Текст книги "One for My Baby, или За мою любимую"

Автор книги: Тони Парсонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

– Я так и сделала.

– Нет, не совсем так. Ты дала понять, что тебе понравился Йейтс, а второй поэт, Ловлас, не произвел никакого впечатления.

– Ты же хотел, чтобы я вкладывала больше собственного отношения.

– Совершенно верно, это необходимо. Но я не просил, чтобы ты высказывала собственное мнение о том, что тебе понравилось, а что – нет. Никого не интересуют твои личные вкусы. Это же не конкурс красоты, понимаешь?

– Но Йейтс здорово пишет! Разве нет? В его стихотворении рассказывается, как люди стареют и стареют вместе с любимым человеком. Он утверждает, что любить нужно на протяжении всей жизни, даже тогда, когда человек становится старым и немощным.

– Я знаю, о чем это стихотворение, – терпеливо произношу я.

Джеки вдруг закрывает глаза и начинает декламировать:

– «О, сколько вздыхало мужчин о тебе. Их сотни признаний привыкла ты слушать. Но только один твою светлую душу сумел оценить, не оставив в беде». – Джеки замолкает и открывает глаза, которые сверкают от возбуждения. – Это великолепно, это несравненно. «Твою светлую душу!» Мне очень нравится.

– Ты очень хорошо описала это в своем сочинении, – соглашаюсь я, – но почти ничего не рассказала о Ловласе. На экзамене ты потеряешь на этом баллы.

– Этот тип… этот твой Ловлас… ну, что он понимает в любви? Тут только о тех вещах, которые он ставит выше любви. Его честь. Его страна. Ну и подобная чепуха. – Она презрительно фыркает, потом корчит нелепую рожицу и писклявым голоском произносит: – «Я не могу любить тебя так сильно. Как родину свою бесценную люблю…» Да он просто старый пустобрех и балабол!

– Это одно из самых известных стихотворений о любви, написанных на английском языке. А если ты назовешь балаболом Ловласа на экзаменах, думаю, тебе придется за это поплатиться баллами.

– Мам?

Это нечто!

Оно заговорило.

Опаньки! Значит, оно живое!

– Что такое, дорогая?

– Там, на улице, возле дома, стоит женщина. Стоит под дождем. Она была там, когда мы сюда заходили.

Мы с Джеки подходим к окну.

Под уличным фонарем, на противоположной стороне улицы, действительно стоит женщина. Лица ее не видно: она одета в куртку с капюшоном, в руках зонтик, который вот-вот вывернется наизнанку от яростных порывов ветра. Но я узнаю ее и по бежевой клетчатой ткани зонтика, и по куртке, и даже по волнам черных блестящих волос, выбивающихся из-под капюшона.

Это Хироко.

Она держит букет цветов, скорее всего, предназначенных для моей бабули. Это очень похоже на Хироко. Такой небольшой жест, знак внимания и уважения. У этой девушки доброе сердце.

– Почему ты так живешь? – спрашивает Джеки.

На секунду я теряю дар речи. Почему я так живу?! Господи боже мой! Этого еще не хватало. Не верю своим ушам.

– Что ты сказала?

– Почему ты причиняешь боль этим девушкам?

Джеки Дэй и ее дочь-толстуха внимательно смотрят на меня. Мои щеки начинают пылать.

– Я никого не обижаю.

– Еще как обижаешь, – уверенно произносит Джеки Дэй. – Еще как!

22

В школе Черчилля лица постоянно меняются.

Приезжают новые ученики, жаждущие знаний, немного испуганные и обескураженные сменой обстановки. И это не зависит от того, откуда именно они прибыли, будь то бедная развивающаяся страна или богатая сверхдержава. А старые ученики один за другим исчезают. Кто-то, отучившись, возвращается домой, кто-то переводится в другую школу. Некоторые женятся или выходят замуж за влюбленных в них местных жителей. Кого-то депортируют из страны за работу без разрешения, а кто-то просто растворяется в городской жизни Лондона.

Но тем не менее многие остаются на своих местах.

Сегодня моя группа продвинутых новичков явилась на занятия в полном составе.

