Текст книги "Дело Арбогаста"

Автор книги: Томас Хетхе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

– Вы правы. В истории криминалистики еще не было случая, чтобы судмедэксперт отважился установить причину смерти исключительно по фотоснимкам.

– А почему же защита не заострила внимание на этом факте?

– Коллега Майер допустил в этот момент ошибку, оказавшую роковое воздействие на ход и исход процесса. После того как Арбогаст заявил, что его показания являются правдивыми, а мнение профессора Маула заставляет его только развести руками, адвокат Майер потребовал немедленного проведения повторной экспертизы, однако сделал это ненадлежащим образом. В обоснование своего требования он назвал лишь тяжесть выдвинутого обвинения и проистекающей из него уголовной ответственности, то есть оспорил не правомерность экспертизы, а ее достаточность. И, разумеется, профессор Маул заявил под протокол, что “абсолютно уверен в своих выводах и не нуждается в профессиональной помощи такого рода”. И суд после часового совещания отклонил требование адвоката как недостаточно обоснованное.

– О, господи!

– Именно так. Защита провалила свое дело. И могла теперь апеллировать только к противоречиям в выводах самого Маула.

– Но ведь эти выводы обрели зловещую однозначность лишь позже, в интервью, которое профессор дал журналу “Европейская медицина”, не так ли?

– Нет-нет. В ходе самого процесса. В письменном заключении профессора Маула, составленном, строго говоря, не им, а его помощником доктором Шмидт-Вулфеном, причиной смерти без каких бы то ни было оговорок было названо удушение, однако, по меньшей мере, вопрос об умысле на убийство был оставлен открытым. Я цитирую: “Существует возможность того, что Арбогаст прибег к насилию с самого начала, добиваясь полового акта, в осуществлении которого он сознался, однако на основе имеющихся материалов мы лишены возможности это доказать”. И защите следовало бы сосредоточиться именно на этом пункте. Но что это вы говорите о журнале “Европейская медицина”?

– Еще в год самого процесса, то есть в 1955-м, Маул заявил в интервью журналу “Европейская медицина”: “Фотография, на которой зафиксирован след от удавки, является столь же неопровержимой уликой, как те, на основании которых выносятся тысячи других приговоров… – И далее. – Фотография со следом от удавки – доказательство однозначное? А через год, в 1956-м, в хрестоматии Калински-Коха “Полиция и ее задачи” значилось: “Самым тщательным образом я рассматривал снимок за снимком, и мне нечего стыдиться того, что только на второй день полоса, идущая от горла к уху, навела меня на мысль об удавке”. То есть это уже не заурядная улика, как в тысяче других случаев, а гениальное озарение: “Должен признаться, что полтора дня я блуждал вокруг этих снимков в потемках, не продвигаясь вперед ни на шаг, и вдруг меня озарило – и подозрение стало неколебимой уверенностью”.

– Вот как. Мне кажется, что история со снимками – это краеугольный камень в вопросе о возобновлении дела. Как знать, не удастся ли нам, предъявив какие-нибудь новые фотографии, вызвать у профессора Маула еще одно озарение.

– Если появятся новые ракурсы, он может пересмотреть свои выводы без ущерба для репутации.

– Именно поэтому я и запросил в грангатской прокуратуре негативы фотографий. Но знаете, что они мне ответили?

Доктор Клейн извлек из папки соответствующий документ. Фриц Сарразин, поощрительно кивнув, подался вперед.

– “Негативы не могут быть выданы, потому что они стали главным доказательным материалом и во избежание повреждения выданы быть не могут”. Вместо этого мне предложили выдать копии фотографий, в том числе и в двойном формате, которые могут быть специально изготовлены в полицейском управлении земли Баден-Вюртемберг. Разумеется, я отказался.

Фриц Сарразин кивнул.

– Значит, мы так и не узнаем, как выглядели оригинальные фотоматериалы.

