Текст книги "Современная американская повесть"

Автор книги: Трумен Капоте

Соавторы: Джеймс Болдуин,Уильям Стайрон,Джеймс Джонс,Джон Херси,Тилли Олсен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 41 страниц)

Мучаясь, я держалась за него обеими руками, больше мне не за что было держаться, я держалась за его курчавые волосы. Я не могла бы сказать, чьи это стоны – его или мои. У меня чуть не вырвался крик, и я заплакала. Настало что-то новое, никогда не изведанное. Его язык, его зубы были у меня на груди. Мне хотелось сбросить с себя эту тяжесть, но я прижимала его к себе все ближе. Я вскрикнула и заплакала, уткнувшись ему в плечо. Но он заглушил мой крик, прижавшись губами к моим губам. Его дыхание было у меня в ноздрях. И вот какой-то голос запел во мне, и его тело стало священным для меня – его ягодицы, тяжесть его груди. Сама не знаю, чего мне больше хотелось – смеяться или плакать. Я повторяла его имя. Я прижимала его к себе все ближе и ближе. Он целовал и целовал меня. Мы едва дышали, и, если бы дыхание не вернулось к нам, мы оба умерли бы.

А потом мы долго лежали не двигаясь, прижавшись друг к другу.

– Мне хорошо здесь с тобой.

– Мне тоже. – Потом: – А тебе хорошо, Тиш, когда мы… – спросил будто маленький мальчишка, – когда мы близко… тебе хорошо?

Я улыбнулась.

– Брось, Фонни! Ты просто хочешь, чтобы я сказала это вслух.

– Правильно. Ну?..

– Что ну?

– Почему же ты не скажешь? – И он поцеловал меня.

Я сказала:

– По мне будто грузовик проехал. Но прекраснее этого у меня ничего не было.

– У меня тоже, – сказал он. И сказал с удивлением, будто о ком-то другом: – Меня, пожалуй, никто еще так не любил, как ты.

– А у тебя было много женщин?

– Да нет, не много. И вообще ни одной, о ком бы тебе следовало беспокоиться.

– Я знаю какую-нибудь?

Он засмеялся.

– Ты что хочешь? Чтобы я повел тебя по улице и показывал на каждую пальцем? Сама понимаешь, это было бы нехорошо. И теперь, когда я узнал тебя чуть поближе, пожалуй, и небезопасно. – Он прижался ко мне и тронул ладонью мою грудь. – Ты настоящая тигрица. Даже если бы у меня было время бегать за разными пташками, то сил бы на это не хватило. Придется мне витамины принимать.

– Замолчи, пожалуйста! Слушать тебя противно.

– Почему противно? Я только о своем здоровье пекусь. Тебя разве не интересует мое здоровье? А они, кстати, в шоколадной оболочке… Я про витамины.

– Ты с ума сошел!

– Правильно, – весело признался он. – Из-за тебя я и схожу с ума.

Тело Фонни было для меня чем-то загадочным – тело возлюбленного всегда для тебя загадочно, как бы хорошо ты его ни знала. Оно точно изменчивая обертка, за которой прячется самая большая загадка твоей жизни. Я смотрела на его широкую грудь, на плоский живот, на пупок. Я коснулась его стройного тела и поцеловала его в грудь. Взяв одной рукой мою руку, другую положив мне на плечо, он привлек меня к себе. Потом сказал:

– Надо идти. Я провожу тебя. Надо добраться домой до рассвета.

Было половина пятого.

– Да, надо, – сказала я, и мы встали и пошли под душ.

Я вымыла его, он – меня, мы смеялись как дети, и он сказал, что, если я не перестану трогать его, тогда нам никогда не попасть в Гарлем, и мой папа рассвирепеет, и вообще ему надо о многом поговорить с моим папой не откладывая, сегодня же.

Фонни привез меня домой в семь часов утра. В почти пустом вагоне метро мы стояли обнявшись. Было воскресное утро. Мы шли по нашим улицам, держась за руки. Те, кто обычно спешит в церковь, не успели еще встать, а тем, кто еще не ложился, тем не было никакого дела до нас – ни до нас и ни до кого на свете.

Мы подошли к нашему крыльцу. Я думала, что Фонни не поднимется со мной, и повернулась поцеловать его на прощанье, но он взял меня за руку и сказал:

– Пойдем.

И мы поднялись вверх по лестнице. Фонни постучал в дверь.

