему ненавидела: в таком виде любая вещь или тема сразу становилась далекой и тривиальной. Это казалось Пьере унизительным.

«Вальторса, Валь Малафрена, 24 января 1828 года.

Дорогой Дживан!

У меня все хорошо. Надеюсь, что Вы, госпожа Косте и Баттисте тоже здоровы и благополучны. У нас по-прежнему идет снег; в эту зиму снегопады здесь удивительно сильные. Папа говорит, что таких не было с 1809 года. Все заливы на озере замерзли, а кое-где лед такой толстый, что можно даже кататься на коньках, что уж совсем необычно для здешних мест. Впрочем, долго это, наверное, не продлится.

Мне трудно просить Вас об этом, но Вы, я надеюсь, не рассердитесь и поймете меня: я очень прошу Вас – если, конечно, будет такая возможность и по дорогам можно будет проехать – приехать ненадолго к нам в Вальторсу. И хорошо бы поскорее, до того, как я начну собираться в Айзнар. Очень ли Вы заняты на таможне? Если да, то я, разумеется, все пойму. Мне трудно все объяснить в письме, и я рассчитываю серьезно поговорить с Вами, как только Вы приедете. Если же это окажется невозможно, не тревожьтесь: я приеду, как мы и договорились. Папа еще не совсем поправился после перенесенного в декабре бронхита; и об этом я тоже хотела бы поговорить с Вами. Но, если честно, я надеюсь на этот разговор потому, что не умею писать письма. Мне всегда ужасно трудно выразить словами то, что у меня на душе. Еще раз прошу вас не беспокоиться: если Вы приехать не сможете, я непременно приеду сама. Передайте, пожалуйста, Баттисте, что я очень его люблю.

По-прежнему Ваш любящий и преданный друг,

Пьера Валъторскар».

Письмо это было отправлено с айзнарской почтовой каретой в понедельник, и через неделю из Монтайны прибыл ответ. «Приеду 8 февраля», – писал Косте. «Боже мой, – сказала себе Пьера, – ну вот, я заставила его пуститься в путь среди зимы, ему придется в Эрреме пересаживаться с одного дилижанса на другой, придется брать отпуск… – Косте возглавлял таможенное управление провинции Западные Болота. – И, конечно же, мне придется рассказать папе, что я наделала!»

– А знаешь, – сказала она отцу в тот же вечер за ужином, – на прошлой неделе я написала господину Косте письмо.

– Ты очень часто пишешь ему, дорогая, – ласково и рассеянно пробормотал граф Орлант, изучая различные карты звездного неба и пытаясь определить, сколько звезд в созвездии Плеяд.

Пьера подошла ближе и некоторое время смотрела ему через плечо.

– Это Плеяда? – спросила она.

– Плеяды, дорогая. Не одна, а несколько. Много. Так называется очень большое скопление звезд. Это греческое слово. Нет, это соседка Плеяд. Видишь, вот здесь изображены семь Плеяд; наши крестьяне их так и называют: «Семь сестер». Но чаще всего видны только шесть. А в этой книге говорится, что по крайней мере двенадцать из них можно легко увидеть с помощью оптических приборов. А на этой карте их восемь. Странно! Уж не исчезают ли они с небосклона время от времени, когда их что-нибудь затмевает?

– Папа, я хотела поговорить с тобой о том письме.

– О письме? Ах да! – Граф Орлант сел, удобно откинувшись на спинку кресла, и потер переносицу, чтобы сосредоточиться.

– Я просила Дживана приехать.

– Приехать? – воскликнул граф встревожено и, пожалуй, немного обиженно.

– Прости, что сперва не спросила у тебя разрешения, папа. Но я была так… У меня в голове была такая путаница! К тому же я думала, он вряд ли сможет приехать…

– Что случилось, Пьера?

– Мне необходимо с ним поговорить.

– Но не пройдет и месяца, как ты увидишь его в Айзнаре!

Граф действительно был потрясен, и сердце у Пьеры ушло в пятки.

– Я хочу попросить его и тебя о том, чтобы нашу свадьбу немного отложили.

