Текст книги "Современная американская повесть"

Автор книги: Трумен Капоте

Соавторы: Джеймс Болдуин,Уильям Стайрон,Джеймс Джонс,Джон Херси,Тилли Олсен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 41 страниц)

VII

Все то время, когда Джим работал (под землей, где капающая сверху вода алмазами поблескивает в волосах, стекает струйками за шею, с веселым звоном шлепается на брезентовую накидку – ни куртки, ни сапог он не носит, лишний доллар в неделю, ведь так, а на доллар можно купить прописанный доктором прикорм для малышки, так ведь?..), все это время у него теснило и сжимало грудь при воспоминании о заданных тогда Анной вопросах, и из этой муки робко и печально прорывались огонечки нежности.

Работа кончена, и он бежит, не чуя под собою ног, скорей, скорей домой, гонимый безотчетным страхом, распахивает дверь и здоровается, словно всхлипывает от радости, когда видит, что все, кажется, без перемен.

Анна, исхудавшая, не понимающая, почему ее тело так быстро устает и дрожит, как оголенный нерв; сама себя не узнающая Анна. Вот только что она была сильная и умелая, как прежде, а через секунду – бестолковая, нервозная, растерянная, раздражительная. Ни с чем не управляется, все валится из рук, все идет как попало. Малейшее усилие ее изматывает; для нее теперь все – усилие.

И глядя на нее, такую, замученный Джим спрашивает:

– Тебе помочь?

Иногда она вообще не отвечает, иногда говорит:

– Ты и без того устал. Иди садись, чего уж.

Но однажды сорвалась:

– Если сам не видишь, что нужно сделать, то и спрашивать незачем. Понял? Незачем спрашивать.

И еще однажды, совершенно ледяным тоном:

– Что там спрашивать, сядь себе и сиди, как всегда рассиживался. – И добавила: – Один раз только сделал исключение, зимой на ферме, когда я была беременна. Да и то ненадолго.

Сейчас, когда она начала поправляться, Анна время от времени просила его выпроводить на улицу детей, или отругать их, или отвлечь.

– С ними тут рехнуться можно. Что в них вселилось, не пойму. Похоже, сам черт.

Бен все время хнычет или ластится к матери, ходит за ней по пятам, одолевает вопросами. Пойди во двор, гонит она его, пойди во двор, поиграй. Ну-ка! Но он жмется к дверям кухни, а играет он только с Джефом, иногда с Джимми. Джимми сейчас в том возрасте, когда с ребенка глаз нельзя спускать, того и гляди учинит какую-нибудь шкоду. Уилл дерзкий, Мэйзи непослушная… Разве заставишь их помочь по дому, себе дороже (да и жалко их детишки, пусть себе играют, самой глядеть приятно).

С беспокойством наблюдала она, как они носятся, визгливо смеются, играют в какие-то сумасшедшие игры, удирают из дому и пропадают где-то допоздна; раскрасневшиеся, враждебные, возбужденные, скрытные. Жажда ощущений гложет их, жажда нового, их тянет бродить по улицам, заглядывать в витрины, шнырять по мусорной свалке среди разрушенных хибар и сорняков. То и дело клянчат центы, которых у нее нет, на лакрицу, шнурки для ботинок, пиратские флажки с черепом и костями, леденцы, фруктовую жвачку; неисчерпаемый источник подобных чудес – лавочка на ближайшем перекрестке; по субботам клянчат пятицентовики на кино. Нет, твердит она им снова и снова, нет у меня денег, слышите, нет… но иногда дает им деньги, отложенные на какую-то покупку.

Рискуя еще больше запустить и без того запущенный дом, она занялась огородом, расчищала от сорняков участок. Во дворе, рядом с корзиной Бесс, теперь стояли лохани и пресс для отжимания белья. Ей бы хотелось и печку где-то рядом пристроить, она готова была стряпать даже на костре. В доме она задыхалась (во дворе – тоже, когда ветер дул со стороны консервного завода), но все же ей хотелось быть во дворе, под безбрежным небом, и вдыхать воздух, не стиснутый стенами и крышей.

Анну ни на миг не покидало охватившее ее в клинике чувство, будто на нее со всех сторон надвигаются враждебные силы. Но она была еще слишком хилой, чтобы с ним бороться. Лишь временами пыталась что-то привести в порядок, что-то наладить в их жизни. Ощущение отрезанности, отрешенности, ощущение, будто что-то прежнее нарушено, а новое робко пробивает себе путь, возникло в ней в те долгие часы, проведенные в непривычной праздности.

