Текст книги "One for My Baby, или За мою любимую"

Автор книги: Тони Парсонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

Но ей это все равно не удается.

Она пытается вести себя так, словно все то, что вытворяет отец, ее ничуть не удивляет, что она прекрасно его знает. Более того, мама притворяется, будто ничего другого и не ожидала от человека, который провел с ней в браке большую половину своей жизни. Но это не так.

Его новая жизнь в чужой части города находится за пределами ее воображения. Она не понимает, как он оказался там, почему все так произошло. Она не догадывается, когда и почему начала расти эта страшная брешь в ее жизни.

Когда мама вешает трубку, она улыбается. Это своеобразная форма самозащиты. Ее улыбка крепка и надежна, как бронежилет.

Мы решаем поужинать с мамой в «Шанхайском драконе».

Этот вечер становится необычным для нас обоих. Если не считать летних каникул во времена моего детства, когда мы семьей отдыхали на условиях полупансиона у моря, на юге Англии, а также туристических столовых в Греции и Испании в более поздние годы, мы не слишком часто посещали рестораны вместе. И вот что удивительно: женщина, которая с удовольствием кормит ежедневно тысячу бездельников в течение всего учебного года, предпочитает, как она сама говорит, «свою собственную стряпню в своем собственном доме».

Но когда отец нас бросил, мама стала есть очень мало, и это меня пугает. Она и раньше была стройной. Мой отец в свою бытность журналистом прибавлял ежегодно в талии дюйм за дюймом, а также не менее фунта в весе, что считалось своеобразной нормой. А мама сейчас становится какой-то костлявой. Взгляд у нее пустой и блуждающий, и это тоже страшит меня. Я знаю, частично это можно отнести на счет бессонных ночей. Когда я ворочаюсь в кровати от собственного одиночества, то слышу, как мама бродит по дому, не находя себе покоя. И еще ее угнетает то, что больше не нужно готовить семейных обедов и ужинов, потому что самой семьи как таковой уже не существует.

Мы приближаемся к «Шанхайскому дракону» и заходим внутрь. Я вдруг замечаю, что мама выглядит счастливой.

– Здесь очень мило, дорогой мой, – произносит она, искренне восхищаясь уродливо деформированным корнем женьшеня, плавающим в прозрачном сосуде. Мне он напоминает результат какого-то безумного научного эксперимента. Теперь я замечаю, что по всем уголкам ресторана стоят такие же сосуды. – Нет, правда, тут очень уютно и комфортно.

Из кухни выходит Джойс. Она смотрит на мою маму, любующуюся женьшенем.

– Нравится?

– Прелесть!

– Вы знаете, что это?

Мама прищуривается:

– Корень женьшеня, если не ошибаюсь. Причем самый настоящий, а не те пилюли и капсулы, которые приходится покупать в аптеке.

Джойс улыбается, довольная ответом моей мамы.

– Это действительно женьшень, – подтверждает она. – Вас вокруг пальца не обведешь. Да-да, это и есть знаменитый женьшень. Помогает от стресса. А еще когда вы устали. Когда вам грустно.

– Мне бы он здорово пригодился! – смеется мама, и мне хочется прижаться к ней и покрепче обнять.

– Прошу вас! – Джойс широким жестом приглашает нас занять любой столик в пустом ресторане.

Атмосфера в «Шанхайском драконе» в шесть часов вечера отличается от того, что здесь происходит, скажем, в полночь. Пока здесь нет пьяных. И если не считать нас с мамой, тут вообще нет ни одного посетителя.

Мы заказываем утку по-пекински. Моя мама справляется с палочками для еды куда проворнее, чем я мог предположить. Мы накладываем на оладьи лук, огурцы, кусочки утки и заливаем все это сливовым соусом. В соседнем зале, где выдают заказы навынос, обедает семейство Чан. Все столики в «Шанхайском драконе» накрыты белыми скатертями. Все, кроме одного, того самого, за которым питаются хозяева.

