Текст книги "One for My Baby, или За мою любимую"
Автор книги: Тони Парсонс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)
– Это заметно, – покачивает головой Джош.
Глядя в свой пустой стакан с видом знатока, я добавляю:
– Но я обожаю «Цинтао». Оно напоминает мне о доме.
– О доме? – удивляется Джейн. – Вы имеете в виду Гонконг?
Но я не успеваю ответить, потому что у Индии для меня припасен другой вопрос:
– Почему вы носите обручальное кольцо?
Она смотрит на мою руку, и все в комнате затихают.
– Что-что?
– Почему вы носите обручальное кольцо? – повторяет она. – Вы ведь не женаты, если не ошибаюсь.
Я ставлю стакан на стол и начинаю внимательно изучать кольцо на своем безымянном пальце, словно вижу его впервые.
– Когда-то был, – тихо говорю я.
– И до сих пор носите кольцо? Ах, как трогательно!
– В наши дни число разводов растет с каждым днем, – рассуждает Дэн. – А страдают бедные детишки. Впрочем, наверное, лучше, чтобы родители мирно разошлись, нежели жили вместе и постоянно ругались.
– Я не разводился.
– Он не разводился, – подтверждает Джош. – Его жена погибла. Так ведь, Элфи? Она была очень красивой девушкой, но она погибла. Во время подводного плавания с аквалангом. И теперь это означает, что мы все должны дружно сочувствовать тебе? Бедняжка Элфи и его несчастная жена! И мы все приносим свои извинения за то, что мы, подлецы такие, продолжаем жить и наслаждаться жизнью.
– Джош, – укоризненно шепчет Тамсин.
– Мне все это уже обрыдло.
Внезапно мы с Джошем одновременно вскакиваем со своих мест. И если бы между нами не находился стеклянный стол, уставленный многочисленными изысканными блюдами, мы бы в ту же минуту начали от всей души мутузить друг друга.
– Я не хочу, чтобы ты меня жалел, Джош. В этом нет необходимости. Но с твоей стороны было бы здорово, если бы ты просто оставил меня в покое.
– Наверное, в будущем я так и поступлю.
– Наверное, так будет правильно.
Я напряженно киваю хозяйке и выхожу из-за стола. Джош следует за мной. Его гнев растет с каждой секундой. Мне становится ясно, что просто так он меня отсюда не выпустит.
– Да, твоя жена погибла, но неужели это дает тебе право, придя сюда, вести себя как полный идиот? Неужели ее смерть может служить оправданием?
Но я ничего не отвечаю ему, а продолжаю идти ко входной двери.
«Нет, моя жена не оправдание, – думаю я про себя. – В ней заключен весь смысл моей жизни».
15
Во внешнем облике Джеки нет ни одной непродуманной мелочи.
Каждое утро она является на работу в таком наряде, словно собралась на свидание как минимум с Родом Стюартом. Она носит высокие каблуки и короткие юбки, и все же одежда делает эту женщину какой-то слишком уж официальной. Джеки выглядит так, будто мучилась несколько часов, размышляя, что бы ей сегодня надеть. При этом кажется, что на макияж она потратила не меньше времени, чем врач на операцию средней сложности. Но тем не менее ее соблазнительные и несколько вызывающие наряды создают ощущение щита или даже спасительных сверкающих доспехов, за которыми можно спрятаться. Ее сексуальность носит оборонительный характер. Кажется, что Джеки одевается так не для того, чтобы разрекламировать себя, а чтобы защититься от посягательств.
Даже после того, как она переодевается в свою рабочую униформу, она продолжает оставаться какой-то официальной. Именно так выглядят, например, стюардессы или женщины-полицейские. Может, тут важны еще и такие штрихи в ее внешности, как покрашенные «перышками» волосы или чересчур длинные из-за огромного количества туши ресницы? Слишком уж много времени тратит Джеки на то, чтобы хорошо выглядеть. Но она и без всех этих уловок выглядела бы отлично.