Хироко и Джен внимательно смотрят на меня сквозь челки сверкающих, переливающихся волос. Имран, стройный и очень усердный, сидит рядом с Йуми. Ее нежное красивое лицо обрамлено дешевым блондинистым ореолом. Кажется, можно начинать съемки фильма «Киото переезжает в Голливуд».

Вот Цзэн и Витольд, оба измучены долгими часами работы: один – в «Изысканной кухне Теннесси генерала Ли», другой – в стейк-баре «Пампасы». Здесь же Аструд. Она то ли стремительно набирает вес, то ли забеременела. Прямо передо мной сидит Ольга, которая покусывает кончик карандаша и старается изо всех сил не отставать от группы. И наконец, Ванесса. Она изучает свои ногти, в то время как я усердно распространяюсь на тему правильного использования прошедшего совершенного времени.

Ванесса сидит спиной ко входу в аудиторию, а потому не замечает мужчину, лицо которого внезапно появляется в маленьком окошечке в двери, откуда ему виден весь класс. Он явно выискивает кого-то среди моих учеников. Симпатичный господин лет сорока, правда, какой-то помятый и потрепанный. Создается впечатление, что недавно ему пришлось пережить не лучшие времена.

На его щеке осталось красное пятно, видимо, от сильного удара, одна из дужек очков отсутствует, рубашка застегнута не на ту пуговицу. Одним словом, этому типу, похоже, только что пришлось откуда-то быстро сматываться.

Но вот он узрел золотистую шевелюру Ванессы, и его лицо озаряется. Я понимаю, кто он такой, еще до того, как он начинает нетерпеливо стучать пальцами по стеклу. Ванесса поворачивается. Мне кажется, еще мгновение – и она задохнется (да-да, именно так!) от счастья. Затем она поднимается со своего места и молча, с удивлением смотрит на нежданного визитера.

– Мы часто используем прошедшее совершенное время в тех случаях, когда в предложении говорится о двух действиях, произошедших в прошлом, – рассказываю я. – При этом мы хотим подчеркнуть тот факт, что одно действие произошло перед другим. Например: «Когда он увидел женщину, то понял, что ждал ее всю свою жизнь». Понятно? В части предложения «ждал ее всю свою жизнь» как раз и употребляется данная грамматическая форма глагола.

Но никто в классе меня не слушает. Ученики уставились на лицо в окошке.

Мужчина открывает дверь, и все видят, что в руке он держит небольшой саквояж, набитый вещами. Мужчина медленно заходит в класс, и мы все ждем, что же произойдет в следующую минуту.

– Я сделал это, – сообщает он Ванессе. – Я ушел от нее.

Они обнимаются и страстно целуются. При этом влюбленные нелепо стукаются лбами. Саквояж падает на пол. Сломанные очки, словно в знак протеста, дыбом встают на лице незнакомого господина.

Я смотрю на своих учеников: Хироко и Джена, Йуми и Имрана, Цзэна и Витольда, Аструд и Ольгу, – и все мы обмениваемся понимающими взглядами.

Мы сейчас присутствуем при знаменательном событии. В данную минуту две жизни, нет, три или даже больше, потому что мужчина наверняка бросил еще и своих детей… Так вот, жизни нескольких людей сейчас буквально выворачиваются наизнанку, и все это происходит у нас на глазах. Эти жизни уже никогда не будут прежними, все теперь пойдет по-другому.

Мы нервно улыбаемся, потому что смущены и растеряны. Хочется отвернуться, но у нас это не получается. Мы не знаем, как реагировать, потому что не уверены, чему являемся свидетелями: торжеству романтических отношений или победе лживости и коварства.

И все же этот мужчина со сломанными очками своим поведением затрагивает мое сердце. «Он ждал ее всю свою жизнь».

30 июня 1997 года весь Гонконг отмечал великий праздник. Британия возвращала его Китаю. Ровно в полночь китайцы снова становились полноправными хозяевами Гонконга. В ту ночь небеса над пиком Виктории разверзлись и пошел проливной дождь, да такой сильный, каких я в этих местах не мог и припомнить. Словно сама природа сокрушалась по поводу того, что люди отказываются от такой восхитительной земли.

Все почетные и высокопоставленные гости собрались в порту. Здесь присутствовали принц Чарльз и последний губернатор Гонконга. Повсюду разгуливали солдаты и политические деятели, по улицам гордо шествовали духовые оркестры, под звуки музыки был спущен флаг. Мы в это время находились на Локхарт-роуд, в Ванчае, где скопилось, пожалуй, все сообщество экспатриантов.

