Текст книги "One for My Baby, или За мою любимую"
Автор книги: Тони Парсонс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)
20
Я звоню в квартиру бабули, но она почему-то не открывает мне дверь. Странно. Я-то знаю, что она дома. По крайней мере, мне так кажется, потому что изнутри доносятся звуки работающего телевизора. Слышно, как проходит розыгрыш национальной лотереи, и гости, присутствующие в студии на съемках, ахают и охают всякий раз, когда объявляется очередной счастливый номер. Может, она так увлечена перспективой получить наконец десять миллионов, что не торопится открывать мне? Или что-то произошло?
Я стою и жду в надежде услышать тихое шарканье ее тапочек. Затем звякнет дверная задвижка, и я увижу улыбающееся лицо, приветливые ясные глаза… Она же всегда искренне радуется любой компании, и особенно мне!
Но ничего подобного не происходит. И на мой звонок к двери никто не подходит.
Но и газом здесь не пахнет, не клубится из-под двери подозрительный черный дым, и никто не кричит в истерике, отчаянно призывая на помощь. Правда, бабуле уже восемьдесят семь лет, скоро исполнится восемьдесят восемь, и я чувствую, что начинаю паниковать. Я ставлю на пол пакеты с продуктами и начинаю судорожно ковыряться в замке собственным ключом, который держу при себе на всякий случай.
«Вот так обычно и случается», – тревожно проносится в голове.
Все умирают. Все рано или поздно покидают этот мир. Вы отворачиваетесь лишь на миг, а они уходят навсегда.
Я врываюсь в крохотную опрятную квартирку. Звук телевизора включен почти на полную мощность. Бабули нигде не видно, зато возле камина маячит неизвестный тип. Он держит в руке фотографию в серебряной рамке и, судя по всему, прикидывает ее стоимость.
Вот он поворачивается, все еще не выпуская фото из своей грабительской клешни, и тут я замечаю, что передо мной стоит скорее мальчик-переросток, чем взрослый мужчина. Ему на вид лет шестнадцать, максимум – семнадцать, хотя он очень высокий. Лицо на щеках и подбородке кое-где покрыто пушком.
Я быстро пересекаю комнату и с руганью набрасываюсь на него. Я сразу же припечатываю молокососа к камину, при этом меня всего трясет от злобы и страха одновременно. Он бросает свою добычу – серебряную рамочку – на пол (вот бандюга), но продолжает держаться на ногах. Парнишка очень быстро приходит в себя после моего внезапного нападения. Мы снова начинаем бороться, и теперь я чувствую, что он превосходит меня силой и к тому же ужасно зол, хотя напуган не меньше моего.
Он швыряет меня в сторону. Я с размаху врезаюсь в сервант, и все его сувениры-обитатели – выставленные за пыльными стеклами многочисленные злющие лепреконы и добродушные ослики, – покачнувшись, падают друг на друга.
В этот момент из своей малюсенькой кухни появляется бабуля с подносом в руках, на котором стоят чашки с чаем и вазочка с печеньем.
– Вы уже успели познакомиться? – интересуется она.
Мы с молодым человеком отпрыгиваем друг от друга, как два боксера, которым рефери крикнул: «Брек!», и, тяжело дыша, замираем по разные стороны журнального столика. Моя бабуля аккуратно ставит поднос между нами.
– На автобусной остановке я вдруг почувствовала, что начинаю задыхаться, – объясняет бабуля. – Я решила пройтись по окрестным магазинам, и вдруг мне почему-то стало не хватать воздуха. С тобой никогда такого не случалось, Элфи? Ну, у тебя не возникало такого чувства, что ты вдруг ни с того ни с сего начинаешь задыхаться? – И она одаривает нежной улыбкой молодого человека, на которого я только что напал. – А вот Кен помог мне добраться до дома.
– Меня зовут Бен, – мрачно поправляет он.
– Ну да. Лен, – кивает она. – Мне стало как-то не по себе, но Лен сразу взял мои вещи и сам понес их, а потом даже помог войти в квартиру. Правда, Элфи, это очень мило с его стороны?
– Благодарю вас за помощь, – только и могу вымолвить я.
