Текст книги "Дело Арбогаста"

Автор книги: Томас Хетхе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Томас Хетхе
Дело Арбогаста

Если уж меня разыщешь, то держи, не отпускай!

1

Она рассмеялась, словно бы радостно изумившись неожиданному открытию, и обернулась к нему. Он устремился на этот призывно звучащий смех, медленно и осторожно управляясь открытыми ладонями с дверью-вертушкой. Дверь у него за спиной бесшумно замерла, он вышел в вечернюю тьму навстречу ее смеху. Позже он будет не раз возвращаться к этому мгновению тишины, к ощущению прохлады и гладкости полированной двери под руками, которая словно бы сама вытолкнула его наружу. В это мгновение все и началось. И, припоминая впоследствии ее озаренное смехом лицо, он и сам не мог понять, что же в ней показалось ему таким притягательным.

– “Когда святые маршируют…” – Она не допела куплета до конца, но, когда он подошел к ней, положила ему правую руку на плечо и легонько толкнула, чтобы он еще раз обернулся. – Погляди-ка!

От этого прикосновения сразу же спало напряжение, в котором он пребывал, спало столь стремительно, что это чуть было не обернулось болью. Он оценил ее каламбурный намек, ведь кафе, из которого он вышел, называлось “У ангела”, но, с готовностью повернувшись в сторону желтой неоновой вывески, в ту же секунду понял, что с этой женщиной переспит. Весь день он чувствовал себя крайне неуверенно и теперь принялся перекатывать внезапно возникшую уверенность, как камешек во рту, воровато выплюнул ее себе в кулак и запрятал в брючный карман. В те времена неоновые вывески были еще в новинку, особенно в провинции, и загорались они, не дожидаясь того часа, когда закончится летний день. По дороге, на обочине которой находилось кафе, не было движения и тишину нарушало только тихое гудение трубок. Какое-то время они простояли в неоновом свету, ее рука по-прежнему лежала у него на плече, затем он осторожно стряхнул ее, обнял женщину за талию и ощутил шероховатую материю ее перлонового платья. Она стремительно скользнула ему в объятия, как под плащ, отбросив чопорность, владевшую ею весь этот день, внезапно ей стало зябко и согреть ее теперь могли бы только чьи-нибудь руки.

– “Когда святые маршируют, смеются сами небеса”, – выдохнул он ей прямо в ухо.

Они отправились к его машине не сговариваясь, как двое, знающие друг дружку давным-давно. Он заметил, что она, весь вечер проболтавшая и рассказавшая ему немало историй, теперь внезапно стала молчалива и не заговорила даже, когда он открыл пассажирскую дверцу, учтиво усадил ее и вновь закрыл. На мгновение он замешкался и посмотрел в ту сторону, где несколько часов назад притормозил у путепровода и спросил, не подвезти ли ее. “Конечно”, – воскликнула она и только потом спросила, в какую сторону он едет. Строго говоря, это была деловая поездка, и надо ему было во Фрайбург, однако же, он ответил, что совершает увеселительную прогулку. А она ведь не здешняя? Нет, она из Берлина. Ах вот как, беженка. Значит, она живет в Рингсгейме, в лагере для перемещенных лиц. Она кивнула, а он смерил ее испытующим взглядом.

Должно быть, ей чуть за двадцать, но со столь хрупкими женщинами (он знал это по собственному опыту) легко промахнуться при определении возраста. Росту от силы метр шестьдесят, мелко завитые рыжие волосы. Глаза вечно самую малость прищурены – то ли от солнца, то ли по причине близорукости, о которой ему, впрочем, не было известно, и смотрят не без вызова; точно такой же вызов слышится в ее типично берлинском выговоре. Ни пальто, ни куртки. Платье с круглым вырезом на груди и спине, с короткими кисейными рукавчиками, стального цвета с узором из зеленых листьев. Белые туфельки. А ей уже доводилось бывать в Шварцвальде? Она покачала головой. И вот они поехали, и день обернулся чудесным приключением. И дело не только в погоде, подумал он тогда, и вспомнил позднее, что именно в этот миг произвел мысленную датировку происходящего. Первое сентября 1953 года. И только после этого обошел машину, открыл дверцу и сел с водительской стороны. Она промолчала и сейчас, ну да это уже без разницы.