Роуз вырядилась во френч а-ля Мао, Джош нацепил черный галстук-бабочку. Я же выбрал себе костюм мандарина и больше всех стал похож на члена древнего императорского двора. С нами развлекалось еще несколько молодых мужчин и женщин, коллег Роуз, и почти все они предпочли старинные китайские наряды. Остальные явились в строгих официальных костюмах.

Мы методично напивались, переходя по запруженным народом улицам Ванчая от одного бара к другому. Когда-то здесь располагались переулки, освещенные исключительно красными фонарями. Теперь же понастроили питейных заведений, на радость таким выпивохам и гулякам, как мы.

Только мы так и не поняли, как нам нужно реагировать на происходящее. Что это: праздник или траур? Что нам делать: восторгаться всем тем, что творится вокруг, или горевать? Куда мы попали: на веселую пирушку или поминки?

Атмосфера была не слишком радостная. Мы начали пить заранее и потом никак не могли остановиться. Впрочем, мы были далеко не одиноки.

На улицах Ванчая то тут, то там вспыхивали драки. Перед входом в бар «Фрути феррет», излюбленное место отдыха экспатриантов, мы увидели, как юноша в порванной ковбойской рубахе таранит собственной головой джентльмена в промокшем от дождя смокинге. Оба забияки оказались англичанами. Китайцы предпочитали вести себя тихо. У них нашлись куда более важные дела, чем уличные стычки.

Все с удовольствием завалились во «Фрути феррет», и мы с Джошем сразу же направились к стойке бара. Приятель весь вечер пребывал в отвратительном расположении духа. Он постоянно ворчал что-то насчет неблагодарности китайцев и время от времени запивал свое неодобрение порциями виски и «Цинтао». Правда, пока мы ожидали, когда же на нас обратит внимание бармен (парень австралийского происхождения), Джош неожиданно протрезвел. Во всяком случае, так мне показалось.

– У тебя скоро свадьба, – напомнил он.

– В следующем месяце.

– А тебе не кажется, что дома жениться было бы куда лучше?

– Так ведь Гонконг и есть наш дом.

– Твои предки прилетят?

– Конечно.

Он вздохнул:

– Но прежде чем ты женишься на Роуз, я хочу тебе кое-что рассказать.

Я внимательно посмотрел на него: уж не шутит ли мой приятель? Но он не собирался шутить. Тогда я отвернулся и закричал бармену – австралиец в это время обслуживал клиентов в другом конце бара, – чтобы тот поторапливался.

– Я говорю серьезно. Ты должен кое-что узнать, Элфи.

– Мне это не интересно.

– Что?

– Мне плевать. Что бы ты мне ни сказал, меня это совершенно не интересует. Так что оставь свои истории при себе.

– Но это касается Роуз.

– Да пошел ты…

– Тебе обязательно надо это услышать.

Я оттолкнул его, и, хотя в баре уже было полно народу, он отлетел на достаточное расстояние. Послышался звон бьющегося стекла, кто-то громко выругался на английском языке, причем с лондонским акцентом. Но я был уже далеко. Я протиснулся сквозь толпу, прошел мимо ошеломленной Роуз и ее коллег, промокших до нитки.

– Элфи?

Но я не хотел никого слышать и выбрался из бара на улицу. Красная с белым карета скорой помощи едва не сбила меня, резко свернув в сторону, а я спокойно шел по самой середине Локхарт-роуд. Именно в это время со стороны порта в небо взлетели разноцветные ракеты.

Наступила полночь. Та самая, когда все вокруг должно было измениться и все мы убедились в том, что нашим мечтам не суждено сбыться!

Затем рядом со мной неожиданно очутился Джош. Он потянул меня за рукав. Дождь хлестал его по лицу, смокинг давно промок, галстук-бабочка сбился набок.

– Ты глупец и негодяй! – горячился он. – Она же просто очередная девчонка. Неужели ты настолько отупел, что не замечаешь этого? Роуз просто очередная девушка.

Я снова оттолкнул его от себя и направился во «Фрути феррет». Кто-то из конторы Роуз угощал выпивкой всех присутствующих. Роуз передала мне кружку «Цинтао», и я поцеловал свою невесту. Я так сильно ее любил!