Иногда я встречаю ее в учительской, иногда в коридоре или в пустых классах. Она всюду перемещается вместе со своим неизменным ведром, что-то моет, что-то протирает в своих желтых резиновых перчатках. Я никогда не расспрашиваю ее о жизни, хотя сам не понимаю почему, а вместо этого задаю вопросы о героине ее любимой книги «Сердце – одинокий охотник».
Мне кажется, что интересоваться жизнью девушки Мик вполне уместно. К тому же все это напоминает некую тайну, которая известна только нам двоим.
– Ну как поживает Мик? – спрашиваю я.
– Все еще мечтает, – улыбается Джеки.
Мои ученики совсем не похожи на Джеки. Они небрежны в одежде, даже неряшливы. В зависимости от условий, в которых приходится жить каждому из них, а также страны, из которой они приехали, они могут быть одеты очень дорого или поразительно бедно, и все же в костюме обязательно будет присутствовать небрежность. Например, Ванесса каждый день носит белые или черные джинсы от Версаче, а Витольд обладает всего одной парой польских поддельных «Ливайс», причем на этикетке в названии джинсов сделана ошибка. Если им не предстоит вечером важная встреча, все мои ученики предпочитают ходить в футболках, кроссовках, джинсах или спортивно-военных штанах. Все, за исключением Хироко.
Хироко работала в Токио в офисе крупной корпорации и привыкла носить соответствующую одежду. Это деловые костюмы – жакет и юбка светлых пастельных тонов, черные туфли на высоком каблуке и обязательные колготки телесного цвета. Такие колготки мне приходилось видеть на девушках-туристках из Японии, покупающих в универсаме дорогой чай в пакетиках. На них нельзя было не обратить внимания.
Хироко совсем не похожа на Йуми. Хироко двадцать три года, но она уже совсем взрослая и ведет себя так, будто ей исполнилось пятьдесят. Модная блондинка Йуми рядом с ней кажется бродягой, но как раз такие сейчас и составляют большинство японской молодежи.
Но дело не только в скромной официальной одежде, которую предпочитает Хироко. Она аккуратно и прилежно выполняет домашние задания, с почтением относится к учителям, разговаривает только тогда, когда к ней обращаются, но и в этих случаях отвечает коротко, со всей присущей ей природной скромностью. Она, конечно, не кланяется, как мы привыкли себе представлять, но во время разговора постоянно чуть заметно кивает, и эта привычка производит куда большее впечатление, нежели непосредственные поклоны. Иногда мне кажется, что Хироко душой осталась в Токио и никуда не переезжала.
У Хироко возникают проблемы с учебой. Она посещает группу, состоящую из самых способных учеников, и, что касается ее письменных работ, могу сказать одно: они безупречны. Но вот с разговорным английским есть заметные трудности. Хироко не любит говорить. Она просто-таки ненавидит всяческие беседы. Поначалу я думал, что этому способствует ее болезненная, даже, я бы сказал, патологическая застенчивость. Но оказалось, что дело не только в этом. Хироко, как и многие японцы, страшится сделать что-то, что окажется несовершенным, а потому предпочитает вообще не делать этого.
Итак, она сидит на моих уроках как немая, пряча свое симпатичное круглое личико за длинными черными локонами. Дела у нее идут так плохо, что я вынужден попросить девушку остаться после урока. Хироко испуганно смотрит на меня сквозь стекла очков, послушно кивает и тут же начинает нервно моргать.
В ходе беседы я сначала затрагиваю положительный момент: она – одна из лучших, кто усердно работает над письменным английским. Но затем я сообщаю ей и о том, что нужно немедленно начать разговаривать, иначе она попросту завалит устный экзамен. Напрягаясь и вздрагивая при малейшей ошибке, Хироко спрашивает, не стоит ли ей перейти в другую, не столь сильную группу. Но я отвечаю, что, даже если она начнет заниматься вместе с новичками, проблемы все равно останутся при ней.
– Послушайте, вам нужно перебороть себя и начать разговаривать на английском, – объясняю я. – И не ставьте вы английский высшей целью своей жизни, ладно? Не забывайте о том, что даже англичане делают в речи ошибки. И не нужно стараться, чтобы ваши слова звучали точь-в-точь так же, как это написано в учебниках. Пусть это будет немного по-другому. Вам нужно просто открыть рот и начать разговаривать.