– Вот как…

– Да. Я не хотела ничего говорить тебе, пока не получу от него ответа – вдруг он не смог бы приехать, и тогда все решилось бы само собой. Мне не хотелось беспокоить тебя понапрасну. И к тому же я совсем не уверена, что мне… Но он написал, что приедет. Восьмого февраля. И я решила, что тебе нужно сказать об этом немедленно, – закончила она еле слышно.

– Он, разумеется, остановится у нас? – спросил граф тоже очень тихо.

– Надеюсь.

– А где же еще? – Граф не был близко знаком с Косте, встречался с ним только накоротке и немного его побаивался. – Но ведь ты… не жалеешь о своей помолвке с ним?

– Нет. Но я хотела бы подождать. – Других слов она пока просто не находила, так что это было единственное объяснение, которое сумели вытянуть из нее граф Орлант и, несколько позже, Элеонора. Пьера качала головой, морщила свой высокий упрямый лоб и твердила одно: «Я должна подождать…» И добавляла умоляющим тоном: «Как вы думаете, он поймет?» Граф считал, что поймет, но Элеонора сказала: «Я думаю, он согласится, дорогая, будучи человеком воспитанным. Но я совсем не уверена, что он поймет».

Дживан Косте прибыл в Партачейку зимним вечером. Пьера и старый Годин приехали встречать его в открытой бричке, поскольку тяжеловозы, которых обычно впрягали в фамильную карету, не имели подков с шипами, а дорога была скользкой. Дживан и так окоченел за время путешествия в почтовой карете, а когда они поднялись из предгорий на продуваемые ледяными ветрами холмы Вальторсы, залитые спокойным бронзовым светом заката, он был уже полумертвым от холода. Однако в доме графа ему был оказан настолько радушный и теплый прием, что он быстро оттаял и испытывал настолько искреннюю благодарность хозяевам, что даже граф перестал его бояться и с удовольствием потчевал живительными напитками и вкусной едой у жарко горевшего камина, а потом предложил пораньше лечь спать. Пьера, очень напряженная, больше молчала, с интересом наблюдая за тем, кто вскоре должен был стать ее мужем. Прежде она всегда видела его только в привычном для него айзнарском окружении: у него дома или у Белейнинов, и люди вокруг тоже были ему знакомы; они были одеты в привычные городские костюмы и вели привычные беседы… Но после того, как она впервые увидела его вне этого привычного окружения, на заснеженной улице Партачейки, одетого в «русскую» шубу на меху, совершенно закоченевшего, усталого и встревоженного, он показался ей совсем незнакомым; и теперь этот «незнакомец» необычайно привлекал ее тем, что с новой силой будил ее воображение.

Утром она сошла к завтраку в своей любимой красной юбке и крестьянской блузке, и старая повариха даже слегка побранила ее:

– Графинечка, ну как же можно так одеваться, когда в доме благородный господин?

– А у нас в доме всегда есть благородный господин – мой отец, он пока еще никуда не уехал, и я буду одеваться так, как нравится моему отцу! – с вызовом ответила Пьера, а потом, поскольку старуха явно обиделась, обняла ее и расцеловала, приговаривая: – Ах, Мария, не ругай ты меня хоть сегодня, пожалуйста!..

Утреннее солнце так и сверкало на снегу. День они провели очень приятно. Граф Орлант, Пьера и их гость прогулялись по берегу озера до дома Сорде, приняли гостей – кузину Бетту и девочек Сорентай, – а потом съездили верхом в часовню Святого Антония. На следующее утро Пьера и Косте отправились на прогулку к озеру уже вдвоем. Снова ярко светило солнце, дул довольно сильный, но уже пахнувший весной ветер. И наконец-то Пьера сумела начать тот, самый важный для нее разговор. Дживан сразу взял быка за рога.

– Пьера, надеюсь, ты понимаешь, что никаких особых объяснений мне не требуется. Я был очень рад приехать и повидать тебя. Меня и прежде беспокоило то, что я никогда не бывал в этих местах и совершенно незнаком со здешними людьми и их обычаями, а ведь ты здесь выросла.

– Да, я тоже хотела, чтобы ты посмотрел, как мы здесь живем. Посмотрел, какая я здесь. И еще мне хотелось увидеть, каким будешь здесь ты.

