Текст книги "Дело Арбогаста"

Автор книги: Томас Хетхе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

25

Телевизор фирмы “Телефункен” в дальней части конференц-зала был в корпусе из того же красного дерева, что и большой овальный стол, за которым могли рассесться до тридцати работников редакции. Иногда, если ему случалось засидеться на службе после “дед-лайна”, скажем, подбирая темы для завтрашней летучки или поневоле сокращая чересчур длинные, как всегда, заметки фрилансеров с тем, чтобы как можно скорее вставить их в номер, Пауль Мор попивал здесь виски из отменно подобранного главным редактором бара и смотрел вечерние новости по АРД, а то и ночной французский фильм по СВФ. Здесь, на третьем этаже, в здании “Бадишер Цайтунг”, жизнь, начиная примерно с девятнадцати часов, замирала. На втором этаже, в отделе политики, жизнь кипела, а фельетонисты и колумнисты с третьего расходились раньше, разве что забежит настучать на машинке рецензию на премьеру редактор отдела театра.

Позднее он не раз вспоминал, как в тот вечер в конце августа 1966 года смотрел по Третьей программе обзор прессы, начавшийся с показа фотографии человека, которого он откуда-то знал. Прошло всего несколько мгновений – и назвали имя, заставившее мысли Мора пуститься вскачь. Вскачь, но не с места в карьер, – еще пару секунд память Мора мешкала, нежданно-негаданно столкнувшись с давным-давно позабытым, но вот воспоминания нахлынули с такой силой, что он отставил в сторону стакан, в котором звякнули кубики льда, и невольно подался к телевизору. Пока не всплыло имя Ганса Арбогаста, он даже не понял, о чем идет речь. Но вот бессмысленный набор слов превратился в текст, под фотографией появилась подпись, и мужчина, которого Пауль Мор не знал, сказал в камеру: “Просто уму непостижимо! Человек тринадцать лет сидит в тюрьме и должен оставаться там до конца своих дней – и все это из-за одной-единственной экспертизы, уже опровергнутой одиннадцатью специалистами с широкой международной репутацией. А судебные инстанции, которым предъявлены выводы этих специалистов вместе с требованием о возобновлении дела, не допускают и мысли о том, что кто-то вправе усомниться в их некогда вынесенном приговоре”.

На экране высветилось имя доктора Ансгара Клейна, судя по всему, адвоката Арбогаста, но Пауль Мор уже вновь потерял нить рассуждений. Он вспомнил Гезину – молодого фотографа из Грангата. Встал, подошел к зеркальному шкафчику, в котором размещался бар. Еще обходя большой стол, он понял, что сейчас увидит свои отражения в зеркальных дверцах, и мысленно прикинул, знает ли себя достаточно хорошо, чтобы зарегистрировать изменения во внешности, происшедшие за все эти годы. Наклонился, выбирая бутылку, – и лицо распалось на десятки фрагментов: дно бара было также выложено мозаичными зеркалами. Паулю Мору стукнуло тридцать два. Встретился с Гезиной он еще начинающим репортером, продолжающим обучение во Фрайбурге, да и свои первые сообщения он прислал как раз из Грангата. Самое первое – небольшая заметка о женском теле, найденном в придорожном рву. А сейчас он уже два года как стал редактором. Он подумал, действительно ли ему хочется вновь повидаться с Гезиной Хофман. Пожалуй, решил он, плеснув себе еще порцию виски и кивнув собственному отражению, как мог бы кивнуть человеку, с которым еще не определился, нравится тот ему или нет.

К телевизору он обернулся, когда картинка уже сменилась, хотя сюжет оставался прежним. Увидев на экране профессора Маула, он сразу же полностью сосредоточился. Пауль Мор отлично помнил, что до выступления профессора Маула в Грангатском суде общее мнение склонилось к тому, что даже в худшем случае речь может идти только о непредумышленном убийстве. Мора очень заинтриговало, не изменилась ли позиция профессора Маула за все эти годы.

– Как вы относитесь к назначению второй и равноправной экспертизы в суде присяжных? – поинтересовался интервьюер.

