Текст книги "Вопросы"

Автор книги: Тони Ронберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Тони Ронберг
ВОПРОСЫ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1. ЗАЧЕМ ЛЮДИ ЗНАКОМЯТСЯ?

– Левее немного станьте. Левее... Нет, не туда. И чуть дальше от памятника. И сумку уберите из кадра. Опустите ее. Здесь не украдут. Нет, я не настаиваю. Держите ее, конечно, вам даже идет. Очень к лицу.

Она наблюдает уже с четверть часа за его работой. Памятник сер, скучен, тяжел для восприятия. Неизвестно, кому. Неразборчивая надпись. Но это, похоже, та достопримечательность, на фоне которой люди мечтают запечатлеть себя в столице.

У него зябнут руки, и он прячет их в карманы короткой куртки. Лица людей в кадре меняются, а памятник остается. И ветер остается, и холодное столичное небо вверху и вокруг. Слышно, как щелкает фотоаппарат. Он оглядывается по сторонам и упирается в нее взглядом. Она ждет небрежной улыбки, но он вдруг резко срывается с места, будто подхваченный порывом холодного ветра, и направляется к ней через площадь, сунув руки в карманы. Останавливается в шаге.

– Ну?

– Что? – теряется она.

По его лицу скользит серое небо, и он отступает. Возвращается к памятнику. Обознался или спутал ее с кем-то. Но зачем так грубо?

Спустя несколько минут, она тоже подошла к памятнику. Что-то было в его лице и покрасневших от холодного ветра руках такое, что оказалось вдруг важнее и памятника, и ветра, и самого города. Он взглянул теперь приветливо-равнодушно.

– Хотите сфотографироваться?

– Хочу, – кивнула она.

– Левее немного станьте. Нет, не туда. Еще левее...

– Ты только здесь работаешь?

– Это моя точка.

– Все время снимаешь этот памятник?

– Я никого здесь не снимаю. Я фотографирую людей.

– Это интересно?

– Улыбайся...

Она улыбается. Ветер развевает длинные волосы. Щелчок фотоаппарата запаздывает. Он смотрит на нее в объектив.

Теперь он смотрит внимательно. Не так, как двадцать минут назад, когда принял ее за ищейку или папенькину дочку, не решающуюся купить. Тогда он колебался, пытаясь оценить ее внешность. Сейчас он не колеблется – она красива. У нее длинные прямые волосы и зеленые глаза, высокий лоб и правильные черты – без изьяна, но облик в целом суховатый, приличный, скромный. Он никогда не обращал внимания на таких скромниц. Всегда ценил шквал эмоций – в жестах, на лице и в постели. И от этих шквалов – уже зашкаливает. А на самом деле – что он любил?

– Улыбайся...  улыбайся... улыбайся. Так.

Она стерла улыбку.

– Первый шаг к карьере фотомодели, – кивнул он. – Говори адрес, вышлю тебе карточки.

Она назвала адрес. Город на юге, у моря. Далеко. Значит, занесло ее на север холодным ветром, как перелетную птицу, не дождавшуюся настоящей весны.

– Я может и сама заберу фотки, – добавила она. – Мы здесь задержимся, наверное. Меня зовут Таня.

– А меня – Дим. Ну? Будем знакомы?

Протянул ей руку, покрасневшую от холода. Она ответила торопливым пожатием, не сняв перчатки. Ее ладошка в перчатке оказалась совсем маленькой и теплой. И это толкнуло его на необдуманный шаг. И это был шаг в сторону. А любой шаг в сторону всегда чреват непредвиденными последствиями.

– Давай в кафе? – спросил он.

– А как же работа?

– Мне нужно отогреться.

Они молча перешли площадь и юркнули в кафе под скромной вывеской «Мираж». Дим кивнул знакомому официанту.

– Два коктейля плюс пожевать.

Он тут свой. Официанту известно, какие коктейли, известно, что пожевать и к чему «плюс». Оказалось – что-то крепко-алкогольное под заморские салаты. И оказалось – дорого. Он положил фотоаппарат на стол рядом с тарелками.

– Ты спрашиваешь, интересно это или нет? Это интересно. Памятник один, а люди разные. Мы работаем с ним в паре. Изо дня в день.

– И зимой?

– И зимой. И зимой в городе полно туристов, иностранцев. И все они вертятся в центре...

В кафе многолюдно и шумно. Музыка орет, что есть мочи. Таня оглянулась, пытаясь угадать, откуда несется этот шум.