Открыла нам Эрнестина в старом зеленом халате, с завязанными на затылке волосами. Вид ее не обещал ничего доброго. Она перевела взгляд с меня на Фонни, потом опять на меня. И улыбнулась наперекор самой себе.

– Вовремя пришли, как раз к кофейку, – сказала она и шагнула от двери, пропуская нас.

– Мы… – начала я, но Фонни сказал:

– Здравствуйте, мисс Риверс. – Что-то в его голосе заставило Эрнестину пристально посмотреть на него, и она окончательно проснулась. – Вы простите, что мы так опоздали. Можно мне поговорить с мистером Риверсом? Это очень важно.

Он все еще держал меня за руку.

– Чтобы увидеться с ним, – сказала Эрнестина, – не мешало бы войти сначала в дом.

– Мы… – опять начала я, еще сама не зная, как объяснить свое отсутствие.

– Хотим пожениться, – сказал Фонни.

– Тогда вам в самый раз выпить кофе, – сказала Эрнестина и затворила за нами дверь.

На кухню вошла Шерон, и она выглядела куда собраннее, чем Эрнестина, то есть была в брюках, в свитере, волосы заплетены в косу и закручены на макушке.

– Где вы оба пропадали, – начала она, – до самого утра? Это что за новости! Тоже мне! Мы уж хотели в полицию звонить.

Но я видела, что ей полегчало, так как Фонни сидел у нас на кухне рядом со мной. Значит, происходит нечто очень важное, и она понимала это. Все было бы совсем по-другому, и ей пришлось бы гораздо труднее, если бы я вошла в дом одна.

– Мне хорошо здесь с тобой.

– Мне тоже. – Потом: – А тебе хорошо, Тиш, когда мы… – спросил будто маленький мальчишка, – когда мы близко… тебе хорошо?

Я улыбнулась.

– Брось, Фонни! Ты просто хочешь, чтобы я сказала это вслух.

– Правильно. Ну?..

– Что ну?

– Почему же ты не скажешь? – И он поцеловал меня.

Я сказала:

– По мне будто грузовик проехал. Но прекраснее этого у меня ничего не было.

– У меня тоже, – сказал он. И сказал с удивлением, будто о ком-то другом: – Меня, пожалуй, никто еще так не любил, как ты.

– А у тебя было много женщин?

– Да нет, не много. И вообще ни одной, о ком бы тебе следовало беспокоиться.

– Я знаю какую-нибудь?

Он засмеялся.

– Ты что хочешь? Чтобы я повел тебя по улице и показывал на каждую пальцем? Сама понимаешь, это было бы нехорошо. И теперь, когда я узнал тебя чуть поближе, пожалуй, и небезопасно. – Он прижался ко мне и тронул ладонью мою грудь. – Ты настоящая тигрица. Даже если бы у меня было время бегать за разными пташками, то сил бы на это не хватило. Придется мне витамины принимать.

– Замолчи, пожалуйста! Слушать тебя противно.

– Почему противно? Я только о своем здоровье пекусь. Тебя разве не интересует мое здоровье? А они, кстати, в шоколадной оболочке… Я про витамины.

– Ты с ума сошел!

– Правильно, – весело признался он. – Из-за тебя я и схожу с ума.

Тело Фонни было для меня чем-то загадочным – тело возлюбленного всегда для тебя загадочно, как бы хорошо ты его ни знала. Оно точно изменчивая обертка, за которой прячется самая большая загадка твоей жизни. Я смотрела на его широкую грудь, на плоский живот, на пупок. Я коснулась его стройного тела и поцеловала его в грудь. Взяв одной рукой мою руку, другую положив мне на плечо, он привлек меня к себе. Потом сказал:

– Надо идти. Я провожу тебя. Надо добраться домой до рассвета.

Было половина пятого.

– Да, надо, – сказала я, и мы встали и пошли под душ.

Я вымыла его, он – меня, мы смеялись как дети, и он сказал, что, если я не перестану трогать его, тогда нам никогда не попасть в Гарлем, и мой папа рассвирепеет, и вообще ему надо о многом поговорить с моим папой не откладывая, сегодня же.

Фонни привез меня домой в семь пасов утра. В почти пустом вагоне метро мы стояли обнявшись. Было воскресное утро. Мы шли по нашим улицам, держась за руки. Те, кто обычно спешит в церковь, не успели еще встать, а тем, кто еще не ложился, тем не было никакого дела до нас – ни до нас и ни до кого на свете.

