Текст книги "Дело Арбогаста"

Автор книги: Томас Хетхе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

3

Ганс Арбогаст вышел на свежий утренний воздух. Этим холодным утром в январе 1955 года к семи часам еще не рассвело, и тюремный двор со стоящим в нем автобусом освещали только прожектора. Накануне суд над Арбогастом был завершен и теперь ему предстоял этап из следственного изолятора Грангат в каторжную тюрьму в Брухзале. Начинался вторник, именно по вторникам заключенных из следственных изоляторов, исправительных заведений и тюрем перевозили по этапу из конца в конец федеральной земли. Арбогаст, со своими метром восьмьюдесятью, потерявший за полтора года в предварительном заключении несколько килограмм, выглядел в пальто с зимним шарфом еще более костистым, чем раньше. Сейчас ему было тридцать четыре года. Он посмотрел в еще ночное небо, понаблюдал за облачком пара из собственного рта. Наручники на него надели, а вот арестантскую одежду пока не выдали. Но ждать этого оставалось уже недолго. Ему было страшно покидать Грангат. Пожизненно, твердил он себе вновь и вновь, не осознавая подлинное значение этого слова. С тех пор, как его схватили, время неслось с такой скоростью, словно стремилось от него ускользнуть. Он поднялся в автобус и подсел на дощатую скамью к двум другим узникам. Уставился в окно, хотя там все еще стояла непроглядная темень. Когда автобус выехал на шоссе, Арбогаст закрыл глаза.

Вновь открыть их его заставил шелест газетных страниц. Газету разворачивал надзиратель, усевшийся на скамью напротив. Арбогаст жадно всмотрелся в титульную страницу. Фотография с новогоднего приема трех комиссаров союзнических войск бундес-президентом. Под ней другая – Аденауэр, снятый по случаю собственного восьмидесятилетия. Набранный крупными литерами заголовок на последней странице гласил “Дело Шеппарда”. Под рекламным снимком автомобиля стояла подпись: “Ллойд-55 в цельнометаллическом корпусе”. Пока надзиратель листал газету, Арбогаст успел прочитать на второй странице, что рак, эта “чума XX века”, возникает, на взгляд немецкого лауреата Нобелевской премии Отто Варбурга, «вследствие хронического нарушения клеточного дыхания». И вновь надзиратель перевернул страницу, он поднес ее близко к глазам. Фотография женщины в вечернем платье. Арбогасту удалось прочесть подпись под снимком. “Глория Вандербильд, тридцати лет, уже десять лет состоявшая во втором браке с дирижером симфонического оркестра Леопольдом Стоковски семидесяти двух лет, для которого этот брак является третьим, разведясь с ним, посетила в тот же вечер премьеру бродвейского мюзикла в более чем рискованном наряде”. За окнами автобуса стало светло. Арбогаст понял, что больше не испытывает страха. И читать ему расхотелось. В полдесятого автобус прибыл в тюрьму Брухзал.

В начале одиннадцатого двое вахмистров доставили арестанта, все еще в наручниках, в расположенную в подвальном помещении душевую. В предбаннике ему вручили брикет скверно пахнущего мыла и полотенце. Велели раздеться. Один из вахмистров стоял прямо у двери, другой – в проходе. Когда Арбогаст очутился в одной из душевых кабинок в гигантском помещении, разделенном на открытые боксы, вахмистр пустил воду. А чуть погодя – отключил.

– Намылиться! – И волосы тоже, – добавил он.

Арбогаст, преодолевая отвращение, намылил скверно пахнущим мылом голову.

– Смыть!

Когда Арбогаст вымылся и вытерся, ему вернули одежду, а затем препроводили в камеру. Личные вещи, доставленные в картонной коробке из изолятора предварительного заключения, были здесь переданы гауптвахмистру, усевшемуся прямо в подвале за большим письменным столом, возле которого на металлическом стеллаже были разложены одежда и вещи заключенных. Помощники надзирателя из числа самих заключенных забрали у Арбогаста одежду и уложили ее вместе с его личными вещами из коробки в бумажный мешок. Гауптвахмистр продиктовал список изъятого, повторил его вслух еще раз и велел Арбогасту расписаться.

