Текст книги "Современная американская повесть"

Автор книги: Трумен Капоте

Соавторы: Джеймс Болдуин,Уильям Стайрон,Джеймс Джонс,Джон Херси,Тилли Олсен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 41 страниц)

– Доброй ночи, сеньорита! – крикнул мне здешний патриарх, и мы с Фонни снова пошли по улицам.

– Пойдем, посмотришь мою берлогу, – сказал Фонни. – Это недалеко.

Был одиннадцатый час.

– Ладно, – сказала я.

Тогда я не знала Гринич-Вилледжа – теперь знаю. Тогда все мне казалось любопытным. Улицы, по которым мы шли, были и темнее и спокойнее, чем Шестая авеню.

Где-то близко протекала река, и на улице, кроме нас, никого не было. Я бы побоялась ходить здесь одна.

Мне пришло в голову, что надо позвонить домой, и я хотела сказать об этом Фонни, но не сказала.

Его берлога была в подвальном помещении на Бэнк-стрит. Мы остановились у низкой черной ограды с остриями поверху. Мы спустились на четыре ступеньки, повернули налево; там была дверь. Правее два окна. Фонни вставил ключ в замок, в дверь отворилась внутрь. Над головой у нас горел слабый желтоватый свет. Фонни подтолкнул меня вперед, затворил дверь за нами, и мы прошли несколько шагов по темному узкому, коридору. Он отворил вторую дверь и включил свет.

Комната была маленькая, с низким потолком, те самые окна смотрели на калитку. Был и камин. Рядом с комнатой крохотная кухонька и ванная. Самой ванны не было, только душ. В комнате стояли две-три скамеечки, деревянная табуретка, большой деревянный стол и маленький столик. На маленьком – несколько пустых банок из-под пива, на большом – инструменты. В комнате пахло деревом, всюду валялись чурки. В дальнем углу на полу лежал тюфяк, покрытый мексиканской шалью. На стене были пришпилены карандашные наброски Фонни и фотография Фрэнка.

Нам предстояло долго прожить в этой комнате – целую жизнь.

Когда раздался звонок, открыть дверь пошла Эрнестина, и первой в комнате появилась миссис Хант. На ней было что-то весьма элегантное, пока не присмотришься поближе. Платье коричневое, поблескивающее, похоже атласное; у колен, кажется, какая-то белая кружевная оборка, и на локтях тоже, и, кажется, еще вокруг талии, а на голове шляпа, точь-в-точь ведерко для угля, перевернутое вверх дном; эта шляпа огрубляла ее и без того грубый лоб.

Туфли у нее были на высоких каблуках; она начинала полнеть. С полнотой боролась, но безуспешно. И чего-то она боялась, и сила святого духа не спасала ее от этих страхов. Вошла она, неуверенно улыбаясь, не зная, чему или кому предназначить свою улыбку, и чувствуя себя, так сказать, где-то посередке между бдительным оком святого духа и несколько неясными воспоминаниями об уроках своего зеркала. И то, как она вошла и как протянула руку, и что-то в ее улыбке, которая молила о снисхождении, хотя сама она была не способна даровать его, поразило меня. Такой я ее раньше не видела. И Фонни когда-то был у нее во чреве. Она носила его.

Следом за миссис Хант вошли сестры – эти были совсем из другого теста. Эрнестина, встретившая их у двери, – такая радушная, такая «своя в доску» («Вас только и увидишь, когда созывается совещание в верхах. Куда это годится? Ну, входите же, входите!») – пропустила миссис Хант мимо себя прямо в орбиту Шерон, а Шерон, сама любезность, переправила ее, хоть и не сразу, к Джозефу, который сидел, обняв меня за талию. Поза отца и что-то в его улыбке испугали миссис Хант. Но мне уже стало ясно, что она всегда такая – испуганная.