Он не схватил ее за коленку, сочтя это чересчур недвусмысленным жестом, но, переключившись на третью скорость, легонько опустил руку ей на бедро – как бы по забывчивости, как бы случайно, как если бы он просто привык держать свободную руку на пассажирском сиденье. Она не отодвинулась, но и не отреагировала в поощрительном смысле, так они и ехали в сторону Грангата, пока окончательно и бесповоротно не наступила ночь. И тут он почувствовал ее руку у себя на затылке, она запустила пальцы ему за шиворот и добралась ими до левого бицепса, ощупала его и осторожно двинулась в обратный путь, царапаясь ногтями и «зализывая» эти царапины подушечками пальцев, она провела пальцами по сонной артерии, по его левому уху и наконец, словно внезапно обессилев, уперлась в ворот сорочки.

– Еще далеко?

– Примерно час езды.

– А не устроить ли нам где-нибудь привал?

– Ты этого хочешь?

– Да.

Ее голос звучал настолько рядом, что он чувствовал на коже ее влажное дыхание.

И когда он притормозил у маленького моста между Гутахом и Хаусахом, когда, решив переключить скорость, убрал руку у нее с бедра, она подалась к нему, обняла и поцеловала. Чуть не доезжая моста, прямо во тьму уходил проселок. Без колебаний он свернул туда и поехал чуть под уклон. Справа показался ручей с перекинутым через него мостиком. Слева, между шоссе и проселком, шли кусты, а перед ними – лужок. Он выключил и мотор, и фары.

Мария достала из белой лакированной сумочки сигареты и попросила у него прикурить. Это были сигареты “Курмарк”, совершенно не подходящая ей марка. «Нужной мешки, ароматизированные и тем не менее легкие», – машинально вспомнил он рекламу, подавая ей зажигалку левой рукой и придерживая пламя от ветра правой. Она поблагодарила его легким кивком. Нет, она далеко не такая молоденькая, как показалось ему поначалу. Морщинки в углах рта, они-то и придают ее смеху дрожащую ноту, так понравившуюся ему, пока она рассказывала ему свои истории. О военных годах в Берлине, о двух детях, которых она оставила там, у бабки, о дощатом бараке в лагере для перемещенных лиц, в котором живет сейчас. О муже она практически не упоминала. И, как показалось ему, почти ничего не приукрашивала. Кисти рук у нее далеко не девические. Ни косметики, ни украшений, и, как он к собственному изумлению обнаружил только сейчас, на ногах нет чулок.

Он выдвинул пепельницу, в руке у него все еще оставалась горящая зажигалка. Она затянулась, выпустила дым и при этом опять кивнула. Он взял у нее пачку, достал сигарету и для себя, прикурил, убрал зажигалку. Пачку он положил ей на колени, и она, словно расценив это как вызов, убрала с коленей сумочку и поставила ее на пол. При этом ей пришлось нагнуться, и он поцеловал ее в затылок. Когда она распрямилась и откинулась на сиденье, он потянулся к ней, переложил сигарету в левую руку и обнял ее правой; тонкий жар двух сигарет плыл в воздухе между белой, хрупкой на вид, баранкой “Изабеллы” и столь же ослепительно-белым донцем выдвижной пепельницы. Туда-то он и уронил, даже не взглянув, свою сигарету. Мария со всей силы вжалась головой в спинку сиденья – и, соответственно, в его руку. И все же он, преодолевая некоторое сопротивление, притянул ее к себе, лизнул губы, раздвинул их, провел языком по стиснутым зубам.

Ее нижняя губа дрогнула, но его это не удивило – он ведь и сам чувствовал, как по всему телу, начиная со рта, разливается дрожь. И как раз, когда он отметил это, она прервала и поцелуй, и объятье, и на мгновенье ему подумалось, что все происходящее может обернуться недоразумением, вылиться в наглые безответные приставания с его стороны. Но тут она торопливо раздавила сигарету в пепельнице и уже сама нежно притиснула его к мягкой спинке сиденья и надвинулась на него вплотную. Пока она осыпала его поцелуями и вновь шарила обеими руками у него под сорочкой, он обвил ее одной рукою за талию, нащупал кнопки на платье, расстегнул их и его пальцы заскользили по податливо мягкой нижней юбке и по голой коже.

– Мне раздеться?

Он кивнул и руками задрал ей подол, помогая снять платье через голову. На мгновение ярко сверкнула белая нижняя юбка, потому что проехала, зыркнув фарами, и исчезла в лесу какая-то машина. В этом коротком свету он увидел, что она как бы просительно смотрит на него.