– К стене, – бесцеремонно потребовал он затем.

Арбогаст отступил на пару шагов.

Гауптвахмистр вышел из-за стола и принялся внимательно осматривать Арбогаста, приказывая ему при этом то поднять руки, то опустить голову и толкуя о насекомых, главным образом – о вшах; в конце концов он велел Арбогасту повернуться спиной и нагнуться, а когда тот замешкался, голос надзирателя зазвучал громче и тверже, он говорил об арестантах-хитрованах, пытающихся пронести в тюрьму невесть что и невесть в каком месте, подчеркивая, что знает все эти уловки. Затем Арбогасту велели вновь повернуться лицом и обработали его из пульверизатора инсектицидом – под мышками, на груди и в паху. В конце концов ему выдали три пары серых хлопчатобумажных кальсон, три пары шерстяных носков, три сорочки и пару башмаков. Затем – три синих арестантских комбинезона и два полотенца. Каждому заключенному полагалось иметь на белье личную метку. С нашивкой меток быстро управился один из помощников надзирателя, пока Арбогаст стоял голый у письменного стола на специальном месте, обведенном по каменному полу мелом.

После всего этого двое вахмистров препроводили его в камеру во втором корпусе. Хотя никто не обращался к нему ни с чем, кроме подлежащих исполнению приказов, Арбогаст чувствовал на себе испытующие взгляды. И надзиратели, и заключенные – все они глазели на него. Как всегда, он старался сохранять хладнокровие и ничем не выдавать собственных чувств, хотя сильнее всего ему сейчас хотелось с криком броситься прочь, только бы увернуться от настойчивых и бесцеремонных взглядов. В следственном изоляторе, когда он утверждал, что ни в чем не повинен, от него отводили глаза, но уже в ходе судебного процесса взгляды, обращенные на него, становились все бесстыднее, ему приходилось стряхивать их с себя, как голодных мух. От здешнего нижнего белья сразу же начала чесаться кожа. Что ж, и к этому тебе придется привыкнуть, подумал он.

Как раз в эти самые минуты прокурор грангатского суда проводил новую пресс-конференцию, потому что вынесенный накануне приговор вызвал кривотолки, и – в особенности в федеральных газетах – глухо намекалось на возможность судебной ошибки. Тощий Фердинанд Эстерле, всего три года назад прибывший из Карлсруэ, назначенный здешним прокурором, призвал к спокойствию, И этим утром, как всегда, он был в черном костюме, поверх которого на судебные заседания надевал мантию.

Для начала Эстерле с негодованием отмел все сомнения в состоятельности доказательной части по делу Арбогаста. Судебная медицина и естественные науки превратились в настоящее время в одно из самых эффективных средств борьбы с преступностью. В деле Арбогаста современные достижения науки способствовали безусловному изобличению преступника, подчеркнул он. В особенности медицинское заключение профессора Маула, заведующего отделением судебной медицины Мюнстерского университета, представляющее собой безупречную реконструкцию преступления. А не заинтересовали ли прокурора выводы предварительной экспертизы, которая не исключила возможность естественной смерти жертвы от острой сердечной недостаточности, любопытствовал один из журналистов. Ну, разумеется, ответил Эстерле, однако сам этот вывод был сделан в предположительной форме, почему, собственно, и понадобилось привлечь к делу профессора Маула как доку в таких вопросах. Однако выводы профессора Маула выглядят, по меньшей мере, неожиданными, не так ли? Нет, в них нет ничего неожиданного, тем более – парадоксального. Профессор Маул однозначно установил, что в протоколе предварительного осмотра содержатся указания на насильственную смерть от удушения, причем содержатся в таком количестве, что это устраняет малейшие сомнения. Однако каким образом удалось разрешить эти сомнения по такому важному вопросу, как способ удушения? Ведь поначалу эксперты не могли сказать, удушили ли жертву голыми руками или с помощью какого-то предмета. Для разрешения сомнений оказалось достаточно снимков жертвы. Профессор Маул однозначно установил, что госпожа Гурт была задушена кожаным ремешком или чем-то в этом роде.