Хотя сестры были сестрами Фонни, я никогда не думала о них как о его сестрах. Впрочем, нет, это неверно. Не будь они сестрами Фонни, я бы на них и внимания не обратила. Но потому, что они были сестрами Фонни и, как мне известно, не любили его, я их ненавидела. Они же ко мне ненависти не чувствовали. И вообще ни к кому не относились с ненавистью, в чем была их беда. Входя в нашу гостиную, они улыбались только им видимым толпам страждущих обожателей, и старшая, Адриенна, которой было двадцать семь лет, и Шейла, которой было двадцать четыре года, приложили все усилия к тому, чтобы поздороваться со мной, замухрышкой, чрезвычайно мило, как их учили миссионеры. А видели они, собственно, только большую черную руку моего отца, обнимавшую их за талию, – папа-то, конечно, обнимал меня, а им почему-то показалось, будто он их обнимает. Обе сестры еще не решили, чем возмущаться – ее ли цветом, или положением, или формой, но уж хватка-то его руки, безусловно, казалась им возмутительной. Адриенна была одета не по возрасту моложаво, Шейла – не по возрасту старообразно. За ними вошел Фрэнк, и мой отец чуть ослабил свое объятие. Перестукивая каблуками, переговариваясь, мы вошли в гостиную.

Вид у мистера Ханта был усталый, на лице все та же милая улыбка. Он сел на диван рядом с Адриенной и сказал:

– Значит, ты видела сегодня моего лобастого сынка?

– Да. Он чувствует себя хорошо. Шлет всем привет.

– Не очень его там прижимают? Я потому об этом спрашиваю, что тебе он может сказать такое, чего мне не скажет.

– У влюбленных вечные тайны, – сказала Адриенна, положила ногу на ногу и улыбнулась.

Я не собиралась схватываться с Адриенной, во всяком случае с места в карьер. Мистер Хант тоже не обратил внимания на ее слова, он смотрел на меня.

Я сказала:

– Ему там тошно, это сразу заметно. А как же иначе? Но он сильный. Он много читает, он занимается. – Я посмотрела на Адриенну. – Ничего, о нем не беспокойтесь. Но его надо вызволить оттуда. – Фрэнк хотел сказать что-то, но Шейла опередила отца:

– Читал бы и занимался бы вовремя, тогда не попал бы туда.

Я только открыла рот, но Джозеф быстро заговорил:

– Ты пиво привез? А то у меня есть джин, а еще виски и коньяк. – Он усмехнулся во весь рот. – Больше ни на что не рассчитывай. – Потом повернулся к миссис Хант: – Надеюсь, дамы не станут возражать?

Миссис Хант улыбнулась.

– Возражать? Фрэнка наши возражения мало трогают. Он как хочет, так и поступает. А о других подумать – ему это и в голову не придет.

– Миссис Хант, – сказала Шерон. – Чем вас угостить, милочка? Могу предложить вам чай или кофе. У нас есть и мороженое… и кока-кола.

– …и лимонад, – сказала Эрнестина. – Хотите, угощу вас мороженым с содовой? Пойдем, Шейла, поможешь мне. Сиди, мама. Без тебя справимся.

Она утащила Шейлу на кухню.

Мама подсела к миссис Хант.

– Господи, господи! – сказала она. – Как время-то летит! Ведь с тех пор, как нагрянула эта беда, мы и не виделись.

– Ах, не говорите! Я, того и гляди, слягу. Бегаю по Бронксу из конца в конец, все ищу, на чей надежный юридический совет положиться. Обращалась к людям, с которыми работала… один из них член городского совета, он буквально всех знает и может нажать кое-где… к нему, знаете ли, все обязаны прислушиваться. Но это съедает все мое время, а доктор говорит, что я должна беречь себя, что нельзя давать сердцу такую непосильную нагрузку. Он говорит: миссис Хант, помните, что, как ни нужна вашему сыну свобода, без матери ему тоже не обойтись. Но, знаете, мне это все ни к чему. О себе я не беспокоюсь. Господь помогает мне не пасть духом. Я молюсь, молюсь и молюсь, чтобы господь отверз глаза его. Денно и нощно только об этом. Но вдруг осеняет меня мысль: а может, господь именно таким путем заставит моего сына задуматься о своих грехах и вручить душу свою Иисусу.

– Может, вы и правы, – сказала Шерон. – Неисповедимы пути господни.

– Да, да! – сказала миссис Хант. – Он, возможно, и вас подвергнет испытанию. Господь не оставляет детей своих.

– А как вам показался адвокат, – спросила Шерон, – мистер Хэйуорд, которого подыскала Эрнестина?

– Я с ним еще не виделась. Времени нет к нему съездить. Но Фрэнк его видел.

– А как вы считаете, Фрэнк? – спросила Шерон.

Фрэнк пожал плечами.

– Он белый, выучился на юриста, есть у него эти степени. Не мне вам говорить, что этим хреновым степеням грош цена.

