Текст книги "Дело Арбогаста"

Автор книги: Томас Хетхе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

47

“Господам главным редакторам газеты “Франкфуртер Аллгемайне”, – гласило обращение в начале письма, написанного на портативной пишмашинке директором института судебной медицины Мюнстерского университета профессором доктором Генрихом Маулом двадцать пятого октября 1969 года.

“Глубокоуважаемые господа!

В ответ на статью “Дело убийцы Арбогаста будет пересмотрено” я высылаю вам копию моего экспертного заключения. Из приложений, которые высылаются одновременно, видно, как следует оценивать проделанную мною работу. Что касается “безобидности” Арбогаста, о которой идет речь в названной статье, то следовало бы обратиться к материалам дела. Как мне известно, он неоднократно подвергался административным взысканиям, в том числе и по месту заключения.

Передавая вам свои материалы, прошу передать их на обработку независимому редактору, который смог бы разобраться, на чьей стороне истина”.

Вложив в конверт это письмо с приложениями, одно из которых представляло собой подробный доклад на тему о том, почему возобновление слушаний по делу на основе весьма сомнительных познаний госпожи Лаванс является фундаментальной ошибкой, патологоанатом отправился в гостиничный холл к портье. Вынул письмо, перечитал, добавил к подписи формулу “С неизменным почтением профессор Маул”, поколебался еще пару мгновений. В этой же гостинице он останавливался во время первого процесса, о чем, как и обо всем на процессе, сохранил детальные воспоминания. Только последовавшие нападки омрачили ему радость от двух удачно проведенных здесь дней и от великой победы, одержанной судебной медициной и им лично, – ведь именно его экспертное заключение переломило ход и предрешило исход процесса. Тогда – задним числом это особенно очевидно – он был на вершине профессиональной славы, – а следовательно, возвращаться сюда, на ее развалины, наверное, не следовало. И все же он достал авторучку и черкнул постскриптум: “В дни процесса я буду в Грангате, в гостинице «Пальменгартен»”.

И кстати, тут многое переменилось. Еще до войны слывший лучшим зданием на городской площади, “Пальменгартен” подвергся в конце пятидесятых основательной перестройке, главный подъезд и холл одели тщательно отполированным серым гранитом, который, хотя и гармонировал со здешними литьем и лепкой, да и с персидскими коврами тоже, однако придавал общей атмосфере известный холод. Еще более холодная атмосфера ощущалась в гостиничном ресторане, подсвеченном с потолка голубыми лампами в форме (как, покачивая головой, отметил профессор) человеческой почки. Профессор Маул решил воздержаться от послеполуденного кофе, во всяком случае, здесь, в гостинице, поскольку сюда прибывали все новые и новые журналисты и фотографы, багаж которых, расставленный по полу в холле, уже практически блокировал вход в ресторан. В том, что новое слушание будет освещать не только региональная, но и межрегиональная пресса, наверняка виноваты наделавшие шуму репортажи в “Шпигеле”. И, в отличие от первого процесса, в журналистской среде царило напряженное и радостное ожидание того момента, когда юстиция наконец признает допущенную ею когда-то ошибку, – и профессор Маул понимал это. Так он проинтерпретировал и суету в гостиничном холле, и тот факт, что его самого, похоже, намеренно обходили стороной, – тоже.

Как будто он попал в мертвую зону: никем не видимый в этом магическом кругу, профессор воспринимал чужие голоса и смех с немалым раздражением. Позже он задал себе вопрос, чего ради только что так долго вертелся у стойки портье, кого или что поджидал, да и вообще – почему он не покинул гостиницу давным-давно – еще до того, как сюда прибыли Ансгар Клейн и Катя Лаванс.