– Вот именно. Вместе с тем обер-прокурор Манфред Альтман сообщил мне, что полицейское управление Висбадена обладает специалистами, способными изготовить дубликаты самих негативов.

– Значит, нам самим срочно нужны эксперты в области фотодела.

– Да. И я уже начал соответствующие изыскания. Здесь, во Франкфурте, существует фирма “Аэросъемка-Ганза”, занимающаяся в первую очередь профильными исследованиями. У этой фирмы не только свои самолеты, но и самое современное фотооборудование, позволяющее, в частности, увеличить разрешающую способность негативов. Я к ним уже обратился, я там кое-кого знаю.

Ансгар Клейн какое-то время помолчал.

– Господин Сарразин?

– Да?

– А что вы скажете о факторе насилия, оспорить который в любом случае не представляется возможным?

– Вы хотите сказать, даже если убийства не было?

– Да. Ведь даже в протоколе первоначального осмотра зафиксированы укусы, царапины и тому подобное.

– Ну и что?

– Как это что? Разве сам по себе анальный акт не свидетельствует об известной агрессивности Арбогаста?

– Ах, вот что. Я об этом не знал. Газеты целомудренно опустили эту подробность.

– Особенно при его конституции.

Фриц Сарразин вопросительно посмотрел на доктора Клейна.

– Я хочу сказать: в Марии Гурт не было и метра шестидесяти. А повсюду в бумагах упоминаются “особо мощные гениталии” Арбогаста.

– Даже так? Этого я, разумеется, тоже не знал. Но нет, я все равно не верю.

– Во что не верите?

– В то, что мы из-за этого должны усомниться в его невиновности.

Фриц Сарразин несколько замешкался и, ставя чайную чашку на письменный стол, нехотя признался себе в том, что ему отвратительны образы насилия, все более и более конкретизирующиеся перед его мысленным взором.

– Даже если мы никогда не узнаем, что же произошло между этими двумя людьми на самом деле, сомневаться в его невиновности нам нельзя.

Ансгар Клейн изучал теперь лицо Фрица Сарразина особо внимательно. Он никогда не читал романов Сарразина, а вот его журналистские расследования знал неплохо. И двадцатилетняя разница в возрасте между ними, на его взгляд, была не заметна. Седины Сарразина лишь подчеркивали его отменный загар и живость светлых глаз на округлом лице. На Сарразине был светлый летний костюм, слишком легкий для марта в Германии, и белая хлопчатобумажная сорочка, казавшаяся по сравнению с перлоновой, в которой щеголял сам адвокат, довольно мятой.

– Жертва мертва, а единственный, кто обладает знанием, замкнул свою душу, – сказал он после паузы.

– Простите? – встрепенулся Сарразин, и сам несколько отвлекшийся мыслями от разговора.

– Это предложение включено в обосновательную часть приговора:

– “Жертва мертва, а единственный, кто обладает знанием, замкнул свою душу”.

Клейн раскрыл одну из папок и указательным пальцем правой руки ткнул в соответствующий параграф.

– Далее здесь значится: “У суда не было возможности вынести собственное суждение о наличествующих уликах. Поэтому пришлось обратиться за помощью к науке и при определении состава преступления в значительной мере опереться на выводы судебно-медицинской экспертизы. И просто поразительна уверенность, с которой профессор Маул из Мюнстера заявил, что речь идет не о случайном умерщвлении, а об умышленном убийстве методом удушения. Все следы на теле были проинтерпретированы с ювелирной точностью. Нарисованная экспертом картина происшедшего, на взгляд суда, является в главных чертах истинной”. Вот над чем нам предстоит поработать.

– Не уверен, что понял вас.

– Вы ведь помните по вашим бумагам прокурора Эстерле? Который счел Арбогаста виновным буквально на первом допросе. Точно так же, как профессор Маул. И пресса. Предубеждения опирались друг на дружку. Эту-то, так сказать, фалангу нам и предстоит теперь, годы спустя, для начала прорвать, а потом уж мы будем выяснять, что же на самом деле разыгралось той ночью.