Однажды в сумерках, возвратившись домой, Джим увидел, что Анна и Мэйзи все еще отжимают и развешивают белье.

– Пойди в дом, разогрей ужин, Мэйзи, а я тем временем тут все закончу, – сказала Анна, заметив его. И добавила бодрым тоном: – Нынче взяла на дом первую стирку.

– Вижу. – В густеющей полутьме он тихонько опустился на ступеньку крылечка, с горечью сказал: – У тебя еще не хватает сил, чтобы свою семью обстирать да домашние дела поделать, не то что на других работать.

– Причем тут мои силы и какие-то домашние дела? – спросила Анна и продолжала развешивать белье, оставшееся в корзине; с другой веревки сняла высохшие блузки, рубашки, платья.

– Я говорю, у тебя еще не хватает сил, чтобы в собственном доме управиться. У нас сроду этакого беспорядка не было.

– Доллар за каждую стирку… – И мечтательно: – А красиво там за речкой, верно? Туман поднимается, словно белье полощется на ветру. Белое-белое.

– Ты что, снова слечь задумала, мало я с тобой намучился? Выбрось это из головы – на дом стирку брать. Справимся. Мы с голоду пока еще не помираем.

Анна повернулась к мужу, и в сумерках ее лицо показалось ему то ли огорченным, то ли злым, но ее голос прозвучал робко:

– Я помогаю как умею, Джим. – Она подошла к крыльцу, держа в руках корзину, и села на ступеньку рядом с мужем. – Хорошо немножко посидеть так, да? Видно, ты сегодня здорово намучился. – Анна тщательно расправила и скатала жгутами белье, потом разложила на дне корзины.

– Как у тебя красиво получилось, – сказал Бен, вынырнув из темноты. – Ты подсолнечник сделала, да? А можно я попробую, чтобы дерево с ветками?

– Тронь только грязными руками стираное белье – и ты в жизни больше ни до чего не дотронешься. Ты когда в последний раз умывался?

– Бесс сегодня так смеялась, папа, – рассказывал Бен. – Глаза скосила на свои ручонки, и мы тоже обсмеялись. Я говорю ей: «Бесси, Бесс, красотка Бесс», и она ко мне поворачивается и смотрит, да, мама? Папа, у тебя есть цент? Уиллу нужно. А у тебя еще волосы мокрые, папа.

– Ну, а сам-то ты как, озорник? – Джим притянул к себе Бена. – Вот для тебя у меня цент найдется.

– Джим, тут сегодня один человек заходил, говорит, если мы будем выплачивать двадцать пять центов в педелю и начнем сразу же, кто-нибудь из детей к шестнадцати годам получит три сотни долларов. Страховка такая, чтобы образование получить.

Джим ткнул Бена кулаком в плечо, сделал вид, будто наносит ему удар в челюсть.

– Увертываться надо. Еще не научился?

Бен придержал отцовскую руку:

– Знаешь, папа, мы сегодня мыльные пузыри пускали стрелочками зеленого лука. Нас мама научила. Знаешь, как блестят! Мой получился больше, чем у Мэйзи. Папа, а когда лопаются пузыри, куда они деваются и воздух, который у них в середине? Куда все это пропадает? А ничто – оно какое, папа?

– Эти деньги я хочу скопить Уиллу, а он тогда поможет остальным. Окончит среднюю школу. Хорошо бы, Джим.

– Думаешь, мне самому этого не хочется? Даже если он каким-нибудь паршивым табельщиком станет или будет в конторе сидеть, где с нами обращаются так, будто мы не люди. Но ведь ты же ничего не знаешь про эти страховки. Неделю пропустишь, и все погорело.

– Я его спрашивала. Он сказал, можно пропустить. Сказал, предусмотрено…

– Это доллар в месяц. Доллар в месяц. Забудь и думать, Анна… И стирку на дом брать тоже забудь.

На перекрестке у фонарного столба запели дети. Их голоса звучали пронзительно, но мелодично. Над обрывом завитками клубился туман, подбираясь все ближе к дому, сзади тоже наползал туман, но более густой, так что развешанного на самых крайних веревках белья уже не было видно.

– Мама, папа, почему люди разговаривают, а собаки не могут? А этой ночью пришел к нам Серый и разговаривал словами, да, а я не мог говорить словами, только гавкал на него: гав-гав. А Серый на меня вдруг рассердился. За что? Он укусил меня, папа, всего искусал. Видишь, у меня вся шея покусана, папа?