– Но где этот пресловутый ремешок? Его никто в глаза не видел!

Винфрид Майер, адвокат Арбогаста, выкликнул этот вопрос во весь голос. Он сидел в одиночестве на галерке, и журналистам пришлось глядеть на него из партера снизу вверх. Эстерле, на протяжении всей пресс-конференции расхаживавший по подиуму, ответил без промедления.

– Тот факт, что орудие преступления так и не было найдено, ровным счетом ничего не меняет, дорогой коллега, не меняет буквально ничего в безукоризненных выводах профессора Маула. И, кроме того, вам прекрасно известно, что в нашей округе убийцы расправились уже с четырьмя беженками. Эти женщины и впрямь являются беззащитными жертвами!

Как и в ходе процесса, стоило Эстерле повысить голос, как речь его становилась несколько невнятной. Зная об этом недостатке, он старался держать себя в руках – и все же последнюю фразу выкрикнул во всю мочь. Две жертвы из вышеупомянутых четырех ему довелось повидать воочию. И ни по одному из дел не удалось выявить конкретного подозреваемого. Иногда Фердинанду Эстерле снился сон: убийца с улыбочкой на губах подкрадывается к нему, шутливо похлопывает прокурора по спине и шепчет ему на ухо свое имя, разобрать которое Эстерле однако же не удается, потому что в последний момент он отшатывается, испуганный невыносимым смрадом изо рта убийцы.

– Эти женщины и впрямь являются беззащитными жертвами, – повторил он, на этот раз – несколько спокойней.

Адвокат Майер не нашел достойного ответа. С тех пор, как процесс в ходе выступления обвинителя пришлось прервать из-за того, что защитнику стало дурно (в результате, как он полагал, недолеченного гриппа), его самочувствие не улучшилось. Приступы слабости накатывали на него не часто, но позитивной динамики в течении его болезни не было. Тридцатилетний адвокат – по здешним, грангатским, меркам, звезда – смотрел с галерки на журналистов, которым он своим недавним выкриком дал тему для новых вопросов и торопливых карандашных записей. Армия журналистов была экипирована зонтами, портфелями-“дипломатами” в шашечку и портативными пишущими машинками. Уже около часу дня всем им предстояло отправиться скорым поездом в Карлсруэ.

– Естественно, – ответил Эстерле на само собой разумеющийся вопрос, – Ганс Арбогаст вполне может оказаться и убийцей Крюгер. В конце концов, тела Крюгер и Марии Гурт нашли практически на одном и том же месте. Так или иначе, прокуратура планирует дальнейшие следственные мероприятия и по этому делу с тем, чтобы при необходимости выдвинуть новое обвинение. Возможно, именно Арбогаст и является тем самым серийным “убийцей с шоссе”, который наводит страх на всех, кто ездит по дорогам этой федеральной земли.

Поначалу казалось, будто дело закончится вынесением сравнительно мягкого приговора. Еще на прошлой неделе, давая интервью молодому Паулю Мору из “Бадишер Цайтунг”, прокурор согласился с журналистом в том, что речь в худшем случае может идти о нанесении тяжких телесных повреждений со смертельным исходом. Именно это преступление он и вменил обвиняемому в вину в ходе своей речи, хотя к тому времени обстоятельства уже изменились, причем самым радикальным образом. И началось это, возможно, с буквально из пальца высосанного подозрения, которое Эстерле огласил в суде и повторил сейчас на пресс-конференции, – с подозрения в том, что Арбогаст, не исключено, является тем самым серийным убийцей, который вот уже три года выискивает жертвы на практически безлюдных шоссе. Никаких доказательств не было – и все же настроение публики в зале суда внезапно переменилось. Мать обвиняемого, давшая ранее свои показания в спокойном тоне, а затем безучастно сидевшая в зале на протяжении всего процесса, внезапно разрыдалась, и дочери пришлось вывести ее в коридор. В зале заерзали, принялись перешептываться, и, стоя спиной к Арбогасту, прокурор понял, что тот засуетился, чтобы не сказать заметался.