Фриц Сарразин кивнул, подумав при этом о целом ряде блестящих процессов последних лет, о деле Рорбаха, о Вере Брюне и о других загадочных убийствах, которые жадно заглатывала и горячо обсуждала немецкая публика. Он не думал, впрочем, что эта стандартная общественная реакция досаждала Клейну. Адвокат, вне всякого сомнения, тщеславен. Но, вместе с тем, в деле Рорбаха он был просто безупречен. В молчании они выпили еще по чашечке кофе, после чего расстались, договорившись вновь встретиться в конце дня. Доктору Клейну пора было в суд, а Фриц Сарразин отправился в гостиницу “Гессенский двор”, где ему был заказан номер и где они с адвокатом договорились нынче же вечером поужинать.

С вокзала Сарразин поехал к адвокату на такси, а сейчас решил пройтись пешком по старому городу. Хотя война закончилась уже двадцать лет назад, заново отстроенные и вновь выросшие города уже не внушали такого ощущения надежности, как встарь. Возможно, здесь, в Германии, так никогда и не восстановится чувство, будто улицы, по которым ты проходишь, были здесь – и были точно такими же – испокон веков. Да и про тебя можно сказать то же самое, подумал Сарразин и мысленно посмеялся над собственной буржуазной ностальгией. Ностальгией по местам и видам, которые никуда не деваются, по заведениям, дожидающимся твоего визита, по улицам, а значит, и адресам, в которых с прежней легкостью ориентируешься. Ничего подобного здесь не было или во всяком случае не чувствовалось, старый город со своими узкими улочками и работными домами просто-напросто исчез, а архитектура 50-х казалась ему игрушечной со своими прелестными пастельными тонами посреди изрядного количества никуда еще не подевавшихся развалин. Время близилось к полудню, сияло солнце, и тени были особенно отчетливы.

И улицы за чертой старого города или, вернее, кольца зеленых насаждений, разбитого здесь в прошлом веке на месте прежней крепостной стены (деревья зеленой полосы в годы войны сгорели в пламени пожаров или были отправлены на растопку), оказались в войну во многих местах превращены в собственные скелеты. Дорожные указатели и названия улиц носили скорее чисто символический характер. Только вокзал пребывал в полном порядке, это Сарразин с изумлением обнаружил еще вчера, да высились старые ярмарочные павильоны; он смутно помнил, что на здешней ярмарке однажды побывал. Прямо напротив отыскался и “Гессенский двор”, каждая деталь архитектуры которого застыла ровно посередине между маскировкой и констатацией полного распада.

Номер однако же оказался отличным, чемоданы уже доставили; так что, приняв ванну, Фриц Сарразин провел предвечерние часы в постели, читая документацию по делу Арбогаста, переданную ему доктором Клейном. Когда он вечером в оговоренный час спустился в просторный зал ресторана, доктор Клейн уже сидел за столиком у окна. На окне, впрочем, были тяжелые портьеры, а в щель между ними можно было разглядеть только промельк фар проезжающих по улице автомобилей.

Они съели по тарелке супа, затем по стейку из аргентинской говядины, которую с недавних пор начали импортировать по воздуху в глубокой заморозке, картофель и салат на гарнир. И говорили о войне, отталкиваясь как раз от южно-американских стейков. Фриц Сарразин поведал о своей эмиграции в Бразилию и о тамошней работе в качестве экономического консультанта, помянул заодно и свою стародавнюю службу театральным критиком в Берлине и в Вене. Еду они запили французским бордо, затем заказали водочки. Чокнулись запотевшими стопками и практически одновременно подумали (к собственному изумлению каждый), что сегодняшний визави ему по душе. О Гансе Арбогасте они сначала и не вспоминали, решив обсудить эту тему в баре “У Джимми”, расположенном в подвальном этаже гостиницы.