Сейчас здесь присутствуют все члены семьи. Джордж разливает по мискам суп с лапшой. Рядом с ним расположились его внуки. Отец детей, пухлый Гарольд, с шумом втягивает в себя лапшу, да с такой скоростью, словно хочет установить мировой рекорд по ее поглощению. Его супруга Дорис ест не столь поспешно, но при этом она так низко наклонила голову к миске, что у нее запотели очки. Джойс то и дело выдает строгие указания на кантонском диалекте мужу, сыну и невестке, но более всего – внукам. Одновременно она успевает проверить, все ли в порядке у нас с мамой.

Я осознаю, что начинаю завидовать этому семейству. Мне не хватает подобной близости, доверия и чувства родства, которые, наверное, всегда культивировались у Чанов. Их семья в полном сборе. И, глядя на их сплоченность, я ощущаю грусть. Даже, наверное, не грусть, а некое щемящее сердце желание снова испытать нечто подобное. Потому что когда-то я сам являлся членом дружной семьи.

К тому времени как мы расплатились по счету, Чаны уже разошлись. Джордж и Гарольд отправились на кухню, дети и Дорис поднялись наверх в свою квартиру, и только Джойс осталась в зале, чтобы встретить первых посетителей из бесконечного вечернего потока клиентов.

Мы покидаем ресторан, и Джойс успевает сунуть маме в руки коричневый пакет. Я уверен, что в нем содержится нечто такое, что поможет маме поскорее справиться со всеми горестями, которые произошли в ее личном мире.

– Это мой подарок вам, – с доброй улыбкой произносит Джойс.

_____

Что же такого Роуз видела во мне? Она могла бы выбрать любого парня из своего офиса и имела бы потрясающий успех. Но почему ее выбор остановился именно на мне?

Потому что я милый. Похоже, это не очень завидное преимущество. Как правило, именно так говорят женщины парню, перед тем как поменять его на какой-нибудь мускулистый экземпляр, владеющий собственным «мазерати». Но Роуз был нужен именно милый парень. И она выбрала меня.

Да-да, я действительно был таким. Я всегда влюблялся в женщин, с которыми провел хотя бы одну ночь, даже если от меня этого никто не требовал или же любовь при некоторых обстоятельствах вообще оказывалась неуместной. Я не мог трахаться, не испытывая при этом самых нежных чувств к партнерше. Я никогда не мог понять тех молодых людей, которые при сексе ни о чем возвышенном не думают и слепо следуют лишь требованиям своей физиологии. Наверное, так происходит потому, что я слишком уж часто и подолгу слушаю пластинки Фрэнка Синатры. А еще потому, что секс мне всегда представлялся чем-то вроде путешествия на Луну на незримых крыльях, а не просто «перепихнином». И конечно, потому, что я не переставал искать свою любовь, одну-единственную и неповторимую.

Роуз сумела рассмотреть что-то необычное во мне, нечто такое, что было достойно ее любви.

Но быть милым вечно невозможно. Это свойство так же со временем исчезает, как улетучивается молодость и кончаются деньги. Оно пропадает как раз в тот момент, когда ваша бдительность засыпает. Вот посмотрите на меня сейчас. Я уже совсем не такой милый, каким был раньше.

Конечно, я не хочу отказываться от жизни, любви и всего такого прочего, но в данный момент со мной происходит нечто такое, чего изменить я уже не в силах, сама жизнь заставила меня почувствовать, будто смерть не за горами.

Я потерял веру и уже не знаю, сумею ли когда-нибудь вообще вернуть ее. Потому что до сих пор очень скучаю без Роуз и буду тосковать по ней вечно.

9

Сейчас только полдень, но частный клуб в Сохо уже полон строгих и миловидных мужчин и женщин. Они неспешно потягивают напитки и разговаривают о проектах, которым, скорее всего, никогда не суждено осуществиться.

Как, например, мечтам моего отца.

Если вас интересует мое мнение, скажу откровенно: свои планы они никогда не претворят в жизнь. Мой старик и его подружка станут влачить жалкое существование. Их чувства очень скоро угаснут. Не знаю, но что-то подсказывает мне именно такой печальный исход их романа.

– Надеюсь, ты придешь на свадьбу, – говорит он.

