Текст книги "Современная американская повесть"

Автор книги: Трумен Капоте

Соавторы: Джеймс Болдуин,Уильям Стайрон,Джеймс Джонс,Джон Херси,Тилли Олсен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 41 страниц)

Вернулся. Сидит неподвижно, держит Анну за руку, а Мэйзи, совсем продрогшая, крепко прижимает к себе Бесс, ей страшно возвращаться в кромешную ночь спальни, возвращаться к Уиллу (пошла вон, противная девчонка). Так они и сидят, пока не входит доктор.

– Выкидыш. Вы не знали, что она беременна… опять беременна? – Мэйзи убегает (пол на кухне в крови), убегает, убегает прочь.

– Сколько месяцев ребенку? (Чертовы идиоты, всех их надо подвергать стерилизации после того, как родят двух детей.)

– Четыре месяца, м-м. Вы помните, как давно она заболела?

Не помнит, конечно. Эти скоты замечают только, что они голодны, хотят выпить или переспать.

– Гм-м-м. Да. – Анна покорно проглотила спорынью, но, когда врач делал ей укол, застонала. – Так значит, она не только упала, перед этим у вас были с ней половые сношения? (В каком свинарнике живут эти люди.) И все это время кормила грудью ребенка? Так, посмотрим на ребенка. (Рахит, молочница, обезвоженье – стоит ли винить ребенка, что он старается умереть?) Витамин Д – вот что требуется вашей девочке, а кроме того, мальтоза.

Ваша жена – больная женщина. Ей нужно как можно больше отдыхать, свежие фрукты, овощи, печенка. И наблюдение врача. Ребенку тоже. Если денег на частного доктора у вас нет, отправьте ее в клинику, там ей сделают выскабливание… то есть чистку. Ребенка немедленно отнять от груди, я здесь все записываю… постойте-ка, мы сделаем замену. Кукурузный сироп и сгущенное молоко; попробуйте достать жир тресковой печени – он очень нужен вашему ребенку… или хотя бы, сколько можно, держите девочку раздетую на солнце, ей очень полезно загорать.

…Сколько она сегодня бегала, сколько было уродливого и жуткого, ночь кишмя кишела ужасами, кровь, запах перегара, плевок на мостовой, что-то мягкое, студенистое облепляло ее лицо, а фермы нет и не будет, не плачь, даже ребенок плачет, пошла вон, противная девчонка, тусклая серая лепта реки, бежать, бежать, только очень уж страшно дергаются тени, когда лампа раскачивается на ветру.

Холодно, как холодно всюду, а она босиком и в одной рубашонке, и, увидев фонарный столб, Мэйзи прижимается к нему, стараясь втиснуть туда, где впервые это услыхала, то, что прерывисто в ней дребезжит. И подняла в ужасе глаза… в ужасе, который вдруг заколыхался и рассыпался.

Шарообразные, золотистые в зеленой рассветной мгле, уличные фонари бесконечной вереницей уходили вдаль. Рядом с ними прижались к земле кряжистые ряды зданий, в окнах которых мерцали тусклые огоньки, а внизу, в долине, основательно и прочно расположились две махины – скотобойня и консервный завод. Тонкими ажурными линиями протянулся виадук, и на фоне неба вздымались четыре большущие дымовые трубы, такие мощные, такие прекрасные в искристой полутьме рассвета, в котором растворялся валивший пз них дым, что Мэйзи не удержалась, вытянула руки, будто хотела их потрогать и обнять. Все ее тело дрогнуло, дрогнуло замирая, и в глазах появились слезы, сквозь которые засверкала и заискрилась вся эта прекрасная улица, и каждый фонарь был теперь окружен лучами и сиянием.

Он взял ее на руки и понес к дому. Отец.