– Эй, Жор, заткни музыку! – крикнул Дим бармену.

Стало тихо.

– Ты здесь совсем свой, – поняла Таня.

– Да, меня знают. Моя точка рядом. Я всегда тут греюсь.

– И хорошие фотки ты делаешь?

– А сейчас все делают хорошие фотки. Фотография перестала быть искусством. Я же не занимаюсь проявкой. Это раньше была морока – проявитель, закрепитель, красный фонарь в темноте. А сейчас многие не утруждают себя даже тем, чтобы перезарядить пленку. Идут к какому-нибудь дядюшке Фуджи или Кодаку и протягивают аппарат. И все.

– Ты тоже так делаешь?

– Почти. Только и того, что перезаряжаю сам. Но все это теперь на потоке – чистая механика. А ты?

– Я?

– Тоже живешь механически?

Она отвернулась.

– Да. Наверное.

– В гостях тут?

– Да. Знакомимся с достопримечательностями.

– С семьей?

– С семьей.

Он взглянул на ее ладошку, на палец без обручалки.

– С родителями?

– А что?

Они помолчали. Он подумал, что теряет с ней время. Что пора на точку.

– Я не с родителями. Я с хозяином и его семьей – женой и детьми. Я при них гувернанткой. Он большой начальник у нас, на юге, директор сталелитейного комбината, а жене – едва тридцать, она с малышами возиться не хочет. Кольке семь лет, Маринке – пять. У него в первом браке детей не было. Ну, я за ними слежу. Уроки там, пианино.

Он молчал, смотрел, как она теребит в руках салфетку.

– Интересно? – спросил вдруг.

– Интересно. Очень хорошие дети, спокойные. И Илона замечательная. И Николай Петрович. Они меня не обижают. Вот, погулять отпустили. Правда, пора уже...

– Ну, и мне пора...

Таня взглянула на тарелки с оставленной едой.

– Пополам платим?

И Дим удивился, отмахнулся поспешно.

– Брось. На меня запишут.

– Это дорого, – заспорила она, сомневаясь в его платежеспособности.

Дим провел ее к выходу и посмотрел ей вслед. Она шла через площадь, и ветер развевал ее волосы. Встречные мужчины засматривались на нее, а потом оглядывались. А она смотрела только себе под ноги, словно толпа пугала ее и стесняла. Дим наблюдал за ней, пока не потерял из виду.

Оглянулся на серый камень памятника и пошел на свою точку. И сразу заметил человека, который его ждал. Сидел на скамейке неподалеку, зажав руки между колен и вздрагивая от порывов ветра. Какая-то семья подошла фотографироваться, и парень отвернулся, раскачиваясь на ветру. Дим нащелкал несколько кадров с детьми и записал адрес приезжих, потом огляделся по сторонам и, не заметив нигде посторонних милицейских фуражек, кивнул ожидавшему.

Тот поднялся со скамейки и направился к Диму, сталкиваясь с прохожими на площади и отшатываясь от них то в одну, то в другую сторону. Развело-то как, – подумал Дим без тени сочувствия.

2. ЗАЧЕМ ЛЮДИ ИЗМЕНЯЮТ ЖЕНАМ?

Столица не живет иначе, чем провинциальные города. У них один часовой пояс, одна климатическая зона, одна валюта, один менталитет социума. Только в столице больше шума и тротуары вымощены новой плиткой. А в остальном  – то же: переполненные троллейбусы, завышенные цены, стихийные рынки и повседневная суета будней.

Николай Петрович Выготцев остановился в загородном доме своего друга, депутата Рады. Тот предоставил семье машину с шофером и убедил, что из загорода смотреть на столичную жизнь проще и приятнее.

Когда Таня вернулась после своей прогулки, солнце уже садилось. Ветер стал резче. Она посмотрела вслед оранжевой маршрутке и пошла к дому. Особняк, отданный в распоряжение Выготцеву, представлял собой четырехэтажное здание с балконами, опоясывающими дом по кругу, с открытой и до лета нежилой террасой внизу, с подземным гаражом и прочими чудесами архитектуры и техники, а на четвертом – с бильярдным залом. Интерьер был дорогой и простой. Таня, привыкшая к вычурной роскоши хозяйского дома, была поражена изысканностью минимализма.