– Зато ты здесь такая же, как и везде. Ты для меня всегда одна – Пьера.

Она вздрогнула, такая нежность прозвучала в его голосе.

– Нет, здесь я совсем другая, – сказала она и сама удивилась, услышав в своем голосе упрямый холодок.

– Я знаю: ты всем сердцем любишь этот край и этих людей. И ты была совершенно права, что вытащила меня сюда. – Он умолк, остановился и стал смотреть поверх сверкавших неспокойных вод озера на гору Охотник, темневшую вдали под белой шапкой снегов. Пьера молчала, он вскоре снова заговорил: – И еще: прости меня, но ты так молода! Тебе всего восемнадцать. Ты единственная отрада у отца… Время есть. Подумай. У меня нет причин торопить тебя. Если ты хочешь разорвать нашу помолвку, если ты хочешь, чтобы я отпустил тебя на волю, только скажи.

Она стояла с ним рядом, плотно закутавшись в шаль, потому что холодный, пронзительный ветер, вдруг поднявшись, зашумел в голых ветвях деревьев. Вот он и сказал то самое, чего она совсем не ожидала. Она никогда не умела правильно рассчитать! И было бы так просто, даже слишком просто – разрубить этот гордиев узел прямо сейчас… Вот только, если вечно рубить узлы, все на свете в итоге начнет распадаться, разваливаться… Дживан всегда был так добр к ней, абсолютно, жертвенно добр и очень благороден. Но не доброты она жаждала…

– Я вовсе не собиралась просить тебя об этом, Дживан. Я хочу только… ну… подождать немного. Совсем немного. Дело в том, что, если бы мы поженились сразу, прошлой весной, все было бы хорошо. Но теперь… я чувствую, что должна подождать. Но мне совсем не хочется тебя огорчать!

– Больше всего я огорчился бы, если б узнал, что каким-то образом сделал тебя несчастной. Ах, Пьера! Не мучь, не насилуй себя, не старайся быть ко мне милосердной.

Он был галантен. И сказал это очень спокойно. Пьера резко обернулась к нему, глаза ее сверкнули от гнева.

– Но ведь это ты стараешься быть милосердным – не я! Я не знаю даже, чего хочу, а ты знаешь! Знаешь – за меня!

– Я не могу и не стану просить у тебя то, чего ты по собственной воле мне дать не можешь, – сухо возразил он.

– Вряд ли мы когда-нибудь станем жить здесь, верно? – спросила она очень тихо, робко, совсем по-детски, зная ответ заранее.

– Верно. – Он не в состоянии был что-либо прибавить к этому краткому ответу и быстро пошел по берегу прочь от нее. Она смотрела, как он идет – стройный, казавшийся даже хрупким на фоне довольно высоких сверкающих волн, один на пустынном берегу меж водами и небесами.

Вернулся он довольно быстро и снова встал с нею рядом.

– А не лучше было бы, – начал он довольно спокойно, – отказаться от всех взаимных обязательств и позволить времени все решить за нас? Знаешь, Пьера, я ведь и сам собирался попросить тебя подождать, пока тебе не исполнится двадцать. Возможно, и ты думала об этом, но гнала прочь подобные мысли. Вряд ли было бы справедливо – прежде всего по отношению к тебе – просить тебя сохранить данное мне обещание; это, возможно, впоследствии лишь усложнило бы дело… Но знай, что я в любом случае не изменю своих намерений. Это не угроза и не клятва, а всего лишь, увы, констатация факта. Я ничего не могу с этим поделать. – Он неожиданно улыбнулся и тут же отвернулся: он был не в силах смотреть на нее, ожидая ответа и уже понимая, каков будет этот ответ.

– Но разве мы не можем… Но что ты будешь… – Пьера, сердясь на себя, стиснула кулаки. – Хорошо, Дживан. Пусть будет так, как ты сказал. И мне ужасно жаль, что ты не выбрал кого-то получше! Такую женщину, которая знает, что делает!

– Но я ведь тебя до сих пор по-настоящему и не видел, – сказал он ласково, снова поворачиваясь к ней. – Я тебя до сих пор почти не знал!