– Тебе это приснилось, Бенджи, – сказала Анна. – Ты разве забыл, к тебе мама потом в комнату зашла. Я взяла тебя на руки и показала, что никаких покусов нет, и песенку тебе спела, и ты опять заснул.

– Но Серого-то я видел. Папа, мама, зачем большие дядьки дают собакам мясо с гвоздями и смеются, а у собаки кровь идет, и корчит ее? У нас на улице живет большой мальчик Антси, он мне всегда говорит: «Пойди сюда, эй ты, дерьмо», нехорошими словами обзывается, «я, – говорит, – тебе отрежу кой-чего». Он плохой, этот большой мальчик, папа. Почему он такой? Почему?..

– Тебе затычку нужно вставить в рот, сынок, – сказал Джим и ласково прикрыл губы Бена ладонью. – Спасу нет, сколько у тебя всяких отчего да почему. Мне-то откуда знать? Оно точно, образованным уважения больше; образованный не станет глупых вопросов задавать, на которые только соврать или промолчать можно… вроде, как я всегда делаю. – И вставая: – А вообще напрасный это разговор… Доллар в месяц. Забудь это, Анна. – Резко добавил: – Ты что, хочешь до утра ребенка в такой сырости держать? – Поднял Бесс вместе с корзиной. – Ужинать пора. Пошли.

Анна взяла корзину с бельем, которая стояла в лимонно-желтом квадрате света, падавшего из кухонного окна. Теперь весь двор затянуло влажным, сырым туманом. Мэйзи, выскочившая из дому, чтобы позвать Анну с Белом, окаменела, изумленная, испуганная. Мать, двигаясь будто во сне, ходила по двору, поставив себе на голову бельевую корзину, и то возникала, то исчезала вновь в гонявшихся за ней клочьях тумана, появится – исчезнет; Бен, словно зачарованный, ходил за ней. Голос ее звучал мечтательно, и почему-то казалось, будто это кто-то другой, а не она говорит.

– Да, вот так они и носят белье, Бенджи, на голове корзинка да еще руки в боки – я так не умею. Как королевы выступают, и серьги в ушах, большущие, словно браслеты. Попуган там умеют говорить и цветы растут большие, с лохань, пахнут все по-разному и разных-разных цветов.

– А где это, мама, где такое место?

– Я не знаю. Я там сроду, Бенджи, не была. Видела только в книжке на картинках. – Поставила корзину, стремительно наклонилась к нему: – Книжки читать нужно, тогда все узнаешь. Там все есть, в книжках: разные места, где ты не бывал и никогда туда не доберешься. Что у разных людей в голове, тебе вовек не узнать, а в книжке прочитаешь. Есть такое место – библатека, туда Элси ходит книжки брать, я попросилась, чтобы и нас туда пускали. Там можно книжки на дом брать, с картинками дадут, если ты еще читать не умеешь.

– Я хочу на большие серьги поглядеть, с попугаями хочу говорить, которые разговаривают. Трамвай туда доедет?

– Это очень далеко, Бенджи. Чтобы туда добраться, нужно быть богатым, ехать поездами, пароходами. Или, когда вырастешь большой, сможешь поехать, как твой дядя Ральфи, ты его никогда не видел, он служит на корабле. Мальчикам это можно, – задумчиво произнесла Анна. – Девочкам – нельзя. Ральф где только не был. Сколько чудес повидал!..

Анна подняла корзину, снова поставила ее себе на голову и снова скрылась во мгле.

– Все чудеса мира. – Ее голос опять стал мечтательным. – Ничегошеньки нет! Малюсенькой полоски света и то не видать. А, вот есть одна – слабенькая, жалостная. И где наш дом, не видать, и где обрыв кончается. Угодишь в речку – и сам не заметишь; не свалишься – уплывешь. Словно тут весь свет кончается, мы будто в западню попали; я да ты, Бенджи, да корзина… Да не свалимся мы в речку, дурачок… Правда, ветерок какой приятный? Свежий. В дом мы не пойдем. Я как цыганка стала, бродить бы мне, жить в таборе, все на вольном воздухе делать, ночью закутаться и спать, а в дом никогда не входить.

– Мама, пойдем в дом! – С внезапным испугом Бен потянул за собой мать. – Нужно в дом войти. Пора ужинать. И не надо больше такое говорить. Мамы все в домах живут.