Хироко смотрит на меня широко раскрытыми глазами и отчаянно кивает в знак согласия. Кстати, откуда взялся дурацкий миф о том, что у всех азиатов вместо глаз прорезаны лишь злобные щелочки?
В ее взгляде я ощущаю полное доверие, но она ждет, что сейчас произойдет и еще что-то. Очень скоро мы приходим к общему мнению, что нам нужно где-то продолжить нашу беседу.
– Понимаете, не нужно превращать английский во что-то чрезвычайно важное, – советую я по дороге в бар. – Это я знаю наверняка. Если только что-то становится для вас чересчур важным, все начинает валиться из рук и дела идут наперекосяк.
И вот мы уже сидим в кабаке «Эймон де Валера». Хироко потягивает разбавленное содовой белое вино, а я неспешно попиваю крепкий портер.
И вот в этот момент она рассказывает мне историю своего разбитого сердца.
Итак, вот ее история.
Там, в Токио, в офисе, где трудилась Хироко, работал один мужчина. Старше ее. Хироко жила вместе с родителями, а этот мужчина – со своей женой. Но в один прекрасный день Хироко и этот мужчина встретились на работе. Он был дружелюбен и очарователен. Она – молода и одинока, к тому же мужчина ей очень нравился. И они начали встречаться.
Чтобы проводить время вместе, Хироко и ее возлюбленный вынуждены были снимать номера в гостиницах, которые внешне напоминали то ли океанские лайнеры, то ли древние замки, то ли космические корабли. Она знала, что он несвободен, но они любили друг друга. Ее возлюбленный был забавен, добр и говорил девушке, насколько она красива. От этого ей становилось хорошо. А еще он говорил, что любит ее, очень сильно любит. Так повторялось каждый раз во время их двухчасовых встреч в отелях. А после он шел домой к своей жене. Но потом все изменилось…
На этом месте Хироко прервала свое повествование и глаза ее наполнились слезами. Она вспомнила нечто такое, о чем не хотела рассказывать.
– Вы забеременели?
Чуть заметный кивок.
– Но не стали рожать ребенка.
Она снова кивает, и на ее лицо падают черные блестящие волосы.
– А тот урод так и остался со своей женой.
– Разумеется.
Хироко говорит почти шепотом, и тут я понимаю, что в ее речи почти не слышится иностранный акцент. Когда она говорит не задумываясь, у нее отлично получается.
Я протягиваю ладонь и дотрагиваюсь до ее руки:
– Не стоит переживать из-за него, Хироко. Он все равно уже никогда не будет счастлив.
Она смотрит на меня с благодарностью и впервые за весь вечер улыбается.
– Только обещайте, что вы больше никогда не будете связываться с такими вот уродами. Договорились?
– Хорошо, – отвечает она, плача и смеясь одновременно. – Обещаю.
– Точно? Больше никаких уродов не будет?
– Не будет. Больше никаких уродов не будет.
Мы еще раз заказываем выпивку. Затем следует поездка за десять фунтов на такси в Хемпстед, и мы оказываемся перед домом, где Хироко снимает комнату. Огромный особняк расположен на зеленой улице, вдали от остальных зданий. Семья, сдающая комнату, совсем не велика и состоит из одной-единственной пожилой дамы. Она пустила в свой дом девушку-студентку только затем, чтобы не чувствовать себя чересчур одиноко.
Сначала Хироко убеждается в том, что старушка уже легла в постель вместе со своей кошкой, и только потом тайком проводит меня на чердак, где и находится ее «комната». Через стеклянную крышу пробивается лунный свет, вырывающий из полумрака односпальную кровать.
Хироко отправляется в душ (японки – ужасные чистюли: постоянно бегают в душ, а в постель ложатся в трусиках), а мне в это время приходит в голову, что Хироко отличается от всех моих учеников и еще кое-чем. Большинство из них ищут в Лондоне развлечений. Хироко хочет найти здесь любовь. Или же, наоборот, приехала сюда для того, чтобы спрятаться от любви.