Мы подошли к нашему крыльцу. Я думала, что Фонни не поднимется со мной, и повернулась поцеловать его на прощанье, но он взял меня за руку и сказал:

– Пойдем.

И мы поднялись вверх по лестнице. Фонни постучал в дверь.

Открыла нам Эрнестина в старом зеленом халате, с завязанными на затылке волосами. Вид ее не обещал ничего доброго. Она перевела взгляд с меня на Фонни, потом опять на меня. И улыбнулась наперекор самой себе.

– Вовремя пришли, как раз к кофейку, – сказала она и шагнула от двери, пропуская нас.

– Мы… – начала я, но Фонни сказал:

– Здравствуйте, мисс Риверс. – Что-то в его голосе заставило Эрнестину пристально посмотреть на него, и она окончательно проснулась. – Вы простите, что мы так опоздали. Можно мне поговорить с мистером Риверсом? Это очень важно.

Он все еще держал меня за руку.

– Чтобы увидеться с ним, – сказала Эрнестина, – не мешало бы войти сначала в дом.

– Мы… – опять начала я, еще сама не зная, как объяснить свое отсутствие.

– Хотим пожениться, – сказал Фонни.

– Тогда вам в самый раз выпить кофе, – сказала Эрнестина и затворила за нами дверь.

На кухню вошла Шерон, и она выглядела куда собраннее, чем Эрнестина, то есть была в брюках, в свитере, волосы заплетены в косу и закручены на макушке.

– Где вы оба пропадали, – начала она, – до самого утра? Это что за новости! Тоже мне! Мы уж хотели в полицию звонить.

Но я видела, что ей полегчало, так как Фонни сидел у нас на кухне рядом со мной. Значит, происходит нечто очень важное, и она понимала это. Все было бы совсем по-другому, и ей пришлось бы гораздо труднее, если бы я вошла в дом одна.

– Вы меня извините, миссис Риверс, – сказал Фонни. – Это я виноват. Мы с Тиш не виделись несколько недель, надо было о многом поговорить. Мне надо было поговорить, и… – он повел рукой, – я ее задержал.

– Разговорами? – спросила Шерон.

Фонни чуть передернуло, но глаз он не опустил.

– Мы хотим пожениться, – сказал он. – Вот почему я и задержал ее допоздна. – Они смотрели друг на друга. – Я люблю Тиш, – сказал он. – Вот почему я так долго не приходил. Я… – Он бросил на меня мимолетный взгляд. – Я даже ходил к другим женщинам… чего я только не вытворял, чтобы выкинуть это из головы. – Он снова взглянул на меня. И опустил глаза. – Но потом понял, что самого себя обманываю. Я никого не любил, кроме нее. И вдруг испугался: а что, если она уедет или появится кто-нибудь другой, кто уведет ее, и вот я вернулся. – Улыбка у него получилась вымученная. – Примчался что есть духу. И больше я никуда не хочу уходить. – Потом: – Вы же знаете, она всегда была моей девушкой. И я… я не такой уж плохой. Это вы тоже знаете. И вы… роднее вашей семьи у меня никого не было.

– Тогда, – проворчала Шерон, – я не понимаю, почему ты вдруг начал величать меня миссис Риверс. – Она обернулась ко мне. – Да-а! Я надеюсь, сударыня, вы не забыли, что вам всего восемнадцать лет?

– Такой довод, – сказала Эрнестина, – с автобусным билетом в придачу только до угла тебя и доведет, и никак не дальше. – Она разлила кофе по чашкам. – Вообще-то первой полагается выходить замуж старшей сестре. Хотя в нашем доме хорошего тона никогда не придерживались.

– Ты-то как к этому относишься? – спросила ее Шерон.

– Я? Да я рада-радешенька отделаться от этой вертихвостки. Я всегда на нее фыркала и, честное слово, не могу понять, что вы все в ней находите. – Она села за стол и широко улыбнулась. – Фонни, клади себе сахару. Тебе он очень понадобится, если ты свяжешься с моей прелестной, с моей прелестнейшей сестричкой.

Шерон подошла к двери и крикнула:

– Джо! Поди сюда! Молния шарахнула в дом бедняков! Правду говорю! Иди скорей!

Фонни взял меня за руку.