Сразу же взялись за дело фотографы, и на снимках, появившихся в газетах уже во вторник, оказалась запечатлена мрачная эпопея, в ходе которой Ансгар Клейн и профессор Маул сперва поздоровались, а затем адвокат представил патологоанатому его заочную оппонентку из восточногерманского государства. По снимкам, правда, никак нельзя догадаться о том, что адвокат с экспертом угодили при этом в мертвую зону, окружающую профессора, однако Катя Лаванс почувствовала это – почувствовала настолько, что ей вдруг стало трудно дышать. Если Клейн обменивался с Маулом формальными любезностями без каких бы то ни было внешних усилии, ей самой стоило труда пожать профессору руку. И она видела, как он наслаждается тем, что она чувствует себя неловко. На снимке, сделанном именно в этот момент, профессор не усмехается, а насмехается, но смысл его насмешки не понятен, если ты собственными глазами не видел его в мертвой зоне всеобщего презрения.

48

“Грангат, насчитывающий двадцать четыре тысячи жителей, расположен в покрытых виноградниками предгорьях Шварцвальда, на краю плодородной Рейнской равнины”. Катя Лаванс кивнула, закурила очередную сигарету, а Клейн продолжил чтение вслух выдержек из маленького зеленого “бедекера” 1956 года издания. “Основанный племенем церингеров и впервые упомянутый в хрониках 1173 года, древний имперский город Грангат является вратами в центральный Шварцвальд и представляет собой железнодорожный и автодорожный узел. Город пережил расцвет в XV и XVI веках, был в 1689 году почти полностью сожжен французами, входил в период с 1701 по 1777 годы в маркграфство Баден, получил затем имперские привилегии при наместниках из австрийского императорского дома, а в 1802 году вновь отошел к Бадену. Здесь имеются кожевенная, ткацкая и прядильная промышленность, фабрики по производству эмалированной и стеклянной посуды”.

Они стояли на Длинной улице, только что покинув старое здание суда, в котором в свое время состоялся первый процесс по делу Арбогаста. Уже пять лет неброское барочное здание с большими двустворчатыми деревянными вратами пустовало, новое здание суда должно было находиться где-то совсем рядом. Но уже давно стемнело, причем стало холодно, и, вместо того, чтобы свериться с планом города, Ансгар Клейн продолжил чтение по “бедекеру”: основной деловой и транспортной магистралью является Главная улица, идущая с севера на юг. Старый город к югу от вокзала окружен прелестными зелеными насаждениями, на рыночной площади заслуживает упоминания ратуша, здание которой возведено в 1741 году Матиасом Фуксом, в северном конце площади, на пьедестале, высится статуя Граноса, легендарного основателя города”.

– Я нагуляла аппетит, может, мы поужинаем?

– С удовольствием. – Ансгар посмотрел на нее. – Пошли обратно.

– Но в гостиницу мне не хочется.

– Из-за Маула?

Катя Лаванс кивнула.

– Давайте заглянем в какой-нибудь трактирчик. Что сказано в вашем путеводителе про здешнюю гастрономию?

– “Далее достойны упоминания фонтан с Нептуном работы Непомука Шпекерта и аптека “Единорог”, основанная в начале XVIII столетия”.

– Да будет вам!

Катя бросила окурок наземь и загасила его каблуком.

– “Серебряная звезда” на Главной улице, дом 29. Это должно быть где-то поблизости.

Клейн повел спутницу одним из узких проулков – и они и впрямь почти сразу же вышли на начинающуюся на рыночной площади Главную улицу, через пару шагов застыли на мгновенье возле упомянутого в “бедекере” фонтана с Нептуном и очутились наконец перед внушительным зданием “Серебряной звезды”, все маленькие окна которого зазывно светились. В обеденном зале с простыми деревянными столами и скамьей, опоясывающей помещение, с высокой голландской печью зеленого цвета, жар которой чувствовался уже на входе, было, как всегда по вечерам, почти полно. И все же им удалось найти маленький свободный столик буквально рядом с печью. На скамью им пришлось усесться рядышком, потому что свободных стульев уже не было, да и поставить один из них здесь все равно было бы некуда. Катя Лаванс улыбкой вознаградила Клейна за шутку: так, по крайней мере, они избавлены от чисто теоретической опасности того, что к ним подсядет профессор Маул.