В деле Арбогаста именно этот вопрос был судьбоносным, потому что, несмотря на явную недостаточность улик и особую тяжесть предъявленного обвинения, защите так и не удалось настоять на экспертизе. Майер, вспомнил Мор, так звали адвоката, который не сумел справиться со своей задачей.

– Существует опасность, пусть и эвентуальная, что другому эксперту захочется сказать что-нибудь тоже другое, просто чтобы соригинальничать, а ведь другое далеко не обязательно является правильным.

На экране пошла вставка. Вновь мелькнула старая фотография Арбогаста. Затем появился репортер. Даже в то время, сказал он, не мог не вызвать скандала тот факт, что прокуратура обвинила Арбогаста в умышленном убийстве при отягчающих обстоятельствах лишь на основании внешнего осмотра и вскрытия тела. Но еще скандальней оказалось то обстоятельство, что Грангатский суд присяжных признал обвиняемого убийцей на основании одного-единственного устного заключения судмедэксперта, которое, к тому же, вошло в противоречие с отчетом о вскрытии. И, наконец, самое скандальное состоит в том, что и теперь, по истечении более чем десяти лет, судейские инстанции цепляются за свой давнишний вердикт любой ценой и, как выразился журналист, бесстыдно отводят глаза от вновь вскрывшихся фактов. И это, когда справедливость приговора оспаривают даже международно признанные эксперты.

В паузе, которую взял журналист после этого категорического высказывания, вновь показали фрагменты каких-то интервью. Женщина в белом пиджаке, у нее за спиной фасад классического двухэтажного дома под черепичной крышей. Коротко стриженная, да и самая малость макияжа ей тоже не повредила бы. В правой руке у нее сигарета, иногда попадающая в кадр. Лет сорока, прикинул Пауль Мор. Да, с экспертизой профессора Маула по этому делу она знакома из специальной литературы, и его выводы ее настораживают. К сожалению, на данном этапе, без детального знакомства с материалом, она не может сказать ничего конкретного, за что и просит прощения у почтенной публики. В подкадровке пошло ее имя: доктор Катя Лаванс. И отдельной строкой – Восточный Берлин.

Судя по взмаху правой, она только что выкинула окурок. Камера машинально проследила за этим движением вплоть до пустого резервуара с жадно разинутой железной рыбьей пастью, из которой когда-то наверняка бил Фонтан, но сейчас она была покрыта ржавчиной. Пауль Мор выключил телевизор. Картинка съежилась до размеров крошечной белой точки в центре экрана, который затем медленно и с тихим шипением погас. Лишь когда экран окончательно потемнел, Пауль Мор закрыл его дверцами из красного дерева.

В этот же самый момент Айсгар Клейн держал в руке телефонную трубку цвета слоновой кости. На другом конце провода Фриц Сарразин уже давно прервал связь, и адвокат слышал из поднесенной к уху трубки только длинные звонки. Теперь и он сам осторожно положил трубку на рычажки, автоматически отметив, что рука избавилась от ее едва заметной тяжести. Телефон еще раз пискнул и замер.

Было полдевятого вечера, и во всем здании стояла тишина, если не считать тихого шипения, которое издавали, начиная остывать, алюминиевые фрагменты отделки фасада, – солнце уже час, как скрылось за западным углом дома. С улиц доносился шум машин, голоса прохожих и все остальное, чему полагается нарушать тишину летним вечером. Ансгар Клейн посмотрел вниз на улицу Гете, превратившуюся в последние годы в одну из лучших торговых улиц города и по-прежнему выходящую на пустующую по сей день и лежащую в руинах Оперную площадь. Развалины здания оперы в послевоенные годы лишь застраховали от обрушения и обнесли забором. Клейн хорошо помнил, как еще ребенком видел, как оно пылало.