На кухню вышел Джозеф – в шлепанцах, в старых вельветовых штанах и в тенниске. Я начала понимать, что у нас никто не спал всю ночь. Первой Джозеф увидел меня. Больше он никого не видел. И поскольку он кипел от ярости и в то же время чувствовал облегчение, тон у него был весьма сдержанный:

– Не дурно бы послушать, сударыня, как вы объясните свое возвращение домой в такой ранний час. Хочешь уйти из дома, так уходи. Слышала? А пока живешь в моем доме, изволь уважать его. Слышала?

Но тут он увидел Фонни, и Фонни отпустил мою руку и встал.

Он сказал:

– Мистер Риверс, не браните ее. Это все моя вина, сэр. Это я задержал Тиш. Мне надо было поговорить с ней. Не браните ее, мистер Риверс. Не браните. Я просил ее выйти за меня замуж. Вот почему мы так задержались. Мы хотим пожениться. За тем я и пришел сюда. Вы ее отец. Вы ее любите. И я знаю, что вы знаете – должны знать, что я люблю ее. Я всю жизнь ее любил. Вы и это знаете. А если б не любил, то не стоял бы сейчас в вашем доме. Ведь правда? Простился бы с ней у крыльца и удрал бы восвояси. Вам, наверно, хочется меня поколотить. Но я люблю ее. Вот и все, что я могу сказать вам.

Джозеф не сводил с него глаз.

– Тебе сколько лет?

– Двадцать один, сэр.

– Решил, самая пора жениться?

– Не знаю, сэр. Но знать, что любишь, по-моему, самая пора.

– Ты так думаешь?

Фонни выпрямился.

– Не думаю, а знаю, сэр.

– Как же ты ее прокормишь?

– А вы как кормили?

Нам, женщинам, уже нельзя было принимать участие в разговоре, и мы знали это. Эрнестина налила Джозефу кофе и подвинула ему чашку.

– Ты где-нибудь работаешь?

– Днем я гружу машины мебелью, а по ночам занимаюсь скульптурой. Я скульптор. Мы знаем, что нам придется нелегко. Но я художник. И буду настоящим, может, даже большим художником.

И они снова замолчали, не сводя глаз друг с друга. Джозеф не глядя взял чашку и, не чувствуя вкуса кофе, отхлебнул из нее.

– Теперь давай поставим точки над «i». Ты просил мою дочку выйти за тебя замуж, и она ответила тебе…

– Да, – сказал Фонни.

– А сюда ты зачем пришел – сообщить мне об этом или попросить моего разрешения?

– За тем и за другим, сэр.

– Но у тебя нет никакого…

– Будущего, – сказал Фонни.

И они оба снова смерили друг друга взглядом.

Джозеф поставил чашку на стол. Фонни до своей не дотронулся.

– А как бы ты поступил на моем месте? – спросил Джозеф.

Я почувствовала, что Фонни задрожал. Он не мог иначе; его рука чуть коснулась моего плеча и тут же оторвалась от него.

– Я бы спросил свою дочь. Если она скажет вам, что не любит меня, я уйду и больше никогда не буду вас беспокоить.

Джозеф впился взглядом в Фонни – взгляд был долгий, и недоверие покорно уступало в нем место нежности и воспоминаниям о себе в молодости. У него был такой вид, точно он хотел сбить Фонни с ног, у него был такой вид, точно он хотел заключить его в свои объятия.

Потом Джозеф посмотрел на меня.

– Ты любишь его? Хочешь выйти за него замуж?

– Да. – Я не подозревала, что мой голос может прозвучать так непривычно. – Да. Да. – Потом я сказала: – Ты знаешь, я твоя дочь, вся в тебя, и я мамина дочь, вся в маму. Так что ты должен понимать: если я говорю нет, значит, нет, а если я говорю да, значит, да. Фонни пришел сюда, чтобы попросить твоего разрешения, и я люблю его за это. И очень хочу, чтобы ты такое разрешение дал, потому что я люблю и тебя. Но я не собираюсь стать твоей женой. Я буду женой Фонни.

Джозеф сел к столу.

– Когда?

– Когда монета будет, – сказал Фонни.

Джозеф сказал:

– Нам с тобой, сынок, лучше уйти в соседнюю комнату.

И они ушли. Мы сидели молча. Нам нечего было сказать друг другу. Одна только мама заговорила спустя минуту:

– Ты правда любишь его, Тиш? Правда?

– Мама, – сказала я, – почему ты меня об этом спрашиваешь?

– Она втайне надеялась, что ты выйдешь за губернатора Рокфеллера, вот почему, – сказала Эрнестина.