Стоя у стойки, понаблюдали за барменом – длинношеим мужчиной с лицом, изрытым оспой. Помещение наполнял голос негритянки, сидящей за роялем. Она была в смокинге, набриолиненные волосы расчесаны на прямой пробор, и пела, подрагивая нижней губой, печальные песни Гершвина. Сараззину бросилось в глаза обилие мужчин в форме вооруженных сил США. И девиц неопределенного, если не просто пожилого возраста. Это Германия, подумал он, осматриваясь в баре. И вспомнил самолеты “Люфтганзы”, до самого конца войны регулярно прилетавшие в Рио. Такая музыка была ему по вкусу. На мгновение закрыв глаза, Сарразин вслушался в звучание арии “Ай лав ю Порги”. Поймал себя на том, что тихонько подпевает, встрепенулся и с улыбкой обратился к доктору Клейну.

– Я слышал, что во Франкфуртском университете студенческие беспорядки?

– Да, молодежь взрывоопасна, – ответил доктор Клейн.

– И слава богу! Кстати, немало говорят и о реформе пеницентиарной системы.

– А как же “зона”[1]1
  Презрительное наименование ГДР – пер.


[Закрыть]?

Клейн пожал плечами.

– Не знаю, захотят ли действительно пойти навстречу Востоку. Может быть, Кизингер все-таки прав. А не выпить ли нам чего-нибудь?

Сарразин кивнул, и Клейн тут же подозвал бармена. Оба заказали виски со льдом.

Певица взяла антракт. Пропустив мимо ушей аплодисменты, Клейн с удивлением понял, что в баре стало тихо. На мгновение он попытался представить себе тишину одиночной камеры. То, как Арбогаст дышит, – причем и в данную минуту тоже. Опершись на руку, отвернувшись к стене, – именно сейчас, когда они выпивают в баре. Он увидел, что певица подсела к столику, за которым расположились трое мужчин в темно-синей форме ВВС США.

– Ансгар?

Клейн дернулся, стоило Сарразину обратиться к нему по имени. Писатель с улыбкой тянулся к нему бокалом. – Не перейти ли нам на “ты”?

Радостно кивнув, адвокат чокнулся с Сарразином. Потом они выпили за Арбогаста, потом, отдельно, за то, чтобы вытащить его из в двух смыслах сразу фальшивой ситуации, в которую он поневоле попал и застрял так надолго. Фальшиво было и обвинение в преступлении, которого он, разумеется, не совершил, и атмосфера всеобщего отчуждения и презрения. Они снова чокнулись. И Сарразин вновь вспомнил о Сью. Весь день он то и дело возвращался мыслями к жене и дому. Он думал о недавней грозе, он думал о смерти, он изо всех сил старался не думать об Арбогасте. А сейчас ему чуть ли не начало казаться, будто арестант смотрит на него – и только на него – из невозможного далека.

– Фриц?

Перед тем, как обратиться к своему визави, адвокат тоже на некоторое время впал в задумчивость.

– А почему мы вообще за это взялись?

Сарразин рассмеялся.

– Может быть, из-за всех нестыковок в этом деле? Но я не сомневаюсь в том, что вы поведете себя наилучшим образом. Наисправедливым, если вы понимаете о чем я.

Клейн кивнул.

– Но разве нет ничего странного в том, чтобы вплотную заниматься чужими преступлениями?

Сарразин задумался над тем, какого, собственно, ответа ждет адвокат, и на мгновение перед его мысленным взором предстал кабинет, в котором он привык работать по утрам, когда солнечный луч ленивой змеей ползет по краю письменного стола, задевая и нагревая валик пишущей машинки, а за окном пробуждается ото сна долина.

– Меня действительно интересует, что происходит с человеком после того, как он, допустим, совершил убийство.

– То есть ты занимаешься реальными проблемами, чтобы почерпнуть материал для литературных сочинений?