Я стараюсь спрятаться за стаканом минеральной воды без газа, а отец в это время нервно набирает себе из большой чаши целую горсть орешков. Я никак не могу понять, пытается ли он меня спровоцировать и рассердить всерьез, или же он в самом деле спятил.

– На чью еще свадьбу?

– На мою. На нашу с Леной свадьбу.

– А разве ты уже развелся?

– Нет еще.

– Значит, тебе удалось подыскать стоящего адвоката по бракоразводным процессам?

– Тоже нет.

– Тогда, может быть, еще рановато разучивать свадебные песни и разбрасывать конфетти, как ты полагаешь? Или ты поторопился разослать открытки с приглашением на торжество и уже заказал у кондитера свадебный торт?

Отец подается вперед, чтобы все, что он сейчас скажет, оставалось строго между нами.

– Я только хочу, чтобы ты наконец понял, насколько все это серьезно, – полушепотом сообщает он. – А ты только и делаешь, что посмеиваешься надо мной.

– Да ты просто тупой баран, почувствовавший себя на старости лет настоящим самцом. А это, к сожалению, совсем не смешно, папа.

– Я бы выглядел смешным, если бы вдруг полюбил женщину своего возраста. Но зачем бы мне понадобился тот, кто похож на меня самого?

– Как, например, твоя жена? Ты это хотел сказать?

– Я люблю твою маму, Элфи. Я всегда ее любил и буду любить. И собираюсь заботиться о ней в дальнейшем.

– Ну просто вершина добропорядочности!

– Но страсть с годами утихает. Ты не веришь мне, потому что сам так и не сумел пройти через все это.

– Верно подметил.

– И мне очень жаль тебя, Элфи. Я очень любил Роуз. И тебе это хорошо известно.

Он не обманывает меня. Мой папа действительно любил Роуз. На похоронах ему стало плохо. Когда ритуал уже подходил к концу, отец с трудом держался на ногах.

– Страсть угасает, Элфи. Она превращается во что-то другое. В дружбу. В привязанность. В привычку. И некоторым этого оказывается вполне достаточно. А для других людей этого мало.

Я устаю от его объяснений и прошу принести счет, но отец настаивает, чтобы за угощение платил именно он. Тоже мне, важная благородная персона!

Мы выходим на улицу, и отец примирительно кладет мне руку на плечо. Я не делаю ни малейшего движения, чтобы в ответ тоже подбодрить его своим прикосновением. Однако в этот момент не могу не почувствовать, что все равно люблю его. Он всегда будет моим отцом. Я к нему привязан.

– Я просто хочу получить от жизни еще один шанс стать счастливым, – говорит он. – Неужели это так плохо?

Я смотрю, как он идет по узким улочкам Сохо, где все пешеходы в среднем лет на тридцать моложе его. Они спокойно попивают кофе, разглядывают друг друга и, похоже, никуда не торопятся. Эти молодые люди могут позволить себе вот так бесцельно растрачивать свое время. Мне становится невыносимо жаль отца.

«Еще один шанс», – мысленно повторяю я.

Неужели он так ничего и не понял? Неужели ему это недоступно?

Ведь счастье в жизни нам предоставляется только один раз.

На этих похоронах все было не так.

Мне и раньше доводилось присутствовать на подобных мероприятиях, но там все происходило по-другому. Когда провожали в последний путь обоих моих дедушек и бабушку, все шло иначе, не так, как в тот день, когда мы все прощались с Роуз.

Уж слишком она была молода. И не только она одна. Молоденькими оказались и те, кто ее оплакивал. Большинству присутствовавших было чуть больше двадцати лет. Сюда пришли ее школьные друзья, соседи и соседки, подружки по университету и сослуживцы, работавшие вместе с ней в «конторе». Многим из них никогда раньше не приходилось бывать на похоронах. Скорее всего, они еще не теряли никого из своих родных и близких. Все эти юноши и девушки пребывали в состоянии сильнейшего душевного потрясения. Молодые люди даже не надели черных галстуков – вот насколько они были не подготовлены к тому, что произошло. Они не совсем понимали, во что нужно одеться, как правильно себя вести и что следует говорить в подобных случаях. Слишком неожиданно и рано все это произошло. Очень уж рано. И я приблизительно представлял, что они испытывали в тот день.