– Фрэнк, ты разговариваешь с женщиной, – сказала миссис Хант.

– Вижу. Надо же вносить приятное разнообразие в жизнь… Так я говорю, что все это ни хрена не стоит и мы еще, может, расстанемся с ним. С другой стороны, для белого он вроде ничего. Сейчас не очень задается, потому что брюхо пустое, а набьет его, тогда посмотрим, как он себя поведет. Слушай, друг, – сказал он Джозефу, – как ты думаешь, нужно мне, чтобы жизнь моего сына оказалась в руках этих холощеных кобелей? Ей-богу, лучше живьем сгореть. Это мой единственный сын. Слышишь? Мой единственный сын. Но мы все в руках белых, хотя я знаю и черных молодчиков, с которыми держи ухо востро.

– Но я тебе сто раз говорила, я тебе сто раз говорила! – воскликнула миссис Хант. – Такая нетерпимость опасна! Ты исполнен ненависти! Если ненавидеть людей, они ненавистью тебе и воздадут. Как услышу от тебя такие слова, так у меня сердце разрывается и я дрожу за сына, который сидит в темнице, откуда только любовь к господу и может его вывести… Фрэнк, если ты любишь Фонни, забудь про ненависть, забудь! Она падет на голову твоего сына и убьет его!

– Фрэнк ведь не призывает всех ненавидеть, миссис Хант, – сказала Шерон. – Он только говорит правду о нашей жизни в нашей стране, и понятно, почему это его так огорчает.

– Я полагаюсь на господа, – сказала миссис Хант. – Я знаю, что он печется обо мне.

– А я не знаю, чего господь бог ждет от человека, когда у его сына случилась беда. Твой бог распял своего сына и, наверно, был рад, что отделался от него, но я не такой. Думаешь, я пойду на улицу и брошусь целоваться с первым попавшимся мне белым полисменом? Так вот нет! Но в тот день, когда мой сын выйдет на свободу из этой поганой преисподней, я, мать вашу за ногу, буду исполнен любви. Я опять возьму моего сына обеими руками за голову и, так вашу мать, с любовью посмотрю ему в глаза. Да, в тот день сердце мое переполнит любовь. – Он встал с дивана и подошел к своей жене. – А если так не будет, тогда запомни: проломлю я кому-нибудь голову. И если услышу от тебя еще хоть слово про этого Иисуса, с которым ты уже столько лет путаешься, тогда тебе первой голову проломлю. Путаешься с этим еврейским ублюдком, вместо того чтобы о сыне думать.

Миссис Хант схватилась руками за голову, а Фрэнк медленно прошел через всю комнату и сел на прежнее место. Адриенна не сводила с него глаз и начала было говорить, но осеклась. Я сидела на скамеечке рядом с отцом. Адриенна наконец сказала:

– Мистер Риверс, вы, собственно, с какой целью созвали это совещание? Не за тем же, чтобы мы слушали, как наш отец оскорбляет нашу мать?

– А что тут такого? – сказала я. – Вечер субботний. Со скуки чего только не придумаешь! Может, мы затем вас и пригласили, чтобы поразвлечься!

– Что ты злюка, это я знаю, – сказала Адриенна. – Но вот такой дурой я тебя не считала.

– Я и двух разочков тебя не видела с тех пор, как твой брат попал в тюрьму, – сказала я. – А в тюрьме и вовсе тебя не видела, Фонни мне говорил, что ты только раз и приходила и торопилась поскорее убежать. А уж на работе, наверно, ни слова об этом не сказала. Ведь не сказала? Ни слова этим бывшим воякам за программу борьбы с бедностью, этим подлецам, чистоплюям, подхалимам, с которыми ты водишься. Ведь не сказала? А тут, видите ли, она сидит на диване и воображает себя красивее Элизабет Тейлор и сокрушается, что заждался ее где-то какой-то чурбан, а ей торчи здесь и слушай, что говорят о ее брате.

Миссис Хант уставилась на меня ужасными глазами. Холодная, горькая улыбка играла на губах Фрэнка; он сидел, глядя себе под ноги. Адриенна смотрела на меня откуда-то издалека, проставляя очередную, еще более чудовищную отметину против имени своего брата, и, наконец, сделала то, что, видно, ей давно хотелось сделать, – закурила. Потом стала бережно, изящно выпускать дым изо рта, явно решив, что больше никогда, ни по какому поводу не позволит заманить себя в общество людей, которые неизмеримо ниже ее по своему уровню.