Я хорошо понимаю, что она никогда не будет испытывать ко мне ту отчаянную страсть, которую питала к своему второсортному женатику из Токио. Кроме того, я осознаю, что и мое сердце никогда не будет принадлежать ей так, как оно принадлежало моей жене. И все же мне хорошо здесь с ней. И вовсе не грустно. Я и сам не понимаю почему, но отношения с Хироко начинают казаться мне совершенством.
– Я очень возбудительная, – говорит она, вместо: «Я очень возбудилась».
Наверное, эту ошибку сделать очень легко. Мне уже не один ученик-иностранец говорил: «Я очень утомительный» – вместо: «Я очень утомился». Видимо, в японском языке имеется какой-то нюанс, который и вызывает данную ошибку при переводе. Но мне она в данном случае очень нравится.
Я и сам сейчас очень «возбудительный».
Во время поездки на метро меня охватывает паника.
Поначалу, когда ощущаю только неприятное давление в груди и чувствую, как по моему позвоночнику сверху вниз движется самый настоящий страх, я принимаю происходящее за очередной ложный сердечный приступ.
Но тут выясняется, что дела мои гораздо хуже, чем я полагаю.
Я возвращаюсь от Хироко.
Мне нужно было скрыться от старушки-хозяйки прежде, чем ее любимая кошка успела бы заметить присутствие в квартире постороннего. Я хватаюсь за висящий передо мной кожаный ремень-петлю и продолжаю стоять в переполненном вагоне. Дело в том, что час пик в подземке начинается сразу после восхода солнца. И как раз в этот момент у меня перехватывает дыхание. Грудь начинает теснить, как у ныряльщика, который под водой вдруг обнаруживает неисправность акваланга и выясняет, что воздуха практически не осталось.
И меня в тот же миг охватывает паника. Самая настоящая паника. Я в ужасе. По моему лицу текут струйки пота. Я начинаю задыхаться. И это вовсе не игра воображения. Я в прямом смысле не могу дышать. Я прекрасно осознаю, что стою, зажатый со всех сторон другими пассажирами, вижу весь вагон, озаряемый болезненным бледно-желтым светом, и понимаю, что дышать мне нечем, кроме спертого воздуха туннеля. А сверху на нас невероятной тяжестью давит огромный город.
Я попал в ловушку. Мне хочется расплакаться, завыть, броситься бежать куда глаза глядят, но я ничего не могу поделать. Нужно немедленно вырваться отсюда, но мне некуда деться, и выхода в ближайшее время не предвидится.
Жуткий, леденящий душу страх. Глаза щиплет от смеси пота и слез. Я задыхаюсь. Мне кажется, что еще миг – и я упаду. И при этом все вокруг внимательно смотрят на меня. Холодная равнодушная толпа словно уставилась прямо в мою надтреснувшую душу. Я морщусь, закрываю глаза и чувствую, как подгибаются колени. А поезд оглушающе ревет, и я с такой силой цепляюсь за кожаный ремень-петлю, что белеют костяшки пальцев.
Каким-то образом мне удается взять себя в руки, и я доезжаю до следующей станции. Пошатываясь и спотыкаясь, выхожу из вагона, поднимаюсь вверх по эскалатору и вырываюсь на свет, к свежему воздуху. Я глубоко дышу, набирая полные легкие животворящей свежести. Проходит несколько минут, дрожь в теле унимается, и я отправляюсь домой пешком. На это уходит очень много времени, потому что я забрался слишком далеко. Улицы полны горожан, спешащих на работу или в школу, и все они идут мне навстречу.
Дорога домой пролегает через парк, и на газоне я замечаю Джорджа Чана.
Его лицо кажется одновременно и старым, и юным. Он высоко держит голову, спина прямая. Он не видит меня. Похоже, он вообще не замечает никого и ничего вокруг. Я стою тихо и наблюдаю за его медленным танцем: руки движутся, как при ударах, но в них не чувствуется агрессии; ноги тоже совершают такие движения, что на первый взгляд может показаться, будто он бьет невидимого врага, но и тут не ощущается никаких особых усилий. В каждом движении старика сквозит удивительная легкость.
И тут я понимаю, что никогда в жизни не видел человека, настолько комфортно чувствующего себя в собственном теле.