Я ехал в первой машине вместе с родителями Роуз. Я не мог найти нужных слов, чтобы хоть немного утешить их, потому что таких слов просто не существовало. Но на этом мои беды не закончились. Я чувствовал полное отсутствие связи между собой и ее родителями. Мы уже стали друг другу чужими, и в ближайшем будущем я должен был навсегда исчезнуть из их жизни, а они – из моей. Та, что связывала нас, лежала в машине, ехавшей перед нами, в сосновом гробу, накрытом тремя венками из алых роз. Один венок от родителей Роуз, второй – от меня и третий – от моих папы с мамой. Разные венки, символизирующие разное горе.

И вот кортеж достиг небольшого холма, на вершине которого располагалась церквушка Внизу раскинулись желтые поля Эссекса. Они так четко врезались в память, что теперь мне больно смотреть на апрельские просторы этого графства, поскольку я тут же вспоминаю тот печальный день, когда мы хоронили Роуз.

Викарий, который никогда в жизни не видел Роуз, начат рассказывать собравшимся о ее чудесном характере. Он, конечно, старался изо всех сил, этот несчастный священник. Ему удалось чуть ранее побеседовать с друзьями Роуз и со мной, и сейчас он вещал о ее удивительном чувстве юмора, душевном тепле и любви к жизни. И только когда слово взял Джош, вскарабкавшийся на постамент, я начат понимать, что слова могут иметь какой-то смысл.

Он вспомнил несколько цитат каноника Генри Скотта Холланда.

– «Сама по себе смерть ничего не значит, – грустно начал мой приятель. – Я как будто проскальзываю в соседнюю комнату. Я – по-прежнему я, а ты – это ты. И то, кем мы были друг другу раньше, тем же мы остаемся и теперь».

Я попытался сосредоточиться и взять себя в руки. Я хорошо понимал, что для родителей Роуз, этих тихих спокойных людей, горе было безутешным. Еще бы! Ведь они так гордились своей дочерью-юристом. С этими достойными людьми я проводил рождественские вечера, а теперь, возможно, больше не увижусь никогда. Я даже не мог поставить свое горе на один уровень с тем, что пришлось пережить родителям Роуз. Их потеря была куда ужасней, нежели моя. Сегодня им приходилось делать самое страшное в жизни – хоронить собственного ребенка.

– «Называй меня так же, как и раньше, – продолжал Джош. – Говори со мной так же, как это было раньше каждый день. Не меняй своего тона, да не зазвучит в нем твое горе и грусть. Смейся так же, как мы с тобой смеялись над разными мелочами. Играй, улыбайся, думай обо мне. Молись за меня».

Я не испытывал того необъяснимого покоя, который неизменно овладевает душой и сердцем, когда хоронишь пожилого человека. Джош старался, как мог. Но дело в том, что этот черный день наступил лет на пятьдесят раньше, чем следовало бы. Просто какое-то насилие над естественным ходом событий, над самой природой. Как бы я ни старался вслушиваться в слова Джоша, как бы ни пытался убедить себя, что родителям Роуз сейчас намного хуже, я никак не мог отделаться от одной-единственной эгоистичной мысли: я хочу вернуть назад свою жену!

– «Пусть мое имя останется таким же привычным и обыденным в твоем доме, как это было всегда, – монотонно произносил Джош. – И пусть оно произносится просто, без тайной мысли встретиться с призраком. Жизнь и теперь значит точно то же, что значила и раньше. Она остается прежней, закон непрерывности и целостности бытия сохраняется. Что такое эта смерть? Просто пренебрежимо малая составляющая, единичный случай, который в целом ничего не меняет. И почему нужно забывать обо мне только оттого, что меня теперь не видно? Я буду ждать тебя некоторое время, я здесь, я рядом, буквально за углом. Все хорошо».

Я почувствовал себя ужасно, когда похоронная процессия тронулась за гробом на церковное кладбище, потому что сразу же ощутил на себе множество посторонних глаз. Все присутствующие жалели меня, но я не нуждался в их жалости. Я мужественно крепился и в общем держался достойно, и мы продолжали медленно двигаться вперед. Потом стало еще хуже, когда у свежей могилы родители Роуз уже едва поддерживали друг друга, а кому-то из ее подруг стало плохо. Но я и здесь устоял на ногах и не дрогнул.