Выготцев курил, развалившись в кресле. В столицу он приехал по делам, но Илона напросилась в столичные бутики, и в конце концов решено было взять и детей, никогда не видевших славной столицы нашей родины. А с детьми – пришлось брать и Таню.

– Я на площади сфотографировалась! – сообщила Таня Выготцеву, войдя в зал.

– На какой площади?

– Не знаю.

Он засмеялся.

– Благоверная с отпрысками в цирк укатили. Иди ко мне, солнышко.

Выготцеву было за шестьдесят. Это был полноватый, седой с плешью мужчина, очень высокий и ширококостный. Уже в одной этой ширине его плеч, рук, бедер было что-то властное, что не могло со временем не привести его к широкому креслу. Нужно сказать, что жизнь его в бытность партийного членства и в годы перестройки не была слишком роскошной. Веря в светлое будущее, Выготцев словно копил силы, чтобы отметить его приход. А когда это будущее наступило (для него одного), вдруг оказалось, что раньше он не знал ни вкуса настоящего коньяка, ни шуршания настоящих денег, ни ласк настоящих женщин. Он бросил свою ровесницу-жену и сгоряча женился на Илоне, заезжей певичке, легко пожертвовавшей своей сомнительной карьерой ради блаженствования в богатом доме. Но Выготцев уже не мог остановиться: и коньяка, и денег, и женщин казалось ему мало. Наконец, спустя три года и впервые став отцом, он пришел в себя и попытался зажить скромно, но понятие скромности уже настолько исказилось в его сознании, что вернуться к себе прежнему он, ясное дело, не смог. Теперь скромным для него стало – не проигрывать больших сумм в казино за один раз, не напиваться при гостях и не иметь больше одной официальной любовницы. Впрочем, количество любовниц ограничивали и другие причины.

Таня не была официальной. Официальной была секретарша Выготцева на комбинате – Алена. А Таня была инкогнито... Даже Илона не знала об их связи. Да и какая связь? Так, от скуки.

Таня присела ему на колени, провела рукой по щеке.

– Этот фотограф... он такой странный. Такой резкий.

– Красивый?

– Красивый, наверное. Высокий, кудрявый, синеглазый... И еще ветер был.

Выготцев стал расстегивать ее блузку.

– Давай, помоги мне, – кивнул ей на ремень брюк.

– Чего вам помогать? Вы же не дорогу переходите...

– И то верно. Сам справлюсь.

Он расстегнул штаны.

– А почему вы в цирк не пошли? – спросила Таня.

– Тебя ждал.

Он положил ее на ковер на полу.

– Не холодно тебе тут будет?

– Нет, нормально.

Таня никогда не отказывает Выготцеву, даже если ей с ним холодно, как в морге. В тот миг, когда ей становится с ним холодно до немоты между ног, ей кажется, что он сам, весь его дом, его автомобили, его деньги, его шоферы, его охранники, его шлюхи, его богатство и его жизнь со всеми ее составляющими принадлежат ей одной безраздельно. Нет, эта иллюзия не похожа на оргазм, а, скорее, на липкое могильное спокойствие. Но ради этого мига иллюзорного могильного покоя Таня никогда не отказывает Выготцеву.

Никакой неприязни у нее к нему нет. Она даже сочувствует, когда Выготцев спьяну путается в штанах или не попадает под одеялом туда, куда его и попадать никто не просил. Ей не бывает смешно, как, наверное, не бывает смешно медсестре убирать за тяжелобольным, не попавшим в утку. Великий муж Выготцев велик далеко не во всем, и Тане искренне жаль его за то, что светлое будущее настало для него так поздно. А еще больше жаль себя – за то, что в ее гороскопе вообще не предвидится никакого будущего, ни светлого, ни темного, ни шатена.

Выготцев, наконец, отвалился, глядя на нее искоса.

– Ну, как?

– Замечательно.

– Феерично?

– Вполне.

Пожалуй, так говорят его друзья-депутаты о своих шлюхах. Выготцев не признается им, что спит с гувернанткой своих детей. Рассказывает им в тон о романах с моделями, о потрясающих ночах с самыми дорогими проститутками, об оргиях со стриптизершами элитных клубов. Вот там феерично. А его джентльменский набор – жена, секретарша и домашняя нянька. Ну, хоть не горничная. И не шофер. Хотя, на счет шофера, это, говорят, модно. Правда, вряд ли Выготцеву хватит сил угнаться за модой. А к Тане он привык...

– О чем ты думаешь? – взглянул на нее закуривая.