В пустых глазницах окон верхних этажей уже давно принялись березки, и, разместив контору здесь, во Франкфурте, Клейн наблюдал за тем, как они растут. Но сейчас он не обращал внимания на тонкие деревца, мучительно балансирующие, пустив кривые корни в землю в разломах каменной кладки. Уже больше трех недель назад, второго августа, было отклонено его прошение об изменении меры пресечения Гансу Арбогасту. Клейн сослался в прошении на статью 360-ю Уголовно-процессуального кодекса, гласящую, что, в случае возобновления дела, исполнение наказания приостанавливается. Арбогасту он не сообщил об отклонении этого прошения, прекрасно понимая, что уже недолго осталось ждать действительного возобновления дела, а значит, не стоит понапрасну беспокоить подзащитного. И вот сегодня состоялось решение. Большая уголовная палата земельного суда в Грангате отклонила прошение Клейна о возобновлении дела.

Ансгар Клейн открыл окно, и лицо ему внезапно обдало жарким ветром.

– Проклятье!..

Его голос утонул в уличном шуме. Клейн закрыл глаза. Теперь ему припекало веки, в воздухе пахло сухой пылью, автомобильными выхлопами и увядшими цветами. Он мысленно повторил обосновательную часть постановления суда: “Хотя, с одной стороны, заключения экспертов в области фотодела и впрямь представляют собой новый доказательный материал, а с другой, техническое оснащение этих экспертов более современно, чем то, которым обладал в свое время профессор Маул, однако в вопросе о том, как проинтерпретировать появление отчетливых следов на теле у жертвы, Уголовная палата больше доверяет судебно-медицинскому эксперту”.

– Больше доверяет! Проклятье!

Клейн закрыл окно и вновь уселся за письменный стол. Какое-то время ему было зябко в помещении с кондиционером. Конечно, он незамедлительно обжалует это решение, но, пока суд да дело, оно хоронит все надежды на немедленное освобождение Арбогаста. Судя по всему, в Грангате были полны решимости избежать возобновления дела во что бы то ни стало. Клейн не знал, что еще они могут отмочить, и поэтому страшился разговора с подзащитным. А все равно завтра же придется к нему отправиться. А потом – вновь в Тессин, где они вдвоем с Сарразином хорошенько обмозгуют дальнейшие шаги. Оставалось надеяться на то, что дурную весть еще не сообщили Арбогасту, и вместе с тем злиться из-за того, что ее придется сообщать тебе самому. Он не был уверен в том, что у подзащитного хватит мужества просто-напросто отмахнуться от очередной осечки. Как раз в последнее время у Клейна сложилось впечатление, будто Арбогаст все больше и больше утрачивает контакт с внешним миром и что надежда на возобновление дела является для него едва ли не единственной спасительной ниточкой.

26

Катя Лаванс жила в Восточном Берлине неподалеку от Трептов-парка. Нынче вечером она пригласила гостей, чтобы отпраздновать получение доцентства. Ее девятилетнюю дочь Ильзу отправили ночевать к катиной однокласснице. После развода Катя редко приглашала гостей – и тем сильнее сердило ее сейчас, что не будет ни ее ассистента, у которого внезапно выпало ночное дежурство, ни коллеги Ланднера, жена которого, прибыв одна, и принесла эту скверную новость.

– Значит, два места за столом будут пустовать!

Впустив Дорис, Катя заперла входную дверь. Весь день она занималась стряпней и уже накрыла на большой веранде с металлическими столбами, пародирующими колонны, стол на шесть кувертов, но более сильного проявления разочарования она бы себе не позволила, и Дорис это понимала. Люди, не слишком хорошо знавшие Катю, считали ее весьма трезвомыслящей особой, к чему примешивалось и определенное равнодушие к собственной персоне, проявляющееся, в частности, в том, как она одевалась и вообще держалась. Моложавая и подтянутая, она практически не пользовалась косметикой, что привлекало еще большее внимание к абсолютно правильным чертам лица, которое выглядело куда моложе ее тридцати восьми. Каштановые волосы она стригла коротко, курила много и любила разговаривать с сигаретой во рту. И сейчас она решила было закурить, однако Дорис, поставив на пол две сумки с гостинцами, обняла ее и смачно расцеловала в обе щеки.

– Еще раз от всей души поздравляю! Немедленно расскажи мне, как ты себя чувствуешь в новом качестве.