– Скажи, ты испугалась? Испугалась? Наша мама заболела, Глазастенький, очень сильно заболела. Мама больна, и доктор говорит, ей нужно все, чего мы не можем купить, перечислил мне все, что ей нужно, только не сказал, как это раздобыть (вопль миллиона распухших глоток), перечислил все, что нужно, но не сказал, как раздобыть. Как ты замерзла, детка. Что это тебя понесло на самый конец улицы? Поцелуй папу и пойдем домой, и я сделаю все, как на ферме, обогрею тебя, затоплю печку, возьму тебя на руки, и ты уснешь…

И Бесс тоже заболела, мне и невдомек, а она слепая как крот. Он лекарств велел купить. Все нужно, неизвестно только, как нам это раздобыть. Ну, не дрожи так, деточка. Сейчас согреешься, я жарко, жарко печку натоплю.

Нет, он не в силах больше говорить. Он смотрел, как разгорается пламя, дрова потрескивают, а пламя меркнет и вспыхивает опять. Накрыл Анну и ребенка одеялом. Нет, он не в силах больше говорить. Он сидел на кухне, прижимая Мэйзи к груди, рассвет лупил в окно, как в барабан, и в голове его ворочались мысли такие громадные и бесформенные, такие горестные и ужасные, что их нельзя было облечь в слова, их никогда не облекут в слова, просто придет день, и руки сами это выговорят, руки.

VI

Она пролежала два дня не двигаясь, в милосердном забытьи, которое наполовину было сном, а наполовину бессознательным состоянием, и вынырнула из него лишь один раз, сказав: сейчас я встану, Элси, – но сама не шевельнулась, просто лежала, разглядывая пятна на потолке, а потом опять провалилась в сумеречный полумрак. Однажды в ее сон проникли отчаянные вопли Бесс, и она вытащила дрожащими пальцами грудь, собираясь встать и покормить ребенка. Это увидел игравший возле кровати Бен и побежал за Элси. Та успела как раз вовремя, чтобы удержать уже почти поднявшуюся с кровати Анну, приговаривая: лежи смирно, золотко, поспи, тебе еще надо поспать, лежи смирно, и Анна под конец послушалась, положила на подушку голову и закрыла глаза. После этого случая Бесс по целым дням держали во дворе, чтобы не было слышно, как она плачет.

С первых дней каникул Мэйзи и Уилл, опьяненные свободой, где-то по целым дням пропадали. Проголодавшись, являлись домой и бурно ссорились во время этих кратких набегов на кухню.

– Что с вами творится, честное слово, не понимаю, – удивлялась Элси, – вытворяете бог знает что, а в соседней комнате лежит больная мать, и ей нужен полный покой. И не совестно тебе обижать сестричку, Уилл? А тебе, Мэйзи, тебе надо бы дома сидеть да присматривать за Джимми и Беном. Ведь ты теперь их маленькая мама. А ну, назад, это куда же снова понеслись, назад! – Последнее слово выкрикивалось вслед обоим беглецам, которые уносили с собой награбленную добычу – хлеб с жиром. И дом снова становился пустым и тихим, слышно было лишь, как ходит по комнатам Элси да Бен шуршит кусочками материи, из которых складывает орнаменты возле постели Анны на полу.

А в пять, после того, как уходила Элси, тишь сгущалась, темнела, лучи предзакатного солнца наполняли комнату сонной дымкой и ее отблеск падал на лицо Уилла, осторожно вошедшего в комнату взглянуть на мать, вспыхивал за спиной Мэйзи, которая вынимала из корзинки Бесс, чтобы взглянуть, не нужно ли переменить пеленку, ореолом окружал головенку Джимми, который тоже пробирался в комнату, соскучившийся и очень грязный. В этой сгустившейся тиши Уилл и Мэйзи вынимали из печки тяжелые кастрюли, Мэйзи накладывала еду в тарелки, и они вместе выносили их на заднее крыльцо и сидели там – Мэйзи, и Уилл, и Бен, и Джимми, – смотрели, как пламенеет закат, как разливается сперва по горизонту, затем тускнеет, а сами ужинали.