– Не выйти ли нам на травку? Там так тепло.

Он кивнул, и она принялась расстегивать ему рубашку, пока он сам расстегивал брюки и расшнуровывал башмаки.

– Давай же, – шепнула она.

И вот она предстала перед ним в этой чуть ли не фосфоресцирующей нижней юбке на кромешно-черном ночном лугу возле проселка. Туфли она оставила в машине. Повернулась и сделала несколько шагов во тьму. Кожа у нее была очень белой, как это обычно и бывает у рыжих. Во всяком случае, он что-то такое читал. Опустив голову, медленным шагом шла она по все еще высокой, но уже сухой траве. Остановилась наконец и, стоя спиной к дороге, сняла нижнюю юбку, бюстгальтер и трусики.

Когда он подошел к ней, схватил ее за плечо, прижался к ней сзади всем телом и втиснул член ей в промежность, то обнаружил, что она вся мокрая. Он шепнул ей на ухо, как сильно он ее хочет, и в ответ она вновь рассмеялась. Но не тем звонким и радостным смехом, который ему уже доводилось слышать, а почти беззвучным, переливающимся в такт движению ее бедер, втирающихся в него, кругами.

Когда она полуобернулась для поцелуя, он увидел ее улыбку, увидел зажмуренные глаза, – и вот они уже не упали разом, но, поддерживая друг друга, опустились в траву, по которой было раскидано их исподнее.

Она выскользнула у него из рук и перевернулась на живот. В ожидании уперлась ладонями в землю и не оглянулась на него, пока он любовался ее попкой, поглаживая ее в проеме, а затем схватил ее за бедра и нежно перевернул на спину. Развел ей ноги, вошел в нее. На какой-то миг ему почудилось, будто он наткнулся на сопротивление, но тут она, раскрыв глаза, посмотрела на него, приникла к нему вплотную и принялась вторить его толчкам. Он не целовал ее, только глядел на нее и вонзался в нее, вонзался, пока не кончил. И тут же с радостью отметил, что она ему и теперь не разонравилась. Полежал немного рядом с ней в траве, затем встал на колени меж ее раскинутых ног и в лунном свете, к которому его глаза уже приноровились, начал ее разглядывать. Впервые заметил, какая она тощая, какие у нее костлявые плечи и бедра, какой легкий пушок в паху. Грудь маленькая, но торчливая. На пальцах ног – педикюр. Глубокие тени под глазами – как он ухитрился их не заметить за целый день? В сущности, подумал он, я ее совсем не знаю. Ладонью он провел ей по животу. Тишину нарушал только не слишком приятный шорох сухой травы. Строго говоря, было уже ощутимо холодно. Осень, подумал он не без некоторого испуга.

– Давай пойдем покурим, – сказала она и села в траве.

Он встал, подал ей руку. Поднимаясь с его помощью, она свободной рукой взяла с земли белье. Рука об руку прошествовали они к машине и сели в салон. Дверцы оставили открытыми в обе стороны – выглядело это как распахнутые крылья. Он заметил, что она приспособила трусики как тампон, чтобы не натекло на сиденье из кожзаменителя. Накинула на плечи нижнюю юбку; он дал ей прикурить, – и вновь они сидели с сигаретами молча, разве что она – словно желая удостовериться в том, что он по-прежнему рядом, поглаживала его левой рукой по внутренней стороне бедер. Потом поцеловала в шею, в грудь, вышвырнула сигарету в пассажирскую дверцу. Принялась целовать его как сумасшедшая, целовать как в последний раз, присосалась к его соску, пока он, почувствовав боль, не выскользнул. Но стоило ей улыбнуться, как он вновь с готовностью подставился, теперь она укусила его в шею, одновременно продолжая поглаживать его бедра тем же странно целомудренным способом, чего, правда, вполне хватило бы, чтобы вновь завести его, даже не сопровождая поцелуи покусыванием.

– Мне хочется еще, – шепнула она где-то возле его горла.

– Мне тоже.

Он скинул у нее с плеч нижнюю юбку и укусил ее в правый сосок, она дернулась при этом, словно ее ударило током, и едва не слетела с сиденья. Вскинула вверх ноги и еще жестче, чем прежде, впилась зубами ему в шею, словно приняв игру «кто кому сделает больнее». Их заклинило, как пару плотницких инструментов, он никогда еще не трогал никого таким образом, но остановиться не мог, оторваться от нее не мог, из последних сил удерживаясь от того, чтобы изувечить ее по-настоящему. И лишь почувствовав все-таки вкус крови во рту, испуганно отпрянул, и в тот же миг разомкнулись и ее зубы, и новый удар током – уже последний – заставил ее практически вывалиться из машины.