Молодой человек смотрит на меня с нескрываемой ненавистью.
– Что вы, не стоит, – отвечает он и тут же улыбается бабушке, не переставая при этом дрожать от злобы. – Ну, мне пора идти.
– Что вы, Кен! – продолжаю издеваться я. – То есть Бен, как вас там… Прошу вас, останьтесь с нами и попейте чайку.
– Нет-нет, мне нужно торопиться. – Он даже не глядит в мою сторону. – Надеюсь, вам уже лучше? – интересуется он у бабули.
Я провожаю его до двери, но он по-прежнему избегает моего взгляда.
– Я же не знал, – пытаюсь оправдаться я, выпуская его из квартиры. – Я подумал…
– Вот болван! – бормочет он.
И он прав. Я действительно самый настоящий болван. Я не могу поверить в то, что великодушие и добропорядочность до сих пор существуют на свете. Мне кажется, все это уже давно кануло в прошлое.
Я возвращаюсь в гостиную. Бабуля уже успела заснуть в своем любимом кресле. В одной руке она держит печенье, в другой сжимает лотерейный билет. В последнее время она стала частенько вот так неожиданно засыпать. При этом она иногда внезапно кренится вперед, и мне приходится перехватывать ее, чтобы она не успела упасть и повредить себе что-нибудь.
– Что это я в последнее время постоянно засыпаю, милый мой? – частенько спрашивает она. – Наверное, стала быстро уставать.
Но теперь мне становится понятно, что она не засыпает.
Она теряет сознание.
– Сун и-диен! – то и дело твердит мне Джордж. – Сун и-диен!
Это одно из немногих кантонских выражений, значение которых мне хорошо известно. В Гонконге мне часто приходилось слышать именно эти слова. Рядом со школой «Двойной успех» находилось небольшое ателье, и клиенты, примеривая сшитые костюмы, недовольно кричали: «Сун и-диен!», то есть просили ослабить швы в том или ином месте.
– Ослабьте здесь! – ворчали они на портного, господина By. – Сун и-диен!
Вот и Джордж сейчас хочет, чтобы я научился по-настоящему расслабляться. Он считает, что я слишком уж стараюсь повторять за ним все движения, а потому могу где-то и переусердствовать. В общем, он прав. Я и сам чувствую, что всегда напряжен во время занятий тайчи. Мне кажется, что, выполняя упражнения, я занимаюсь исключительно физическим трудом, забывая о ментальном аспекте этого искусства. А вот у Джорджа все получается по-другому. У него все выходит так же легко и просто, как в песнях Синатры. Он словно сам излучает энергию, не прилагая к этому никаких усилий. Получается так, что выполнение упражнений тайчи является для него самым естественным времяпрепровождением.
– Сун и-диен! – повторяет он. – Это очень важно в то время, когда мы с тобой играем в тайчи.
Играем в тайчи? Нет, он явно что-то перепутал и, наверное, хотел сказать «изучаем» или «практикуем» тайчи. Но уж никак не «играем».
Но хотя у Джорджа очень сильный кантонский акцент, он неплохо владеет английским языком. У него нет тех проблем, в результате которых перегружается речь его супруги. Иногда, разумеется, он путается в грамматике: забывает поставить глагол в нужной временной форме или затеряет артикль. Но мне легко понять его. Вот почему сейчас я удивился, когда услышал, что он выбрал именно глагол «играть».
– Вы ведь не хотели сказать, что мы с вами «играем» в тайчи, так ведь, Джордж? Если не ошибаюсь, вы имели в виду «изучаем» тайчи.
Он внимательно смотрит на меня.
– Нет. Именно так, как я сказал. Мы играем в тайчи. И так будет всегда. Тайчи – это же не гимнастический зал для накачки мышц. Нам не приходится потеть и мучиться, чтобы достичь результатов. И никто не требует, чтобы ты изматывал себя до предела. Вот когда ты это поймешь, тогда начнешь обучаться. Тогда у тебя получится сун и-диен. Почему западным людям постоянно требуется жить в напряжении? Хорошо. Хватит об этом, попробуй еще раз.