– Я хочу, чтобы вы занимались со мной, – говорю я Джорджу Чану. – Я хочу научиться искусству тайчи.
Мы сидим в ресторане, в «Изысканной кухне Теннесси генерала Ли» на Холлоуэй-роуд. Джордж завтракает. Он выбрал себе хрустящие куриные крылышки с жареным картофелем. Конечно, можно было бы предположить, что такой человек, как Джордж Чан, должен избегать заведений, где продается фаст-фуд. Джорджа легче представить сидящим на корточках перед миской дымящегося риса. Но это ошибочное мнение. Джордж считает, что еда у «генерала Ли» простая, и его это устраивает. Более того, он обожает такую пищу.
– Заниматься с тобой тайчи, – произносит он так, что я не могу понять: вопрос это или утверждение.
– Мне нужно что-то предпринимать, Джордж. Я серьезно. Мне кажется, что я начинаю разваливаться на части. – Я не говорю ему о том, что ощущаю. Не объясняю, что хочу чувствовать себя уверенно в своем теле и желаю быть таким же, как он. Умалчиваю, что устал быть самим собой, причем настолько, что в это невозможно поверить. – Мне нужно стать более спокойным, – говорю я. – Я сейчас даже не в состоянии расслабиться, не сплю по ночам. А иногда начинаю задыхаться.
Он только пожимает плечами.
– Тайчи помогает расслабиться. А еще контролирует стресс. И все другие проблемы современного мира. Жизнь очень беспокойная.
– Это верно, – тут же соглашаюсь я. – Жизнь исключительно беспокойна. А я уже ощущаю себя стариком. И у меня болит буквально все, Джордж. Во мне нет никакой энергии. Я чувствую страх, самый настоящий страх, но при этом не понимаю, что именно со мной происходит. Все вокруг как будто давит на меня.
– Ты все еще тоскуешь по жене.
– Да, это так, Джордж. Но любая неприятная мелочь, которая происходит в моей жизни, кажется настоящей трагедией. Вы меня понимаете? Я уже не могу сдерживаться. Мне хочется плакать. – Я пытаюсь выдавить из себя смешок. – Я попросту схожу с ума, Джордж. Помогите мне! Пожалуйста.
– Тайчи помогает при всех этих неприятностях. Снимает напряжение. И усталость тоже.
– Это как раз то, что мне нужно.
– Но я не могу обучать тебя.
Я совсем падаю духом. Я так долго набирался мужества, чтобы подойти к нему с этой просьбой, что мне и в голову не приходило, что он может отказать. Потрясенный услышанным, я молча наблюдаю, как Джордж расправляется с крылышками, и надеюсь услышать от него дальнейшие объяснения. Но трапеза не прерывается. Очевидно, он уже все сказал.
– Но почему? – не выдерживаю я.
– Это займет слишком много времени.
– Но я видел, как вы обучаете других людей. Очень часто рядом с вами занимается еще кто-то.
Он смотрит на куриные крылышки в своей тарелке и улыбается.
– Но при этом каждый раз ты видишь другого. Другого мужчину или другую женщину. Они приходят лишь на несколько занятий. Потом перестают приходить. Это потому, что у западного человека нет терпения для изучения тайчи. – Он смотрит на меня, держа в руке крылышко. – Но это не пилюля. И не наркотик. И не волшебство. Чтобы тайчи стало полезным, потребуется много времени. Очень много. А у западного человека его нет.
Меня так и подмывает сказать ему, что у меня-то как раз времени полно, но я даже не утруждаю себя раскрыть рот. Потому что неожиданно вижу себя с Джорджем в парке. Мы стоим в черных костюмах и совершаем медленные движения, больше похожие на вальс. А где-то там под нашими ногами, на глубине сто метров, мчатся переполненные людьми поезда подземки. И этот образ кажется мне смешным и нелепым.
Джордж прав. Существуют танцы, которыми вам не суждено овладеть. Сюда же относятся и спокойствие, и умиротворение, и удивительное изящество. Кого я хочу обмануть?
Ничего этого во мне нет.