И это была чистая правда. Теперь Дживан говорил совершенно искренне, он больше не в силах был сдерживаться, от его показного спокойствия не осталось и следа. Наконец-то они разговаривали, стоя лицом к лицу, и смотрели друг другу прямо в глаза. Пьера не выдержала первая. Не сводя с него глаз, она протянула к нему руки, но он потупился и сказал напряженно и сухо:

– Завтра же я уеду. – И они молча побрели назад, к дому. Он подал ей руку, помогая перебраться через грязевой нанос на тропе. Она приняла помощь не сразу и некоторое время смотрела на эту тонкую, но сильную руку. Поддерживая ее под локоть, он не сказал ни слова; на нее он не смотрел.

В тот вечер Пьере пришлось сообщить отцу, что ее помолвка не продлена, а разорвана и что разорвала ее она сама. Но на самом деле все это было неправдой: по сути дела, это Дживан, а вовсе не она, первым предложил разорвать помолвку, прекрасно понимая при этом, что, если он о чем-то попросил бы ее, она бы непременно дала ему это, она бы ему никогда не отказала. Но он не попросил. Он отверг собственную страсть, отвергая тем самым и ее право на страсть и любовь.

Глава 5

Пьера считала, что никто не обратит особого внимания на то, что она разорвала свою помолвку с Дживаном Косте. Ну, пусть посплетничают немного, это ее совсем не беспокоило. Единственные люди, чье мнение, кроме отцовского, было для нее важно, – это семейство Сорде, но у них и своих забот хватало. Пьера была уверена, что Сорде будут на ее стороне. Однако все получилось совсем по-другому. Гвиде и Элеонора, давно знакомые с Дживаном Косте, воспринимали его теперь как жениха Пьеры и, обнаружив, что помолвка расторгнута, а Дживан через день уехал обратно, этого Пьере не простили. Собственно, главный удар приняла на себя Лаура. Никто из старших Сорде ничего прямо Пьере не говорил, но Гвиде перестал с ней шутить, не улыбался ей и больше не обращался к ней на «ты». И Пьера понимала, что лишилась его благосклонности, и, возможно, навсегда – такой уж это был человек.

– Если он для нее слишком стар, – заявил Гвиде Лауре, – она могла бы это понять гораздо раньше! Эти двадцать лет разницы были между ними и в прошлом году. Разве можно сперва дать кому-то слово, а потом взять его назад?

– И все же расторгнутая помолвка лучше, чем неудачный брак, – отвечала Лаура не менее упрямо. – Кроме того, Пьера своего жениха не обманывала. Она просто попросила его подождать. Это он настоял, чтобы помолвка была расторгнута.

– Потому что понимал, что она все равно рано или поздно и сама к этому придет и свое обещание нарушит. Не сомневаюсь.

– Я просто не понимаю, – вздохнула Элеонора, – чего же она хочет? И почему все произошло так внезапно? Ведь до Крещения даже намека на что-либо подобное не было! А теперь она твердит, что хочет остаться здесь. Но разве это так уж хорошо? Что она будет здесь делать, когда умрет граф Орлант? А ведь тот день, когда она останется одна, не за горами, и она это понимает. К тому же, если она останется, ей придется заниматься хозяйством. Неужели она этого хочет? Не верю!

– Я не знаю точно, чего именно она хочет, но если она хочет остаться в Вальторсе, то уж, наверное, отдает себе отчет в том, что имение требует определенных забот, – сердито отбивалась Лаура.

– Ну еще бы! – насмешливо заметил Гвиде и, тяжело ступая, направился к двери. – Похоже, нам придется в конце концов оставлять свои земли женщинам. А то и вообще чужакам.

Элеонора и Лаура промолчали, и Гвиде вышел за порог. По его чересчур прямой спине было видно, как он напряжен и как тяжело у него на душе.

Элеонора вновь принялась было за работу, но вскоре опять подняла голову, не в силах успокоиться. Когда она снова заговорила, ее нежный голос звучал устало и печально:

– Знаешь, я, в общем-то, девочку не виню. Но, по-моему… Столько бессмысленных потерь кругом!.. И человек этот мне нравился.

– И мне он нравился, мама! И Пьере тоже. Но он был… чересчур добрый.

Ее слова заставили Элеонору улыбнуться.