Какое-то время Катя задумчиво смотрела на подругу и можно было заметить, как она мысленно прикидывает, что именно имеет в виду Дорис, но тут Катя все отчетливо вспомнила – и в первую очередь то, как она вышла покурить после сдачи диссертационной работы. Здание Института судебной медицины находилось на Ганноверской улице рядом с приютом для престарелых и немного походило на загородную виллу в классическом стиле, потому что было обнесено высокой стеной с чугунными воротами. Возле крыльца можно было наблюдать остатки некогда имевшейся здесь живой изгороди из бука и пустой бассейн с проржавевшим фонтаном, в котором когда-то жили золотые рыбки. У бассейна Катя и остановилась покурить – сигареты “Экштейн” – “сильные и стильные”, как гласила реклама. В этот миг схлынуло напряжение, достигшее за последние полгода невероятных степеней. Как всегда, она зашвырнула окурок в чашу бассейна, в очередной раз задавшись вопросом, кто его, собственно говоря, осушил. В руке у Кати был небольшой пакет, оставленный для нее в секретариате профессором Вайманом. Под подарочной оберткой обнаружился узкий черный пенал, на котором значилось: “Медицинская техника Р. В. Деккера”. В пенале, на белом дерматиновом ложе, покоился особый скальпель – того сорта, который по-отечески относящийся к ней профессор считал самым лучшим. Достав скальпель из пенала, Катя обнаружила, что на нем выгравированы ее инициалы.

Дорис, работавшая “устной” переводчицей на текстильном комбинате в Бисдорфе на краю Берлина и имевшая хорошие связи, поставила сумки с продуктами на кухонный стол и извлекла из одной полдюжины бутылок французского красного вина. Кате не следовало бы любопытствовать, где она отыскала такую роскошь. И Дорис вновь подивилась тому, как забывчива ее подруга. В конце концов они заранее договорились о том, что о вине позаботится Дорис. Но тут в дверь позвонили и появился Бернгард, Катин сослуживец по институту. Прежде чем поздравить хозяйку дома, он принялся извиняться, что прибыл без подарка. Дорис, пробормотав, что ей нужно позаботиться о продуктах, исчезла на кухне, а Катя долгое и неловкое мгновенье простояла с Бернгардом на лестничной площадке, причем тот и сам не знал, надо ему ее обнять или нет. И как раз когда он, широко раскинув руки, все-таки шагнул к ней, по лестнице взлетел Макс, практически оттолкнул Бернгарда букетом цветов и расцеловал Катю в обе щеки.

Она познакомилась с Бернгардом еще в первом семестре, и он не только оказался куда лучшим патологоанатомом, чем она сама, что она неоднократно подчеркивала, но и стал ее лучшим другом. И вот она подхватила под руку обоих мужчин и повела на веранду, с тем чтобы поисками вазы для цветов заняться позднее. И не слишком мешкать с этими поисками, потому что Бернгард с Максом общаться были не в состоянии, – первый из них слишком робок, чтобы пустить в ход свой английский. Так что она сразу же вернулась на веранду, убрала в сторонку ненужные тарелки, бокалы и приборы, вывалила все на сервант в гостиной, рассадила гостей возле круглого стола, зажгла свечи, а Дорис в это время внесла еду.

Это был фальшивый заяц, tricky rabbit, – подсказала Дорис по-английски, с картофелем и зеленым горошком. Сидеть в такой компании им доводилось довольно часто, потому что Макс, композитор из Бостона и уже в течение года иностранный студент Академии художеств в Западном Берлине, напрашивался на обед всякий раз, когда приглашали Бернгарда. А Дорис вновь и вновь заманивала американца в русский сектор города, потому что ей хотелось попрактиковаться в разговорном английском. Так что Кате не оставалось ничего другого, кроме как, обращаясь к Максу, говорить по-немецки, чтобы и Бернгард мог поучаствовать в разговоре. Однако то и дело возникавшие в такой беседе паузы вроде бы не докучали никому из этой четверки; не спеша, принялись трое гостей расспрашивать Катю о ее трактате “Убийство при помощи волос различных животных”, разумеется, им всем давным-давно известном. Речь в трактате шла о том, фактом или преданием является описанное применительно ко многим диким племенам, но засвидетельствованное и в древних европейских источниках, умерщвление путем подмешивания в пищу главным образом измельченных звериных волос. Катя уже не раз рассказывала им о проведенных ею в этой связи опытах, особенно ярко живописуя перфорацию стенок кишечника у мышей, которую она наблюдала при вскрытии. Но в связи с торжественным поводом сегодняшней встречи, как выразился Бернгард, ее горячо попросили еще раз зачитать вслух хотя бы самое начало. И вот она достала свежеотпечатанную в одной из берлинских типографий брошюру и принялась читать “Введение”.