Мама устремила на нее долгий строгий взгляд, потом рассмеялась. Сама того не подозревая, без всякой задней мысли Эрнестина была близка к истине – не в буквальном смысле этого слова, но тем не менее близка, ибо с мечтой о благополучии трудно расстаться. Я сказала:

– Да нет, знаешь, этот трухлявый гриб слишком стар для меня.

Шерон снова засмеялась.

– А он себя совсем другим считает. Но какой бы ты ему показалась, этого я и знать не хочу. Так. Словом, с этим вопросом все. Ты выходишь за Фонни. Что ж, ладно. Как вспомню… – И она помолчала и будто стала уже не моей матерью, Шерон, а кем-то другим, но эта другая была именно моя мать, Шерон. – Как вспомню об этом, так у меня хорошо становится на душе. – Она откинулась на спинку стула, сложив руки на груди, глядя куда-то вдаль и думая, как ей быть дальше. – Да. Он настоящий мужчина.

– Он еще не мужчина, – сказала Сестрица. – Но станет мужчиной. Вот ты и сидишь тут и стараешься изо всех сил сдержать слезы. А почему? Потому, что твоя младшая дочь скоро станет женщиной.

– А, перестань! – сказала Шерон. – Хоть бы ты сама поскорее выскочила замуж, тогда я сама буду копаться в твоей душе.

– Да ты скучать по мне будешь, – нашлась Эрнестина. – Только вряд ли я когда-нибудь выйду замуж. Есть, мама, люди, которые выходят замуж, а есть, которые не выходят. – Она встала и прошлась по кухне, описав круг, и снова села за стол. Из соседней комнаты до нас доносился голос Фонни и голос Джозефа, но о чем они там говорили, нам не было слышно, да мы и не старались прислушиваться. Мужчины есть мужчины, и, бывает, их следует оставить в покое. Ведь надо же соображать, что если двое мужчин заперлись в комнате, где им, может, не так уж и приятно сидеть, так это потому, что они несут ответственность за женщин, которые вот тут, за дверью.

– Да, я тебя понимаю, – сказала Шерон ровным голосом, не двигаясь с места.

– Все горе в том, – сказала Эрнестина, – что иной раз вдруг так захочется принадлежать кому-то.

– Но ведь это очень страшно, когда кому-то принадлежишь, – воскликнула я неожиданно для самой себя.

И пока у меня не вырвались такие слова, я, может быть, не сознавала, насколько это верно.

– Что так, что этак, один черт, – сказала Эрнестина и улыбнулась.

Джозеф и Фонни вышли из соседней комнаты.

– Вы оба посходили с ума, – сказал Джозеф. – Но что с вами поделаешь! – Он поглядывал на Фонни. Он улыбался – улыбался ласково, не в силах сдержать улыбки. Потом посмотрел на меня: – Хотя Фонни прав: того и гляди, появился бы кто-нибудь другой и увел бы тебя. Только я не думал, что все случится так скоро. Но Фонни верно говорит – вы всегда, с самого детства дружили. А теперь выросли и уже стали больше. – Он взял Фонни за руку и взял меня да руку и приподнял со стула. Он вложил мою руку в руку Фонни. – Берегите друг друга, – сказал он. – Вы еще убедитесь, что это не пустые слова.

На глазах у Фонни выступали слезы. Он поцеловал моего отца. Он выпустил мою руку, И шагнул к двери.

– Я пойду домой, – сказал он. – Расскажу все папе. – Лицо у него изменилось, он взглянул на меня и послал мне поцелуй сквозь разделявшее нас пространство. – Папа обрадуется, – сказал он. И отворил дверь. И сказал Джозефу: – Мы будем здесь к шести часам. Ладно?

– Ладно, – сказал Джозеф, и улыбка осветила его лицо.

Фонни вышел на площадку. Дня через два, через три, во вторник или в среду, мы с ним отправились на поиски подходящей мансарды.

И нам пришлось здорово побегать.

В понедельник мистер Хэйуорд, как и обещал, был у себя в конторе. Я приехала туда в начале восьмого, со мной была мама.

Мистеру Хэйуорду, по-моему, лет тридцать семь. У него карие глаза, мягкий взгляд, редеющие каштановые волосы. Он длинный-предлинный и широкий в плечах. Человек он приятный, во всяком случае на вид, но мне с ним как-то не по себе. Не знаю, может, не он в этом виноват. Последнее время мне с любым не по себе, а уж с адвокатом и подавно.