Они пили Клингельбергер, так называется местный рислинг, у которого оказался превосходный букет, и ели луковый суп по-эльзасски, а на второе Катя заказала виноградных улиток, а Ансгар – бифштекс по-деревенски. Адвокат расспрашивал о том, как Кате живется на Востоке, и она поведала ему о Берлине, об Ильзе, о своем разводе, но прежде всего, конечно, – об институте, и он спросил – как спрашивали у нее в определенный момент все без исключения, – не испытывает ли она страха перед мертвецами и что, собственно говоря, ощущает, проводя вскрытие, чтобы установить причину смерти. На все эти вопросы она давала давным-давно отрепетированные ответы, при этом покуривая. Затем рассказала адвокату, с какой интенсивностью она вжилась в образ Марии Гурт, и спросила у него, какого он, если начистоту, мнения о Гансе Арбогасте.

– Как прикажете понимать этот вопрос?

Катя Лаванс усмехнулась.

– Буквально, господин адвокат, совершенно буквально.

Клейн почувствовал, что краснеет. Стоило ему в серьезной ситуации самую малость расслабиться, и с ним неизменно происходили подобные мелкие неприятности.

– Прошу прощения.

Он тоже попробовал усмехнуться.

Катя чокнулась с ним бокалом.

– Да бросьте вы! Но на своем вопросе я настаиваю. Что он за человек?

Ансгар Клейн рассказал ей о своих посещениях каторжной тюрьмы и о сложившемся у него за годы впечатлении, будто Ганс Арбогаст все сильнее утрачивает связь с реальностью.

– Так что мы успели, если так можно выразиться, в самый последний момент!

Катя Лаванс кивнула.

– А как он изменился внешне? На снимках с первого процесса он выглядит очень молодо.

– Его всегда находили интересным мужчиной.

– Я не об этом.

– Строго говоря, он практически не изменился. И все еще выглядит скорее молодым человеком. Только движения у него странным образом замедленные. Словно он следит за головой и локтями, чтобы они не въехали куда-нибудь в стену, как это и впрямь может случиться в тесной камере.

Медленно допивая вино, Ансгар Клейн сидел потупившись. Выпила и Катя. Краешком глаза адвокат заметил, как она смахнула прядь со лба жестом, при рождении которого, если так можно выразиться, он недавно присутствовал.

– Когда я в ходе экспериментов подкладывала молодым женщинам холодный камень под голову, я порой поневоле представляла себе, каково это: ни с того, ни с сего смерть вырывает тебя из тепла, означающего дыхание жизни. Как будто в тебе все разом ломается. Не знаю, ужасно ли это, насколько ужасно и только ли ужасно. В литературе можно найти противоречивые свидетельства: и о нестерпимых страданиях, и о ни с чем не сравнимом облегчении. Все не только ломается, но и распахивается. Ничто не функционирует. Все кончается вдруг – и навсегда. Но разве не тех же ощущений мы ищем в любви, разве не их надеемся обрести?

Сейчас Ансгар Клейн посмотрел на нее с предельным вниманием. Сам он до сих пор категорически избегал думать о любви в контексте дела Арбогаста. Разумеется, подобный самозапрет, решил он теперь, был абсурдом. И все же инстинкт побуждал его вести себя именно так. Меж тем Катя вновь смахнула прядку со лба.

– Знаете ли, – осторожно начал он, мгновенно поняв, что произнесет сейчас нечто такое, в чем до сих пор отказывался признаться себе самому, – все эти годы я так толком и не уразумел, что за история там, собственно говоря, разыгралась. И, в отличие от вас, я совершенно не хочу знать это наверняка. Понимаете?

Катя, медленно кивнув, промолчала.