Из кухни вышли Эрнестина и Шейла: Шейла – испуганная, Эрнестина – мрачно торжествующая. Эрнестина подала миссис Хант мороженое, поставила Адриенне кока-колу, Джозефу – пиво, Фрэнку – джин с фруктовой водой, Шейле – кока-колу, Шерон – джин с фруктовой водой, мне – коньяку, а себе – виски со льдом.

– Ну, поехали, – весело сказала она и села, и остальные тоже сели.

Наступила тишина – тишина очень странная, и все уставились на меня. Я чувствовала на себе взгляд миссис Хант, еще более злобный, более испуганный, чем раньше. Она наклонилась всем телом вперед, крепко сжав в руке ложечку, опущенную в мороженое. Шейла сидела потрясенная. Адриенна скривила губы в презрительной усмешке и, тоже подавшись вперед, хотела сказать что-то, но рука Фрэнка, враждебная, угрожающая, поднялась вверх и остановила ее. Она откинулась назад. Фрэнк подался вперед.

Моя весть в конце концов предназначалась ему. И, глядя на него, я сказала:

– Это совещание в верхах созвала я. По моей просьбе папа пригласил вас всех к нам, чтобы я могла сказать вам то, что сказала сегодня Фонни. Фонни скоро будет отцом. Мы ждем ребенка.

Глаза Фрэнка оставили меня и впились в лицо моего отца. И они оба ушли от нас, а мы сидели в полном молчании, кто на стульях, кто на диване, – ушли оба, и странным казался их проход по комнате. Лицо у Фрэнка было библейски грозное. Он словно не оставлял вокруг себя камня на камне, его взгляд силился проникнуть за горизонты, которые до сих пор и не мерещились ему. Когда он вернулся, все так же в сопровождении моего отца, выражение лица у него было умиротворенное.

– Мы с тобой сейчас пойдем и напьемся, – сказал он Джозефу. Потом улыбнулся широкой улыбкой – ну просто копия Фонни – и сказал: – Я рад, Тиш. Я очень, очень рад.

– А кто, – спросила миссис Хант, – кто будет растить этого ребенка?

– Его отец и его мать, – сказала я.

Миссис Хант уставилась на меня.

– Да уж во всяком случае, – сказал Фрэнк, – не дух святой.

Миссис Хант обратила взгляд свой к Фрэнку, потом поднялась и пошла на меня; она шла очень медленно и, казалось, сдерживала дыхание.

– Ты, верно, именуешь свою похотливость любовью? – сказала миссис Хант. – Но по-моему, это называется по-другому. Я так и знала, что ты принесешь гибель моему сыну. Знала! В тебе сидит нечистая сила! Господь поведал мне это несколько лет назад. По воле святого духа твой ребенок зачахнет у тебя во чреве. Но сыну моему простится. Его спасут мои молитвы.

Она была нелепа и величественна; она вещала. Но Фрэнк захохотал, подошел к ней и ударом от себя, наотмашь, сбил ее с ног. И вот она лежит на полу, шляпа у нее съехала на затылок, платье задралось выше колен, а над ней стоит Фрэнк. Она не издала ни звука, он – тоже.

– У нее же сердце! – пролепетала Шерон, и Фрэнк снова хохотнул. Он сказал:

– А вы пощупайте, оно, наверно, все еще колотится. Только разве это сердце! – Он повернулся к моему отцу. – Джо, пусть ею женщины займутся, а мы с тобой пойдем. – И тогда мой отец заколебался: – Пойдем, Джо, пойдем. Ну прошу тебя!

– Иди с ним, – сказала Шерон. – Ступай.

Шейла стала на колени возле матери. Адриенна ткнула сигарету в пепельницу и поднялась со стула. Эрнестина вышла из ванной комнаты со спиртом и опустилась рядом с Шейлой. Она смочила спиртом ватку и стала тереть миссис Хант виски и лоб, осторожно сняв с нее шляпу и сунув ее Шейле.

– Ступай, Джо, – сказала Шерон. – Мы без тебя обойдемся.

Мужчины ушли, дверь за ними захлопнулась, и теперь в комнате остались шестеро женщин, которым надо было, хоть и недолго, как-то общаться друг с другом. Миссис Хант медленно поднялась с пола, подошла к креслу и села в него. Но прежде чем она успела слово вымолвить, заговорила я:

– Вы сказали мне страшную вещь. Страшнее этого я никогда в жизни ничего не слыхала.