– Замечательно! – сказала она. – Но в таком случае объясни мне, чего же вы все-таки хотите? Вы обе? Если хорошие и добрые женихи вас не устраивают? Между прочим, здесь, у нас в горах, не так уж и много хороших и добрых женихов! А на молодых людей из долины вы и смотреть не желаете – все боитесь, что они вас из дома увезут. Скажи, за кого же вы замуж-то собираетесь?

– А я не знаю, хочу ли я замуж, – спокойно ответила Лаура. – Где те простыни, что починить нужно?… Хотя Пьера, как мне кажется, замуж все-таки выйдет. Со временем. И между прочим, она и сама прекрасно справится с хозяйством Вальторсы; во всяком случае, лучше, чем граф Орлант. Ее всегда дела имения интересовали куда больше, чем обычные женские заботы по дому. И я очень сомневаюсь, что кто-то из молодых людей сумеет увлечь ее настолько, чтобы она согласилась отсюда уехать! Скорее уж ее будущему мужу придется сюда переехать и ей помогать…

– Простыни, по-моему, там, в нижнем ящике стола, дорогая… Ну хорошо, а как насчет тебя?

– Во-первых, я бы тоже очень хотела, чтобы папа позволил мне помогать ему по хозяйству. – Голос Лауры звучал уверенно и настойчиво, и мать встревожено на нее взглянула. – Мне бы хотелось стать ему настоящей помощницей.

– И работать в поле?

– Нет, совсем не обязательно… Я прекрасно понимаю, что могу и умею далеко не все… Но ведь ты и сама знаешь, мама, что сейчас папа очень многие дела совсем забросил. Например, счета. А вести счета, или продавать собранный урожай, или ездить по различным хозяйственным делам в Партачейку – все это я бы могла, всему этому я могла бы научиться! И я бы помогала ему… пока Итале не вернется.

Элеонора молчала, и Лаура совсем тихо прибавила:

– Я знаю… папе подобные идеи не по вкусу.

– Он абсолютно уверен, дорогая, что у каждого в жизни своя роль и ее нужно постараться сыграть как можно лучше. Мужчинам, женщинам, господам, слугам… Он уверен, что каждый должен делать то, что ему предназначено судьбой. И пытаться идти наперекор судьбе – затея напрасная, сулящая безумие или… гибель. – Последнее слово Элеонора произнесла почти шепотом.

– И ты, мама, тоже так считаешь?

Нет, не могла Элеонора выбрать между мужем и сыном! А потому лишь покачала головой и сказала обреченно:

– Не знаю я ничего, Лаура!

– Неужели папе так трудно научить меня хотя бы в счетах разбираться? Неужели мне нельзя даже попросить его об этом?

– Конечно же, можно! Попробуй, попроси. – Теперь Элеонора заговорила гораздо увереннее и посоветовала дочери: – А ты поговори об этом с Эмануэлем. Мне почему-то кажется, он будет на твоей стороне.

Но Лаура лишь молча покачала головой.

– Но почему? – удивилась Элеонора. – Или, может быть, ты с ним уже говорила?

– Нет. Я не говорила с ним и не могу. Понимаешь, дядя считает, что… это он виноват в том, что случилось с Итале, что папа винит его за это… И у меня даже язык не поворачивается просить его поговорить с папой обо мне. Да он и не захочет вмешиваться.

– А по-моему, очень даже захочет, – сказала Элеонора. – Вот погоди, он скоро вернется, и мы посмотрим!

Эмануэль уехал в Красной в конце февраля, получив от Брелавая еще одно письмо. Письмо было очень короткое; Брелавай писал, что они получили официальное подтверждение виновности Итале и вынесенного ему приговора и теперь Итале содержится в тюрьме Сен-Лазар в Ракаве. В письме все это сообщалось очень сухо и осторожно: на первое письмо Брелавая Гвиде так и не ответил, а тот, видимо, ожидал все же хоть какого-то отклика.

– По-моему, ты все-таки должен ему написать, – сказала мужу Элеонора.

– С какой стати?

– Хотя бы поблагодарить!

– За сообщение о том, что мой сын в тюрьме? Какой благодарности могут ждать от меня люди, которые его погубили?