“Насколько велико значение волос, становится ясно, лишь когда припомнишь длинный перечень областей научного знания, в которых они находят широкое применение”.

Катя Лаванс читала, поднявшись с места, а место ее было, естественно, во главе стола. Ей стоило большого труда не рассмеяться, да и остальные слушали ее с добродушной ухмылкой. Нынче выдался первый теплый вечер года, Катя поставила на стол серебряный канделябр, подаренный ей на свадьбу родителями мужа, и пламя пяти свечей заиграло на стенках бокалов и заплясало крошечными искорками в красном вине.

Дорис кивнула ей:

– Читай дальше!

– Зоология описывает волосяной покров животных, утверждая, что у каждого вида имеются особые, характерные только для него, волосы. По кутикуле, поверхности, наполнению, окрасу, гибкости, содержанию воздуха и степени курчавости отдельного волоса, взятого с первого шейного позвонка, мы можем определить не только породу, но и принадлежность к конкретному животному. Волос человека имеет значение в психологии и в мифологии, причем особенно важен волосяной покров головы. Чтобы сохранить или приумножить “женскую прелесть” и “мужскую силу”, волосы перевязывают, заплетают в косичку, обесцвечивают, окрашивают, обезжиривают или, наоборот, смазывают жиром. Уже Гомер называет волосяной покров головы даром Афродиты. Потеря волос тяжело ранит человеческую душу. Совершенно очевидно, что здесь присутствуют и психосексуальные моменты”.

Макс погладил Дорис по голове, и она не удержалась от смеха. Катя подождала, пока подруга не успокоится, и продолжила чтение.

– “Девушка считает себя обесчещенной, если ее обреют, и существенно важно, что подобный суд Линча порой имел место в связи с проступками в сексуальной сфере. Кстати говоря, об этом повествуется еще у Тацита. У древних германцев имелся обычай срезать волосы и после проигранной битвы – в знак скорби и стыда”. Вот-так-то! – Она отложила брошюру. – Будет на сегодня!

Ей похлопали, после чего Макс поднялся с места, прошел в жилые комнаты и вернулся с пакетом, который тут же положил на стол. Пакет был примерно сорока сантиметров в высоту и практически кубической формы.

– Подарок, – торжественно объявила Дорис, – и Катя в знак благодарности обняла Макса, прежде чем распаковывать презент.

Макса позабавила растерянность, с которой она в конце концов взяла в руки покрытую темным лаком шкатулку десяти сантиметров в высоту и сорок на сорок в основании, на крышке которой были две хромированные металлические палочки.

– Светильник? – после некоторой паузы поинтересовалась Дорис.

– Музыка! – радостно воскликнул Макс, взяв шкатулку обеими руками. – Это – первый на всем свете электронный музыкальный инструмент, изобретенный русским физиком Львом Сергеевичем Терменом.

– И когда же, – не без сомнения в голосе, поинтересовалась Катя.

– Термен начал демонстрировать эфирофон, как он назвал его, в 1921 году. Он показал его и общественности, и частным лицам по всей России, включая самого Ленина!

Дорис, хихикнув, взяла у Макса шкатулку.

– Не могу поверить.

– Ну, и что потом? – спросила Катя.

– В 1927 году он приехал в США. К этому времени он энглизировал свое имя и превратился в Леона Теремина. Должно быть, подобное звучание фамилии, скорее французское, казалось молодому ученому изысканным. А инструмент получил известность как терменвокс.

– И он стал богат и знаменит.