– Как отец мог! – сказала Адриенна. – У нее на самом деле слабое сердце.

– У нее с головой слабо, – сказала Шерон. И обернувшись к миссис Хант – Святой дух размягчил тебе мозги, деточка. Ты что, забыла, кого проклинаешь? Ведь это внук твоего мужа. Но он и мой внук. Я знаю, есть такие мужчины и такие женщины, которые вырезали бы у тебя из груди твое слабое сердечко и с радостью поплатились бы за это адскими муками. Что тебе дать – чаю или еще чего? Тебя надо бы коньяком отпаивать, да где тебе, святоше!

– Вы не имеете права издеваться над верой моей матери, – сказала Шейла.

– Брось ханжить! – сказала Эрнестина. – Ведь тебе так стыдно, что у вас мать из трясунов, что ты не знаешь, куда деваться. Но ты над ней не издеваешься. Ты говоришь: «Это все потому, что у нее душа», чтобы люди не побоялись заразиться от нее, а про тебя подумали: «Ах, какая у нее светлая голова, какая она умница, эта девушка!» Да мне смотреть на тебя тошно!

– Это мне на тебя тошно смотреть! – сказала Адриенна. – Может, моя мать не так выразилась, но ведь она очень огорчена. А душа у нее в самом деле есть. А вы, вонючие ниггеры, вы-то чем можете похвастаться? Моя мать только и спросила… – Она подняла руку, чтобы Эрнестина не перебила ее. – Моя мать спросила: «А кто воспитает этого ребенка?» И в самом деле – кто? Тиш – необразованная, бесприданница, а Фонни никчемный, всегда был никчемным. Ты сама это знаешь. Ну? Так кто же возьмет на себя заботу об этом ребенке?

– Я возьму, – сказала я. – А ты, желтая сука холощеная, ты у меня поговори еще, дождешься, что я и о тебе позабочусь.

Она, дура, уперла руки в боки, но Эрнестина стала между нами и сказала нежным голоском:

– Адриенна! Деточка! Послушай меня, милашка. А, золотце? А, киска? – Она легонько коснулась ладонью щеки Адриенны. Адриенна вздрогнула, но не двинулась с места. Эрнестина не отняла руки и легонько поиграла пальцами по ее щеке. – Ах ты киска! Я как увидела тебя в первый раз, красавица, так и прельстилась твоим кадыком. Он мне по ночам снится. Знаешь, как бывает, когда прельстишься чем-нибудь? Хоть ты, наверно, никем в ничем по-настоящему не прельщалась. Ведь правда? Не видала, как он у тебя ходит, твой кадык? Ведь правда? А я видела. И сейчас вижу. До чего же это восхитительно! Не могу решить, радость моя, что мне хочется больше – вырвать его у тебя из глотки когтями или зубами… о-о-о!.. или выковырять, точно косточку из персика! До чего же он хорош! Усекла, киска, с кем имеешь дело? Так вот, только тронь мою сестру, я мигом соображу, как мне действовать. Ну?.. – Она отошла от Адриенны. – Тронь. Ну-ка, тронь, милочка! Сними оковы с моего сердца, освободи меня.

– Чувствовала я, что не надо было приходить, – сказала Шейла. – Чувствовала!

Эрнестина перевела взгляд на Шейлу и смотрела на нее в упор, пока та не подняла глаз. Тогда Эрнестина засмеялась и сказала:

– Боже мой, господи! До чего же у меня грязное воображение! Вот не думала, Шейла, что ты способна на такие мысли!

И тут неподдельная ненависть будто выдула весь воздух из комнаты. Произошло нечто непостижимое, не имевшее никакого отношения к тому, что происходило между нами. Мне вдруг стало жаль обеих сестер, но Эрнестина их не пожалела. Она стояла все на том же месте, одной рукой подперевшись, другую свободно опустив вдоль тела, бегали из стороны в сторону только ее глаза. Она была в серых брюках и в старой кофточке, не накрашенная, волосы растрепанные. Она улыбалась. У Шейлы был такой вид, точно она ни дух перевести, ни стоять на месте не может, точно ее тянет кинуться к матери, которая так и осталась сидеть в кресле. Адриенна – широкобедрая, в белой кофточке, в коротком облегающем жакете и на низких каблуках. Волосы у нее были расчесаны на прямой пробор и на затылке стянуты белой ленточкой. Она уже не подпирала бока руками. Кожа у нее, густо-желтого оттенка, потемнела, пошла пятнами. Лоб был точно смазан маслом. Глаза тоже потемнели, и сухая кожа отторгла косметику. Теперь стало ясно, что Адриенна не так уж хороша собой, что ее лицо и тело огрубеют и расплывутся с годами.