Я подчиняюсь.
Я ставлю ноги на ширине плеч, чтобы принять позу всадника без лошади. Я чуть сгибаю колени, следя за тем, чтобы они не выступали вперед дальше линии пальцев ног. Шея прямая, несмотря на это ее мышцы полностью расслаблены. Подбородок чуточку опущен. Спина тоже прямая, растянутая, но при этом я не принимаю стойку «смирно». Ягодицы подобраны. Я пытаюсь сделать свое дыхание глубоким, но не напряженным. Расслабляю запястья. Потом как бы сосредотачиваюсь на суставах, одновременно стараясь прочувствовать свой дан тиен, то есть энергетический центр. Я уже знаю, что он расположен на два дюйма ниже пупка и на два дюйма внутрь моего тела.
Но на игру это совсем не похоже.
– Ты помнишь, как некоторые говорят, что для достижения успеха с тебя должно сойти семь потов.
– Конечно.
– Забудь. Это чепуха.
_____
– Я не очень рано? – интересуется Джеки Дэй. – Если рано, то я могу…
– Все в порядке, – успокаиваю я. – Проходи.
Она заходит в мою новую квартиру и удивленно осматривает многочисленные нераспакованные коробки с вещами.
Наконец-то я нашел себе подходящее жилье. Однокомнатная квартира в доме, выстроенном в викторианском стиле. Здесь живет множество студентов-музыкантов, отовсюду несется музыка. Они постоянно репетируют: кто на скрипке, кто на виолончели. Но поскольку у них отлично получается, эти звуки успокаивают, а не раздражают. Мне нравится это местечко. Но так как бабушку положили в больницу на обследование, а в школе Черчилля начался очередной семестр, мне пока не хватило времени, чтобы распаковать вещи. Ну, если не считать самого необходимого. А это фотографии Роуз. Несколько классических записей с песнями Синатры. И конечно, электрический чайник.
Я захожу в крохотную кухню, чтобы приготовить чашечку растворимого кофе, а Джеки в это время пытается найти в комнате место, куда она могла бы присесть.
– Мне нравится такая старомодная музыка, – заявляет она. (В это время Фрэнк допел «Окутай свои тревоги мечтами» и перешел к бессмертной вещи «Шансы на любовь».) – А что это за диск играет?
– «Танцуй легкий свинг», – отвечаю я. – Но в этом сборнике есть все вещи со старой виниловой пластинки плюс еще несколько композиций. – Я прислушиваюсь к такому знакомому голосу певца и признаюсь: – Мне тоже очень нравится. Кстати, это одна из моих любимых песен.
– А поет кто? Гарри Конник-младший?
Чайник едва не падает у меня из рук.
– Гарри Конник-младший? Неужели так похоже на Гарри Конника-младшего? Это же Синатра. Фрэнк Синатра!
– Да? А немножко напоминает Гарри Конника-младшего. Тебе так не кажется?
Я ничего ей не отвечаю. Когда я возвращаюсь с кухни, Джеки рассматривает фотографии Роуз.
На одной изображена Роуз на катере, принадлежавшем ее фирме в Гонконге. На другой – она в день нашей свадьбы. Еще есть снимок, где Роуз запечатлена на вершине Виктории в день передачи Китаю земель Гонконга.
И наконец, моя любимая фотография – ее увеличенный снимок из паспорта. Роуз смотрит непосредственно в объектив, невероятно молодая, серьезная и удивительно красивая. Волосы здесь у нее длиннее, чем я видел их в реальной жизни, хотя она фотографировалась на паспорт как раз незадолго до нашей первой встречи.
Я всегда искренне считал, что Роуз – единственная, кто отлично выглядит на фотографии в паспорте.
– Это твоя подружка? – интересуется Джеки Дэй и чуть заметно улыбается. – Но в доме у твоих родителей я видела не ее.
Мне требуется напрячь память, чтобы вспомнить, о ком она говорит. Ах да, конечно же, о Ванессе.
– Там была просто знакомая. А это моя жена. Ее зовут Роуз.
– Ах, вот оно что…
Я почти ощущаю, что происходит в ее голове. И в этот момент думаю: «Почему я всякий раз должен поддерживать вот такую беседу? Неужели меня никогда не оставят в покое?»