Вскоре после этого они вернулись в гостиницу, и позже, ночью, раздумывая над разговором, Клейн так и не смог понять, выразила Катя свое отношение к его в некотором роде сенсационному признанию или нет. В городе стояла абсолютная тишина, низкий туман осел на асфальт, превратившись в тончайшую ледяную корку, трескавшуюся под каблуками редких прохожих. Здесь Ганс Арбогаст был у себя на родине, здесь он был дома. Поначалу адвокату казалось, будто чуть ли не весь город только и делает, что ждет начала процесса, потом его мысль скользнула в сторону: наверное, скоро пойдет снег. Они прошли мимо площади Шиллера и городской больницы.

Большая стеклянная дверь гостиницы была уже заперта, им пришлось позвонить, ночной портье маленькими шажками вышел из какого-то закутка за стойкой, и пока они вдвоем топтались у входа, Клейн внезапно подумал, что они созданы друг для друга. В тот же миг Катя искоса посмотрела на него и усмехнулась. Портье впустил припозднившуюся парочку, они прошли следом за ним в холл, получили ключи, поднялись на лифте к себе на третий этаж, оглядев первый и второй из открытой, забранной лишь низкой, по пояс, деревянной решеткой, кабины. Катя Лаванс раздавила очередной окурок в металлической пепельнице под пультом управления лифтом. И, когда серый линолеум, которым были обиты полы третьего этажа, уже оказался у них под ногами, Клейн понял, что заговорить об Арбогасте так, как совсем недавно в трактире, его заставило не что иное, как ревность. Их номера были рядом, и пока Клейн растерянно размышлял о том, как им будет приличнее всего попрощаться и разойтись, Катя Лаванс обняла его сзади за шею, чуть пригнула ему голову и поцеловала в губы. Машинально закрыв глаза, он ответил на ее поцелуй. Он не обнял ее, но целовал так долго, что ее губы сами отлепились от его губ и она заговорила, пожелав ему спокойной ночи, и обдала его при этом своим дыханием. Только теперь он схватил ее за руку, и она выдернула ее не сразу.

49

Этой ночью Ансгар Клейн спал не слишком хорошо. Проснулся задолго до рассвета, а когда затем одним из первых пришел в ресторан, за панорамными окнами которого клубился густой туман в еще не тронутом солнечными лучами парке, обнаружил – к собственному изумлению – за одним из задних столиков в совершенно пустом зале Фрица Сарразина, который только что очистил от скорлупы яйцо. За тем же столиком, напротив Сарразина, сидел Ганс Арбогаст, с которым Клейн на нынешнее утро и договаривался. Арбогаст тут же вскочил с места и радостно поздоровался с адвокатом. Хотя все трое поддерживали в последние месяцы кое-какой контакт, нынешняя встреча знаменовала победный финиш общих усилий, пусть пока и промежуточный, и Арбогаст, воспользовавшись случаем, вновь поблагодарил обоих – и адвоката, и писателя. Клейн в конце концов заказал кофе, а Сарразин, продолжив прерванный разговор, принялся расспрашивать Арбогаста о Брухзале и рассказывать о собственных впечатлениях от посещения каторжной тюрьмы. Адвокат, слушая вполуха, вглядывался в туман, который все никак не рассеивался. Прямо под окном рос гигантский рододендрон, голые ветки которого скреблись и оземь, и об оконное стекло.

Сарразин передал Клейну через стол раскрытый на развороте иллюстрированный журнал. Во весь разворот белело обнаженное тело Марии Гурт в кустах малины – этот снимок был адвокату давным-давно знаком. “Дело Арбогаста. Анализ ошибочного приговора”, – гласил заголовок. Статья с подробным и вдумчивым изложением всей истории принадлежала перу Сарразина, который сейчас победоносно ухмылялся Клейну через ресторанный столик.

– Ну, что скажете?

– Фантастика! Опубликовали без купюр?

– Слово в слово.