Таня поднялась, стала одеваться. Ей некому сказать, о чем она думает. У нее никого нет на свете, кроме этого седого деда, воображающего себя молодым джигитом. Нет ни семьи, ни дома, ни родных, ни близких. Она пыталась создать что-то свое – сняла квартирку, словно птица, надеющаяся свить гнездо на голых скалах из собственного пуха. И не хватило на это ни денег, ни сил, ни времени. Согласилась переехать к Выготцеву насовсем, чтобы быть постоянно при детях. Ей выделили комнату внизу, рядом с детской. И это уже удача – не пришлось идти в среднюю школу к наркоманам и отморозкам, чтобы умереть там с голоду. Выготцев пригрел. А попала – просто по объявлению, без рекомендаций. Илона кивнула, мол, хорошая девочка, отличница пединститута. И Николай Петрович кивнул – пусть остается. И детей его она любит – правда, добрые и смышленые дети, даже между собой никогда не ссорятся. Конечно, им игрушки делить не приходится, у них вполне обеспеченное, счастливое детство.

Только не нужно спрашивать, о чем она думает. Разве Выготцев имеет право знать это? Не имеет он никакого права, а иначе требовал бы отчета от каждого нищего, которому подал милостыню, о том, что тот думает о его персоне, одобряет ли его стратегию управления комбинатом и согласен ли с тем, что он подал «феерично». А ни хрена не феерично он подал, так просто – сунул, будто и самому неловко. Как тут скажешь, о чем думаешь?

– О цирке, – ответила Таня и пошла к себе.

3. ЗАЧЕМ ЛЮДИ  УПОТРЕБЛЯЮТ НАРКОТИКИ?

         От памятника на площадь ложилась длинная тень, солнце садилось и рисовало полутонами на асфальте какой-то вытянутый, искаженный, удлиненный мир. Тени переплетались и копошились внизу, как змеи. Одна, наконец, отделилась от клубка и метнулась под ноги Диму.

– Привет... Мерзнешь?

Дим отлично понял, что у парня есть к нему дело, которое никак не связано ни с памятником, ни с фотографиями, ни с солнцем. Он всегда видел в толпе этих людей, не принадлежащих ни окружающему миру, ни самим себе, ни дню, ни ночи, а только – белому порошку или дурманному дыму. А дым и порошок были в кармане у Дима. Вот такой он маг и волшебник, продающий людям их хлипкое счастье.

На точку поставил Джин. А Джина кто-то поставил на его точку, и так до самого верха тянулся этот точечный узор, покрывая татуировкой тело столицы.

Парень протянул руку для пожатия, и купюра перешла к Диму.

– Да, ветреный денек выдался. Ну, бывай...

Дим протянул руку с порошком. Мутные глаза блеснули радостью.

– Бывай...

Потом какая-то семья фотографировалась. Дим нащелкал несколько кадров. Потом пришла Света и купила две дозы кокаина на папины деньги.

– Ну, что, морозишься? – бросила взгляд на его покрасневшие руки.

– Это ты морозишься, а я работаю.

– Отвянь, без тебя нудно, – она дернула плечами.

– С чего?

– Ни с чего. Альберт в Лондон уехал. До лета.

Дим знал и Альберта. Он вообще многих знал в этом городе. И его тоже многие знали. Не так уж и велика столица.

– А что в Лондоне?

– Биг-Бен, – она отвернулась. – Отец куда-то пристроил учиться.

Ах, золотая молодежь... Чему вас может научить Лондон? Она пошла к машине дерганной походкой. И когда Дим уже собрался попрощаться с памятником и отправиться к Глебу-Фуджи, кто-то дернул его за рукав. Он обернулся и узнал Нину. Шея была перемотана шарфом по самый нос.

– У тебя осталось? – спросила без предисловий.

– Осталось. Деньги давай.

– Завтра, Дим.

– Завтра и поговорим.

Она поправила шарф полупрозрачными пальцами.

– Дим, пожалуйста... Мне очень плохо.

– Нет. Без денег ничего не получишь.

– Ну, Дим..., – она схватила его за руку. – Сегодня вечером я заработаю. Киргиз возвращается. Мне надо быть в норме. А завтра утром я приду и отдам все.

Правда, Киргиз сегодня должен был вернуться из Москвы. Дим знал об этом, но уперся.

– И долг за тобой.

– Завтра расплачусь. Я все помню, – заверила она спокойно.