– Да, но, строго говоря, это не так уж важно. Знаешь, Ансгар, прежде всего я представляю себе человеческое тело. Невредимое, как у любого из нас. Хотя, кого можно назвать невредимым? И тут начинается повествование. Я прекрасно помню: это произошло в Италии, поздним вечером, в полной тьме, если не считать жалкого уличного фонаря, раскачивающегося на осеннем ветру у входа в какой-то придорожный бар. Перед баром припарковались несколько армейских джипов, давным-давно проданных в частные руки. К радиатору одного их них был прикручен кабанчик, а в самой машине, за сиденьями, имелся стояк для дробовиков и другого охотничьего оружия. Где-то над моей головой угадывались громады крепостных стен древнего этрусского города, но видно не было ничего, кроме вывески бара – “Выпьем и покурим”. Я прошел внутрь. Больше всего этот бар походил на склад: окорока на веревках, спущенных с потолка, штабеля газет на полу у двери, всевозможные салями и гигантская мортаделла под стеклом прилавка, сигареты и трубочный табак со всего света на стеллаже у кассы, моечные средства, туалетная бумага и пузатые бутыли кьянти в оплетке на полу у стойки, – на мраморном полу в мелкую шашечку, от которого откровенно веяло холодом.

– Что-то я не улавливаю. Сарразин кивнул.

– Погляди-ка туда.

Певица все еще сидела с тремя летчиками. Она смеялась, то и дело отпивая из длинного бокала. Взгляд из-за другого столика она тут же уловила и отрефлексировала. Работа у нее, судя по всему, была нелегкая.

– На нее?

– Да.

Сарразин и сам смотрел на негритянку не отрываясь. Вид у нее был усталый и недавняя самоуверенность явно шла на убыль. О жизни любого можно, не рискуя сильно ошибиться, догадаться по тому, как он держится.

– Почему, – спокойным тоном начал Сарразин, по-прежнему не сводя глаз с певицы, – тебе хочется помочь Арбогасту? Денег у него нет. А то, что тогда стряслось, в любом случае грязная и, скорее, отталкивающая история? Выходит, из-за того, что с ним обошлись не справедливо? Из-за того, что ты веришь в его невиновность? Действительно поэтому – и только поэтому?

Сарразин задумался над тем, как бы получше объяснить Клейну, что именно он имеет в виду. Надо бы поговорить о том, что привлекает нас в Арбогасте, что чуть ли не притягивает к нему, решил он и уже собрался было заговорить, как вдруг певица поднялась из-за столика и посмотрела на него в упор.

Даже на следующий день, в поезде, на обратном пути он не мог избавиться от ощущения, посетившего его в тот миг, когда на него посмотрела певица, и едва не отправился в Брухзал, к Арбогасту, словно тот смог бы помочь ему разобраться в собственных чувствах. Позади остался долгий день, первое мая 1966 года, и, как бывает, когда невольно уловишь еле слышно напеваемую кем-нибудь мелодию, во взгляде певицы он невольно увидел смерть. И не посмел отвернуться. Негритянка рассмеялась. Ее голова качнулась чуть набок, как цветок на стебле. Шея у нее была открыта – и ни с того, ни с сего Сарразин, никогда не воображавший себе этого раньше, увидел шею другой женщины, мертвой, – точно так же изогнутую и столь же прекрасную. Один из летчиков, поднявшихся одновременно с певицей, поцеловал ее в шею, и она поклонилась так глубоко, что коснулась губами лацкана своего смокинга.