16
Хироко уезжает в Японию на рождественские праздники. Мы встречаемся на Паддингтоне, под огромной елкой, наряженной цветными коробками (видимо, под ними подразумеваются подарки), и садимся в автобус-экспресс, который доставит нас до аэропорта.
Я чувствую себя как-то странно, прощаясь с этой девушкой. С одной стороны, мне грустно отпускать ее. С другой – я рад тому, что испытываю какие-то эмоции. Значит, я еще не превратился в бесчувственное бревно. Хотя, и это тоже очень важно, эмоции мои не очень-то яркие.
У входа в зал вылета мы обнимаемся, и Хироко машет мне рукой до тех пор, пока не подходит к стойке паспортного контроля. После этого я еще некоторое время брожу по терминалу № 3, потому что домой возвращаться не хочется. А в аэропорту бушуют сильнейшие эмоции. Влюбленные прощаются друг с другом и встречаются снова. Семьи разделяются и воссоединяются опять. Здесь много обнимаются, часто смеются и без конца целуются.
В зале вылета довольно занятно наблюдать за пассажирами и провожающими, но гораздо интереснее это делать в зале прибытия. Наверное, потому, что, когда вы сами прилетаете, у вас нет такой возможности. Вы не знаете, когда нужно сказать: «Здравствуй!», а расставаясь, с точностью до минуты понимаете, когда пора прощаться. Когда вы встречаетесь, это «здравствуй!» рождается само собой. Люди, в нетерпении ожидающие своих родных и близких, не знают, когда перед ними наконец мелькнет знакомое лицо. А потом они увидят его, любимого, желанного, улыбающегося, несмотря на жуткое расстройство биоритмов в связи с перелетом через несколько часовых поясов. Он будет нести чемоданы или толкать перед собой тележку с багажом, готовый принять ваши поцелуи, обнять вас до боли и все начать сначала.
Но в зале прибытия я замечаю и кое-что еще. Здесь очень много молодых женщин, приезжающих в Англию, чтобы изучить язык. Куда ни глянь – повсюду видны блестящие черные волосы и ясные карие глаза. И поток красавиц не прекращается.
Это просто какое-то чудо.
А там, за разделительной перегородкой, их уже ждут скучающие шоферы такси и жизнерадостные представители всевозможных школ иностранных языков. Последние стоят с картонными табличками, плакатами и дощечками, в нетерпении ожидая прилета очередного авиалайнера из Осаки, Пекина, Сеула или откуда-то еще. Оттуда, где Рождество практически не празднуют.
Я стою в толпе женщин и мужчин, держащих плакаты. МИСС СУДЗУКИ, КИМ ЛИ, ШКОЛА ГРИН ГЕЙБЛЗ, ТЭСУН ЛИ, МИВАКО ХОНДА И ХИРОМИ ТАКЕШИ, ОКСФОРДСКАЯ ШКОЛА АНГЛИЙСКОГО ЯЗЫКА. МИСС ВАНТ И МИСС ВАНГ… Внезапно я понимаю, что в нашем городе очень много молоденьких женщин, мечтающих выучить английский язык.
К третьему терминалу прибывает бригада азиаток. В других терминалах, без сомнения, можно обнаружить скандинавский полк и батальоны из стран Средиземноморья. Их тут тысячи, целая армия девушек, и свежие подкрепления вливаются в их ряды каждый день.
Впервые за долгое время я осознаю, что мне нет причин чувствовать себя одиноким.
Некоторые из этих молоденьких женщин – смеющихся, уверенных в себе, стремящихся поскорее начать новую жизнь – сразу находят нужные таблички или смело отправляются в город на машине. Другим требуется время, чтобы прийти в себя после перелета и сориентироваться. Они беспомощно бродят возле ограждения и высматривают свои фамилии на плакатах, которые представители учебных заведений поднимают повыше. Прибывших девушек охватывает волнение. И я искренне переживаю за них.
Я долго-долго наблюдаю за этими восхитительными пришелицами. Мне приятен такой удивительный кареглазый набег на мою страну. Уж больно хороши его участницы, свеженькие и чуть наивные, только что сошедшие с трапа самолета и теперь выискивающие свои имена на табличках будущих школ.