Однако воистину решающий и совершенно неожиданный перелом наступил после оглашения выводов экспертизы профессора Маула. Уже начало смеркаться, однако света еще не включали, – и Майеру показалось, что и профессор Маул уловил перемену в настроении публики. Адвокат посмотрел в зал на стоящую чуть в сторонке скамью, на которой расположился эксперт со своими вспомогательными и наглядными материалами и таблицами. Произнося речь, он шевелил белыми пухлыми пальцами над фотографиями покойной, и пальцы эти походили на усики хищного насекомого. Поначалу Майер держался рассеянно, даже несколько небрежно, однако письменные выводы экспертизы, с которыми адвоката ознакомили заранее, не имели ничего общего с тем, что произнес профессор Маул в зале суда. Майеру почудилось, будто шевелящимися пальцами эксперт втягивает сгустившуюся меж тем атмосферу, будто он улавливает не что-нибудь малозначащее, но сам дух времени. И если в первые минуты кое-кто посматривал на профессора с насмешливым недоверием, в конце концов ему, затаив дыхание, внимали все. Подзащитный Майера, почувствовав это, заметно занервничал; пару раз он осмелился даже перебить эксперта, получив за это выговор от судьи и никоим образом не улучшив собственного положения.

Майер обхватил лицо руками. Вновь и вновь спрашивал он себя, не слишком ли разволновался он сам из-за широкого интереса, проявленного к процессу публикой, из-за тесноты в зале и шумной общенациональной огласки; не эта ли суета, не присутствие ли федеральной прессы спровоцировали его на ошибку, а именно на то, что он не настоял на приглашении другого эксперта, который мог бы прооппонировать первому? Мыслями он вновь и вновь возвращался к этой решающей минуте и без устали корил себя за то, что не сделал соответствующего запроса с надлежащей настойчивостью и обоснованностью. Ошибка, думал он, пряча лицо в ладонях, какая ужасная ошибка, и не замечал при этом, что вовсе не все журналисты ловят каждое слово из уст прокурора. Пауль Мор посмотрел на адвоката и поневоле удивился его безвольному поведению и позе. А Эстерле продолжал свои пояснения:

– Арбогаст одержим жаждой убийства. Арбогаст самый настоящий садист. А по сути дела, изверг. Хищный зверь, заглатывающий добычу, едва той вздумается оказать сопротивление.

Повторив эти слова, которые он уже произнес в прошлую пятницу, начав ими обвинительную речь, Фердинанд Эстерле сделал сейчас паузу. Казалось, он сам оглушен тяжестью собственных обвинений; даже адвокат смотрит на него, не отрывая глаз. Фотографий жертвы Майер сейчас припомнить не может, и на мгновение он готов согласиться со всем, что говорит прокурор. Когда Катрин Арбогаст обратилась к нему с просьбой взять на себя защиту ее мужа, он согласился прежде всего потому, что некогда учился у ее отца, преподавателя математики в грангатской гимназии. С насильственными преступлениями он до той поры практически не сталкивался и никогда не видел снимков с места преступления. Первой его мыслью было: это маньяк, это извращенец. Самой Катрин он фотографий так и не показал, да и никому другому тоже. Семье Арбогастов и так пришлось не легко.

– Все говорит за то, что Арбогаст умертвил Марию Гурт медленно, умертвил, истязая и мучая, умертвил, разжигая собственную похоть ее страданиями. Подобное поведение вполне соответствует его натуре, ибо Арбогаст по природе своей человек грубый и жестокий, с выраженными садистскими наклонностями.

Винфрид Майер, собравшись с силами, поднялся с места у себя на галерке. Эстерле посмотрел в его сторону. Впервые осознал сейчас прокурор, что процесс уже позади, и его охватило спокойствие, граничащее с отупением.