24

Десятиэтажный дом на Биржевой площади, в котором находилась контора адвоката, был одним из первых офисных зданий, появившихся во Франкфурте в начале 60-х, вознесясь в небо над черепичными крышами довоенного времени. Одетый снаружи в темно-синюю листовую сталь, он и внутри щеголял функциональным, чисто кубистским интерьером на стальном скелете. Стекла окон и стеклянные двери были обшиты узким стальным кантом, полы в холле и на лестницах выложены темной, отливающей тусклым светом гранитной плиткой, поручни перил на лестницах изготовлены из твердого черного каучука. Два лифта с убирающимися в стену дверьми и тесными кабинами позволяли подняться наверх прямо из холла, между лифтами на каждом этаже стояла металлическая урна для окурков, отсюда посетитель шел налево или направо, – на этажах располагалось по два офиса. Огромная стеклянная дверь с названием соответствующей фирмы и скромная кнопка звонка.

В конторе на восьмом этаже работали пять адвокатов и столько же секретарш. Делом Арбогаста доктор Клейн занимался в одиночку, потратив чуть ли не все свое время в весенние месяцы на то, чтобы как следует подготовиться: петицию о возобновлении дела. Сначала доктор Клейн в обществе фото-эксперта из “Ганзейской аэросъемки” отправился в Висбаден, в архив, где по его указанию со старой пленки были сделаны новые отпечатки. Набор этих фотографий он сразу же, как договорился с Фрицем Сарразином, послал в Мюнстер профессору Маулу, с предельной вежливостью пояснив в сопроводительном письме, что новые фотоматериалы, изготовленные с соблюдением надлежащих научных критериев, которые, понятно, отсутствовали на процессе Арбогаста, доказывают минимальную вероятность того, что осужденный мог удавить или задушить Марию Гурт. И не будет ли профессор Маул столь любезен, что ознакомится с этими снимками. И тогда он, не исключено, придет к тем же выводам, что и судмедэксперты, которых он сам, Ансгар Клейн, вызовет в суд, когда тот возобновится. С глубочайшим и неизменным уважением.

Клейн велел секретарше подготовить в нескольких экземплярах досье, содержащее копии важнейших документов, связанных со следствием и с судом, а также, конечно, новые отпечатки псевдоуличающих Арбогаста старых снимков, как окрестил их адвокат. Это досье он разослал специалистам по судебной медицине, которых предполагал в дальнейшем привлечь в качестве экспертов, и знатокам фотодела. Прибег доктор Клейн и к помощи своих знакомцев из СМИ, переговорив, наряду с прочими, с Хенриком Титцем из “Шпигеля”. Титц был родом из Франкфурта, и с его отцом, профессором-психиатром Титцем, адвокат с незапамятных времен дружил. В конце апреля молодой судебный репортер прибыл к Клейну в контору и ознакомился с материалами дела. Он сидел, откинувшись в кресле, лицо его оставалось в тени, и из этой тени он тихим голосом задавал все новые и новые вопросы, уточняя обстоятельный доклад адвоката.

Наконец Клейн закончил рассказ, тоже позволил себе откинуться в кожаном кресле, и пару минут они помолчали.

– Ну и как ты это объяснишь? Почему на процессе в Грангате Маул сделал это чудовищное заключение, – в конце концов спросил репортер.

Клейн пожал пленами.

– Не знаю. В самом деле, не знаю.

– И сколько лет?

– Он просидел уже тринадцать.

Титц кивнул, но ничего не сказал, и еще какое-то время они просидели молча. В кругу света под настольной лампой между ними лежала Мария Гурт. За окном то ли пошел, то ли раздумал пойти дождь. Так или иначе, Клейн вручил Титцу экземпляр досье, и тот перед уходом пообещал заняться делом вплотную. На что и надеялся доктор Клейн. Да и Сарразина обрадовала весть о том, что “Шпигель”, не исключено, расскажет о деле Арбогаста. Клейн поведал ему это через пару недель в телефонном разговоре, одновременно сообщив, что временно перебрался в Эссен. Поначалу Фриц Сарразин не понял, с какой целью.

Находясь в этом городе, проще наладить контакты с окружением федерального министра юстиции доктора Хайнемана.