– Пошли!

Когда он выскочил из автомобиля и обогнул его, она уже лежала раскинувшись в траве на берегу ручья. Отсюда было отчетливо слышно, как вода обтекает устои моста, да и холодней здесь было, чем на лугу у проселка. Как только он к ней приблизился, она перевернулась и приняла уже знакомую ему позу на локтях и коленях. Никогда не забыть ему жара, которым обдало его, когда он опустился позади нее на колени и ладонью погладил ее внутри. Затем обхватил ее обеими руками, ворвался в нее, и сразу же напряжение, сковывавшее ее, исчезло, позвоночник прогнулся и ответными толчками по животу она загнала его в себя полностью. И принялась раскачиваться как колыбель.

– Сильнее!

– Еще сильнее?

– Еще! Еще!

Он закрыл глаза.

– Тогда держись!

Но она обернулась к нему и снова расхохоталась. Он открыл глаза, потянулся к ее лицу, вцепился ей в волосы, но она куснула его за два пальца так сильно, что он едва не потерял сознание. В конце концов он схватил ее за горло, на мгновенье ей удалось вырваться, но вот ее шея вновь удобно улеглась в его крупную руку. Одновременно она стиснула его член тугим кольцом, не выпуская из себя и лишая возможности разрядиться; ему казалось, что этот акт будет продолжаться вечно, что он никогда не кончит и что эта женщина, с которой он познакомился всего несколько часов назад, понимает его тело лучше, чем дано его понять ему самому.

– Посмотри на меня!

Позже он будет часто размышлять над тем, сколько времени могло пройти, прежде чем он начал одолевать ее этой безответной просьбой.

– Посмотри же на меня наконец!

Никакой реакции. И только поняв это, он обнаружил и другое: уже довольно давно она перестала подмахивать. Он замер, он прислушался, но стояла все та же абсолютная тишина, если не считать шороха сухой травы. Кольцо в глубине ее лона разомкнулось. Все еще стоя на четвереньках, она как-то вся опала, а когда он вышел из нее, просто-напросто опустилась наземь. И вот она, с которой он только что был так страстно связан, лежала не шевелясь. И внезапно он ощутил (и часто вспоминал об этом позже) какую-то особую, тяжкую усталость не изведанной прежде природы. Усталость, настолько кромешно-черную, что он, человек неробкого десятка, внезапно испугался, как ребенок. Как будто паника, абстрактная паника, пролетая мимо, сразила его, как шальная пуля. Но нет, она и впрямь пролетела мимо.

Он робко склонился над ней и еще раз, уже в последний, попросил:

– Посмотри на меня!

А затем перевернул ее на спину.

2

Кладбищенский садовник был в вылинявших синих “техасах”, в синей куртке-ветровке и в черных резиновых сапогах. По возрасту ему давно было пора на пенсию и, судя по походке, его одолевала подагра. Препровождая полицейского врача Даллмера в мертвецкую, притулившуюся здесь же, на кладбище, по ту сторону железной дороги и практически рядом с Монастырем Пресвятой Девы, он не произнес ни слова. Доктора Даллмера сопровождал доктор Берлах, ассистент кафедры патологоанатомии Фрайбургского университета; он должен был помогать при вскрытии. Было уже сильно за полдень, потому что ту же самую мертвецкую использовали и как ритуальное здание для последних церемоний, и доступ к трупу, доставленному полицией прошлой ночью, оказался возможен только сейчас. Церемониальный зал неоготического строения был залит сине-зеленым светом, пробивающимся снаружи сквозь окованные железом цветные витражи. Пахло здесь ладаном и в особенности – несвежей водой из больших цветочных ваз; последний запах только усилился, когда садовник отпер дверцу в сторонке от алтаря. Ибо маленькая кладовка, как с изумлением обнаружил Берлах, оказалась сплошь заставлена цинковыми ведрами с бесчисленными венками, в которых преобладали лилии и гладиолусы, – этой вот смесью на них и пахнуло.