– Вы разведены?
– Моя жена умерла, – поясняю я и, отобрав фотографию, даю ей взамен чашку растворимого кофе, после чего аккуратно ставлю снимок на прежнее место. – Мы были дайверами. Произошел несчастный случай. Она погибла.
– Драйверами? А что это?
– Дайверами. Увлекались подводным плаванием с аквалангами. Когда жили в Гонконге.
– Боже мой, какое несчастье! – вздыхает Джеки, глядя на фото Роуз. – Как же мне ее жаль… И тебя тоже.
– Благодарю за сострадание.
– Ты, наверное, очень переживал? – Она переводит взгляд с одной фотографии на другую. На лице Джеки отражается искренняя боль и сочувствие. – Сколько ей было лет? Сколько лет исполнилось твоей Роуз?
– Двадцать шесть. Почти двадцать семь.
– Бедненький! И она тоже бедняжка. Несчастная девочка. Как же мне ее жаль!
В глазах Джеки блестят слезы, а я смотрю на нее и понимаю, что не испытываю никакой благодарности за ее соболезнование. Очень трудно всерьез принимать ее слова, когда я вижу, что под кожаным пальто она разодета так, словно собирается в какой-то дешевый ресторан с намерением подцепить очередного ухажера. На ней надета легкомысленная футболка и коротенькая светлая юбчонка. Как всегда, Джеки обута в полусапожки на высоких шпильках, которые оставляют в деревянном полу крошечные вмятинки. На секунду я даже забываю, зачем мы здесь находимся. Ах да, конечно!..
– Итак, ты хочешь заниматься английской литературой.
Ее милое размалеванное личико светлеет.
– Да, если я справлюсь с этим предметом, то смогу продолжить свое образование. Я уже говорила, что у меня хорошо идет французский, и через какое-то время я обязательно буду учиться в Гринвичском университете. Потом найду себе достойную работу. И перестану наконец мыть полы в художественных галереях и школах иностранных языков на Оксфорд-стрит.
– Но почему ты выбрала именно Гринвичский университет? Это же тебе не Оксфорд и не Кембридж.
– Потому что таковы планы, – просто объясняет она. – Каждый человек должен строить планы на будущее. К тому же у меня уже есть письмо, где они подтверждают, что смогут потом принять меня на учебу, если я успешно сдам экзамены. А в школе я училась неплохо. Очень даже неплохо. Но вот потом пришлось ее бросить.
– По определенным причинам. Ты мне уже об этом рассказывала.
– Но сейчас я хочу попробовать еще раз.
– Ладно. Присаживайся, пожалуйста.
Джеки оглядывается по сторонам. Присесть некуда. Я снимаю чемодан со стула.
– Чтобы хорошо сдать экзамен по английской литературе, нужно представлять себе его содержание. А оно всегда одно и то же. – Я начинаю считать на пальцах: – Во-первых, произведение писателя-прозаика; во-вторых, произведение поэта; в-третьих, пьеса и, наконец, в-четвертых, это пьеса Шекспира. Чтобы не провалиться, нужно хорошо уметь делать две вещи. Это читать и писать.
– Читать и писать. Хорошо. Понятно. Да, тут все ясно.
– Это значит, что ты должна понимать текст произведения и уметь демонстрировать свое понимание данного текста. Вот в чем заключается суть предмета и экзамена по нему.
Я все знаю наизусть. Такую речь мне приходилось многократно произносить еще в те времена, когда я преподавал в школе фонда принцессы Дианы. Правда, до отличных оценок на экзаменах по английской литературе у моих учеников дело не доходило. Они предпочитали поскорее перебраться в технический колледж под названием жизнь.
В дверь кто-то звонит.
– Прости, – извиняюсь я.
– Ой, а это, наверное, ко мне.
– Что-что?
– Это, скорее всего, моя дочь.
Дочь? Что еще за дочь?!