– Пойдем, – сказала она Шейле. – Пойдем отсюда, от этих сквернословов, – и сказано это было даже с достоинством.

Они обе подошли к матери, которая, как мне вдруг стало ясно, свидетельствовала и охраняла их чистоту.

И миссис Хант встала – странно спокойная.

– Я уверена, – сказала она, – что вы довольны тем, как воспитали своих дочерей, миссис Риверс.

Шерон тоже казалась спокойной, но было в ее спокойствии что-то вроде удивления и растерянности. Она посмотрела на миссис Хант и ничего не ответила ей. А миссис Хант добавила:

– Ручаюсь вам, мои девочки не подкинут мне ублюдка на прокорм.

– Но этот ребенок, который родится, – сказала Шерон, помолчав, – он же ваш внук. Я вас не понимаю. Он же ваш внук. Не все ли равно, каким он придет к нам? Ведь ребенок здесь ни при чем, и мы тоже ни при чем.

– Этот ребенок… – сказала миссис Хант и посмотрела на меня, потом пошла к выходу, провожаемая взглядом Шерон. – Этот ребенок…

Я дала ей дойти до двери. Моя мать как во сне двинулась за ней отпереть замки. Но я опередила ее. Я приперла дверь спиной. Адриенна и Шейла стояли позади своей матери.

Шерон и Эрнестина не двинулись с места.

– Этот ребенок, – сказала я, – у меня в животе. А теперь подымите колено и выбейте его оттуда – коленом или вот этими туфлями на высоких каблуках. Вам этот ребенок не нужен? Ну так убейте его сейчас. Убейте, если посмеете. – Я посмотрела ей в глаза. – Он будет не первый, кого вы пытались убить. – Я тронула ее шляпу, похожую на перевернутое ведерко для угля. Я посмотрела на Адриенну и Шейлу. – Вот с этими двумя, с вашими первыми, у вас получилось. – Тут я отворила дверь, но с места не двинулась. – Ну что ж! Попробуйте еще раз, с Фонни. Если посмеете.

– Может, вы разрешите, – сказала Адриенна ледяным, как ей, видно, самой чудилось, тоном, – разрешите нам уйти?

– Тиш, – сказала Шерон, но и она не двинулась с места.

Эрнестина метнулась к выходу, оттолкнула меня от двери к Шерон.

– Прошу, – сказала она, подошла к лифту и нажала кнопку. Ярость немного скатила с нее. Когда лифт подъехал и дверцы раздвинулись, она сказала, пропуская их в кабину, но придерживая дверцу плечом, сказала им: – Не волнуйтесь. Мы ребенку про вас никогда не скажем. Ведь ему не втолкуешь, какие бывают бесстыжие люди. – И совсем другим тоном, таким, какого я никогда у нее не слышала, сказала миссис Хант: – Да будет благословен следующий плод чрева твоего. Надеюсь, он окажется раком матки. Вот так! – Потом обратилась к сестрам: – Если вы когда-нибудь подойдете близко к нашему дому, я вас убью! Этот ребенок не ваш, как вы только что сами изволили выразиться. Если я услышу когда-нибудь, что вы осмелились пересечь детскую площадку и посмотрели на этого ребенка, то вам ни до какого рака не дожить! Да-с! Я не такая, как моя сестра. Помните это. Моя сестра, она хорошая. Мой отец и моя мать тоже хорошие. А я – нет. Хотите знать, почему Адриенну до сих пор никто не употребил? Сказать вам? И про Шейлу тоже скажу. Расскажу, чем она занимается со своими молодчиками в машинах и в киношках. Ну как, хотите послушать? – Шейла заплакала, а миссис Хант протянула руку, чтобы отстранить Эрнестину и нажать кнопку лифта. Эрнестина еще сильнее приперла дверцу плечом и заговорила уже совсем другим тоном: – Ты прокляла ребенка во чреве моей сестры. Так не попадайся мне на глаза, дохлятина, полубелая невеста Христова. – Она плюнула миссис Хант в лицо и отпустила дверцу. И крикнула вниз, в шахту: – Это ты свою плоть и кровь прокляла, гнилая, грязная сука холощеная! Вот так и передай святому духу от моего имени, а если его это не устроит, скажи ему, что он педик, что я такого и близко к себе не подпущу.