– И я помню – приличная сумма. Сколько возьмешь? – сдался Дим.

– Сколько есть, все.

Все, так все. На мгновение он коснулся ее дрожащей руки, в которой уже не было тепла. Холодная кровь, разбавленная героином, синеватые прожилки на руках. Сплошной комок пульса, подрагивающих вен, натянутых сухожилий, скрипящих позвонков. Нина...

В салоне «Фуджи» тепло и хорошо пахнет. Чем-то чистым и лакированным.  Дим отдал пленки для проявки и сел на высокий табурет для посетителей, как перед стойкой бара.

– Завтра с утра заберешь, – кивнул Глеб-Фуджи.

– Я знаю. Так, погреюсь немного. Ветер там дикий... Нина приходила.

– И что?

– Ничего.

Глеб оставил работу.

– С Киргизом она?

– Со многими.

– Нет, я слышал, она в его казино прочно прописалась.

– Где деньги, там и она...

С Киргизом они еще тогда решили, что Дим на нее претендовать не будет. Ему с Киргизом не тягаться. А вышло, будто продал ее. Ну, сама хотела продаться – сама так решила.

– Я сегодня одну девчонку видел... Классная. Чистая. Тут ее фотография есть. А я еще подумал, что она ищейка, раз так за мной наблюдает. А она просто... Может, понравился я ей. Гувернантка. Представляешь?

Глеб молчал.

– Представляешь, гувернантка? – повторил Дим. – Из какого-то века, хрен его знает, какого. Из прошлого. Такая красивая девочка. А посидели в «Мираже», знаешь... Ну, зря, короче. Она уедет в свой век... и все. А я тут останусь. Под памятником. Мне и сказать ей нечего было. Ну, что я скажу? «Ты клевая, давай трахнемся»? Она на пианино играет. С детишками математику учит, рисует. Бедная, наверное, девочка. Честная, бедная, гордая. Не наша, короче... Я к чему говорю, ты мне ее фотку тоже отпечатай. На стенку повешу. Не Дженифер эту Лопез, а ее. Таней зовут. Такая красивая... Такие волосы... В них ветер живет. Худенькая, тоненькая, и глаза беспокойные... и ладошка такая маленькая. Так бы и расцеловал всю, за то что такая хорошая...

Глеб пожал плечами и сказал вдруг:

– Жалко мне Нину. Я слышал, тошно ей от Киргиза.

– Откуда ты все слышишь?! – сорвался Дим. – Сама хотела. Пусть теперь хоть блюет от него, чихать мне на это!

– Ей помочь-то некому...

– И мне помочь некому. И тебе помочь некому. Но мы же не ложимся под первого крутого с бабками, чтобы потом блевать от него!

– А что мы делаем? И мы точно так же ложимся. Ты – под Джина, я – под своего хозяина. За гроши. Всем круто жить хочется, тусоваться и курить Parlament. Хотя бы это...

Глеб подошел к окну и посмотрел вдаль на площадь.

– Возле твоего памятника полно народу. Рано ты свернулся.

– Товар кончился, вот и свернулся. Чего зря мерзнуть?

Дим еще посидел молча, чувствуя, что ветер проник за ним и внутрь, разогнал тепло по углам и обдал холодной дрожью.

– Ладно, Глеб, брось. Прорвемся! – сказал самому себе.

Тот не оглянулся.

– Рвемся, рвемся. Уже все швы на сердце трещат. Так, накатило что-то. Идем хоть напьемся...

– Нет, – поднялся Дим. – Мне к Джину надо. Товар кончился.

Глеб все смотрел на памятник.

4. ЗАЧЕМ ЛЮДИ  ХОДЯТ В НОЧНЫЕ КЛУБЫ?

         Около полуночи Джина всегда можно найти в «Фараоне», его собственном клубе в самом центре города. Тусовка у него там вполне светская, под милицейской крышей. «Фараон» – клуб не очень шумный и не очень броский, криминальной пафосностью Джин не балуется. Его положение должно быть прочным, Джин – не игрушка-неваляшка, а волчок, который вертится вокруг своей оси. Ему нужна надежная точка опоры.

         Лет Джину немного. Может, и тридцати нет, но взгляд хитрый на все старушечьи восемьдесят. И сплетник он – будь здоров. Такие мерзости выуживает о каждом, какие писарчукам желтой прессы и в кошмарных снах не снились. Хочешь узнать о ком-то гнусность – смело обращайся к Джину. Впечатление, что если кто-то и трахнул собственную собаку за запертой дверь ванной, то Джин непременно держал ее за лапы.