Мы с Джеки выходим из квартиры и спускаемся ко входной двери дома. Снаружи я вижу неуклюжее, неповоротливое, толстенное нечто, которое, видимо, и есть ее девочка. Возраст определить практически невозможно. Она прячет лицо за сальными каштановыми волосами. Одежда на ней темная и бесформенная, составляющая полную противоположность ярким и облегающим нарядам Джеки.
– Поздоровайся с мистером Баддом, – велит Джеки Дэй.
Нечто молчит. За немытой вуалью челки появляется пара ясных голубых глаз. Но лишь на мгновение. Девочка моментально теряет ко мне интерес и отворачивается. То ли из-за природной скромности, то ли выражая свое презрение.
В руке она держит пачку журналов. На первой обложке я вижу каких-то огромных мужчин в борцовках. Они корчат рожи и наседают друг на друга. Поначалу мне даже кажется, что чудо-ребеночек приволок с собой крутую порнушку. Однако очень скоро становится понятно, что эти журналы посвящены какому-то новому виду борьбы. Как в тумане я иду назад в свою квартиру, а нечто и Джеки послушно следуют за мной. Джеки оживляется и что-то быстро лопочет своему чаду, изредка получая от дочки короткие ответы, больше похожие на мычание и хрюканье. И хотя между моими гостьями нет никакого физического сходства, у меня даже не возникает сомнений в том, что передо мной мать и дочь подросткового возраста.
Нечто входит в мою новую квартиру и равнодушно оглядывается по сторонам. Обстановка не производит на нее ровным счетом никакого впечатления.
– Это моя девочка, – поясняет Джеки. – Надеюсь, ты не станешь возражать, если она тихонько посидит где-нибудь в уголке, пока мы будем заниматься.
Я тупо смотрю на женщину, которая вырядилась так, что ей больше бы подошло стоять сейчас где-нибудь в Амстердаме у двери с красным фонарем, и молчу. Мне непонятно, как получилось, что она вообще сумела войти в мою жизнь.
– А почему, как ты думаешь, мне пришлось бросить учебу? – вызывающим тоном вдруг спрашивает она.
Я смотрю на угрюмое и безымянное нечто, листающее журналы, которое приходится ей дочерью, и мысленно задаю вопрос: «А почему, как ты считаешь, я перестал преподавать английскую литературу?»
21
Я вижу Хироко, поджидающую меня на улице возле школы Черчилля, и мне вспоминается статья, написанная специалистом по отношениям между мужчиной и женщиной. Она посвящена проблемам, связанным с личностью, которая главенствует в этих отношениях.
Эксперт считает, что тот, кому принадлежит большая власть, проявляет меньше нежных чувств к своему партнеру. И пока Хироко смотрит на мои окна с открытой улыбкой на губах и надеждой в ясных глазах, я начинаю понимать, что именно имел в виду специалист по личностным взаимоотношениям.
Но только мне нет необходимости главенствовать над Хироко или каким-либо способом доказывать свое первенство в наших отношениях. Она моложе, умнее, симпатичнее и намного приятнее меня. Короче говоря, какой аспект ни возьми, она во всем гораздо лучше, чем я.
Но при этом Хироко проявляет ко мне куда больше нежных чувств, нежели я к ней. В итоге получается, что все остальное – и ее внешность, и молодость и так далее – уже не имеет никакого значения.
– Я тебя почти не вижу, Элфи.
– В последнее время накопилось слишком много разных дел.
– Как себя чувствует твоя бабушка?
– Она все еще в больнице. Там ее обследуют, берут разные анализы и откачивают жидкость из легких. Но она не скучает, успела подружиться с другими старушками из своей палаты.
– Она всегда такая жизнерадостная!
– Думаю, она скоро поправится.
– Здорово. Ну… может, мы с тобой сегодня пообедаем вместе?
– Пообедаем? Ты знаешь, мне нужно во время обеда встретиться с Хемишем. У нас серьезный разговор.
– Тогда можно вместе поужинать…
Вот видите, что я имею в виду. Предложить пообедать вместе было вполне нормально. В общем, ничего противоестественного. Но из-за того, что она напрашивается на ужин, я понимаю, что Хироко находится в полном отчаянии. К тому же она не оставляет мне возможности улизнуть. И это предложение поужинать вместе буквально загоняет меня в тупик.