– И, как знать, может быть, мне удастся тем или иным образом воздействовать на прокуратуру, которая, в конце концов, тоже не вполне независима и не может пренебречь мнением министра юстиции как своего прямого начальника.

Сарразин рассмеялся.

– Что-нибудь еще?

– Еще у меня есть семь экспертов, готовых заступиться за Арбогаста.

Доктор Клейн встал, подошел к письменному столу и, насколько позволяла длина телефонного шнура, к окну. Стоял июль, самое начало, и постепенно становилось теплее. Из соседних домов доносился стук жалюзи, за которыми люди уже стремились схорониться от солнца. За городом в пышную зелень оделись леса.

– Какая там у тебя погода?

– Жара, – ответил Сарразин. И добавил. – Ты вроде бы в отличном настроении?

– Совершенно верно. Мне кажется, что с фотоэкспертизой у нас все сладится. А это рубит заключение Маула под корень.

На следующее утро, в самую рань, когда еще не пробило восемь и доктор Клейн варил себе купленный накануне, потому что ему внушили, что тот обладает особенным ароматом, бергамотовый чай “Эрл Грей”, ему позвонил профессор Маул.

– Вы доктор Клейн? С вами говорит профессор Маул из института судебной медицины в Мюнстере.

Ансгар Клейн успел порадоваться тому, что чай уже заварился. И, едва представившись собеседнику, сделал первый глоток. Маул приступил прямо к делу. Голос у него был мягкий и обволакивающий, что никак не совпадало с внешним обликом, знакомым Клейну по снимкам в прессе.

Он просто не понимает, начал Маул, как Клейн может хотя бы предположить, будто новые отпечатки со старых негативов способны поставить под сомнение его экспертизу. Он по-прежнему неколебимо уверен в том, что Арбогаст удавил эту женщину.

– Как, кстати, ее звали?

– Мария Гурт.

– Да, Марию.

Профессор Маул помолчал пару секунд, и Клейну показалось, что он расслышал, как тот берет в руку один из снимков. Его выводы, сказал профессор Маул, остаются прежними.

Но разве не имеет смысла хотя бы встретиться? Он, Клейн, готов приехать в Мюстер в любое удобное для профессора время.

– Нет-нет, в этом нет ни малейшей нужды. К тому же, доктор Клейн, я вообще не вижу ничего принципиально нового в ваших разысканиях.

Профессор Маул, сделав столь бесцеремонное заявление, не стал вдаваться в подробности, а доктор Клейн не настаивал. Еще несколько ничего не значащих слов – и разговор был завершен.

Клейн встал и подошел к окну. Не без труда гася вспышку гнева, он принялся дергать и разглаживать узенький галстук, причем оконное стекло служило ему зеркалом. Сейчас ему было тридцать восемь лет, но юношеские худоба и стройность его еще не оставили. Он любил щегольские темные костюмы и после развода предпочитал стричь коротко редеющие седые волосы. И ни разу в жизни он не дал судебно-медицинскому эксперту сбить себя с толку. Ансгар Клейн ослабил узел галстука, и ярость постепенно пошла на убыль.

В тот же день, а именно третьего июля 1966 года, доктор юриспруденции Ансгар Клейн из Франкфурта-на-Майне отправил надзорную жалобу о возобновлении дела Ганса Арбогаста, приговор по которому был вынесен доктором Валуа, председателем Первой большой уголовной палаты земельного суда в Грангате. В жалобе Клейн указал, что в ходе процесса ни составу суда, ни присяжными не были представлены негативы фотографий, но только, с одной стороны, отпечатки, сделанные дилетантом, а с другой, даже такие отпечатки с двух негативов, на которых якобы видны следы охвата удушения, не были представлены вовсе. И в доказательство подобного положения вещей и проблем, с ним связанных, он готов в духе статьи 359-й уголовно-процессуального кодекса привлечь в качестве экспертов трех судебных медиков и четырех специалистов в области фотометрии, фотохимии и научной фотографии.