Внесли арендную плату (в доме одна картошка да мука), Анна оставила маленькую на миссис Крикши, сама же, взяв с собой Мэйзи, Бена и Джимми, пошла бродить по улицам, выискивая пустующие участки, заросшие одуванчиками. (Режим питания: не меньше раза в день свежая зелень.)

– Страсть как хочется чего-нибудь зелененького пожевать, – сказала она детям. – Давно у нас в доме ничего такого не было.

Она объяснила Мэйзи, что нужно выбирать одуванчики со свежими, ярко-желтыми цветами или же те, на которых недавно раскрылись бутоны, что обрывать нужно только молодые и сочные листья, которые блестят, как лакированные, и нежны на ощупь. Но большинство уже пошли в семена, вместо желтых цветов – белые пушистые головки, листья жесткие, как щепочки. Хотя Бен тоже помогал, листьев в их бумажных мешках собралось на самом донышке.

Они шли все дальше, дальше. Нежная утренняя теплота и свет волнами разливались в воздухе.

– Я уж не помню, когда я в последний раз выходила вот так просто погулять, – сказала Анна. Губы ее приоткрылись, лицо запрокинулось к голубому, без единой морщиночки небу. Мэйзи чувствовала: матерью завладевает что-то странное, не болезнь, что-то другое.

На одном участке Анна набрала целую пригоршню высохших одуванчиков с семенами, не предупредив ни словом, дунула что есть сил, и вокруг них заклубилось облачко белого пуха.

– Ты сто желаний выдула, – вскрикнул потрясенный Бен. – Ты выдула сто желаний. Что ты задумала, мама?

– Если скажу, то не сбудется. – Она наклонила голову к бумажному пакету, надула его, как воздушный шарик, а потом резко прихлопнула руками, и он с треском разорвался; Анна засмеялась. Джимми, испугавшись, заревел.

– Ой, прости, я не подумала, Джимми. У нас пакетов куда больше, чем листьев, – стала объяснять она. – Теперь будет в самый раз, наверное… Хочешь, мама тебя немножко на ручках понесет? Нет, этот пакет не надо надувать. Он понадобится, Бен, вот увидишь. Мы наберем три полных пакета.

На другом участке она принялась сплетать стебли цветов. Мэйзи смотрела на нее удивленно и осуждающе.

– Мы сейчас сплетем цепочку в квартал длиной. Клевер бы лучше, да где возьмешь клевер?

Бен и даже Джимми побежали рвать цветы, тщательно ощупывали, как велела мать, пальчиками стебли до самого корня, чтобы выбрать самые длинные.

– Ну что, получается уже с квартал длиной? С квартал длиной уже получается?

Но вдруг Анна прервала свое занятие, швырнула в Мэйзи недоплетенную цепочку, та снова отшвырнула ее матери; Анна обвила цепочкой Джимми, еще раз обвила, потом еще.

Теперь они попали на какую-то совсем незнакомую улицу. Газоны и клумбы, обведенные бордюрами, детишки на велосипедах. Мэйзи пришлось бегать за Джимми по пятам и оттаскивать его от детей и от разных предметов, приводивших его в восхищение.

– Вот хорошо-то, что у нас такая улица есть по соседству, – можно стирку на дом попросить, – сказала Анна.

Мэйзи стало почему-то стыдно, сердце защемило от неприятного ощущения, что они не такие, как все, что с ними что-то не так.

– Мамочка, я хочу пипи, – сообщил Бен.

Анна продолжала шагать все так же беспечно, словно во сне, не замечая Бена, который цеплялся за ее юбку одной рукой, а другую прижимал к своим штанишкам, не замечая Джимми, который ныл, что он устал, устал, устал, а Мэйзи плохая, и он не хочет больше ходить.

Навстречу им шли две девочки, они уставились на них во все глаза и захихикали, а потом обернулись и поглядели им вслед.

– Бен, где ты держишь руку? – прошипела Мэйзи, затем с яростью повернулась к Джимми: – Заткнись, пожалуйста, тогда я тебя понесу. – В силу каких-то непонятных обстоятельств она сказала это шепотом.

– На закорках?

– Да, если ты только заткнешься. Мама, мы не туда идем.