– Хироко, понимаешь, в настоящее время нам с тобой нужно оставлять друг другу побольше свободы действий. А то получается так, что мы начинаем претендовать на чужое жизненное пространство.
Она начинает плакать. Нет, это не те слезы, которыми она думает шантажировать меня. И девушка вовсе не намеревается заставить меня изменить свое решение и пойти на уступки. Ну и конечно, не стремится к тому, чтобы я из-за ее слез сейчас же согласился на этот несчастный ужин. Она просто плачет.
– Ты очень хорошая девушка, Хироко.
И это сущая правда. Она отличная девушка. От нее я не видел ничего, кроме добра и заботы. Но тогда в чем же дело? Почему я не могу быть счастлив с ней?
И где все специалисты по отношениям между мужчиной и женщиной, когда мне более всего требуется их совет?..
В школе Черчилля плохие новости. Разразился скандал на сексуальной почве, и связан он с одним из наших учителей. Лайза Смит курит теперь столько, что дым у нее уже валит практически из ушей. Ученики только и обсуждают новость, а на территорию школы уже приходили двое полицейских в форме. Они разнюхивали все и задавали вопросы с таким видом, будто данный скандал являл собой лишь верхушку здоровенного и очень грязного айсберга.
Правда, есть и хорошие новости. Скандал не имеет ничего общего со мной.
Хемиша арестовали за его поведение в общественном туалете на Хайбери-Филдс. Как ни странно, мне знакомо это местечко. И вот что забавно: там стоит такая уборная, что, даже если забежать туда на секундочку при крайней необходимости, все те, кто находится внутри, автоматически посчитают тебя маньяком и грязным извращенцем.
Так или иначе, но Хемиша арестовали за непристойное поведение. Дело в том, что как-то вечером он познакомился с привлекательным незнакомцем, пожелавшим поразвлечься прямо на месте. Но вскоре Хемиш ощутил сильнейший удар полицейской дубинкой. И вот теперь мир уходит у него из-под ног.
Пришлось пригласить его в бар «Эймон де Валера», чтобы немного успокоить, да и самому прояснить ситуацию.
– Мне чудится, что очень скоро я потеряю все, что имел до сегодняшнего дня, – жалуется он. – Семью, квартиру, да и собственный рассудок тоже. И все это из-за сомнительного удовольствия развлечься с первым встречным. Ну разве это честно? Разве справедливо?
– А как воспринимает новости старушка Смит?
– Она говорит, что посмотрит, станет полиция выдвигать против меня обвинения или нет. Но она меня совсем не волнует. Я в любом случае смогу запросто устроиться на такое же место и за такую же нищенскую зарплату. Меня больше беспокоят родители. А еще мой любовник, ведь я живу сейчас на его квартире. Если он меня не простит… В общем, я даже предположить боюсь, чем все это может закончиться!
– Обожди-ка секундочку! Надеюсь, твой приятель не считает, что ты шатаешься по ночам в Хайбери-Филдс, чтобы найти там себе партнера по игре в теннис и честно сразиться с ним на корте? Или я чего-то не понимаю?
– Я сказал ему, что с этим покончено. Ну, со всеми общественными туалетами. Его это всегда очень расстраивало.
– А-а-а, теперь понятно.
– А с матерью и отцом вообще будет плохо. Они, наверное, с ума сойдут. Особенно отец. Бог ты мой! Он работал на судостроительном заводе сорок лет. Когда папа узнает, что я, как он выражается, «педик», он разговаривать со мной перестанет.
– Постой-ка. Так что же выходит? Твои родители не знают, что ты голубой? Твои родители ничего об этом не знают? Господи, Хемиш!..
– Я родился и вырос в Ист-Энде Глазго. Мы еще не успели догнать Лондон. Нет, конечно, если хорошенько подумать, то между Глазго и Лондоном нет такой уж потрясающей разницы. Но когда приезжаешь сюда, то почему-то считаешь, что только тут сможешь получить все на свете и стать по-настоящему свободным. И лишь потом осознаешь, что и здесь, как и в любом другом месте, тоже царит несправедливость!