Доктор Даллмер, пожилой, практически лысый и, пожалуй, уже расплывшийся мужчина с большими седыми усами и в очках в золотой оправе, судя по всему, не был здесь новичком. Он сразу же открыл узкое оконце и в комнатку хлынули свежий воздух, а также потоки дневного света, вследствие чего белые цветы прямо-таки засияли. Берлах, не веря собственным глазам, огляделся по сторонам. Даже в раковине умывальника плавали цветы, стояли они и на маленьком письменном столе, и на большом каменном. А за каменным столом стоял на козлах новый сосновый гроб с откинутой крышкой. Врачи молча заняли положенное им место. Доктор Даллмер, протерев поверхность стола, извлек из чехла портативную пишущую машинку “Гермес-бэби”, на которой ему предстояло напечатать протокол. Берлах, которому, собственно, и надлежало произвести вскрытие, накинул поверх тонкого летнего костюма белый халат, разложил инструменты на узкой доске возле рукомойника, включил тусклый верхний свет и основательно поработал над тем, чтобы очистить каменный секционный стол от лепестков и комочков почвы. Он был еще очень молод, ему не исполнилось и тридцати, высок ростом и узколиц. После того как с помощью садовника врачи извлекли обнаженный женский труп из гроба и переложили на стол, они кивком отпустили старика.

Оба врача избегали смотреть на мертвую без крайней необходимости. Поначалу они отметили лишь, какой худенькой кажется она на секционном столе, – лежащая с закрытыми глазами и целомудренно прикрывая пах ладонями. Полицейский врач вставил в пишмашинку формуляр, а патологоанатом зарядил «лейку», прикрепил ее к штативу и сделал первые снимки. Какое-то мгновение мужчины помедлили, затем молодой патологоанатом склонился над трупом и начал диктовать.

– “Протокол вскрытия: наружный осмотр тела. Речь идет о теле сравнительно молодой женщины. Примерно двадцати с небольшим. Тело холодное. Трупная окоченелость в больших и малых суставах имеет место”.

Берлах, сделав паузу, посмотрел на полицейского врача, печатающего на машинке с удивительной скоростью и сноровкой. Доктор Даллмер кивнул ему, и патологоанатом продолжил.

– Трупные пятна и отеки на левом боку, они идут наискосок. Волосы на голове крашенные в рыжий цвет, довольно короткие. Судя по корням волос, это натуральная блондинка. Глаза закрыты».

Доктор Берлах, как бы успокаивая, провел рукой по лицу покойницы, достал из нагрудного кармана халата маленький фонарик к посветил, затем достал, не глядя, из того же кармана пинцет и осторожно извлек что-то из глаза у трупа.

– «В прорези левого века находятся мушиные личинки. Верхнее левое веко синевато-красное. Левая щека, пожалуй, несколько отечна. Довольно много синяков размером с крупную монету. Мелкие кровоизлияния также на лбу, под правым глазом и на крыле носа справа. Уши проколоты, в обоих ушах серебряные сережки.

– Серебряные? – переспросил полицейский врач.

– Именно.

Кивнув, доктор Берлах медленным движением открыл рот покойнице.

– Во рту ничего нет. Зубы повреждены, отсутствует второй резец в нижнем ряду справа.

Прежде чем продолжить, он сфотографировал голову мертвой.

– Слева на шее, прямо под скулой, Y-образный, вилкой кверху, восьмисантиметровый след от удушения. Еще один след от удушений, не столь отчетливый, под подбородком, сверху вниз и вправо, пяти сантиметров в длину.

– Вы хотите сказать, что ее задушили? – Полицейский врач, вскочив с места, осмотрел шею покойницы. – След не такой однозначный.

– Да, вы правы. Твердо установить это пока невозможно. Помогите мне, пожалуйста, перевернуть ее.

Общими усилиями врачи перекатили труп на живот, причем доктор Берлах осторожно придерживал покойнице подбородок. Наконец Даллмер вернулся за письменный стол к машинке.

– И сзади, – продолжил диктовку патологоанатом, – на шее и на обеих лопатках наблюдаются поверхностные царапины разной длины. Сравнительно длинная, десятисантиметровая кровавая царапина на правой лопатке, горизонтально, еще целый ряд горизонтальных царапин и синяков вплоть до семисантиметровой на талии и внешней стороне левой ягодицы. Анальное отверстие значительно расширено, во входе в прямую кишку – несвернувшаяся кровь. Видны разрывы на переходе из внешнего кольца во внутреннее.