Когда мы вошли, он встал, усадил маму в большое кресло, а меня в то, что поменьше, и сам снова сел за свой письменный стол.

– Ну, как вы себя чувствуете, миссис Риверс? А вы, Тиш? Виделись с Фонни?

– Да. В шесть часов.

– Ну, как он?

Такой вопрос всегда казался мне нелепым. Как может себя чувствовать человек, который всеми силами стремится вырваться из тюрьмы? Но пришлось заставить себя взглянуть на вещи по-иному – понять, что такой вопрос тоже важен. Во-первых, с этим вопросом я живу; во-вторых, то, как Фонни себя чувствует, важно знать мистеру Хэйуорду и может облегчить ему ведение дела. Но мне было неприятно рассказывать мистеру Хэйуорду о Фонни. По-моему, он уже многое должен был сам о нем узнать. Но, может, я опять несправедлива к нему.

– Ну, скажем, так, мистер Хэйуорд: Фонни тошно там, но он держится и не падает духом.

– Когда мы его оттуда вызволим? – спросила мама.

Мистер Хэйуорд перевел взгляд с мамы на меня и улыбнулся, улыбка вышла болезненная, будто его только что в пах ударили. Он сказал:

– Вы же знаете, какое это сложное дело.

– Поэтому моя сестра и наняла именно вас, – сказала я.

– И вам начинает казаться, что она зря на меня положилась? – Он все еще улыбался. Он закурил сигару.

– Нет, – ответила я. – Я ничего такого не говорю.

Я бы не осмелилась такое сказать, во всяком случае пока, так как меня пугала мысль, что придется искать другого адвоката, который, может, будет еще хуже этого.

– Нам было хорошо с Фонни, – сказала мама. – Его очень не хватает в доме.

– Я вас понимаю, – сказал он, – и делаю все от меня зависящее, чтобы вернуть его вам как можно скорее. Но в чем самая большая трудность, вы сами знаете: ведь миссис Роджерс отказалась пересмотреть свои показания. А теперь она исчезла.

– Исчезла? – вскрикнула я. – Как так исчезла?

– Тиш, – сказал он, – мы живем в огромном городе, в огромной стране и, если уж на то пошло, так в огромном мире. И случается, люди исчезают. Не думаю, чтобы она уехала куда-нибудь далеко. У них средств не хватит на долгое путешествие. Но родные могли отправить ее в Пуэрто-Рико. Во всяком случае, чтобы произвести розыск, придется послать туда специального человека, а на это…

– На это нужны деньги, – сказала мама.

– Увы! – сказал мистер Хэйуорд. Он бросил на меня из-за своей сигары странный, настороженный и почему-то грустный взгляд.

Я было вскочила с места, но тут же опять села.

– Грязная тварь! – сказала я. – Вот грязная тварь!

– А деньги большие? – спросила мама.

– Я сделаю все, чтобы уменьшить расходы, – сказал мистер Хэйуорд с застенчивой, мальчишеской улыбкой. – Но специальный человек, он, к сожалению, специальный, и прекрасно это знает. Если нам повезет, мы обнаружим миссис Роджерс через несколько дней, через неделю. Если же нет… – Он пожал плечами. – Давайте лучше предположим, что нам повезет. – И снова улыбнулся.

– Пуэрто-Рико, – с трудом выговорила мама.

– Мы не уверены, что она именно туда и вернулась, – сказал мистер Хэйуорд. – Но это вполне возможно. Во всяком случае, несколько дней назад они с мужем выехали из квартиры на Орчард-стрит, а своего нового адреса не оставили. Связаться с другими родственниками – с тетками, с дядьями – не удалось, да они, как вы знаете, не очень-то шли нам навстречу до сих пор.

– Но разве это не бросает тени на ее показания? – спросила я. – Вдруг ни с того ни с сего исчезнуть! Она же главная свидетельница по делу.

– Да. Но она невежественная пуэрториканка, она сама не своя, у нее шок после изнасилования. Так что эту женщину можно понять. Вы догадываетесь, о чем я? – Он пристально посмотрел на меня, и голос у него изменился. – Миссис Роджерс не единственный свидетель. Вы забываете о показаниях полисмена Белла. Именно его опознание насильника считается достоверным. Белл клянется, что видел Фонни, когда тот убегал с места преступления. И я всегда считал – помните, мы с вами говорили об этом, – что именно с его слов миссис Роджерс и дает показания.