Мне искренне жаль Хемиша, поэтому я не высказываю свои мысли, которые прозвучали бы примерно так: как ты можешь рассчитывать на спокойную личную жизнь, если выносишь свои тайные желания прямо в общественную уборную?!
Кстати, насчет Лондона он тоже не совсем прав. Конечно, в моем городе не все идет ладно. Но главное заключается в том, что именно здесь можно получить все, чего только захочешь. Все на свете. Даже придумать себе свою собственную жизнь. Только, разумеется, надо постараться, чтобы полиция тобой не интересовалась.
Так я рассуждаю, наблюдая за тем, как Ольга старается донести, не расплескав, кружку пива в дальний угол бара. Только нужно быть предусмотрительным и соблюдать разумную осторожность.
Иногда мне кажется, что в любовных отношениях одного человека очень часто принимают за другого. И эта ошибка повторяется снова и снова.
Ну, например, возьмем нас с Хироко. Она смотрит на меня, но видит кого-то другого, человека более достойного и добропорядочного, такого, каким она хотела бы видеть своего возлюбленного: истым джентльменом, настоящим англичанином. Таким, как, скажем, Хью Грант. Таким, каким я все равно никогда не буду.
Или вот Хемиш и его партнер. Приятель Хемиша наверняка полагает, что тот мечтает о стабильных моногамных отношениях. Он считает, что его возлюбленному хочется по субботам ходить за покупками в местный торговый центр, время от времени давать небольшие, но шикарные званые обеды, а по вечерам слушать мюзиклы Бродвея на компакт-дисках. И разумеется, оставаться верным одному партнеру. Но происходит все та же ошибка. Он принимает Хемиша за кого-то другого.
На самом же деле Хемишу хочется почаще бывать в людных местах и заниматься сексом с парнями, имена которых он не узнает никогда. И именно такие отношения имеют для него значение. А вот его партнер этого не понимает, вернее, просто не хочет понимать.
А могут ли считаться отношения серьезными и настоящими, если ты практически ничего не знаешь о своем партнере?
Насколько я помню, моя бабуля всегда недолюбливала докторов. Вернее, попросту ненавидела. Она искренне считала, что вовлечена в бесконечную борьбу за собственную свободу, которую врачи непременно хотят у нее отобрать. Бабушке всегда хотелось оставаться дома. Доктора же («шарлатаны», как она их называла, даже тех, кто ей нравился) настаивали на том, чтобы отвезти ее в больницу, запереть там и «сгноить».
Но вот теперь получилось так, что она оказалась на больничной койке. И бабушка почему-то резко изменила свое мнение об эскулапах. Теперь она считает, что все доктора достойны повышения, а медсестер нужно показывать по телевизору. Ни больше ни меньше.
– Они такие же симпатичные, как и те девушки, что передают прогнозы погоды, – поясняет бабуля. А в ее устах это звучит как наивысшая похвала.
Моя мама, Джойс Чан и я сидим в палате у бабули, а она услаждает наш слух последними новостями. Она рассказывает о медсестре, которой впору работать фотомоделью, настолько она хороша собой. Потом упоминает пожилую женщину, лежащую на соседней койке. Но это сообщается нам полушепотом. Оказывается, у бедняжки не все в порядке с головой. Еще тут работает доктор-индус, пообещавший бабуле, что совсем скоро она будет «как новенькая». Есть санитар, который не пропускает ни одной юбки; медсестра, толстая и неуклюжая, как корова на льду; и еще старушка, соседка по палате, с которой есть о чем поговорить и посмеяться и с которой бабушка обязательно продолжит дружбу, когда их выпустят отсюда. Бабуля болтает без умолку. У нее столько интересных наблюдений, она весела и возбуждена! Может, ей что-то подмешивают в томатный суп-пюре?
Бабушка счастлива, и такой радостной я не видел ее очень давно. И это несмотря на ее незавидное положение. Рядом с койкой стоит приземистый отвратительного вида аппарат, от которого отведена трубка-катетер. Она уходит под длинную белую сорочку бабули (из-за которой она стала похожа на небесного ангела) и заканчивается глубоко в теле старушки. Этот аппарат понемножку откачивает жидкость, которая собралась в легких и мешает им нормально работать.