А где-то высоко надо мной, по всему зданию аэропорта, звучит давно набившая оскомину музыкальная запись. Это «Тихая ночь», плавно переходящая в призыв «Идите ко мне, все верующие».
Бабуля открывает входную дверь, и мне в нос тотчас ударяет резкий запах газа. Даже не поздоровавшись, я бросаюсь в кухню, откуда несется этот смертоносный аромат.
– Элфи, что с тобой?
Одна из конфорок на плите включена на полную мощность, но не горит. Запах газа настолько силен, что, кажется, можно протянуть руку и потрогать его. Я кашляю как ненормальный, перекрываю газ и распахиваю окно.
– Ба! – кричу я. Меня тошнит, из глаз катятся слезы, нос моментально закладывает. – Нужно быть более осторожной и внимательной.
– Сама не понимаю, как это произошло! – смущенно отвечает она. – Я хотела приготовить… уже сама забыла что. – Бабушка часто моргает водянистыми голубыми глазами. – Только ничего не рассказывай маме, Элфи. И папе тоже.
Я смотрю на нее. На лицо наложена косметика. Две тоненькие ниточки-брови дрожат, губная помада чуть смазалась, как на размытой фотографии. Я гляжу на ее взволнованное лицо и тут же крепко обнимаю бабушку за плечи. Внутри своего громадного кардигана она кажется мне особенно хрупкой и ранимой. Ну просто как дитя малое.
– Обещаю, что никому ничего не скажу. – Я понимаю, что она больше всего боится, как бы мои родители не сочли, что ей уже опасно жить одной. Бабуля страшится, что в один прекрасный день ее попросту могут отправить в дом престарелых. – Но только, пожалуйста, постарайся, чтобы ничего подобного больше не повторялось. Ладно, ба?
Она сияет, испытывая от моих слов неимоверное облегчение. Я наблюдаю, как она готовит нам чай, что-то бормоча себе под нос. Чайник закипает, и теперь бабуля тщательно закрывает газ и еще раз, на всякий случай, проверяет себя. Мне искренне жаль старушку, ведь я не раз напоминал ей о том, что ее добрая и мудрая голова постепенно слабеет, а в последнее время и вовсе стала отказывать. Мне даже страшно подумать, что когда-нибудь я приду к ней, почувствую запах газа и никто уже не откроет мне входную дверь.
Но вдруг я вспоминаю, зачем вообще сегодня пришел сюда. Боже мой! Похоже, старческая забывчивость настигла и меня самого.
– Где елка, ба?
– В маленькой комнате, милый. В коробке. На ней еще написано «Рождество».
Моя бабушка обожает Рождество и с удовольствием бы наряжала елку в середине лета, если бы у нее хватило на это сил. И хотя она всегда справляет Рождество с моей семьей (а в этом году – со мной и мамой, то есть с теми, кто остался от семьи), все же бабуле приятно иметь в квартире свою собственную елку. Она ссылается на то, что, дескать, это будет приятно Элфи, когда он зайдет в гости. Можно подумать, что мне только что исполнилось четыре годика!
Я помню, как справлял Рождество вместе с бабушкой, когда еще был маленьким. Она тогда жила в старом доме в Уэст-Энде, там, где вырос мой отец. Именно этот дом он описал в своей книге «Апельсины к Рождеству». На заднем дворе бегали цыплята, а в гостиной стояло пианино. Мне казалось, что в доме всегда находилось множество моих тетушек и дядюшек, а также двоюродных братьев и сестер. Дети занимались новыми игрушками, а взрослые веселились по-своему. Они выпивали. При этом у мужчин были большие стаканы под темное пиво, а у женщин – маленькие рюмочки под что-то красное и сладкое. Потом взрослые играли в карты или делали ставки на лошадей, если смотрели скачки по телевизору. Старый дом наполняли гости и музыка, сигаретный дым и веселый смех. А елка у нас всегда была огромная, под самый потолок, и мне казалось, что ее привезли из дремучего норвежского леса.