– Если Белл застал Фонни на месте преступления, зачем ему понадобилось тянуть время, а потом явиться к нам и взять Фонни из дому?

– Тиш, – сказала мама. – Тиш. – Потом: – Значит… дайте мне разобраться… Значит, полисмен Белл и учил ее, что говорить? Так?

– Да, – сказал мистер Хэйуорд.

Я обвела взглядом его контору. Мы были в центре города, около Бродвея, недалеко от церкви св. Троицы. Стены конторы были обшиты темным деревом, полированным. Письменный стол – широкий, с двумя телефонами, то на одном, то на другом все время зажигался огонек. Хэйуорд не обращал на это внимания, он смотрел на меня. На стенах висели спортивные трофеи и дипломы и большая фотография Хэйуорда-старшего. На столе в рамках две фотографии, на одной – его улыбающаяся жена, на другой – двое маленьких сыновей. Все в этой конторе было мне чужое.

И все-таки я сидела здесь.

– Вы говорите, – сказала я, – что докопаться до правды в этом деле невозможно?

– Нет. Ничего такого я не говорил. – Он снова раскурил свою сигару. – На чьей стороне правда, не имеет ни малейшего значения. Важно одно – кто выиграет.

Вся контора наполнилась сигарным дымом.

– Я не хочу сказать, – размеренно, четко проговорил он, – что сомневаюсь в истинном положении вещей. Если б я не верил в то, что Фонни ни в чем не повинен, то не взялся бы за ваше дело. Этого полисмена я знаю – он расист и лжец, так я и сказал ему прямо в лицо, и можете повторить это от моего имени, когда и где вам угодно. И окружного прокурора, который ведет это дело, я тоже знаю – он еще хуже. Вот так. Вы с Фонни утверждаете, что находились в помещении на Бэнк-стрит вместе со старым приятелем Фонни Дэниелом Карти. Ваши показания, как вы сами понимаете, в счет не пойдут, а Дэниел Карти только что задержан окружной прокуратурой и лишен права на свидание. Мне не разрешили повидаться с ним. – Он встал и подошел к окну. – Это нарушение законности… Но у Дэниела, как вы знаете, уже был привод. Его явно хотят заставить, чтобы он изменил свои показания. И вот почему… утверждать этого я не могу, но готов пари держать, вот почему миссис Роджерс исчезла. – Он вернулся к столу и сел в кресло. – Такие-то, видите ли, дела. – Он взглянул на меня. – Я сделаю все, что от меня зависит, но предупреждаю: будет трудно.

– Когда вам нужны деньги? – спросила мама.

– К розыску я уже приступил, – сказал он. – А деньги будут нужны, как только вы их достанете. Буду осаждать канцелярию окружного прокурора, чтобы мне разрешили свидание с Дэниелом Карти, хотя они, конечно, нагородят уйму всяких рогаток на моем пути.

– Значит, – сказала мама, – нам надо выиграть время.

– Да, – сказал он.

Время – это слово гулко отдалось у меня в ушах, как колокольный звон. Для Фонни время тянется в тюрьме. Придет время, и через полгода у нас будет ребенок. Было такое время, когда мы с Фонни встретились, было время, когда мы слюбились, и вот теперь, вне времени, мы любим друг друга, но всецело зависим от того, что оно принесет нам.

Время идет. Фонни ходит из угла в угол по камере, волосы у него отросли, стали еще курчавее. Время идет, он трогает подбородок – эх, побриться бы. Время идет, он скребет под мышками – эх, если бы под душ. Время идет, он озирается по сторонам, зная, что его обманули, что время действует ему наперекор. Было время, когда он боялся жить. Теперь все по-другому – он боится смерти, подстерегающей его где-то во времени. Каждое утро он просыпается, видя Тиш закрытыми глазами, и каждую ночь засыпает, мучаясь ощущением ее близости. Теперь он живет в вонище, в криках, в тесноте и в ужасе людского скопища, и его бросили в эту преисподнюю в мгновение ока.

От времени не откупишься. Единственная монета, какую оно принимает, – это человеческая жизнь. Сидя на ручке кожаного кресла мистера Хэйуорда, я посмотрела в огромное окно вниз на Бродвей и заплакала.

– Тиш, – беспомощно проговорил Хэйуорд.

Мама подошла ко мне и обняла меня за плечи.