– Почему у меня нет велосипеда на трех колесиках? – спросил Бен. – Мне купят такой велосипед? – и он замедлил шаг, с тоской уставившись на красовавшийся посреди газона трехколесный велосипед, а тем временем Анна, которую он продолжал дергать за юбку, ничего не замечая, шагала с прежней быстротой, так что юбка сползла вниз и показалось голое бедро. Из красивого дома вышла женщина и, натягивая белые перчатки, с улыбкой смотрела на странных прохожих. Мэйзи быстро встала между ней и Анной, будто хотела защитить мать от опасности.

«Сама себе корчи рожи, дамочка, – мысленно с негодованием пробормотала она. – Ципа-Дрипа барахляная».

– Бен! – распорядилась она материнским голосом. – Перестань тянуть маму за юбку, иди как следует. Мама, мы не туда идем.

– Какая славная у тебя лошадка, – обратилась дама к Джимми. – Но седок тяжеловат немного, а? Вы заблудились? – спросила она Анну.

– Н-но, лошадка! – гаркнул Джимми.

Мэйзи припустила галопом, стремясь поскорей скрыться за углом. Там она сняла Джимми с плеч и, держа его перед собой, яростно прошептала:

– Ты большой мальчик. Большие мальчики ходят сами.

– Нет. Джим-Джим устал. – Он ласково поглаживал ее лицо, нежно прижимался к ней. – Шибче скачи, лошадка, шибче скачи. Хорошая моя лошадка.

В конце улицы, где домов уже не было, лишь высокая проволочная изгородь тянулась по обе стороны булыжной мостовой, они вышли на обрывистый берег реки, вдоль которого раскинулась широкая лужайка, вся пестрящая желтым, зеленым и белым, – здесь росли и трава, и цветы – бездна одуванчиков, махровых, свежих. Воздух был пропитан густым и пряным ароматом.

– Их здесь тысячи! – возликовал Бен после того, как они с Джимми сделали малые делишки.

Мэйзи уже собирала листики на самом краю обрыва, удалившись, сколь возможно, от остальных.

– Здесь, видно, хороший хозяин жил, – сказала Анна, низко нагнувшись к земле и внимательно вглядываясь. Она велела Бену обрывать листики настурции: – Только самые крохотные, Бен, не больше цента, – затем и сама принялась за работу, быстро, сноровисто, без напряжения, ритмично.

Жужжали пчелы, двигаться приходилось осторожно. Там и сям в траве виднелись белые колокольчатые цветы.

– Катальпа[5]5
  Катальпа – деревья или кустарники с большими красивыми цветами.


[Закрыть], – вдруг сказала Анна, собрав их полную пригоршню, – самый лучший запах у этих цветов. – Она выпрямилась и указала рукой на растущее неподалеку высокое дерево. – Мэйзи, подойди сюда. Вот отсюда, где сужается, высоси сок. И ты попробуй, Бенджи. Загляните в середку, видите – там и черное, и золотое, и синее… до чего красиво. И такие стеклянные ниточки торчат пучком, словно они тоже маленький цветок. Да, Бенджи, он совсем как бархатный внутри. Приложи себе к щеке.

Она снова наклонилась, чтобы подобрать с земли цветы, и продолжала говорить:

– Когда я была росточком не выше тебя, Мэйзи, там, где я жила, стояло такое дерево. На этом листья еще маленькие, а потом станут такие огромные, каких ты сроду не видела, в виде сердца, а потом появятся такие коробочки. Вот осенью придем сюда, увидишь.

Ее движения становились все медленнее. Время от времени она распрямлялась, высасывала сок из белых цветов, и Мэйзи заметила, что, перед тем как сделать это, мать каждый раз глубоко втягивала в себя воздух, нюхая цветок, так глубоко, как будто собиралась дуть на высохшие одуванчики или в бумажный мешок. Лицо ее стало сияющим, отрешенным, словно она совсем о них забыла, словно она в кого-то превратилась, словно она больше не их мать. «Мама, пошли назад!» – ей хотелось завопить это во весь голос, испуганно, злобно; подскочив к матери, она щелкнула пальцами прямо у нее перед лицом, чтобы привлечь ее внимание, спугнуть это мечтательное выражение, вернуть ее к действительности, снова увидеть перед собой прежнее, знакомое лицо. «Как щелкну пальцами». Но ее пальцы двигались весело, проворно; спокойно, ловко и бездумно пробегали по зубчатым листикам, добирались до корней, затем дергали стебелек, разрывали, брызнув тонкой струйкой пахучего, пряного сока.