И она вернулась к нам вся в слезах, подошла к столу и налила себе коньяку в рюмку. И закурила сигарету. Ее била дрожь.

За все это время Шерон не вымолвила ни слова. Эрнестина передала меня ей. Но Шерон даже не подошла ко мне. Она сделала нечто несравненно большее, а именно влила все свои силы в то, чтобы помочь мне совладать с собой и прийти в себя.

– Ну что ж, – сказала Шерон. – Мужчины когда еще вернутся, а Тиш надо отдохнуть. Так что давайте пойдем спать.

Но я знала, что они отсылают меня, чтобы посидеть вдвоем, наедине, без мужчин, без меня, без кого бы то ни было, и смело взглянуть в глаза тому факту, что семья Фонни плюет на него и палец о палец не ударит, чтобы помочь ему. Теперь мы стали его семьей, единственной его семьей, и теперь все зависело от нас.

Я поплелась к себе в комнату, присела на кровать. Я так устала, что плакать не могла. Так устала, что ничего не чувствовала. Моя сестрица Эрнестина все взяла на себя, решительно все, потому что ей хотелось, чтобы ребенок благополучно одолел свой путь к нам и чтобы он был здоровенький, а значит, мне надо спать.

И вот я разделась и свернулась калачиком под одеялом. Легла лицом к Фонни, как всегда ложилась, когда мы с ним были вместе. Я приникла к нему, и он меня обнял. И он был так близок мне сейчас, что я и тут не могла заплакать. Мои слезы причинили бы ему слишком сильную боль. Он держал меня в объятиях, и я шептала его имя, глядя, как свет с улицы играет на потолке. Смутно до меня доносились голоса из кухни – мама и Сестрица прикидывались, будто они затеяли там игру в кункен[34]34
  Карточная игра.


[Закрыть].

В ту ночь на Бэнк-стрит Фонни снял мексиканскую шаль с тюфяка, который лежал у него на полу, и набросил ее мне на голову и на плечи. И улыбнулся и отступил назад.

– Скажите пожалуйста! – воскликнул он. – Есть все-таки роза в испанском Гарлеме! – Он снова улыбнулся. – На той неделе будет у тебя роза, воткнешь ее в волосы.

Потом перестал улыбаться, и в комнату и в мои уши влилась щемящая тишина. Будто ничего не осталось во всем мире – только мы с ним. Мне не было страшно. Это было глубже страха. Я не могла отвести глаз от Фонни. Я не могла пошевелиться. Это было глубже страха, но радостью еще не стало. Это было изумление.

Он сказал, не двигаясь с места:

– Мы с тобой уже взрослые. Да?

Я кивнула.

Он сказал:

– И ты всегда была… моей? Или нет?

Я опять кивнула.

– И ты знаешь, – сказал он, все еще не двигаясь и приковывая меня взглядом, – что я всегда был твой. Правда?

Я сказала:

– Я никогда об этом так не думала.

Он сказал:

– А теперь подумай, Тиш.

– Я люблю тебя и больше ничего не знаю, – сказала я и заплакала. Шаль была очень тяжелая, мне стало жарко под ней, хотелось ее скинуть, но скинуть я не смогла.

Потом он изменился в лице, подошел ко мне, снял с меня шаль и бросил ее в угол. Он обнял меня и стал сцеловывать мои слезы, потом стал целовать все мое лицо, и тогда мы оба поняли то, чего до сих пор не понимали.

– Я тоже тебя люблю, – сказал он. – Но вот стараюсь и не плачу по этому поводу. – Он засмеялся и меня рассмешил и потом снова стал целовать, но крепче, и уже не смеялся. – Я хочу, чтобы ты стала моей женой, – сказал он. У меня, наверно, был удивленный вид, потому что он сказал: – Да, это правда. Я твой, и ты моя. Вот так, детка. Но сначала послушай, что я тебе скажу.

Он взял меня за руку и подвел к своему рабочему столу.