Теперь старого дома больше нет. Нет моего деда, да и отец ушел от нас. Бабушка живет одна в своей маленькой квартирке, и все то, что она наживала долгие годы, теперь легко уместилось в эту крохотную коробочку, состоящую из полупустых комнат. Дядюшек и тетушек разбросало по разным местам, да и Рождество они предпочитают встречать со своими детьми и внуками, а натуральную елку заменила искусственная серебристая. Она состоит из трех частей – макушки, ствола с ветками и подставки. Это дерево такое же фальшивое, как переодетые в Санта-Клауса люди.
В маленькой комнате я нахожу коробку с надписью «Рожд-во», в которой лежит составная елка и украшения к ней. Я свинчиваю елку, а моя бабушка наблюдает за мной с нескрываемым восхищением.
– Чудесно! – восклицает она. – Это серебро просто потрясающе выглядит. Правда же, Элфи?
– Конечно, ба.
Я тянусь вверх, чтобы насадить на макушку елки золотистого ангела, и в этот момент с моей спиной что-то происходит. Словно какие-то мышцы у основания позвоночника плотно-плотно сдвигаются, и я, не выпуская ангела из ладони, сгибаюсь пополам от приступа сильнейшей боли.
Я сажусь на диван и жду, когда боль утихнет. Бабуля отправляется на кухню, чтобы приготовить нам еще по чашке чая, а я, кажется, начинаю понимать, почему ей так нравится эта искусственная елка.
Рождественская ель в каком-то смысле напоминает человеческие отношения. Настоящая, конечно, безумно красивая, но с ней столько забот и хлопот!..
Вы можете найти разные причины и объяснить, почему предпочитаете искусственную елку. Но не станете же отрицать, что возни с ней гораздо меньше, чем с натуральной.
Получилось так, что теперь я сплю с Ванессой.
А начиналось все довольно невинно. Как-то раз замечаю ее возле школы Черчилля вместе с Витольдом. Они раздают прохожим наши новые рекламные листовки. Но горожан охватила предпраздничная суета. Сейчас буквально все спешат пройтись по магазинам и сделать нужные покупки к Рождеству. На моих учеников никто не обращает внимания, вот почему Ванесса сгибает листовки, изготавливает бумажные самолетики и запускает их в толпу. Витольд молча наблюдает за ее действиями и лишь смущенно улыбается.
– Присоединяйтесь к самым лучшим ученикам! – выкрикивает Ванесса, нацеливаясь самолетиком в бизнесмена средних лет и приглашая всех желающих учить у нас сразу несколько языков – испанский, итальянский и немецкий: – Estudia en Churchill’s! Studia alia Churchill’s! Studieren in Churchill’s!
– Что вы такое делаете, Ванесса? – интересуюсь я, потирая больную поясницу.
– Заманиваю новых клиентов! – смеется она и теперь приглашает потенциальных учеников учить польский и французский языки: – Nauka w Churchill’s! Etudiez a Churchill’s!
– Прекратите немедленно! – улыбаюсь я.
– Но иначе никому не интересно! – сообщает девушка. Она сердито топает ногой, надувает губы и демонстративно упирает руки в бедра. – Рождество ведь!
– Раздавайте листовки так, как это положено, – наказываю я и тут же добавляю: – Пожалуйста.
– А что мне за это будет? Может, вы заранее скажете, какой именно билет мне достанется на экзамене?
– Лучше я угощу вас чем-нибудь вкусным в баре. – Ванесса относится к людям, которые не могут жить без шуток. – Тем более что скоро Рождество. Ну, вы понимаете, что я имею в виду. Скажем, это будет бокал хорошего немецкого вина или что-то в этом роде.
– Все, что угодно, но только не немецкое вино!
– А мне нравится немецкое вино, – вступает в разговор Витольд.
Итак, чуть позже мы уже сидим с Ванессой в кабаке «Эймон де Валера», и я угощаю ее вином. Сегодня она сама на себя не похожа. Она не танцует, не флиртует и ни с кем не перекрикивается через весь зал. Ванесса сообщает, что не поедет на каникулы во Францию. Ей трудно решить, куда ехать, потому что ее родители разведены, но оставаться в Лондоне для нее еще хуже.
– Почему же?
Она бросает на меня мимолетный взгляд и объясняет:
– Потому что я все равно не смогу видеться со своим бойфрендом. Он проводит праздники с семьей.