– Никто его не губил! – взорвалась Лаура. – Он сам этот путь выбрал. А в тюрьму угодил благодаря усилиям нашего дорогого правительства и его неугомонной полиции! И если ты, папа, не напишешь Брелаваю и не поблагодаришь его за попытку помочь Итале и за верность ему, то я сама ему напишу!

– Не посмеешь, – сказал Гвиде, и Лаура действительно писать не стала. Тем более что отец Брелаваю все-таки написал; а также отправил письмо начальнику тюрьмы Сен-Лазар, написанное под руководством Эмануэля, на которое, разумеется, никакого ответа не получил. Зато Брелавай откликнулся мгновенно, и в его письме было столько бодрости и неугасающей надежды, что Эмануэль решился сам поехать в Красной, встретиться там с Брелаваем, попробовать все же подать апелляцию и добиться свидания с Итале. А если все это не удастся, то хотя бы получить разрешение на переписку с ним.

Однако в марте он вернулся назад ни с чем. Стефан Орагон осторожно – ибо осторожность была обратной стороной его ораторской пылкости – прощупал почву и обнаружил, что в этом направлении нельзя сделать ни шагу: все, кто был арестован в восточных провинциях в ноябре – декабре, служили для остального населения наглядным примером той судьбы, которая ждет в стране любого мятежника; их содержание под стражей власти считали абсолютно необходимым. Кроме того, если создать хотя бы один прецедент, возникнет совершенно неоправданный риск. Лишь добившись того, что об этих людях все позабудут, можно было бы попытаться снова выпустить их на свободу. «Каждый раз, когда вы произносите фамилию Сорде, вы опускаете на окошко в его темнице еще одну решетку, – сказал Орагон Эмануэлю. – Можно лишь пожалеть, что у вас одинаковые фамилии. Во всяком случае, пока вы здесь, в Красное, это только вредит Итале…» И Эмануэль, страшно огорченный, с тяжелым сердцем, поспешил оттуда уехать.

– Я не знал, – говорил он впоследствии брату, – просто понятия не имел, насколько это ужасно! Я думал, что законы… Я ведь юрист, Гвиде, я полагал, что знаю, в чем сила закона. Но оказалось, что я ничего об этом не знаю! Господи! А я-то, дурак, считал, что Закон черпает свою силу в Справедливости!

В октябре из Ракавы пришло письмо с отказом на просьбу Гвиде о разрешении видеться или писать заключенному.

– Значит, им понадобилось восемь месяцев, чтобы прислать мне это? – Гвиде скомкал письмо дрожащими руками.

В начале 1829 года по совету Орагона он написал губернатору провинции Полана, возобновив свою просьбу. Но ответа так и не получил. В марте Эмануэлю, который все это время переписывался с Брелаваем и другими тамошними друзьями Итале, была частным образом доставлена записка от Александра Карантая:

«С недавних пор в восточных и северных провинциях семьи арестованных и подозреваемых в преступлениях против правительства находятся под пристальным надзором полиции; в отдельных случаях членов таких семей могут также арестовать и подвергнуть допросу. А потому было бы лучше, если бы вы в сложившихся обстоятельствах на какое-то время прекратили всякие контакты с нами. Мы, безусловно, постараемся держать вас в курсе всех событий, но только не с помощью почты, которой теперь уделяется особое внимание…»

Весна была мягкой, но в апреле, когда персиковые сады были в цвету, вдруг ударил мороз и продержался целые сутки. Весь урожай, разумеется, погиб. Это был поистине убийственный удар для тех, кто занимался исключительно садоводством. Гвиде, получая доход в основном за счет торговли зерном и виноградом, мог позволить себе как-то поддержать своих арендаторов в столь неудачный год; но и его коснулось это бедствие: десятки акров прекрасных ухоженных персиковых садов стояли пустыми. В мае и июне он часто ходил туда и подолгу бродил по траве между деревьями, а потом, тяжело ступая, возвращался домой хмурый и напряженный. В июле из Ракавы пришел второй письменный отказ на его прошение о переписке с сыном. В тот вечер Гвиде долго не мог уснуть, хотя лег очень поздно; он лежал без сна, не зажигая огня и довольствуясь светом далеких звезд. По беззвучному дыханию Элеоноры он понимал, что и она тоже не спит, а потому сказал негромко, но довольно сердито:

– Ты не должна ночи напролет думать о нем!