– В чем дело? Что он хотел?

– Ничего, просто перебрал лишнего. Потанцуй со мной.

Она рассмеялась:

– Но здесь нет танцплощадки. И музыки тоже.

– Все равно потанцуй со мной.

Она согласилась…

Через пару месяцев мой отец передал нам видеофильм с записью нашей свадьбы. Как и бывает в подобных случаях, отец не знал, кто из гостей был особенно важен для счастливых жениха и невесты, а кто не очень, а потому постарался запечатлеть всех приглашенных.

Один эпизод с этой пленки запомнился мне особенно хорошо. Это панорамный обзор всех, кто пришел на наш праздник. Мы стоим возле церкви Счастливой Долины и позируем фотографу.

Среди тетушек и дядюшек, друзей и подружек по колледжу и коллег по работе стоит старина Джош в своем строгом костюме. Он скрестил руки на груди и внимательно следит за женихом и невестой.

И почти незаметно покачивает головой.

Я жду, когда Джеки Дэй выйдет на Корк-стрит из художественной галереи Коннелла.

Сегодня здесь проходит какая-то презентация. В галерее собрались хорошо одетые люди и о чем-то оживленно беседуют. В руках у гостей бокалы с вином, и никто уже не обращает внимания на картины.

Я зову Джеки по имени, и она замечает меня. Правда, мое появление ее почему-то ничуть не удивляет. Я вручаю ей конверт.

– Что это? – спрашивает она.

– Я возвращаю тебе деньги. Прости, Джеки, но больше я не могу давать тебе уроки.

Она несколько секунд смотрит на конверт, потом переводит взгляд на меня:

– Почему ты передумал?

– У нас все равно ничего не выйдет. К тому же у меня очень большая нагрузка на работе. Тебе лучше пойти в вечернюю школу. Прости.

– Но я уже говорила, что мне нужен гибкий график занятий. У меня есть на то личные причины.

– Я понимаю, что тебе приходится нелегко. Ты работаешь, да еще одна воспитываешь ребенка.

– Наверное, ты считаешь меня глупой. Еще бы! Девушка из Эссекса, которая вдруг решила поступать в университет. Звучит как анекдот. А это и есть анекдот. Кстати, я все такие шутки уже слышала, причем не только от Ленни-гуляки.

– Но он на самом деле не хотел…

– Здесь таких миллионы. И ты один из них. Прекрасно. Что ж, если ты думаешь, что все это просто шутка, пусть будет так. И если ты считаешь меня глупой, пусть тоже будет так.

– Джеки, я вовсе не считаю тебя глупой.

– Мне всю жизнь твердили, какая я дура.

– Но я жене…

– Мои родители. Учителя. Мой бывший муж, этот мерзавец… Но я считала, что ты другой. – Она бросает на меня осторожный взгляд. – Даже не знаю почему, но мне показалось, что в тебе есть нечто особенное. Какая-то искорка порядочности. Или что-то в этом духе.

Я внезапно осознаю, что мне очень хочется, чтобы Джеки оказалась права.

– Тебе не нравится, как я одеваюсь.

– То, как ты одеваешься, ко мне не имеет никакого отношения.

– Я же вижу, как ты смотришь на меня. Сверху вниз. Еще бы! Кто я такая? Девушка из Эссекса. Я все понимаю.

– Да мне все равно, как ты одеваешься. Мне до этого вообще нет никакого дела. Можешь хоть голой ходить и разрисовать себя красками, мне наплевать. Понятно?

– Так вот что я тебе скажу. – Голос ее дрожит. – Лично мне кажется, что я одеваюсь очень даже мило. Ну а сам-то ты как одеваешься? Да ты больше похож на старого бездомного бродягу!

– Ну, я никогда не был щеголем.

– Перестань отшучиваться. Ты выглядишь так, будто ночуешь на улице. Знаешь, в чем заключается твоя проблема, Элфи? Ты считаешь, будто ты единственный в мире человек, которому пришлось пережить тяжелые дни.

– Но это неправда.

– Мне безумно жаль твою жену Роуз. Это действительно так, но только не нужно теперь обвинять во всем меня.

– А я тебя не обвиняю. Я вообще никого не обвиняю.