Стараясь держаться как можно тише, Майер спустился по лестнице на первый этаж и вышел на улицу к своей машине. Ему надо было поторапливаться, потому что он пообещал Гансу Арбогасту сегодня же отправиться в Брухзал с тем, чтобы на месте посмотреть и обсудить, что еще можно предпринять. При мысли об этом его охватила тоска, и вновь он почувствовал приступ все той же слабости; как бы последним усилием он зашвырнул портфель на заднее сиденье, снял пальто и отъехал. Грангат, старый имперский город, насчитывал после войны максимум 20 тысяч жителей, и если проехать по новому мосту через Мург в сторону Страсбурга, самую малость спустя окажешься за городской чертой. Несколько минут понадобились адвокату, чтобы пересечь пологий склон к Рейну, и вот он уже мчался по шоссе № 5, вьющемуся между виноградниками и плодовыми садами предгорий Шварцвальда на север, по направлению к Карлсруэ и дальше – к Брухзалу. И вот уже в зеркале заднего вида потерялась Собачья Голова, заснеженная вершина которой нависает над Грангатом.

В эти ранние послеполуденные часы адвокат проехал примерно сто километров всего за какие-то девяносто минут, хотя сугробы по обе стороны дороги бесстыдно теснили проезжую часть, да и сама дорога представляла собой лишь кое-как протоптанную редким транспортом двухполосную колею в снегу. Навстречу ему попались несколько тяжелых грузовиков и один “мерседес”, а сам он обогнал парочку “жуков” и один “опель” довоенного образца, так что в брухзалскую тюрьму ему удалось прибыть практически без опоздания. Комплекс тюремных зданий вырос перед ним внезапно, и вид он имел самый удручающий; правда, перед этим адвокату пришлось проехать насквозь весь город и покинуть его через барочные Дамиановы ворота. Поскольку до сих пор Майер занимался исключительно гражданскими делами, тюрьма, обнесенная по периметру высокой известняковой стеной со сторожевыми вышками, связанными между собой крытыми переходами, предстала перед ним впервые. Он остановился у одного из домиков для обслуживающего персонала, которые служили здесь своего рода контрольно-пропускными пунктами, стоя по обе стороны от покрытой булыжником подъездной дорожки.

Когда Винфрид Майер выкликнул свое имя в переговорное устройство возле покрашенных в серый цвет металлических ворот, единственным ответом стало тихое жужжание впускного механизма. Он вошел в помещение с высоким арочным сводом, и пневматическая дверь тут же закрылась за ним. Справа и слева от него находились лестницы, ведущие на сторожевые вышки, за зарешеченными окнами которых можно было разглядеть охранников. Адвоката подозвали, велели ему показать удостоверение личности, раскрыть портфель, подвергли и личному досмотру. Затем один из тюремных чиновников указал ему на деревянную дверь строго напротив металлической. Туда следовало постучаться, чтобы его препроводили в комнату для свиданий. В деревянной двери тут же открылся “глазок”, и адвоката смерила пара любопытных глаз. Затем послышался лязг ключа в замке и дверь отперли. Впустив адвоката, охранник в униформе тут же запер за ним дверь ключом с двумя бородками из большой связки, молча приложил два пальца к козырьку фуражки и провел Майера по короткому коридору, в который с обеих сторон выходили массивные деревянные двери, и заканчивался же коридор метров через тридцать, упершись в еще одни зарешеченные ворота.

– Что это такое? – поинтересовался адвокат.

– Тюрьма, – пробормотал пожилой сутулый чиновник, но, сразу же заметив некоторую некорректность собственного ответа, уточнил. – Центральная вышка панорамного обзора.

Майер не понял, что это должно означать, но тут ему пришло в голову, что снаружи, то есть из-за стен тюрьмы, не разглядеть, как, собственно говоря, она выглядит изнутри. Он собрался было потолковать на эту тему с чиновником, но тот уже отпер одну из деревянных дверей и властным жестом пригласил его в комнату для свиданий.