Вот только потом, когда ко мне подошел распорядитель церемонии (их теперь не называют гробовщиками или похоронными агентами, как это было раньше), отвел меня в сторонку и тихо поинтересовался, стоит ли закапывать венки вместе с гробом или оставить их на могиле, я не выдержал и сломался.

– Пусть все будет рядом с ней, – сказал я. – Закопайте венки вместе с ней.

В этот момент нервы мои сдали, и я разрыдался.

Я плакал не из-за собственного горя и не из-за горя ее родителей. Я даже плакал не по самой Роуз, а по тем детям, которые никогда у нас не родятся.

Когда я вхожу в крохотную квартирку моей бабушки, я не устаю удивляться. Это малюсенькая коробочка в большом многоквартирном доме, и весь интерьер выдержан в стиле минимализма. Так обычно бывает в ресторанах или, скажем, картинных галереях. Белые стены, пустые светло-кремовые пространства, удивительная строгость и скромность обстановки, претендующие на модный стиль.

Разумеется, моя бабуля не следит за последней модой в области интерьера. Просто несколько лет назад, когда после издания «Апельсинов к Рождеству» мы с родителями перебрались в новый дом, бабуля отказалась ехать с нами. Ей надоели бесконечные лестницы, и тогда муниципалитет переселил ее в эту чистенькую беленькую квартирку.

– Я слишком ценю свою свободу, – пояснила она мне свой выбор.

Телевизор в ее квартире включен, но работает без звука. Вместо этого играет пластинка Синатры, один из его концертных альбомов, причем, по моему мнению, самый лучший. Нет, бабуля не настолько интересуется музыкой, но я знаю, что песни Синатры напоминают ей о дедушке. Это даже нечто большее, чем простое напоминание. Когда Фрэнк поет «Ты возвращаешь мне молодость», «Давай полетим на Луну» или «Тень твоей улыбки», бабушка ощущает нечто вроде незримого контакта с дедом.

На камине стоят сувениры, привезенные и подаренные ей другими людьми. Моя бабуля обожает всех этих дурацких ухмыляющихся испанских осликов и злобных маленьких лепреконов. Кроме того, здесь же, на каминной полке, расположились семейные фотографии. Роуз и я в день нашей свадьбы. Я в детстве и в младенчестве. Свадьба моих родителей. Ее собственная свадьба: она, совсем молоденькая черноволосая девушка с доброй улыбкой на устах, держит за руку своего мужа и буквально сияет от счастья.

Однако белизна квартиры остается удивительно равнодушной к проявлениям чьей-то чужой жизни. Просто у бабушки не было долгих лет, в течение которых она могла бы оживить данное пространство, чтобы оно задышало ее присутствием. Так, как всегда было в нашем старом доме. И вряд ли это вообще ей удастся. Вот о чем я думаю, пока она возится на кухне с чайником. Бабуля запрещает ей помогать, ссылаясь на то, что я – гость, а она – хозяйка.

– Он приходил сюда, – говорит она. – Вчера. Со своей любовницей.

От неожиданности я теряю дар речи, потом уточняю:

– Отец?

Она кивает и мрачно ухмыляется:

– Да. Со своей любовницей.

– Он приводил сюда Лену?

– Свою любовницу. Свою милашку. Шлюху. Проститутку.

Я рад, что моя бабуля не одобряет отцовского поведения. Она недовольна тем, что ее сын развалил нашу маленькую семью. Бабушка до сих пор приходит к нам обедать по воскресеньям. Кроме того, раз в неделю либо мама, либо я отправляемся по магазинам, а потом привозим ей продукты. Разумеется, мы каждый день разговариваем по телефону, даже тогда, когда нет новостей и сказать друг другу нечего. Мы все стараемся делать вид, будто в нашей семье ничего страшного не произошло, и меня это немного успокаивает. Но сейчас ее злословие в отношении Лены меня настораживает. Я не улыбаюсь и не киваю, чтобы поддержать ее.