– Ты обвиняешь весь мир. Я знаю все о твоей тяжелой жизни. А ты – хочешь послушать о моей? Хочешь узнать что-нибудь о том негодяе, который обрюхатил меня, когда я неплохо училась в школе? Этот тип, который колотил меня всякий раз, когда напивался, и это длилось десять лет. Хочешь услышать об этом подробнее?

Я молчу. Мне нечего сказать. В ее глазах блестят слезы. Джеки бросает мне вызов:

– А я все равно сдам этот экзамен, приятель. Неважно, с твоей помощью или без нее. Я все равно поступлю в Гринвичский университет, хотя это не Оксфорд и не Кембридж, как ты говоришь. Но такова моя мечта. Можешь презирать меня, насмехаться надо мной, но это все равно останется моей мечтой.

– Я вовсе не презираю тебя.

– А потом, когда я закончу учебу, у нас с дочкой начнется другая жизнь, гораздо лучше сегодняшней. Вот такие у меня планы. А если ты не можешь мне помочь… Если для тебя важнее болтаться без дела и разбить сердце очередной молоденькой иностранке… что ж, тогда я вообще не понимаю, какой из тебя учитель. Да и мужчина тоже неважнецкий, надо заметить.

Мы долгое время молча смотрим друг на друга. Позади нее, в галерее, полным ходом идет презентация. Все эти разодетые люди с образованием галдят, не переставая.

И вдруг я начинаю понимать, что мне вовсе не все равно, что она обо мне думает.

– Мне бы очень хотелось помочь тебе, Джеки. В самом деле.

– Но ты же можешь помочь! Ты можешь почувствовать разницу. Ты только сам ни во что не веришь. Тебе кажется, что жизнь вышла у тебя из-под контроля. Ты даже не можешь представить, что способен изменить судьбу другого человека. Но еще не поздно одуматься, Элфи. Ты еще можешь снова стать отличным парнем.

Не знаю, что на меня находит, но я говорю буквально следующее:

– В таком случае я буду ждать тебя во вторник вечером.

Ну, вот как это все получилось?!

23

Джордж обучает меня тайчи в три ступени.

Первая. Я должен выучить движения, стараясь прилежно повторять их за ним, имитируя его неспешную грацию. Хотя мне кажется, что со стороны я больше напоминаю пьянчужку, пародирующего солиста балета. Но я уже понимаю, что любое движение здесь имеет свою цель и свою причину.

Вторая ступень. Я учусь сочетать движения с дыханием, вдыхаю и выдыхаю так, как говорит Джордж, медленно наполняя легкие воздухом и так же медленно опустошая их. Это похоже на то, как если бы я заново учился дышать.

И третья, самая главная ступень. Я учусь… как бы это лучше выразиться? Расслабляться? Производить какие-либо действия без излишнего напряжения? Находиться в данном промежутке времени и только в нем?

Пока я стараюсь очистить свой мозг и успокоить сердце, чтобы забыть об окружающем мире, который ждет меня за пределами этой маленькой лужайки, я и сам толком не понимаю, чему именно Джордж меня учит.

Но чувствую, что все это имеет отношение к таланту уметь отпускать.

_____

Сейчас почти полночь. И в больничной палате достаточно темно и тихо, потому что здесь никогда не бывает совсем тихо и темно. Сюда пробивается тусклый свет, который всю ночь горит на посту медсестры, да еще светятся лампочки у входа в палаты. Что же касается звуков, то тут можно услышать скрип проезжающих по коридору металлических тележек, слабое бормотание больных во сне и, конечно, их негромкие стоны.

Бабушка спит. Я еще некоторое время смотрю на нее, а затем покидаю палату и иду искать отца. Он сидит в больничной столовой. Перед ним лежит надкушенный сэндвич и стоит чашка давно остывшего кофе.

Мой старик приходит в больницу каждый день. Но он не умеет спокойно сидеть у кровати. Ему нужно чувствовать собственную полезность. Поэтому он постоянно соскакивает со стула и начинает донимать врачей. Как продвигается лечение его матери? Как она себя чувствует? Когда ей можно будет вернуться домой? Если рядом никого нет, отец придумывает себе сотню поручений и несется в больничный магазин за покупками, необходимыми, по его мнению, для моей бабули.