В семь появлялась миссис Крикши, нянчила разбушевавшуюся Весе, готовя ей еду, затем кормила ее из бутылочки и тихонько что-то напевала ей, потом умывала на ночь Бена и Джимми; и наконец, когда совсем сгущалась темнота, приходил Джим, молча ужинал в одиночестве, перевязывал пальчик Бена, отправлял спать старших ребят и сидел, терзаясь заботами, в окутавшей крылечко мягкой тьме, и прикидывал в уме, как растянуть деньги до получки, разгоняя этими мыслями сон, затем на ощупь готовил для Бесс еду и только после этого ложился спать; дом до рассвета застывал в причудливой пустынной тишине, затем начинался еще один такой же день.

В воскресенье, на третий день, когда Джим был дома, в болезни Анны наступил новый поворот. Каждый раз, когда Джим входил в комнату, она лежала, отвернувшись к окну, и казалась бы спящей, если бы не широко раскрытые глаза и вздрагивающая рука на горле. Спи, усни еще, говорил он, спи, но она не отвечала ни слова, не отвечала, не смотрела на него и не спрашивала, почему она лежит в постели и что случилось. Один раз жалобно проговорила: «Ой, как груди жжет, ведь они полные», – но, увидев, что он подходит, резко отвернулась и спросила чужим голосом: «Бесс кушает хорошо?», – и не успел он ответить, как глаза ее закрылись; Анна вроде бы уснула, и Джим не стал ее тревожить.

Позже Элси помогла ей встать, и они вдвоем отправились в клинику. Анна, все такая же невозмутимая с виду, шла рядом с Элси, сжимая в руке сумочку, в которую Джим сунул написанную доктором бумагу. За всю дорогу Элси не удалось вытянуть из Анны ни слова. Но в клинике, где стоял запах гниющего тела и лица искажала боль, она забрала у Элси Бесс, крепко прижала ее к себе и отрывисто и зло проговорила: «Не надо было приносить сюда ребенка, не надо было ее приносить». Всю дорогу до дому, трясясь в трамвае по грязным улицам мимо вонючих домов, она крепко прижимала к груди пронзительно орущего ребенка.

Дома, притиснув к воспаленным грудям подушку, точно так же как перед этим прижимала Бесс, она, полная изнеможения, погрузилась в сон, и в этом сне искаженные болью лица мелькали перед ней нескончаемой чередой.

На кухне Джим говорил миссис Крикши, которая сшивала из брезента непромокаемую накидку:

– Единственный способ как-то сэкономить деньги. Перестанут каждую неделю вычитать на спецодежду из получки – и на том спасибо. Но вы думаете, мне вернут хоть один цент из тех денег, что я уже выложил? Ни единого. Они сказали: у нас тут не контора по сдаче напрокат рабочего оборудования.

Тут он увидел в дверях Анну.

– Анна! Тебе еще нельзя вставать. Что случилось, тебе что-то нужно?

– Дом… Нужно в доме убраться…

– Тебе сейчас в самый раз заниматься уборкой. Иди, ложись.

Анна ответила сомнамбулическим голосом:

– Грязь, так говорится на плакатике. Грязь…

– Не думай об этом. Тебе вставать не велено.

– …источник всех заболеваний. Болезни…

– Она вроде бы как не в себе, – пояснил Джим миссис Крикши. – Пойдем-ка. – Он подошел к жене, но не сразу решился до нее дотронуться. – Ложись в постель. Ты ведь столько крови потеряла.

– Распространение микробов… – Он тронул наконец ее рукой, и Анна отшатнулась. – А, миссис Крикши, – сказала вдруг она самым естественным и сердечным тоном, и опять заговорила словно в трансе: – Ваши дети… подвергаются инфекции… о, эти плакатики…

– Ты больна, ты очень больна. Ну, пойдем же.

– Дом… – Анна стала ломать руки. – В клинике так страшно. Сидят все эти несчастные больные…

– Не нужно волноваться. Залезай под одеяло.

– …все эти несчастные больные и ждут. Каких только на свете нет болезней. А ребеночка туда не нужно было приносить, не нужно было ее брать…

– Говорю тебе, не волнуйся. Натяни как следует одеяло.

Ее руки сжались в кулаки. Она смерила его пронизывающим, злым взглядом; не сказав ни слова, отвернулась.

– Если чего нужно, кликни и все. А теперь спи, слышишь?

Он простоял в комнате до тех пор, пока ему не показалось, что она уснула.