         И прежде чем откроешь рот, Джин уже ответит на тот вопрос, который ты еще не задал, а, может, и не собирался задать. И так ответит, что ты поверишь, будто только за этим ответом и приходил к нему.

         Дим увидел его за одним из столиков в веселой компании из двух девушек и двух парней на подпитии. Джин был пятым, но по его поведению и разухабистым жестам, Дим определил, что он – номер один, а два его пьяных друга – оба на пятом месте. Отрывать его не хотелось, Дим выпил у стойки бара и затусовался в толпу потанцевать. Его узнали, кое-кто кивнул. И танцевать расхотелось.

– Эй, Джин, – Дим подошел к столику. – Разговор есть.

– А, да... да... да..., – кивнул тот. – Давай наверх.

Наверху у него кабинет. Типа спальни. Диван и кресла, короче. Никаких бухгалтерских столов. А так, на случай – если приспичит. И всегда пара наручников в кресле. Джин с них глаз не сводит. Прикалывают они его.

– Ну, будем баланс сводить? – Джин плотно закрыл дверь кабинета.

Дим выложил деньги. Тот пересчитал и уточнил спокойно:

– Когда остальное?

– Завтра вечером.

– Знаешь, сколько?

– Знаю, – Дим отвернулся. – Знаю.

– И кто заторчал так?

– Одна знакомая.

– Ок, если ты ей веришь. Иначе – твоей хаты не хватит покрыть долг. И тебя самого не хватит.

– Знаю, – повторил Дим.

Джин расплатился и снабдил новым товаром.

– Ты на ветер не спускай, слышишь?

– Я не спускаю, что ты, Джин... Я не первый год работаю, – напомнил Дим.

– Первый – не первый, а долг растет, – Джин прищурился. – Девкам за трах не давай. Тебе дороже выйдет.

Дим снова кивнул.

– Я никому не даю. А девки мне сами приплатить готовы... Эту я давно знаю. Она всегда рассчитывалась.

Джин снова скользнул взглядом по наручникам, словно впитывая их металлический блеск. Дим поднялся.

– Да посиди. Я успею, – остановил Джин. – Вот ту рыжую обработаю. Пусть она пока поскулит за мной.

Дим промолчал.

– Не гони, ты не мог ее не заметить! – упрекнул Джин. – Она клевая. Такой рот – чего в нем только не было...

– Как в мусорной урне, – добавил Дим.

– Молчи! Я уже знаю, как ее распишу... Может, останешься?

– С вами?

– Нет, с покойниками в морге! С нами, конечно. Мои кенты что-то набрались до третьего звонка и раньше меня отъехали. Ну?

– Нет, Джин. Пойду я.

– Блондинка-такса – твоя, – предложил Джин.

– Не прет меня от сучек...

– А кого прет от сучек? – хмыкнул тот. – Думаешь, я специально псарню развожу? Завтра, может, зяблики будут, цыплята табака с хрупкими косточками, а послезавтра – косяк селедки. О, хорошая мысль, косяк...

Джин закурил, любуясь наручниками в кресле.

– Ну, как знаешь. Мое дело – предложить. Правила гостеприимства, мать их...

– Я не гость, Джин. Я тут на ставке.

– А, правда, – согласился тот. – А раз так, подваливай завтра с деньгами. Понял?

– Да.

Дим снова прошел сквозь толпу танцующих и исчез из «Фараона».

Пришло в голову отыскать Глеба в какой-нибудь забегаловке, но его мобильный не ответил. И чтобы отогнать подступающий липкий сон, Дим причалил к клубу «Океан», славившемуся своим тихим настроем и аквариумом с пираньями. Пираньи не спали. Дим стал пить кофе и смотреть в их зубастые морды. Кофе казался соленым и отдавал рыбой.

Подошла девчушка и виновато улыбнулась.

– Может, хочешь?

– Начинаешь карьеру? – догадался Дим. – Ты должна улыбаться, как акула, и говорить без вопроса в конце: Ты хочешь!

Она усмехнулась, и накрашенные глазки поплыли к вискам от детской улыбки.

– Ты хочешь! – повторила она.

– Хочу, – согласился Дим. – Куда пойдем?

– Тут есть комнаты. Сзади.