– Анальный секс? Берлах кивнул.

– Похоже, на то. Не поможете ли вы мне еще разок?

Полицейский врач помог ему вернуть тело в прежнее положение – на спину. Теперь патологоанатом сосредоточился на туловище покойницы.

– Под правой грудью и на уровне подмышки, – продиктовал он, – видны синяки размером сантиметр с четвертью каждый. Отпечатки пальцев с ногтями – указательного, среднего, безымянного и мизинца на правой груди – соответственно, сбоку и в верхней части, причем указательный палец – с криво обкушенным ногтем. Вокруг левого соска следы трех независимых укусов, об отсутствии зубов как в верхней, так и в нижней челюсти ничто не свидетельствует. Еще один след от укуса на животе слева, на уровне пупка, однократный укус нижней челюстью и как минимум двукратный – верхней, прямо под ребрами.

– О господи, да он ее всю искусал!

– Похоже на то.

Кивнув, доктор Берлах подошел к письменному столу, за которым сидел полицейский врач.

– Извращенец!

Поначалу показалось было, будто патологоанатому хочется возразить, но он лишь посмотрел через плечо на полицейского врача и продолжал диктовку.

– Волосяной покров под мышками и в паху выраженного женского типа. Руки ухоженные, ногти длинные. Под ногтями нет следов оказанного сопротивления.

Он сделал паузу.

– С этим пока все.

Он окинул взглядом покойницу. И столь же спонтанно, как его профессиональное любопытство только что превратило ее тело в перечень улик, он словно бы впервые увидел сейчас эту молодую женщину посреди цветов, белизна которых соперничала с ее отливающей воском кожей. Руки ее уже не скрывали паха, но лежали на каменном столе вдоль бедер, голова склонилась чуть на бок, как во сне, губы все еще были слегка приоткрыты. Она казалась пропащей и безумно молоденькой. Патологоанатом заметил, что доктор Даллмер со своего места посматривает на него.

– Интересно, как ее звали? Берлах пожал плечами.

– Нам надо поторапливаться, – сказал он. – Пока светло.

– Понятно.

Не произнеся больше ни слова, патологоанатом подошел к раковине и взял с полотенца, на котором он ранее разложил инструменты, скальпель.

– Внутренний осмотр тела, – продиктовал он.

И, словно начиная шахматную партию отлично изученным заранее ходом, молодой врач без колебаний сделал большой разрез, с которого начинается любое вскрытие, – снизу вверх и потом налево и направо. – После проведения надреза выявлена подкожная ткань на груди и животе толщиной от одного до двух сантиметров. Раскрывая мускулатуру грудной клетки на высоте легких, обнаруживаем мелкие поверхностные кровоизлияния; то же самое в области шейных мускулов и затылка. Усиленное кровоизлияние в мускулатуре шеи в соответствии со следами удушения. В брюшной полости находится некоторое количество желтоватой жидкости, кольца толстой кишки раздуты, они наполнены газом. Грудобрюшная преграда по обе стороны на уровне пятого ребра. Печень ушла под ребра. Селезенка не просматривается.

Доктор Берлах осторожно ввел скальпель в одну из почек, отер кровь с рук и достал из чемоданчика хирургические ножницы. В молчании он удалил грудину и ребра.

– После удаления грудины оба легкие опали вовнутрь. Сердце размером примерно с кулак покойной. Некоторое количество желтоватой жидкости в околосердечной сумке. Мускулатура желудочка сердца достаточно развита. Венцевидные сердечные артерии не повреждены. В бронхах густая желтая слизь, в легочных артериях – жидкая кровь. В нижних долях легких существенное сгущение ткани. Никаких образований на сердце.

Патологоанатом выложил сердце и легкие в два стальных контейнера и приступил к осмотру головы трупа.

– Язык нормальный. Слизистая поверхность пищевода не повреждена. В задней стенке горла отсутствуют кровоизлияния. Существенное кровоизлияние на правой вилке подъязычной кости. В дыхательном горле красноватая жидкая слизь. По соседству с дыхательным горлом серьезные кровоизлияния отсутствуют.

– Означает ли это, что ее задушили?

– Вполне может быть. Но, возможно, и нет, – пробормотал Берлах, переходя к осмотру живота.

– На слизистой поверхности желудка повреждений не обнаружено. В желудке значительное количество частично переваренной пищи, включая кусочки мяса, ломтики картофеля и сильно измельченных светлого цвета овощей.