Он скорее побежит за очередной бутылочкой тонизирующего апельсинового напитка, чем будет сидеть у постели больной. (Кстати, она отказывается пить простую воду, хотя я уверяю ее, что она специально очищена, а перед этим получена из ледников Французских Альп.) Но отец не может просидеть спокойно рядом с бабушкой и нескольких минут. Ему кажется, что этого недостаточно, ведь он способен на очень многое.

– Бабушка спит?

Я киваю в подтверждение:

– Мне кажется, она испытывает жуткую боль от этого катетера в боку, но ни на что не жалуется.

– Ее поколение не привыкло ныть и жаловаться на лишения. Зато мы научились скулить по всякому поводу и даже без него.

– Ну, в любом случае жидкость из ее легких уже почти вся откачана. Так что скоро она отправится домой.

– Да, я знаю.

– А как у тебя идут дела?

Похоже, вопрос застал его врасплох.

– У меня все в порядке. Я только немного устал. Ну, ты понимаешь…

– Тебе не обязательно приходить сюда каждый день, если ты сильно занят и у тебя полно работы. Мы с мамой прекрасно справляемся вдвоем.

Отец горько усмехается, и мне становится ясно, что он до сих пор не начал писать.

– Работа теперь уже не представляет такой проблемы, как это было раньше. Но все равно спасибо, что предложил, Элфи.

Я вспоминаю тот вечер в баре «Италия», когда встретил его, разодетого не хуже Джона Траволты.

– А как Лена?

– Я ее не видел уже некоторое время.

– Не видел?

– Она меня бросила.

– А мне казалось, что она собирается стать твоей помощницей и личным секретарем. Да и твоей женой тоже.

– Получилось не так, как я планировал.

– Что же произошло?

– Все у нас пошло иначе. Все было не так, как раньше, когда я пытался урвать часок-другой, чтобы провести время с ней, старался что-то придумать, как-то схитрить. – Он смотрит на меня, словно ища поддержки. – Ну, я имею в виду те редкие встречи в гостиницах. Иногда мне удавалось выкроить целый уик-энд.

«Ну конечно, – проносится у меня в голове. – Все те вымышленные командировки. А как же!»

– Это было так возбуждающе! И так романтично. Но потом все пошло по-другому. Все меняется, когда начинаешь жить вместе. Выясняется, что еще существуют быт и будни, кому-то нужно выносить мусор. Я до сих пор не могу осознать, что та девушка в гостиничном номере и та зануда, которая пилит меня и требует вызвать водопроводчика, – одно и то же создание.

– Но рано или поздно у всех возникают проблемы с водопроводом и трубами. И ты знал о том, что «так же, как раньше» у тебя уже не получится. Перестань! Ты не мог этого не знать.

– Наверное, да. Я достаточно стар, чтобы все это предвидеть.

– И что же ты думаешь по этому поводу?

– Ну а для Лены началась не жизнь, а сплошное разочарование. Ей казалось, что она встретила… ну, как бы это лучше выразиться… человека старше себя, что ли. Умудренного опытом. К тому же мужчину при деньгах.

– Автора «Апельсинов к Рождеству», – напоминаю я. – Мистера Чувственного и Утонченного, мать его так! Я угадал?

Но отец не обращает внимания на мои выпады и продолжает:

– А потом выясняется, что он сидит целыми днями дома, пялится в экран компьютера и не любит музыку, которая нравится ей. Более того, он искренне считает, что подобная музыка напоминает звук полицейской сирены. Мало того, он еще не желает ходить по вечерам на танцульки в молодежные клубы, где вся публика с колечками в пупках. И выясняется, что она нашла человека не просто старше себя, а какого-то старикашку.

– Она живет все в той же квартире?

Отец отрицательно мотает головой:

– Лена переехала к какому-то парню из Уимблдона, с которым познакомилась на вечеринке «Пожар в башне». Кстати, в тот самый вечер, когда я встретился с тобой. Боже, она сразу же у него осталась.

– Что еще за «Пожар»?

– Тематический вечер в стиле семидесятых в клубе «Бонго-Бонго». Но ты же за ними не следишь.

– Иногда пытаюсь.