– Вот тут моя жизнь, – сказал он. – Вся как есть. – Он взял со стола деревянную плашку величиной с два кулака. В ней угадывались очертания носа и впадины глаз – остальное было просто дышащий кусок дерева. – Со временем из этого, может, что-нибудь и получится, – сказал Фонни и бережно положил плашку на место. – Но по-моему, я ее уже запорол. – Потом взял другой кусок дерева, величиной с мужское бедро. В нем был спрятан женский торс.

– Я о ней ничего пока не знаю, какая она, – сказал он и так же бережно опустил деревяшку на место. Хотя его рука лежала у меня на плече и я чувствовала его близость, он был где-то далеко-далеко. Он улыбнулся мне своей легкой улыбкой. – Так вот слушай, – сказал он. – Я не из тех, кто станет мучить тебя, гоняясь за всякими бабенками и прочим дерьмом. Травку я иногда покуриваю, но шприцем ни разу не баловался, и вообще я правильный. Но…

Он замолчал, и взгляд у него стал очень спокойный, очень суровый, такую суровость я раньше за ним вроде и не замечала. И в сердцевине этой суровости жила его любовь, она неслась, как стремительный поток, или пылала, как огонь, не подчиняясь разуму, не слушая никаких доводов, не смиряясь ни перед чем, что может преподнести жизнь. Я принадлежала ему, он принадлежал мне, – и я вдруг поняла, что, восстав против этого предопределения, я буду существом самым несчастным, а может, и умру.

– Но… – продолжал он и отступил от меня. Его большие руки старались вылепить что-то из воздуха. – Я живу рядом с камнем и работой и подыскиваю себе какую-нибудь мансарду, где можно будет работать по-настоящему. Так вот о чем я толкую, Тиш. Я не много могу предложить. Денег у меня нет, работаю я где придется, ради куска хлеба, потому что не гонюсь за их дерьмовым благополучием, а это значит, что тебе тоже придется работать, а когда ты будешь приходить домой, я, вернее всего, только хмыкну и буду возиться со своими стамесками и прочей дрянью, и тебе, может, взбредет в голову, будто я и не замечаю, здесь ты или нет. Но ты не смей так думать! Слышишь? Ты все время со мной, все время! Без тебя я, может, ничего бы не сделал, детка, и стоит только мне выпустить стамеску из рук, как я снова буду с тобой. Всегда с тобой. Ты нужна мне. Я тебя люблю. – Он улыбнулся. – Ну как, Тиш, согласна ты на такое?

– Конечно, согласна, – сказала я. Мне хотелось сказать больше, но у меня перехватило горло.

Он взял меня за руку и подвел к тюфяку, который лежал у него на полу. Он сел рядом со мной и притянул меня к себе, так что мое лицо очутилось как раз под его лицом, а голова легла ему на колени. Я почувствовала: ему страшно. Он стал целовать мое лицо и шею и обнажил мою грудь, и его язык и зубы коснулись ее, его руки трогали все мое тело. Я понимала и не понимала, что он делает. Его руки держали меня, он позвал: «Тиш, Тиш!» – и его голос был неотличим от грома, стоявшего у меня в ушах. Руки держали меня. Все во мне менялось. Я могла только льнуть к нему. Не сразу, совсем не сразу я поняла, что тоже целую его, что все во мне надламывается, все меняется, все кружится и стремится к нему. Если б не его руки, я бы упала куда-то вниз, навзничь – туда, где смерть. Жизнь владела мною. Моя жизнь заявляла на меня свои права. Я словно впервые слышала, чувствовала, как он дышит, но его дыхание рождалось как бы во мне. Он снял с меня все, он покрыл мое тело поцелуями, потом набросил на меня шаль и вышел.

Шаль кусалась, мне стало и холодно и жарко. Я знала, что он ушел в ванную комнату. Слышала, как он дернул цепочку. Вернулся он совсем голый. Забрался под шаль рядом со мной и прильнул ко мне всем своим длинным телом.

Он взял мое лицо в свои ладони, подержал его и поцеловал меня.

– Ты только не бойся, – прошептал он. – Не бойся. Ты только помни, что я твой. Помни, я ни за что в жизни не причиню тебе боли. Ты привыкнешь ко мне. У нас столько еще времени впереди.

Был третий час ночи; он прочел мои мысли.

– Твои папа с мамой знают, что ты со мной, – сказал он. – И знают, что ничего плохого с тобой не случится. Не бойся, – снова сказал он. – Держись за меня.