Словно неприкаянный вернулся он на кухню и долго смотрел, как поблескивает в пальцах миссис Крикши иголка, протыкающая жесткую ткань. Ему хотелось бы поговорить с ней насчет Анны, но он не мог собраться с мыслями и не находил нужных слов.

– Вот теперь, я думаю, будет впору, – сказала она наконец, сложила накидку и протянула Джиму. – Примерьте. – Кивнула в сторону спальни: – По-моему, ей становится лучше. Она какая-то равнодушная была. Будьте с ней сейчас поосторожней.

Проснувшись, она долго лежала, пытаясь сообразить, который час. Если дождь нынче и шел, то уже кончился. В солнечном луче, который косо падал из окна, плясали пылинки. Дом казался пустым.

– Элси, Бен! – негромко позвала она.

Никто не ответил. Очень медленно она поднялась с кровати и, осторожно продвигаясь вдоль стены, распахнула дверь в переднюю комнату. Комната была темновата, а с большого, старого фотографического портрета ей улыбнулась очень молодая Анна, державшая на руках грудного малыша – Уилла. Анна сморщилась как от боли. Торопливо закрыла дверь.

Ей не хотелось идти через ванную, но иначе пробраться в кухню она теперь не могла. Под потолком, в закопченном углу, поблескивала паутина. Анна с трудом подняла скалку ослабевшей рукой и смахнула паутину. Одна из мух, еще живая, шевельнула радужным крылышком и зажужжала. В ослепительных лучах послеполуденного солнца кухня казалась заброшенной, пустой. Анна долго всматривалась и наконец разглядела почерневшие картофельные очистки в раковине, грязные тарелки, бутылку прокисшего молока, над которой гудели мухи. Мухи, сказано на плакатике, распространяют микробов. Микробы разносят инфекцию. Уцепившись за стол, стараясь не обращать внимания на мучительную боль в воспаленной груди, Анна отчаянно махала скалкой. Мухи улетели. Инфекция… оградить… ваших детей… Мыло кончилось, зловредная вода норовила ее обрызгать. Она ополоснула тарелки, положила в кастрюлю объедки и картофельные очистки и вынесла во двор. И во дворе никого нет, только Бесс спит в корзине, прикрытая старой шторкой, чтобы не докучали мухи.

Кто-то забыл закрыть крышкой мусорный бачок, и под жужжащим роем мух ползало и копошилось нечто серое. Зловоние резко ударило ей в нос. Анна судорожно глотнула воздух, бросила в бачок мусор вместе с кастрюлей, прихлопнула его крышкой, затем доковыляла до крылечка. Ее все время мутило, но так и не вырвало. Вот не знала, что я такая нежная, сказала она шепотом. Ох ты… Ох ты… Вонь отбросов из бачка смешивалась со зловонием консервного завода.

Ей не давала покоя мысль, что кастрюля осталась в бачке, что она не смогла ее оттуда вынуть. Не очень четко сознавая, что делает, Анна ухватилась за ручку зарешеченной сеткой двери, подтянулась, встала и, пошатываясь, пошла к бачку. Снова лицо ее облепили мухи, снова ее затошнило от вони, но, отвернувшись от бачка и пытаясь не втягивать носом воздух, она упорно нащупывала среди мусора скользкий бок кастрюли.

На этот раз она чудом добралась до крыльца. Руки и ноги у нее дрожали, кости словно размякли, отяжелевшую грудь жгло, нестерпимо жгло. Обессилевшая до предела, она села на ступеньку, прислонилась к сетке головой, закрыла глаза и ждала, когда уймется тошнота и дрожь. Пальцы ее медленно разжались, кастрюля вывалилась из руки.

Было очень тихо. Солнце грело ей плечи, с улицы доносились приглушенные голоса, и звонкий крик разносчика, перекрывая их, звучал тягуче, как старинная песня. Анна тоже негромко запела. Пыхтя, проехал поезд, вдали замер пронзительный гудок паровоза. Она почувствовала дуновение ветра на щеке. Откуда ни возьмись вдруг появился Бен, подбежал к ней и зарылся головой в колени.