– Нет, к сожалению, отнюдь. В 1929 году он продал патент. Следующие десять лет профессор Теремин прожил в США, давая уроки игры на терменвоксе. Кстати говоря, считается, что научиться играть способен любой, кто в силах хотя бы не переврать простенькую мелодию. Значит, этот инструмент как раз для вас!

Дорис рассмеялась намеку на немузыкальность подруги. Макс, кивнув в сторону шкатулки, сказал, что лучше всего было бы немедленно ее опробовать. Катя, поднеся руки к губам, покачала головой.

– А как он конкретно функционирует?

– Исполнитель всего лишь модифицирует частоту и амплитуду.

– Ты хочешь сказать, что извлечение мелодии состоит в изменении одного-единственного звука, – поинтересовался Бернгард, после того как Дорис перевела ему слова Макса.

– В точности так!

Бернгард, кивнув, повертел в руках инструмент, у которого не было ни единой кнопки. Но сразу же послышалось тихое ритмичное гудение. Макс забрал у Бернгарда шкатулку и протянул Кате, которая, по-прежнему не соглашаясь, покачивала головой.

– На терменвоксе играют, перемещая руку рядом с обеими антеннами. Одна из них контролирует громкость – поднеси руку ближе, и звук идет на убыль. При помощи другой антенны регулируют высоту звука.

Катя кивнула и осторожно, словно нашаривая во тьме стену, прикоснулась к одной из металлических палочек, – и действительно, в этот миг могло показаться, будто она нащупала нечто невидимое, а именно звук, который стал внезапно слышен и начал модулироваться, подчиняясь ее касанию. А когда она неторопливо поднесла ко второй антенне другую руку, изменилась и громкость – сперва сошла на нет, а потом вернулась, словно описывая над столом незримые круги.

– Звук, однако, грубоватый, – заметила Дорис, и Катя поспешно отдернула руку от инструмента.

– А чем кончил профессор Теремин? – поинтересовалась она.

– Однажды в 1938 году группа людей в темных костюмах появилась в его манхеттенской лаборатории и похитила его без каких бы то ни было объяснений. Как знать, не утащили ли его обратно в Советский Союз?

На мгновение по веранде пролетел тихий ангел. Слышны стали шорохи, доносящиеся из других квартир, окна которых тоже выходили на задний двор, гости и хозяйка сидели, не поднимая глаз. Дорис, зажав рот ладонью, уставилась во тьму. Катя следила за Максом, который то и дело поправлял спадающие на лоб пряди черных волос. Макс был высоким и крепким – именно такими Катя и представляла американцев. Ей нравились его беспокойный и неуверенный взгляд – особенно в такие моменты, как этот, когда он не знал, что делать, – и размашистые жесты, при помощи одного из которых он сейчас вернулся в действительность. Когда Катя налила всем вина, Макс, накрыв ладонью бокал, улыбнулся ей.

– Простите, Катя, мне пора, – тихо сказал он.

Она знала, что в американский сектор ему нужно вернуться самое позднее к полуночи, и, действительно, он поднялся с места, прежде чем остальные допили до дна бокалы. Катя проводила его к выходу. Макс кивнул ей, уже сбегая прыжками по лестнице, он даже поленился застегнуть светлое пальто, а когда Катя вернулась к гостям, Дорис как раз рассказывала, каким образом ей удалось раздобыть вино. Вдобавок к ее рассказу Бернгард констатировал, что вино и впрямь отменное, и тут беседа снова забуксовала.

– Неужели его действительно вернули в Советский Союз, – просто для поддержания разговора вздохнула Катя.

Дорис, покачав головой, сделала шумный вдох. Бернгард сперва помолчал, затем покашлял, словно ему понадобилось восстановить голос после долгого молчания.

– У меня есть с собой любопытный текст, – сказал он наконец тихим голосом, – и вытащил из тощей папки, пролежавшей весь вечер на перилах веранды, какой-то журнал.

С первого взгляда Катя поняла, что это номер западногерманского медицинского журнала “Евро-Мед”.

– О чем там речь?

– О мяснике из несоциалистического зарубежья, которого ты недавно столь мужественно защищала по телевизору. Здесь интервью с судебно-медицинским экспертом.

– Ну и что же?