Она взяла его за руку и повела за собой. Комната была размерами с большой туалет, с диваном и зеркалом во всю стену. Неизвестно, для чего предназначалась раньше.

– Может, ты умоешься? – спросил Дим, глядя на толстый слой косметики на ее лице.

– Как я умоюсь?! Мне всего четырнадцать лет, а если умоюсь – вообще как двенадцать.

– А с косметикой?

– А с косметикой – как восемнадцать.

– Куда ж тебя целовать? Везде одна краска, как у клоуна, – усмехнулся Дим.

– А ты меня не целуй, – она стащила трусы и бросила на пол. – Твое время тикает...

Он сел на диван и посмотрел на себя в зеркало.

– И сколько у тебя стоит час?

– Как у всех! – гордо ответила она.

– А звать тебя как?

– Виола.

– Сама придумала?

– Да пошел ты! Еще спроси, где мои папа-мама! Импотент хренов! – она нагнулась за трусами, и в зеркале мелькнула ее голая попка.

– Ладно, давай, – согласился Дим. – Раз ты решила стать акулой.

– Деньги вперед! – потребовала она и улыбнулась, точь-в-точь как пиранья из аквариума.

5. ЗАЧЕМ ЛЮДИ ОСМАТРИВАЮТ ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОСТИ?

         И цирк, и бутики произвели хорошее впечатление на Илону, она была весела и напевала свои старые песенки, с которыми когда-то блистала в ресторанах. Дети косились на нее удивленно. Выготцев засобирался домой, опасаясь оставлять комбинат без хозяйского присмотра надолго.

Таня, которую столица не привела в восторг, скучала у окон депутатского дома и смотрела на голый депутатский сад. Ветер гнул деревья, надеясь сломать их на карандаши и бумагу.

– Ты можешь нарисовать ветер? – спросил вдруг Колька.

– Чтобы нарисовать ветер, нужно нарисовать деревья, облака, простыни на веревках, паруса, юбки женщин или их волосы, – объяснила Таня.

– А сам ветер?

Ветер не мешает только памятнику. Таня издали смотрит на его каменную неподвижную громаду и на маленькую фигуру фотографа у постамента. Человек, который просит людей улыбаться. Странная профессия.

Она, наконец, приблизилась и почувствовала, как постепенно ноги становятся ватными. Вдруг он обернулся к ней, и на его лицо наплыло удивление. Узнал ее. Но удивление сразу же угасло, как огонек зажигалки в густой тьме ночи, и он кивнул ей спокойно.

– Ты за фотографиями? Все готово. Я думал выслать по почте.

Подал ей две глянцевые фотографии. Она взглянула мельком и подняла к нему лицо.

– Мы уезжаем завтра...

– Завтра, – повторил он.

Вдруг взял ее за руку и подвел к скамейке.

– Присядь, Таня.

Она снова поразилась, что он запомнил ее имя. Сел рядом и стал смотреть на памятник.

– А кто это? – кивнула она на постамент.

– Это? Это... герой войны.

– Какой войны?

– Первой мировой... или второй. Какой-то мировой войны. Но не той, которая идет теперь в Ираке. Он до нее не дожил, слава Богу, а иначе, неизвестно, чем дело закончилось бы. Таня...

– Что?

– Ты считаешь, что мужчина должен воевать, чтобы стать героем, и чтобы ему поставили памятник на площади, и чтобы на его фоне фотографировались туристы?

Она молчала.

– Должен воевать или должен маяться от скуки, зарабатывать гроши и ночевать у проституток? – снова спросил Дим.

– Нет. Мужчина должен строить дом, сажать деревья и растить детей...

Дим посмотрел ей в лицо:

– Этого достаточно?

– Наверное, – кивнула она.

– Знаешь, звучит, как заповедь...

Таня ничего не ответила.

– Мне не понравилось здесь, – сказала после паузы. – Ни старый город, ни новый, ни этот памятник. Я думала, столица – уже Европа. А столица – такая же провинция, как и наш городок. Только у нас климат мягче от моря.

– И ветра у вас нет? – спросил Дим с надеждой.

– Нет, ветер у нас такой же, если не резче. Он дует постоянно и носит дым от заводов.

Дим кивнул, снова взял ее ладошку и сказал вдруг:

– Пойдем ко мне...

Она помолчала, взглянула на часы.

– Далеко это?

– Две остановки на метро.

– Ну, давай, – согласилась она.