– Арбогаст ждет вас.

4

Пауль Мор был в твидовом костюме спортивного покроя и в кепи, которое он, выходя из здания суда, поспешил вновь нахлобучить на голову. Пальто и багаж он оставил в гостиничном номере, потому что во Фрайбург ему надо было возвращаться ближе к вечеру, а значит, у него оставалось время еще разок заглянуть в “Серебряную звезду”, в которой он, как и множество других журналистов, проводил едва ли не каждый перерыв в подзатянувшемся судебном процессе и практически все вечера. Но тут он увидел на другой стороне улицы Гезину Хофман с фотокамерой среднего формата и штативом. Листая архив негативов в заведении “Кодак” на Кройцгассе, состоящий наряду со снимками самой Гезины, прежде всего, из работ ее отца, умершего два года назад, можно было набрать иллюстративный материал по всей истории города Грангат, начиная с первой мировой войны, так ему объяснили. Мор еще раз продумал заранее намеченный план действий, перешел через улицу и заговорил с молодой «фотографиней». Они уже сталкивались в ходе процесса, когда ему требовались фотографии к репортажам, и, будучи оба людьми чуть за двадцать, быстро прониклись взаимной симпатией и однажды вечерком в “Серебряной звезде” перешли на “ты”.

Он подождал, наблюдая за тем, как Гезина ловит в видоискатель толпу, покидающую здание суда, и делает снимки. Но их надо проявить немедленно, сказала она и с улыбкой кивнула, услышав вопрос Пауля, не может ли он составить ей компанию. Вдвоем они прошли буквально несколько шагов в сторону рынка, пересекли его быстрым зигзагом, пробираясь между павильонами и киосками, и вышли на Кройпгассе, начинающуюся прямо от рынка. В магазине, пока она сама выходила на пленер или работала в фотолаборатории, отделенной от помещения для продаж одной единственной, пусть и плотной, а главное светонепроницаемой перегородкой, хозяйничала ее мать. Пауль Мор кивнул красивой седовласой госпоже Хофман, беседовавшей о чем-то с господином столь же преклонного возраста и, не отрываясь от разговора, переставлявшей на застекленном прилавке упаковки фотопленки. Маленькая лаборатория была до самого потолка заставлена металлическими стеллажами, на полках которых, подобно летучим мышам, располагались бесчисленные скоросшиватели с фотографиями. Гезина отставила в сторонку штатив с камерой, сняла пальто, надела белый халат, выключила свет, включила маленький красный фонарик, что должно было, наряду с прочим, послужить сигналом того, что в лабораторию сейчас запрещено заходить.

Пауль быстро освоился с повышенной температурой в помещении, необходимой для надлежащего протекания химических процессов, и ему понадобилось совсем немного времени (на протяжении которого Гезина включила увеличитель, яркий свет которого поначалу ослепил журналиста), чтобы понять, что он влюбился в “фотографиню” или вот-вот влюбится. Молча он встал прямо у нее за спиной и поглядел на Гезину. Темное в реальности выглядело на негативах светлым, и этот свет озарял ее лицо. Он увидел тончайший пушок у нее на щеке, увидел, что ее светло-зеленые глаза поблескивают, как покрытые лаком.