– Не стоит. Это утомительно. Но Лена говорит, что никакого секса с этим парнем у нее не было и нет. Он просто стелет ей матрас в гостиной. И она будет жить там до тех пор, пока не устроится. В смысле, пока не подыщет себе подходящую квартиру или комнату.

– Но ты ей не веришь.

– Просто так в своем доме на ночь никто никого не оставляет. И таких понятий, как «бесплатный матрас», не существует.

На какое-то мгновение мне начинает казаться, что мой мир восстанавливается. Я почти вижу, как Лена находит истинную любовь на том самом матрасе в Уимблдоне. Я представляю себе, как отец умоляет мою мать взять его обратно, и она в конце концов сдается. Перед моим мысленным взором даже возникает счастливое будущее моей семьи. Мама с удовольствием возится в саду, отец пишет блистательный роман – продолжение бестселлера «Апельсины к Рождеству» – в своем кабинете, а бабуля больше не попадет в больницу для того, чтобы из ее легких откачивали жидкость.

И в эту секунду мой старик портит все.

– Я обязательно верну ее, – заявляет он, и мне требуется некоторое время, чтобы осознать, что старый негодяй имеет в виду не законную жену и даже не мать. – И я говорю это серьезно. Ну что такое матрас в Уимблдоне? Она все должна понять, в конце-то концов. Я уверен в этом. А что касается меня, то я просто не могу без нее жить. Наверное, это звучит довольно глупо, да, Элфи?

«Да нет, – размышляю я, – не глупо. Это звучит как самая настоящая катастрофа».

Если урок по тайчи проходит после того, как я заканчиваю работу в школе Черчилля, то я ужинаю в «Шанхайском драконе», хотя для ужина время довольно раннее.

Семейство Чан собирается за столом около шести, после того как Диана и Уильям закончат делать уроки и перед открытием ресторана для основных посетителей. Кроме того, ежедневно Диана учится играть на скрипке, а Уильям – на пианино. А еще оба изучают кун-фу и кантонский. У меня создается впечатление, что маленькие Чаны либо едят, либо занимаются. Третьего не дано.

Еда, которую предпочитает семейство, сильно отличается от меню «Шанхайского дракона». Она проще, свежее и горячее. Тут ничего не плавает в кисло-сладком соусе. Объедков не бывает. Сегодня вечером, например, подают приготовленную на пару рыбу, причем целиком, с головой и хвостом. Рыбьи глаза тускло поблескивают на блюде. В качестве гарнира – вареный рис и самые разнообразные овощи – бобы, мини-кукуруза, стручки зеленой фасоли, китайский салат и грибы.

Пластиковые палочки для еды тихо постукивают. Все заняты уничтожением рыбы. Мы то и дело наклоняем головы, чтобы положить в рот очередную порцию риса. Все увлечены процессом принятия пищи, лишь изредка за столом слышны довольные причмокивания. Чаны запивают ужин чаем или простой водой из-под крана, хотя настаивают, чтобы я пил исключительно минералку. Для меня ее специально приносят из крошечного бара.

– Скоро Новый год, – сообщает мне Джойс.

– Новый год? Уже январь кончается.

– Китайский Новый год. Очень важный праздник для нашего народа. Такой же, как Рождество и Пасха для западных людей. Когда я была ребенком, мы и знать не знали про Рождество. И нам не нужны были игрушки. Никаких Барби и Кенов, которые у вас даже на дискотеку ходят. Только китайский Новый год.

– Он основан на лунном календаре, если не ошибаюсь? Когда же он наступит на этот раз?

Джойс совещается с остальными членами семьи, затем уверенно произносит:

– Канун Нового года – пятнадцатого февраля.

– Следующий год будет годом Кролика, – добавляет Уильям с чистым лондонским акцентом, не обращая внимания на набитый рот.

– Мы будем праздновать, – продолжает Джойс, – здесь, в «Шанхайском драконе». Приходите.

– Можно, я приведу кого-нибудь?

– Кого-нибудь? Приводите всех. Приводите всю свою семью.

«Всю свою семью». Легко ей так говорить!

Подобная уверенность является предметом моей зависти. С Чанами все понятно. Это Джойс, Джордж, Гарольд, Дорис, Диана и Уильям. И каждый из них знает, кто входит в его семью.

Я же никак не могу разобраться в том, где же начинается и где заканчивается моя маленькая разбитая семья.