Одно бабушкино легкое на рентгеновском снимке почти полностью белое. Оно заполнено жидкостью, которой в нем не должно быть. Доктора собирались на консилиум и в страхе долго разглядывали злополучный снимок. Они были изумлены, как она вообще могла до сих пор дышать!
Но моя бабуля весела и жизнерадостна и совсем не обращает внимания на жужжание этой жуткой машины, что стоит рядом с ней на полу и откачивает жидкость из ее легких. Бабушка не жалуется и на боль, которую, несомненно, испытывает из-за катетера в легких. И днем и ночью эта трубка остается в ее теле и будет там до тех пор, пока легкие не избавятся от ненужной жидкости. А бабуля все продолжает улыбаться. Как ей это удается?!
Я знаю, она храбрая и выносливая женщина. Но ее солнечное настроение – это не только ее смелость, которой у бабули, конечно же, не отнять. Возможно, теперь она поняла, что находиться в больнице не так уж отвратительно. И к тому же уверена, что, в отличие от моего дедушки, она здесь не умрет. Во всяком случае, не в этот раз. Ее время еще не пришло. Рановато будет.
Внезапно она замолкает, глядя в сторону двери. Мы дружно поворачиваемся и видим, как в палату входит мой отец и неловко останавливается. В руках у него букет цветов и большая коробка конфет. Он явно смущен.
– Здравствуй, ма, – несмело произносит он и целует ее в щеку.
– Майк, – отвечает она. – Мой Майк.
Я боюсь, что Джойс захочется прямо сейчас расчихвостить отца за его половую жизнь с Леной, но она остается на удивление молчаливой. Она кажется мне даже загадочной, потому что на этот раз никак не реагирует на его появление. Наверное, это происходит впервые в ее жизни. Джойс как ни в чем не бывало берет за руку мою бабушку и начинает уверять, что та скоро будет «как огурчик».
Мои родители со стороны сейчас больше похожи на брата и сестру, чем на супругов. Видно, что их связывает долгая совместная жизнь, но не более. Правда, ненависти друг к другу они не испытывают, но и нежных чувств тоже не проявляют. Они вежливы, деловиты, обсуждают прогнозы врачей и говорят о том, что еще нужно привезти бабушке, пока она находится здесь. Лишь один признак свидетельствует, что у каждого из них уже есть адвокат, который будет защищать их интересы на бракоразводном процессе. Они избегают смотреть друг другу в глаза.
Впервые за все время мне становится искренне жаль отца. Сегодня он даже не побрился. Волосы здорово отросли, ему нужно срочно к парикмахеру. К тому же он заметно похудел, и произошло это вовсе не из-за активных занятий в спортзале.
Вроде бы у него есть все, о чем он мечтал, и все же отец не кажется мне счастливым человеком. Внезапно я осознаю, что он постарел. И выглядит… как это говорится? Как простой смертный. Только и всего.
Первое домашнее задание Джеки Дэй – дать критическую оценку двух стихотворений: «Ты стара и седа» Йейтса и «Уходя на войну» Ловласа.
Я читаю ее сочинение, написанное витиеватым женским почерком, а она сидит напротив меня, по другую сторону стола, и нервно грызет накрашенные ногти.
Возле окна нечто (у нее, вообще, есть имя, или, может быть, мне его уже называли?) развалилось на диване, заняв почти всю его площадь, и листает один из своих омерзительных журналов. На блестящей обложке изображены два потных мужика в борцовках, навалившихся друг на друга. Удивительно, как только мать разрешает ей читать подобную мразь. Но я ничего не говорю по поводу этого. Слышно, как кто-то разучивает на виолончели гаммы. На улице идет дождь.
– Неплохо, – говорю я, кладя сочинение на стол.
Похоже, Джеки разочарована.
– Неплохо? И только-то?
– Тебе не давали задание рецензировать стихотворения. Впрочем, я и не ждал от тебя профессиональной критической статьи. В конце концов, ты не Барри Норман. Надо было просто дать краткую оценку этих произведений.