– Профессор Маул действительно дал заключение, исходя исключительно из фотографий тела, на которых он углядел следы удушения.

– Так что же, не было отчета о вскрытии?

– Ясное дело, был.

– Ну и?..

– Острая сердечная недостаточность.

– Так не бывает!

– Тем не менее.

Бернгард нашел в журнале интервью и зачитал вслух:

– “Речь идет о фотографии, на которой запечатлен след от удавки, то есть о совершенно нормальной и заурядной улике, точно такой же, как в тысяче других судебных дел.

– Но нельзя же строить экспертное заключение на основе фотоснимка!

– “Снимок, – говорит Маул, – на котором запечатлен след от удавки, совершенно однозначен”.

– А может, он фантазирует? А вдруг этот след возник уже пост мортем? Он такого не допускает?

– А разве, если человек уже мертв, не появляются трупные пятна, – спросила Дорис.

Бернгард, пожав плечами, зевнул. Катя, кивнув, попросила у него журнал. И, получив, сразу же окунулась в чтение.

– Ну, тогда я, пожалуй, начну прибираться. – Дорис составила тарелки стопкой. – Ты мне поможешь, Бернгард?

Вдвоем они унесли посуду на кухню, и Катя даже не заметила, как они вообще покинули ее дом. Потому что, лишь закончив чтение, она обнаружила, что стоит полная тишина, и только тогда сообразила, что гости уже ушли.

На столе еще оставалась полупустая бутылка, возле нее стоял Катин бокал, и она плеснула себе немного вина. Закурила, полюбовалась ночным небом и его отражениями в темных окнах на разных этажах. Постепенно начало холодать. Убийцу девушки приговорили к пожизненному заключению, Катя попыталась представить себе, как выглядела жертва у него в объятьях. Как обмякло ее тело в его руках и взгляд, которого он от нее ждал, оказался устремлен в никуда.

Смотреть в эти закатившиеся глаза, вновь и вновь видеть эти устремленные в никуда взгляды, было для нее самым страшным в ее профессии. А порой Кате даже казалось, будто ей удается поймать последний взгляд – крошечную, уже мгновенье спустя окончательно гаснущую, искорку в глазах у покойника. А в иные разы ей чудилось, будто это смотрит на нее сама смерть. Катя задумалась над тем, что именно мог почувствовать в решающие мгновенья этот мужчина, имени которого она не знала, как не знала и того, по справедливости ли он осужден. Но тут из находящегося неподалеку Цоо[2]2
  Цоо – Берлинский зоопарк и одноименный район города (нем.).


[Закрыть] до нее донесся рык льва – ее любимого льва, как называл его бывший муж Кати, и она сразу же позабыла о человеке, имени которого – а звали его Ганс Арбогаст – она не знала.

Вместо этого она принялась думать о том, какое бессчетное число раз бывала в Цоо, раздобывая волосы животных для своих опытов. И неизменно она проходила мимо клетки с этим львом, и он всегда рычал точно так же. Рычал так громко, что она невольно прибавляла шаг. Сейчас она осторожно поднесла пальчик к терменвоксу и тронула какую-то из антенн. Легкий мотивчик, вызванный этим жестом к жизни, ей чрезвычайно понравился, и она сосредоточилась на том, чтобы не потерять его, а для этого следовало шевелить пальцами равномерно и ритмично. Она представила себе, что мотив вырастает перед ней, как джинн из бутылки, вырастает уже сам по себе – и притрагиваться к нему больше не обязательно. Другой рукой она медленно и методично увеличила громкость. Мотивчик зазвучал бойчее – и чем бойчее он звучал, тем явственней проступал перед ней образ джинна, покачивающийся в пламени свечей и в конце концов, как ей показалось, отпрянувший от ее руки.

Теперь это был уже не мотив, а одна-единственная тягучая нота, которая с каждой долей секунды становилась все тише и тише, она словно бы медленно уходила под воду, как тонущее судно. В конце концов эта тихая пульсирующая нота вновь превратилась в бойкий мотив, который, как это ни странно, некоторым образом походил на львиный рык, хоть и был явно искусственного происхождения. И звучал он в берлинской ночи так же чужеродно и одиноко.