Клейн принялся за чтение: “В живой истории немецкого суда присяжных дело Арбогаста занимает особое место. Обвинительный приговор с самого начала представлялся любому непредвзятому наблюдателю просто-напросто немыслимым”. Кельнерша осведомилась, что он будет пить. Клейн закрыл “Бунте” и вручил ей прихваченную с собой из номера жестянку. Кельнерша нехотя выслушала рецепт приготовления специального чая, и он обрадовался, когда она наконец удалилась на кухню, избавив его тем самым от дальнейшей необходимости проявлять учтивость. После первой чашки чая он окажется в состоянии побеседовать с Арбогастом, а затем, в течение дня, тщательно подготовится вместе с Сарразином к завтрашнему процессу, но сейчас им все еще владела усталость нервического, прежде всего, свойства; на смену ей пришло учащенное сердцебиение, как только он краем глаза заметил, что в зал вошла и к их столику направилась Катя Лаванс.

– Я очень рада наконец-то познакомиться с вами лично, господин Арбогаст.

Арбогаст вскочил с места и энергично пожал поданную ему руку. А слепой туман все еще клубился за окном, на фоне этих клубов он сейчас и стоял. Ансгар Клейн тоже поднялся из-за столика. Он представил Кате Фрица Сарразина, тот, естественно, произнес подобающие слова приветствия. Клейн обратил внимание на то, что Катя в том же шерстяном платье кремового цвета, что и накануне вечером. Ему показалось, будто на него самого она и вовсе не обращает никакого внимания. Все вернулись за столик, адвокат отложил иллюстрированный журнал в сторонку. На мраморном подоконнике стояли кактусы, он был украшен рождественскими звездочками и искусственной елкой из каучука, надувные корни которой смотрели во все четыре стороны света. Сарразин спросил у Кати о ее поездке из Восточного Берлина, поинтересовался и тем, что у нее за машина.

– У меня и водительских прав-то нет.

Арбогаст, покачав головой, заметил: главной радостью после лет в тюрьме для него стала возможность усесться за руль собственной машины.

– А что, – начала было Катя и сделала заметную для всех троих мужчин за столиком паузу, прежде чем продолжить, – это та самая машина?

– Разумеется! Все это время она простояла, смазанная и зачехленная, в одном гараже. Кстати, совсем недалеко отсюда.

– И каково вам оказалось на ней ездить?

– О чем вы спрашиваете? Это же моя машина!

– Ну, я в машинах вообще не разбираюсь.

– У меня “Изабелла”. – Звучит красиво.

Катя Лаванс позволила себе рассмеяться.

Фриц Сарразин, вмешавшись в разговор, заметил, что это и впрямь красивая машина и жаль, что “Боргвард” больше не выпускает автомобилей. Арбогаст смотрел на женщину-ученого во все глаза. Прочитав ее экспертное заключение, он попробовал представить себе, как она может выглядеть. Однако и вообразить не мог, что она окажется как бы из того самого времени, которое насильно заперли в нем, когда заперли в тюрьму его самого. И чем дольше он в нее вглядывался, тем сильнее становилось его изумление. Даже в том, как она откидывает прядку со лба, заключена, как ему показалось, некая тайна. И вдруг он резко перебил Сарразина, который как раз распространялся на тему о том, что за машина такая “Изабелла”.

– Если хотите, я вам ее покажу.

– Вы имеете в виду, прямо сейчас?

– А почему бы и нет?

Ансгар Клейн видел, как сильно удивило ее это предложение, показавшееся и ему самому на редкость безвкусным. Сдурел этот Арбогаст, что ли. Катя замешкалась с ответом, она вновь смахнула со лба прядку волос. И почувствовала, как ею овладевает страх. Взгляд у него – такой пристальный, такой цепкий, такой неподвижный. А Сарразин подметил, как чутко следит за ней в эти мгновенья адвокат.

– Да ведь и впрямь, почему бы и нет, – медленно вымолвила она наконец.

И с улыбкой обвела взглядом всех троих.

– В конце концов, я ведь здесь в некотором роде в отпуске. А в чужом краю можно вести себя, как тебе вздумается, не правда ли?