Элеонора не ответила.

– Постарайся все же уснуть. Эти бессонные ночи до добра не доведут, – уже более мягко проворчал он.

– Я знаю.

Они лежали рядом и молчали, слушая, как плывет над миром теплая летняя ночь и в кустах вдоль дороги стрекочут кузнечики.

– Ах, мой дорогой, не надо так огорчаться! – воскликнула вдруг Элеонора, поворачиваясь к мужу и нежно обнимая его. Но даже она, основа всей его жизни, его единственная вечная радость, не могла его утешить.

В ту ночь не спала и Лаура. Окно ее спальни выходило на поля, где неумолчно звенели кузнечики и цикады. В июне Лауре исполнилось двадцать три. Именно этот возраст она давно уже определила для себя как некий водораздел. Когда-то двадцать три года казались ей невероятно далекими, практически недосягаемыми. Так было даже в двадцать лет. Но когда ей все же действительно стукнуло двадцать три, она решила: все, юность прошла, пора становиться мудрее, пора жить более размеренной жизнью, пора наконец перестать метаться – в общем, пора стать настоящей женщиной.

Но пока что она не чувствовала в себе ни уверенности, ни мудрости; и вообще ей было хуже, чем когда-либо прежде; и самое страшное, она все острее ощущала свое одиночество.

Три недели назад, днем, к ним забежала Пьера и предложила Лауре почитать вслух какую-то книгу. Они устроились на своем излюбленном месте у лодочного сарая, но книгу так и не открыли. Пьера, очень оживленная и очень хорошенькая в новом цветастом ситцевом платьице, явно хотела что-то рассказать своей лучшей подруге.

– Ну? – сказала наконец Лаура, довольно лениво и как бы поддразнивая. – Я ведь тебя ни о чем не спрашиваю, верно? Так что, пожалуйста, скажи уж сама, о чем я должна тебя спросить?

– Ни о чем! Ну хорошо, спроси: кто сделал мне предложение? – Пьера вспыхнула и дунула на белую головку одуванчика.

– Господи! Ты же настоящая охотница за женихами! И сколько еще раз несчастный Сандре должен просить твоей руки?

Александр Сорентай, увлекшийся и бессовестно обманутый дочерью адвоката Марией Ксеней, сбежавшей за две недели до свадьбы с каким-то коробейником из Вермаре и с тех пор ни разу не появившейся в Партачейке, некоторое время глубоко страдал. Этот жестокий обман затмил даже вялотекущие сплетни о разорванной помолвке Пьеры. Впрочем, страдал Александр недолго и вскоре возобновил осаду другой крепости, Пьеры, которая была его первой любовью и с которой он даже был когда-то тайно помолвлен. На сей раз он решил посватался к ней в открытую и сделал это весьма импозантно; он более не стыдился своих чувств и не боялся, что как-либо повредит ее репутации, тем более что все кругом знали о его первой неудачной попытке стать ее женихом. «Все ухаживает и ухаживает за ней, а она-то все его с толку сбивает и сбивает», – твердила на каждом перекрестке говорливая Марта Астолфейя, и все сразу это подхватили. «Ну что, все ухаживает?» – непременно спрашивал Эмануэль, когда Пьера с отцом заходили к Сорде в гости и после ужина все усаживались на знаменитой террасе над озером, и Пьера, разумеется, отвечала: «Ну да! А я все его с толку сбиваю и сбиваю!» Сперва ее даже огорчали эти ухаживания, поскольку она так и не смогла избавиться от чувства вины перед Александром после того письма, посланного ею из Айзнара. Однако его смиренное упорство сперва истощило в ней способность ему сочувствовать, а затем – и терпение. Впрочем, Пьера была достаточно умна и хорошо воспитана, чтобы умело избегать ситуаций, которые могли бы показаться обидными родителям Александра, которым подобный союз представлялся в высшей степени удачным. Но «подбирать объедки после дочери адвоката» Пьера, по ее собственным словам, ни в коем случае не собиралась.