Затем он перевел взгляд на снимки и поверх ее плеча вновь увидел зал заседаний с деревянными скамьями и специально принесенными из трактира стульями, на которых рассадили журналистов, увидел у них за спиной и обычную судейскую публику. Судейская кафедра располагалась на некотором возвышений и была украшена едва ли не игрушечной колоннадой; трое судей в черных мантиях; шестеро присяжных – по трое с каждой стороны. На одном из снимков за спиной у председателя суда был виден маленький пьедестал, с которого несколько лет назад удалили бюст; справа и слева от пьедестала – две обитые кожей двери. Йохен Гурт, супруг убитой, покуривает, разговаривая с Мицци Нельсен, подружкой убитой. Ганс Арбогаст, которого уводят после вынесения приговора, естественно, закрывает лицо ладонью. На стене – эмалированная вывеска: “Грангатский суд, федеральная земля Баден”. Арбогаст, выходящий из зала между двумя рядами зевак, – в пальто и зимнем шарфе. А у него за спиной – пожилой полицейский в тяжелой шинели с блестящими пуговицами, в фуражке со звездой и кокардой. На том же снимке – молодая темноволосая женщина в национальном костюме и, соответственно, с косичками, глядящая на убийцу и явно отказывающаяся поверить собственным глазам. Рядом с ней – живой скелет в фуражке армейского образца и толстяк с набриолиненными волосами и погасшей сигарой во рту. Арбогаст и адвокат Майер – у стола защиты с разложенными на нем материалами. Катрин, жена обвиняемого. Хинрихс из фрайбургского “убойного отдела”, разговаривающий с доктором Берлахом, производившим вскрытие. Прокурор Фердинанд Эстерле и председатель земельного суда Гючков, он же – председательствующий на данном процессе, в галстуке-удавке, стянувшем шелковый ворот черной мантии. Профессор Маул с одним из своих наглядных доказательств.

Пауль Мор хорошо запомнил тот чудовищный миг, когда весь процесс пошел вверх тормашками. В показаниях авторитетного судебного медика из Мюнстера, снискавшего изрядную славу именно как эксперт, внезапно промелькнуло словосочетание “кожаный ремешок” – и несчастный случай превратился в убийство. И сейчас при одной мысли об этом стало как-то неловко. Тут ему на глаза попалась фотография толпы у здания суда, вроде тех снимков, которые Гезина сделала только что, однако не по окончании процесса, а в самом его начале, и он поневоле рассмеялся, разглядев в толпе зевак собственную фигуру. Гезина полуобернулась к нему. Они стояли так близко, что он почувствовал ее дыхание; на мгновение Паулю показалось, что он должен поцеловать ее, и он подался к ней еще ближе. Она, однако же, улыбнувшись, увернулась, и оба вновь уставились на снимок.

– Я тебя сразу заметила, – тихим голосом сказала она.

Пауль Мор кивнул, сам не понимая, что должен означать этот кивок. На стенах домов были еще отчетливо видны следы войны. Многие мужчины были в длинных темных пальто и в фуражках. Один и вовсе красовался в светлой и просторной, не по росту, шинели. Большинство женщин были коротко пострижены. Он так и не смог забыть снимок Марии Гурт, который продемонстрировал профессор Маул. И сразу ему стало тесно в лаборатории.

– А негативы мертвой ты еще не уничтожила?

– Нет, – односложно отозвалась Гезина.

Ее голос прозвучал несколько дистанцированно – возможно, она хотела дать понять Паулю, что показывать эти снимки ей не хочется. В конце концов, отправившись сфотографировать труп на месте преступления и подготовив к процессу увеличенные фотографии, она в некотором роде исполняла приказ властей. Возможно и другое: вопрос Пауля о негативах показался ей уловкой, позволившей отвлечься от какого-то другого вопроса, важного для них обоих. Но Пауля ее нарочитая лаконичность не смутила.

– Покажи-ка мне еще разок те самые, с места преступления. Не произнеся больше ни слова, она взяла со стеллажа один из скоросшивателей и положила его на рабочий стол. Она прекрасно понимала, какой именно негатив его интересует. Осторожно вставила кадр 6x6 в прорезь увеличителя и навела на резкость. Тьма, стоящая в лаборатории, обеспечивала резкий контраст белизне тела на снимке, и Гезина с Паулем на мгновение устыдились того, что глазеют на Марию Гурт.