50

Арбогаст пошире отворил дверь гаража, чтобы в это пасмурное воскресенье там стало хоть чуть светлее. Пол был облицован черной плиткой, почему-то влажной, попахивало здесь затхлостью. Гараж представлял собой бывший амбар, только вместо сена здесь, накрытый плащ-палаткой американского образца, угадывался автомобиль.

– Здесь можно курить?

– Вообще-то нельзя. Но, ради бога, курите.

Арбогаст повернулся к ней, держа руки в карманах полупальто, ухмыльнулся.

– Ну как? Готовы?

Катя Лаванс кивнула. Здесь было холодно. Накрытая плащ-палаткой, машина напомнила ей одно из мертвых тел, поджидающих ее в лаборатории. Арбогаст снял чехол. Сначала Катиному взору предстала темно-красная дверца со старомодной ручкой, потом белая крыша купе. И колеса с белым ободом. Обе фары, снабженные хромированными крышками, смотрели на дверь гаража. Арбогаст меж тем снял чехол и с другого бока машины. Женщина подошла поближе. В салоне ничего не было видно, потому что окошки запотели. Ни крупицы грязи, ни пылинки, лакированная машина сверкала, ее поверхность была на ощупь холодной и гладкой. Она провела пальцами по хромированным контурам: надпись “Боргвард” на капоте. Птичье крыло – на багажнике. Представила себе, какой послушной может быть эта машина в человеческих руках, ухватилась за крышу, как за мужское плечо, другой рукой потянулась к дверной ручке.

– Можно?

Ганс Арбогаст, находившийся по другую сторону, выпрямился и кивнул ей поверх машины. Она бросила окурок наземь, растоптав его и открыла дверцу. Никакого особого запаха в салоне не ощущалось, Катя села на пассажирское сиденье и осторожно закрыла за собой дверцу. Вот оно, роковое место. Все здесь оказалось холодным – обивка сидений, металл, серебряно-синяя синтетика, которой была обтянута изнутри дверца. Да и от самой тишины, казалось, веяло холодом, и Кате Лаванс стало зябко. Она представила себе, как это было бы, если бы Арбогаст ее сейчас обнял. И вдавил в мягкое сиденье. У нее перехватило дух. Слушали они тогда радио? И что с нею сталось? Безжизненное тело на узком заднем сиденье. Росту она была небольшого. На снимках Катя не смогла углядеть признаков страха. Но их не углядишь никогда. Катя Лаванс вспомнила о том, как подложила камень под голову мертвой девушке. Тогда тоже было холодно. К холоду, не без доли цинизма подумала она, мне не привыкать. Холодная кожа девушки на камне. А к чему же ей тогда привыкать? Девушке было двадцать три года, темноволосая, довольно тощая. Отравление газом, другая оказалась гораздо старше. Обе женщины, казалось, только уснули, пусть глубоко, но все же зная, что кто-то находится рядом. Каково это, если тебя душат, что ты при этом ощущаешь, подумала она, настолько уйдя в собственные размышления, что начисто забыла о Гансе Арбогасте, который меж тем стоял возле машины, переминаясь с ноги на ногу и откровенно не зная, что ему делать дальше. В конце концов он все же открыл дверцу и уселся на водительское место рядом с Катей; оба не произнесли ни слова.

Но тут Катя Лаванс выдвинула пепельницу, чтобы стряхнуть пепел, и увидела, что та полна окурков: точнее, их было несколько, – окурков сигарет, уже непонятно какой марки, с пожелтевшим от времени белым фильтром. И все же ей показалось, будто на фильтрах она разглядела следы розовой помады. Медленно задвинула она пепельницу.

– Господин Арбогаст?

Он повернулся к ней.

– Я не могу понять, почему машина до сих пор стоит зачехленная в амбаре. Я думала, вы на ней после освобождения начали ездить.

Арбогаст покачал головой.

– Даже не попробовали?

– Нет.

– Что ж, это можно понять.

Катя кивнула, откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза. Сигарету она так и не загасила, но и не затянулась больше ни разу – так и держала двумя пальцами, большим и указательным, пока та не погасла сама по себе.