– Нам так нельзя, – сказала она. – Нам нельзя так.

Но я не могла остановиться. Мне казалось, что мы никогда не разыщем миссис Роджерс, что Белл ни за что не откажется от своих показаний, что Дэниела будут бить до тех пор, пока он не откажется от своих. И Фонни сгниет в тюрьме, Фонни умрет там, а я – я не могу жить без него.

– Тиш, – сказала мама. – Ты теперь женщина. Так будь настоящей женщиной. Положение у нас тяжелое. Но ты подумай как следует – ведь ничего нового тут нет! Вот как раз такой случай, когда сдаваться нельзя. Фонни надо вызволить из тюрьмы, как бы нам ни пришлось выкручиваться. Ты поняла, дочка? Нас всякая пакость давно мытарит. Так вот, стоит только подумать об этом хорошенько, так сразу заболеешь. А тебе нельзя сейчас болеть, ты сама это знаешь. Уж лучше пусть твоего Фонни государство убьет, чем тебе его убивать. Так что держись, дочка, держись. Мы вызволим Фонни.

Она отошла от меня. Я вытерла слезы. Она повернулась к Хэйуорду.

– У вас есть адрес этой пуэрториканской девочки?

– Да. – Он написал его на листке бумаги и дал маме. – Мы пошлем туда кого-нибудь на этой неделе.

Мама сложила листок и сунула его к себе в сумочку.

– Как вы считаете, когда вам удастся повидать Дэниела?

– Хочу быть там завтра, – сказал он. – Но для этого придется горы свернуть.

– Ну что ж, – сказала мама. – Добивайтесь, чего бы это ни стоило.

Она вернулась ко мне.

– Мы соберемся дома, мистер Хэйуорд, и все вместе обдумаем, как нам быть. А Эрнестину я попрошу позвонить вам завтра утром. Ладно?

– Прекрасно! Передайте ей привет от меня. – Он положил сигару в пепельницу, подошел ко мне и одной рукой неловко обнял меня за плечи. – Дорогая моя Тиш, – сказал он. – Держитесь, прошу вас! Держитесь! Даю вам слово, мы дело выиграем и Фонни выйдет на свободу. Да, нам будет нелегко. Но не настолько все это непреодолимо, как вам кажется сегодня.

– Вот это вы ей и втолкуйте, – сказала мама.

– Когда я бываю на свидании с Фонни, первое, что он спрашивает, это о вас. И я всегда говорю: «Тиш держится молодцом». Но он смотрит на меня в упор, проверяет, не лгу ли я. А лгать я не мастак. Завтра мы увидимся. Что мне сказать ему?

Я ответила:

– Скажите, что я держусь.

– А может, вы улыбнетесь? В придачу к вашей весточке? Я все ему передам. Он будет рад.

Я улыбнулась, и он улыбнулся, и что-то подлинно человеческое впервые возникло между нами. Он снял руку с моего плеча и подошел к маме.

– Скажите Эрнестине, чтобы позвонила мне часов в десять. Если может, даже раньше. А то до шести меня не поймает.

– Скажу, скажу. И большое вам спасибо, мистер Хэйуорд.

– Знаете что? Не откинуть ли нам этого «мистера»?

– Ну что ж… Ладно, Хэйуорд. А меня зовите Шерон.

– С удовольствием. И я надеюсь, что дело нас сблизит и мы станем друзьями.

– Конечно, станем, – сказала мама. – Еще раз спасибо. Всего вам.

– До свидания. Не забывайте, о чем я вам говорил, Тиш.

– Нет, не забуду. Скажите Фонни, что я держусь.

– Вот таких я люблю. Вернее… – И в нем еще явственней почувствовалось что-то мальчишеское. – Вернее, Фонни таких любит. – И он улыбнулся. Он отворил нам дверь. Он сказал: – Всего вам хорошего.

И мы сказали:

– Всего вам хорошего.

В субботу днем Фонни шел по Седьмой авеню и столкнулся с Дэниелом. Они не виделись со школьной скамьи.

Время не пошло Дэниелу на пользу. Он был все такой же большой, черный, громогласный. К двадцати трем годам – Фонни немного младше его – он уже успел растерять своих сверстников. После восторженной встречи следом за минутной растерянностью они облапили друг друга и стали хохотать и лупить один другого по голове и по спине, снова совсем мальчишки, и, хотя Фонни не любил ходить по барам, зашли в ближайший и заказали два пива.