Она лежит, словно бы вжавшись в траву, подумал Пауль Мор, склоняясь над негативом, кажущемся на деревянном столе чем-то вроде черно-белой фрески на стене собора, – фрески, в которой темное и светлое необъяснимым образом поменялись местами. Сухая трава вокруг нее и над нею превратилась в белую простыню, на которой тело в действительности разложили только позже. На снимке она лежала на левом боку, с закрытыми глазами, прижавшись головой к земле, а ее губы, на негативе – практически черные, были, как во сне, полураскрыты и в этом чудилась некая надежда. Правая рука обжимала левый локоть, а левая – лежала на правом плече. Из-под рук выглядывала грудь, темную наготу которой еще сильнее подчеркивала чуть ли не целомудренная поза; кусты малины казались одеялом, под которое ей вздумалось забраться. Остроконечные белые листья с четко прорисованными прожилками покрывали пупок и пах; казалось, еще мгновенье – и она пошевелит полусогнутой в колене правой ногой.

И на миг Паулю почудилось, будто он и впрямь видит у нее на шее кожаный ремешок, о котором толковал профессор Маул. Игра светотени бесстрастно указывала на такую возможность. Пауль ткнул в негатив пальцем.

– Видишь?

– Что именно?

Пауль проморгался: нет, никакого ремешка; в луче фотоувеличителя просто проступила фактура столешницы, на которой лежит негатив. И вновь он подумал: похоже на черно-белую фреску. И еще: на вид она ничуть не страдает. Разве что мерзнет.

– Ну и что ты скажешь: виновен он или нет?

Пока профессор Маул зачитывал свое заключение, Мор внимательно наблюдал за обвиняемым. У него сложилось впечатление, будто Арбогаст считает себя большим хитрецом и человеком со стальными нервами, не будучи на самом деле ни тем, ни другим. Когда эксперт сформулировал обвинительный вывод, обвиняемого словно паралич разбил, и во внезапно наступившей гнетущей тишине Пауль Мор проникся к Арбогасту недоверием. Ему и впрямь было трудно представить, будто такой хрупкой девице могло добровольно захотеться столь брутального секса. А в ходе речи прокурора обвиняемый разрыдался.

– Виновен или нет, – еще раз спросил он у Гезины. “Фотографиня”, стоя вплотную к нему и тоже глядя на негатив как будто впервые, в ответ пожала плечами. Потом посмотрела на репортера и улыбнулась.

– Хочешь взять этот снимок?

Пауль был поражен. Попросить о таком он не осмелился бы, но, должно быть, она подметила, как волнует его фотография. Потому-то и улыбнулась. И продолжала улыбаться, разве что – чуть печально. Она осознала, что его внезапное увлечение ею самой миновало, и виновата в этом покойница, виноват снимок, который она сделала тем туманным утром, мерзнущая и очень уставшая, после того как полицейский буквально вытащил ее из постели. Она осознала, что мертвенный покой этой фотографии подчинил себе Пауля Мора. И ему нужно было теперь непрестанно разглядывать девицу на снимке, белое тело которой темнело на негативе. Он кивнул.

– Тогда погоди минуту, – тихо сказала Гезина.

Она выключила освещение, извлекла в красной дымке большой лист фотобумаги из альбома и положила его на плату увеличителя. Вспыхнул магний, и Гезина щипцами погрузила еще чистый лист фотобумаги в ванночку с проявителем. Закрепила его там и пару минут спустя вновь зажгла в лабораторий свет. Вынырнув из тьмы, оба какое-то время не решались поглядеть друг на друга, они ждали, пока не завершится химическая реакция фиксатора и тело Марии Гурт закрепится в правильной черно-белой гамме.

В конце концов она извлекла фотографию из ванночки, подождала, пока не стечет жидкость, вручила ему снимок, открыла обтянутую резиной двойную дверь, и молодые люди с радостью вышли из пропахшей химикалиями лаборатории на свежий воздух. Говорили они скупо. Пауль убеждал Гезину заглянуть к нему во Фрайбурге, когда она в следующий раз окажется там по своим делам. Гезина Хофман зябко обхватила себя руками за плечи, Пауль Мор на прощание протянул ей руку. Она ответила на рукопожатие, с улыбкой кивнула и, как ему показалось, проводила его взглядом, пока он шел по Кройцгассе в сторону вокзала.