Покой, довольство убаюкивали ее. Жужжат пчелки, шептала она. Сладко пахнет. Божьи коровки. Бабочки. И вдруг непроизвольно: если никуда не смотреть, только под ноги, если ничего не слушать, притвориться, будто не грузовики и не товарные поезда Шумят, а трактор, – получится ферма. Дурочка, с болью одернула она себя, дурочка. Кому она нужна, твоя ферма? Кому нужно выдергивать дурацкие сорняки? «Как щелкну пальцами прямо ей в лицо». И вслух:

– Мама, мы ведь уже много насобирали. Мама, ну!

– Три полных мешка, – сообщил, заглянув в мешки, Беи.

– Я такие стишки помню, – сказал Джимми. – Три полных мешка нам овечка принесла. Глядите, как я прыгаю, – и принялся прыгать с широкой ступеньки давным-давно сгоревшего дома.

– Мы ведь много уже насобирали, – повторила Мэйзи.

– Зелень очень сильно вываривается, понимаешь? – ответила мать. – Да, кажется, уже хватит. Посидим немного. Все плывет перед глазами, все так и плывет. Плывет… – Она споткнулась, обхватила руками Мэйзи, запела:

 
О Шенандоа, люблю дочь твою я,
Ее сквозь бури пронесу я… —
 

и улыбнулась так лучезарно, что у Мэйзи дрогнуло сердце. Рука об руку они сидели под катальной. Лицо матери опять стало таким же необычным, с сияющим и отрешенным взглядом. Она стала гладить Мэйзи по голове, как-то сонно, будто в полуобмороке. Нежно и рассеянно водила по ее голове рукой.

 
Корни мои спутаны, вьются под водой,
Отдохни, о путник, под моей листвой…
 

пела мать. Ласковые эти пальцы, прикасаясь к волосам Мэйзи, пробудили неуловимое, давно забытое ощущение покоя и уюта, и в ней вдруг робко шевельнулась радость, отчаянно сверкнула над нагноениями боли, и тоски, и страха, и стыда – Зла, принесенного годами. С реки дул ветерок, он ворошил траву, в глазах рябило от ярких переливов зелени, а мать гладила ее, гладила по голове. Вверху трепетали и блестели молодые листики катальпы, и сияние солнца, отраженное травой и листвой, озаряло их лица. На ногу Мэйзи села пчела; чудо – она улетела; вблизи порхала бабочка, опустилась на траву, сложила крылышки, опять улетела.

 
Корабль уплыл, я вслед ему глядела, —
 

пела мать, —

 
Корабль уплыл в далекие моря…
 

(Мэйзи чувствовала: по телу матери разливается волна счастья, и это счастье не имеет никакого отношения к ним, к ней; мать счастлива, отдалена от них, погружена в себя.)

 
Корабль уплыл, я вслед ему глядела,
И на борту я видела себя.
 

Пальцы гладили ее, плели паутину, обволакивали Мэйзи счастьем, неприступностью, погруженностью в себя. Мягкая нить радости оплетает боль, и страх, и тоску, и стыд… почти изжившая себя, неуловимая старая радость, новая, хрупкая радость погруженности в себя, преобразующая, целительная. Трава, земля, широкий ствол дерева за спиной источали, сеяли, струили невидимые жизненные силы. Воздух лучился беспредельным сиянием, и сама Мэйзи лучилась. Мать рассеянно гладила ее по голове, вливала в нее раскованность, беспредельность, крылатость.

– Есть хочу, – сказал Бен.

– Глядите, как я прыгаю, – распорядился Джимми. – Мамочка, Мэйзи, глядите. Чего вы не смотрите?

Ветер подул с другой стороны, принес запах консервного завода. Мэйзи пронизала дрожь, в ней боролись два чувства; обеими руками она удерживала руку матери, чтобы та не перестала гладить, гладила еще. Подло. Что-то с шумом пронеслось, разъединило, задавило. Внутрь дыхания, в биение сердца втиснулась тяжесть, восстановились оковы.

– Гляжу, гляжу, – крикнула Анна.

Прежнее материнское выражение появилось на ее лице, материнский отклик, бдительность – во вновь скованном теле.

– А я ведь никакой еды не захватила с собой, Бен. И о чем только я в последние дни думаю? Все плывет. Катальпа… – Она засмеялась. – Чтоб тебе оплешиветь! – Они никогда не слышали от нее такого выражения. – Солнце-то припекает, а тени нигде нет. Полдень. А я ведь обещала миссис Крикши вернуться пораньше.

Никогда больше, после этого дня, Мэйзи не видела такого выражения – нового, непривычного выражения – на лице матери.