– Мамочка, – сказал он.

Она обняла его крепко и все пела, пела.

– Мамочка.

Анна открыла глаза и увидела его дрожащие ресницы, угольную пыль, размазанную по щекам, грязную ранку на пальце, землю, поросшую щетинистой травой, дешевенькую сетчатую шторку, наброшенную на корзину Бесс… А дальше, совсем далеко, белая пена – свадебный венец невесты – на синем, словно море, небе.

Белый свадебный венец. Когда она была девушкой… о, когда она была девушкой… Как непохожа ее жизнь на ту, о которой она когда-то мечтала… Шершавая ранка на пальце Бена царапала ей руку, налетавший временами ветерок приносил тошнотворный запах отбросов. Она снова закрыла глаза, но, когда она на этот раз открыла их, кулаки ее были сжаты, и Бен, которого она так крепко к себе прижимала, вырвался. Она не помнила, произнесла ли это вслух, но в воздухе дрожало: нет! Нет!

Она обернула метлу тряпкой, обмела стены, вычистила унитаз, замочила пеленки и уже наливала воду в лохань для мытья полов, когда пришли миссис Крикши с Мэйзи и Джимми.

– Вы что, уборкой занялись? – спросила миссис Крикши, не веря собственным глазам. – Ложитесь-ка в постель. – Потом заметила упрямое, злобное выражение на внезапно побледневшем лице Анны и добавила уже резче: – В чем дело? Хотите всю жизнь проболеть? Я тут убираюсь каждый день, ухаживаю за вами, на кой мне это, спрашивается, нужно. Сейчас же ложитесь, ясно?

– Належалась уже. Ну, а ты Мисси, – Анна увидела Мэйзи. – Где ты-то пропадала? Подойди-ка поближе. Для тебя тоже работа найдется.

– Меня ждет Аннамэй. – И с вызовом: —Я хочу играть. – Потом, угрюмо отвернувшись: – Папа сказал, ты… опять станешь такая же, если не будешь лежать в постели.

– Папа ей сказал!.. Твоей Аннамэй придется долго тебя ждать, голубушка. Пойди сюда и принимайся за дела. Слышишь? А у вас прощенья просим, миссис Крикши, и большое вам спасибо за всю вашу помощь, только я теперь сама свою работу буду делать.

Но Анне не удалось поднять лохань с водой, как она ни напрягала силы. И когда та наконец все же оторвалась от пола, то только потому, что рядом с руками Анны оказались руки миссис Крикши.

– Видите, у вас еще совсем силенок мало, Анна, – тихо сказала соседка. – Пойдите лягте, самой же ясно – вы совсем больная.

– Нам с Мэйзи надо вымыть пол и постирать.

– Ну, раз надо, пол начну мыть я, а Аннамэй пусть сбегает за Уилли. Вы им будете говорить, а Мэйзи и Уилл сделают всю трудную работу. Сейчас пора кормить маленькую, вон уже канючить начала. Сядьте на постели, я приготовлю бутылочку и принесу вам ребенка. Потом будете убираться.

Но, когда Анна взяла на руки Бесс, та оказалась ужасно тяжелой, кроме того, сразу же началось жжение в груди. (Лихорадочное возбуждение Анны шло на убыль.) И голова кружилась, и рука, державшая бутылочку, начинала трястись.

– Мне, наверно, нужно выйти на воздух… Покорми малышку, Уилл. – И повторила наставление, которое ей дали в клинике. – Держи бутылочку повыше, чтобы в горлышке все время было молоко, а то у ребенка будут колики. Вот так, хорошо держишь.

Но вышла она не во двор, а в спальню к ребятам. В спальне переодевалась Мэйзи.

– Все вверх дном, – сказала мать. – Я уж тут прибирала, прибирала, пока вы не пришли. К твоему сведению, если у тебя в комнате все вверх дном, то и в жизни будет так же. Приведи Джимми в порядок, надень на него чистый комбинезон, а потом возвращайся сюда. Ну (Мэйзи молча, не произнося ни слова, смотрела на мать), ну, иди. Сейчас достану для него все чистое. В чем дело?