– Праздничная трапеза, – прокомментировал полицейский врач.

– Вот именно. Селезенка представляет собой гладкую капсулу, при надрезе ткань окрашивается в синевато-красный цвет.

Селезенку, как и прочие внутренние органы, патологоанатом осторожно извлек обеими руками из вскрытого тела и переложил в стальной контейнер, после чего продолжил диктовку.

– Обе почки стандартного размера, дефектов при надрезе не выявляется. Печень тоже стандартного размера. Капсула совершенно гладкая. В желчном пузыре – небольшое количество зеленоватой нитевидной желчи. Слизистая оболочка не нарушена. Жировая оболочка левой почки не нарушена, волокнистая оболочка легко снимается, внутренняя ткань хорошо отделяется от внешней, с правой почкой картина аналогичная. Мочевой пузырь пуст. Прямая кишка существенно расширена, в нижних участках окровавлена, в верхних – наполнена кашеобразными зеленоватыми фекалиями.

По помещению тут же распространился соответствующий запах, легко перешибив сладковатый цветочный аромат, но патологоанатома это не остановило. Он переставил контейнеры на полку, на которой здесь хранили садовый инструмент, и продолжил вскрытие.

– Во влагалище желтоватая слизь. Половые губы раскрыты. Обе фаллопиевы трубы мягкие и нежные. Матка размером с детский кулачок и в размягченном состоянии. Во внутренней стенке матки воронка и детское место величиной примерно с монету в пять марок.

– О господи! Она что, была беременна?

Доктор Даллмер, прекратив печатать, бросился к секционному столу.

– Уже нет, – ответил патологоанатом. – Поглядите сами: эмбрион отсутствует.

– Значит, аборт?

Доктор Берлах поднял голову, кивнул. Повел плечами и руками, сбрасывая напряжение, вновь вымыл руки, в слабом послеполуденном свете сделал снимки внутренних органов, предварительно разложив их на подоконнике. Затем попросил доктора Даллмера проассистировать ему при вскрытии черепа.

– После удаления кожного покрова, – продолжил он диктовку некоторое время спустя, когда полицейский врач уже вернулся за письменный стол, – выявлены кровоизлияния различного рода. После снятия крышки черепа твердая мозговая оболочка резко выдается. Прилив крови в мозг нормальный, оба средние уха сухие. Мозг нормальной формы и величины. Белое и серое вещество четко отделены друг от друга. Болезненных изменений не фиксируют ни поверхностный осмотр, ни вскрытие.

Патологоанатом намеренно выронил очередной скальпель.

– Ну вот и все!

– А вывод?

– Не заставит себя ждать! Только сначала давайте приберемся. Взяв с внутренних органов пробы для последующего лабораторного анализа, доктор Берлах вернул их в живот, опустил мозг в чашу черепа и тщательно зашил покойную. Только после этого начал он диктовать вывод, одновременно протирая инструмент спиртом.

– Предварительный вывод. Покойная была беременна, срок один месяц; максимум полтора. Раскрытая матка и отсутствие эмбриона свидетельствует о попытке аборта. Кроме того, на теле имеются многочисленные следы насилия, причиненного в состоянии сильнейшего сексуального возбуждения, возможно в ходе извращенного полового акта. В пользу такого предположения свидетельствует и раскрытый анус со свежими повреждениями слизистой оболочки. Можно сделать вывод об анальном акте. Смерть наступила в результате остановки сердца, обусловленной совершенным над жертвой насилием, равно как и общим истощением организма после не доведенного до конца аборта. Окончательные выводы будут сделаны после лабораторного анализа тонких тканей.

Когда они вышли на свежий воздух, садовник, возившийся все это время у какой-то старой могилы, отвлекся от этого занятия, чтобы запереть за ними покойницкую. В сгущающихся сумерках Даллмер и Берлах прошли вдвоем через все кладбище к парковке у монастыря. Запах бесчисленных лилий остался позади далеко не сразу. Как это обычно и бывает после вскрытия, мужчины шли молча и избегали глядеть друг другу в глаза. Наконец они распрощались, обменявшись рукопожатием, – распрощались на том же месте, где встретились. Каждое мертвое тело – это зашифрованная записка, какими перебрасываются узники, сидящие в разных камерах. Контрабандой переправленное через границу между жизнью и смертью, мертвое тело рассказывает историю человека, который еще совсем недавно находился среди живых.