В метро была давка. Эскалаторы были забиты людьми, и сквозь эту толпу другие пытались спуститься по ступенькам и достичь цели раньше, чем предлагала скрипящая техника. Дим как взял Таню за руку на площади, так и держал, боясь выпустить на секунду и потерять ее в толчее.

Жил он на третьем в девятиэтажке. Столько отдал за эту квартиру в центре, что на машину денег не осталось. Впрочем, и на мебель хватило едва-едва. Ковров и картин в его квартире не было.

Таня огляделась и присела в кресло. Посмотрела на него и представила, как сейчас он приблизится и припадет к ней, и вдруг откуда-то снаружи наплыла высокая, дряблая фигура Выготцева и заслонила собой все окна.

Она вскочила и подошла к окну, чтобы видеть солнце.

– Дим, давай поговорим просто. Мне не хочется что-то, – сказала она.

Он стал рядом и тоже посмотрел на солнце и на голые ветви деверьев.

– Ну, ясно. Ничего. Будем чай пить.

Пошел на кухню ставить чайник. Она поплелась за ним на неживых ногах  и села на табурет.

– Не сердишься?

– Нет, что ты... Ты меня не знаешь. И нельзя так – с бухты-барахты. Просто я подумал, что ты уедешь, и что мы больше не увидимся никогда в жизни. Поэтому и сказал. Чтобы, знаешь, вспоминать, как все было... как ты была со мной.

Она уже хотела переступить через немоту своего тела, как он вдруг сказал:

– Иначе и быть не могло, потому что ты особенная. Ты самая красивая. Таких, как ты, нет больше.

Она поднялась. Попятилась от него к двери.

– Меня ждать будут, Дим. Мне идти нужно.

Чайник не успел закипеть, и он погасил под ним синий огонек пламени.

– Я сама доберусь, – сказала она и выскочила из квартиры.

– Ну и все..., – произнес он  в пустоте.

Ее словно подхватило ветром... и несло – без дороги, без компаса и без тормозов. Только оказавшись около загородного депутатского дома, она остановилась и замерла. Что-то звенело внутри, и от этого звона трескались барабанные перепонки.

Выготцев вышел ей навстречу, оглянулся на дом и заговорил ласково:

– Танечка, маленькая моя, где же ты пропадаешь? Мы из ресторана гору всяких вкусностей заказали. Беги скорей к малышам...

– За своей конфеткой?

И Выготцев поймал ее за руку.

– Знаю, что ты по дому соскучилась. Завтра вечером уже будем на месте.

Выходило, что Таня соскучилась по его дому и по его месту. И, вспомнив, что другого места у нее на свете не было, она, насилу вымученно улыбнулась:

– Простите, Николай Петрович, что-то заскребло на сердце.

– И мне здесь не нравится, – кивнул Выготцев. – Завтра уже будем дома.

Илона укладывала покупки в новые дорожные сумки, безжалостно сминая дорогие платья и втискивая их в ограниченное пространство, закрывающееся на молнию.

– Ох, Танюша. Давай, держи с той стороны и тяни! – распорядилась она.

Таня стала держать и тянуть. Молния вжикнула.

А в своей комнате под кроватью она заметила такую же дорожную сумку, только чуть-чуть поменьше, наполненную платьями и бельем. Выготцев позаботился.

6. ЗАЧЕМ ЛЮДИ  УМИРАЮТ?

Вечером вызвонил Джин.

– Ты где?

– В «Океане».

– А днем где был?

– На точке.

– Не было тебя там, – бросил Джин.

– Ну, может, поссать отошел.

– Что-то я деньги слабо наблюдаю, – напомнил Джин.

– И я тоже. Может, завтра...

– Завтра? Ты что, завтраками меня кормишь? Или дури обкурился? – сорвался Джин. – Я тебя жду. Сейчас!

– Джин, мы три года вместе. Не городи огород из-за пустяка!

– Это не пустяк, твою мать!

Телефон не выдержал и отключился. Мало кто мог выдержать Джина в бешенстве.

Дим смотрел ему в глаза спокойно. И под его холодным взглядом тот пытался рассуждать логически.

– Ты считаешь, что это не проблема. Я считаю, что нехватка налички – это проблема. На меня давят. Это же сеть, все связано. Если ты не можешь разобраться с клиентами, я могу тебе помочь. Мы три года вместе, ты прав. Но то, что происходит в последнее время, мне не нравится. Из-за тебя я должен оправдываться перед Ахметом. В чем причина, скажи мне?