– Ни в чем.

Мэйзи ушла. В чем дело? В чем дело? Эхом отдавалось в воздухе. В чем дело?

– Все вверх дном, – сказала Анна. (Я так и не спросила у нее: кто это снова мочится в постель, Бен или Уилл? Вот наведу тут порядок и начну брать стирку домой.)

В углу валялось скомканное платье Мэйзи. Анна подняла его и сунула в мешок с грязным бельем. Затем расправила лежащую на полу курточку Уилла и повесила ее на гвоздь. Локоть совсем протерся, и пуговицы опять поотрывались. Нужно починить курточку, сказала она себе и погладила рукой другие одежонки, висевшие рядом.

– Чинить буду завтра, а нынче отберу, что нужно, – проговорила она, идя к комоду, где лежал ворох дырявых вещей; по дороге споткнулась о ребячьи ботинки, разбросанные по комнате. Села на корточки и, перебирая их, зашептала:

– Это беновские ботинки. Протерлись подметки. Ладно, может быть, картонку можно подложить. Это уилловские: дыры, сплошные дыры. Он всегда их снашивает на одну сторону, вот так. – И улыбнулась: – Уилловские ботинки я всегда узнаю, где бы они ни попались мне на глаза. Только тут уж, даже если бы деньги нашлись, ни новыми подметками, ни латками, ни дратвой – ничем не поможешь. Изорвались, дальше некуда. – Она резко поднялась, и ботинки с грохотом упали на пол. – Дальше некуда.

Во всем ящике у Джимми не нашлось ни единого целого носочка. Беновские все изношены, и не удивительно: достались от старшего брата; кстати, у него всего один комбинезон. Она стала перебирать всю охапку носков в поисках пары, которую можно было бы заштопать. Крохотные носочки Бесс, а это вот носки Джимми, Бена, Мэйзи, Уилла, все прошли через ее руки, и, пока она рассматривала каждую пару, голова ее все раздувалась и раздувалась, словно воздушный шар. «Как же я забыла, они ведь сейчас босиком бегают. С носками пока обойдется». Комбинезончик. И тут дыра, прямо на заднем месте. Как же она не заметила?

– Нужно починить, – сказала Анна вслух и остановилась посредине комнаты, держа в руках комбинезон.

Приступ энергии и злости, охвативший ее час тому назад, прошел бесследно, и сейчас она стояла пошатываясь и глядела на продавленную кровать, на матрас, лежащий на полу и издающий резкий запах мочи, на тоненькую струйку света, просачивающуюся в узкое высокое оконце, и ей казалось, что ее вот-вот задушат слезы, которые комком скопились в горле и не поднимаются к сухим глазам.

И не в том даже тут дело, что ребячью одежду уже невозможно или почти невозможно починить, а другой одежды нет и денег на новую – тоже; и не в том тут дело, что четверо детей спят в этой тесной каморке, причем трое – на матрасе, на полу; и не в том дело, что по углам скопилась пыль, свалялась какими-то комьями, пыль, она же Грязь, Которая Распространяет Инфекцию и Ваши Дети из-за Вас же Болеют; и не в том дело, что одно ее дитя несколько минут назад стояло тут и смотрело (ох, что больнее – когда Мэйзи так смотрела или когда она просто отвернулась), смотрело на мать с болью, страхом и жалостью в глазах.

И не то, и не то, и не это, а все вместе довело ее до того, что она стоит пошатываясь посредине спальни и в бессловесной муке стискивает в руках порванный детский комбинезончик. Горе в том, что она так беспомощна, что у нее нет сил, что вне пределов ее досягаемости маячит нечто огромное и недостижимое, совершенно, совершенно недостижимое, как бы она ни старалась, чего бы только ни делала ради этой цели: добиться, чтобы жизнь ее детей стала лучше, ибо в этом смысл ее существования.

…Ой, что ж это такое с мамой, ведь папа сказал, что ей нельзя вставать с кровати, а она ведет себя так чудно, так странно выглядит, ну ведь не потому же, что Джимми сказал (кстати, очень бодрым тоном):

– Мэйзи меня усибла, мама, мыла в ванноцке и усибла.