– Но еще совсем недавно она тебе нравилась, – напоминаю я. – Лена. Помнишь, ты говорила, что она хорошая работница?

Бабуля презрительно фыркает:

– Она такая молодая, что в дочери ему годится. И что они собирается делать? Рожать ребенка? – Она снова недовольно фыркает. – Он даже не успеет вырастить этого ребенка Старый козел. Хочешь печенье?

– Нет, спасибо, бабуль.

– Тебе шоколадное или заварное?

– Никакого, бабуль.

– А я все равно принесу. Вдруг ты передумаешь? – продолжает она. – Их брак начал распадаться уже давно. Ну, тогда, после ее последнего выкидыша. Если печенье немного помочить в чае, оно станет совсем мягким. Ты пьешь с сахаром или без? Я уже позабыла. – Она весело смеется и покачивает головой. – Ну, это старческая болезнь, Элфи, ты же все понимаешь…

– Что ему было нужно? – интересуюсь я, расставляя чашки с блюдцами и печенье на маленький столик возле телевизора. На этом этапе бабуля не возражает против моей помощи. – То есть я не совсем правильно выразился. Разумеется, он хотел повидать тебя. Ты же его мама. Но что ему было нужно кроме этого?

– Он хотел мне все объяснить. Так он сказал. И привел ее с собой. Какая наглость! Они сидели тут и держали друг друга за руки. Представляешь? Как самая настоящая влюбленная парочка. Я сказала, что ничего подобного в своем доме не потерплю. Никаких ухаживаний и воркований! Они принесли мне коробку «Кволити-стрит». А потом эта стерва нахально съела все конфеты с клубничной начинкой. Вот ведь хамка какая! Он-то прекрасно знает, что я ем только их. Не могу грызть ничего жесткого.

Могу представить, в какой кошмар превратила моя бабушка визит собственного сына и его подружки. Надо заметить, что, когда бабуля приходила в гости к моим родителям, она проявляла удивительную терпимость к самым разным вещам и явлениям. Она заставляла себя смиряться со всеми теми новшествами, которые раньше никогда не присутствовали в ее жизни. Это и домработницы, и тренажеры, и заграничная еда, и книга отца, по праву ставшая бестселлером. Все это она воспринимала со снисходительной мягкой улыбкой.

Но в собственном доме она устанавливает свои правила, и те, кто приходит сюда, обязаны им беспрекословно подчиняться.

– Но он говорит, что любит ее.

– Мужчины вообще говорят много чего. Нельзя воспринимать все это серьезно. Кстати, они готовы сказать что угодно, лишь бы добиться своей цели.

– Он говорит, что больше не вернется к нам.

– А я бы его и не приняла. Я бы сама вышвырнула его на месте твоей мамы. Ну, если бы он попробовал вернуться. Я бы очень хотела, чтобы он вернулся, и тогда с удовольствием выгнала бы его прочь. Серьезно. Я чувствовала, что у вас там творится что-то неладное. Возмутительно!

«Возмутительно» – одно из любимых словечек моей бабули.

– Я волнуюсь за маму, – вздыхаю я.

– Он ведет себя отвратительно!

Еще одно характерное слово ее лексикона. Если бабуле что-то не нравится, оно обязательно будет и «возмутительным», и «отвратительным».

– Она без него пропадет. Мама сейчас хорохорится, но на самом деле даже не представляет себе, что будет дальше. Слишком во многом она зависела от отца.

Но моя бабуля уже меня не слушает. Она останавливает пластинку Синатры и включает звук телевизора. При этом она нажимает на кнопку с такой силой, будто никогда раньше не знала, как правильно пользоваться пультом. Потом достает лотерейный билет из старой жестяной коробки из-под печенья, на крышке которой нарисован шотландец-волынщик в килте, и начинает восхищенно следить за действиями горластого ведущего. В прямом эфире начинается очередной еженедельный розыгрыш крупных денежных призов.

Моя бабушка может с удовольствием подолгу и свободно обсуждать со мной и супружеские измены, и выкидыши, и любовниц. Но лишь в том случае, если мой визит не совпадает с розыгрышем национальной лотереи по телевизору.