– Вруша! Я его не ушибла, он просто скользкий. Папа говорит, тебе нельзя вставать, нельзя. Мама, можно я возьму комбинезончик Джим-Джима? – Подошла поближе, по, видно, хочет убежать. – Ой, мама, что с тобой?

– Ничего, Мэйзи. – Анна опустилась на колени рядом с дочкой, чтобы ее успокоить, улыбнулась вымученной улыбкой. – Мне нужно кое-что… – у нее сдавило горло, – кое-что сделать.

– Что сделать, мама?

– Я не знаю. – Анна все тискает в руках комбинезон. – Я не знаю.

Когда Джим пришел с работы, Анна сидела на заднем крыльце, а Уилл под ее наблюдением мотыжил заросший сорняками двор.

– Кто это разрешил тебе встать с постели? – ласково сказал он, подходя к Анне. – Забыла, что тебе велено – на все начхать и лежать?

Анна стиснула зубы, сжала кулаки, съежилась и глубже спряталась в сумрачном полумраке крылечка.

– Так тебе, значит, полегчало, моя голубка? Пойдем в дом. – Он нерешительно притронулся к плечу Анны. – Ты нас научишь, как приготовить ужин повкусней. Ну, пойдем, Анна, ребята ждут.

– Ждут? Вот так они однажды будут ждать, а ужина-то не дождутся. Тебе это не приходило в голову? Мы собираемся вскопать огород, который ты нам обещал когда-то, да так и не удосужился взяться за дело, вот почему мне пришлось встать с постели. И я опять буду брать на дом стирку, если мне ее удастся раздобыть… Сам ступай в дом.

– Не надо сердить меня, Анна… – И просительно – Ты так хворала. Сама знаешь, тебе еще рано вставать.

– Ах, мне рано вставать? – Она вскочила. – Рано, значит? Пусть все грязью зарастет, пусть дети носятся как оглашенные, оборванные, грязные, пусть я не зарабатываю ни цента, главное – лежать! Не прикасайся ко мне! А кто же будет стряпать, убирать, смотреть за детьми, если я не встану с постели? Слуги? Ну, как же, у нас такие хорошие слуги – мы их наняли на твои большие заработки.

– Хватит, Анна, хватит. Тебе вредно волноваться… Анна, голубка моя, не надо.

– Не заговаривай мне зубы. Кто будет все делать, если я не встану? Кто? Кто будет… смотреть за… – С хрипом втянула в себя воздух. – Кто о них позаботится, если не мы? Кто?

Он пытался ее обнять, успокоить, но ее это только сердило, сердил прерывистый шепот Джима:

– Анна, не надо, прошу…

– Кто? Отвечай… Ах, Джим, – тут голос ее стал жалобным, ноги подкосились, и Джим поспешно ее подхватил. – Дети… – как потерянная повторяла она: – Дети… Что с ними будет? Как их вырастить? Дети, Джим, как же нам быть? Похоже, мы ничем не сможем им помочь в этом проклятом мире.

О, Уилл, в ожесточении размахивающий мотыгой, умчавшийся за целый квартал, чтобы не видеть потрясенного отцовского лица, не слышать лихорадочных слов матери; о, Бен, сперва прижавшийся к коленям матери, а после к коленям отца в тщетной попытке успокоить родителей, а теперь присевший рядом с Мэйзи и задыхающийся от астмы; о, Мэйзи, зажавшая себе уши, чтобы ничего этого не слышать, и выкрикивающая во весь голос песню, чтобы Джимми и Бен тоже ничего не слышали – все в порядке, дети, теперь все утихло.

Все утихло. И наступил покой в доме, где лежит и плачет ваша мама; она не слышит слов: «Завтра я сам вскопаю огород, в получку купим семена. Мы своего добьемся, вот увидишь, не надо так изводиться», слышит только одно – Джим старается ее утешить. А теперь он прилег с ней рядом, гладит и целует ей голову и безмолвно повторяет старые клятвы, все те же давнишние клятвы, которые жизнь не позволит ему выполнить.