Текст книги "Дело Арбогаста"

Автор книги: Томас Хетхе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

55

– Вскрытие проводилось при крайне неблагоприятных внешних обстоятельствах.

– Что вы имеете в виду?

– Вскрытие проходило в подсобном помещении морга. При крайне недостаточном освещении, в отсутствие делопроизводителя, при помощи хирургических инструментов и медицинских препаратов, не идущих ни в какое сравнение с тем, как обстоит дело в судебной медицине сегодня.

Профессор доктор Берлах на мгновение замолчал. А затем добавил:

– Работать в таких условиях было для судебно-медицинского эксперта сущим мучением.

Берлах, проводивший вскрытие вместе с доктором Дальмером и бывший в то время всего лишь ассистентом кафедры во Фрайбурге, пояснил далее, что точную причину смерти госпожи Гурт им установить так и не удалось. Они, в частности, не обнаружили мелких кровоизлияний в сетчатке глаз, являющихся неоспоримым признаком смерти от удушения. Только синяки на шее.

– А как вы относитесь к экспертному заключению профессора Маула?

– Мне кажется, выводы относительно удушения и использования удавки являются ложными.

В утро среды Берлаха допрашивали первым. После него свидетельские показания давал доктор Дальмер. Все специалисты по аутопсии были поражены, заявил он, когда экспертное заключение профессора Маула привнесло в дело драматический перелом и удушение начало рассматриваться как доказанный факт.

– Уточните, пожалуйста, чем именно вы были поражены?

– Все очень просто: нас пыльным мешком по голове шарахнули. Именно так мы восприняли версию профессора Маула насчет кожаного ремешка.

– Благодарю вас за показания. Вы свободны.

Во второй половине дня настал черед ожидавшихся с немалым нетерпением экспертных заключений обоих швейцарцев. Доктор Макс Висс, руководитель научно-исследовательского подразделения городской полиции Цюриха, к тому же, один из известнейших криминологов всей Европы, изучил снимки мертвого тела Марии Гурт при помощи особой аппаратуры, разработанной в кантональном техническом университете.

– Всей этой дискуссии можно было бы избежать, если бы в свое время на горло умершей была наложена, а затем снята испытательная повязка. Тогда можно было бы говорить не только о наличии или отсутствии удушающего орудия, но и, в первом случае, установить, из чего оно изготовлено.

– А это общепринятый метод? – полюбопытствовал прокурор.

– В наши дни общепринятый. Но я разработал этот метод и опубликовал результаты исследования за пять лет до инцидента, обстоятельства которого мы исследуем.

– Понятно.

– В правовом государстве нельзя осуждать обвиняемого на основе того, что эксперт поленился прибегнуть к уже известной методике.

– А что вы можете сказать по поводу фотографии?

Информативное содержание фотографий, ответил он, с легкостью может быть проинтерпретировано превратным образом. Необходимо тщательно изучить их на предмет наличия артефактов как источника возможных ошибок.

– Выражусь яснее: взять хотя бы помет самых обыкновенных мух. Например, ему удалось однозначно установить, что так называемые царапины на спине у госпожи Гурт, заметные на одном из снимков, на самом деле являются царапинами на негативе. Подобный анализ, исключающий малейшие ошибки, был проведен им при помощи автомата, разработанного в кантональном техническом университете.

– Речь идет об абсолютно надежном электронном устройстве, исключающем любые субъективные факторы, прежде всего, эффект домысливания. Я просеял серое вещество фотоматериала на предмет хоть чего-нибудь, способного свиться в петли.

Доктор Висс показал результаты своих исследований на экране прямо в зале суда и для сравнения продемонстрировал безукоризненный отпечаток, оставленный петлей на шее у анонимного самоубийцы.

– Ну и к каким же выводам вы пришли?

– Я не обнаружил никакой скрытой структуры, которую можно было бы проинтерпретировать как отпечаток петли из волокна или металла.

– А как же вы истолковываете следы на шее, которые видны на снимках?

– Возможно, речь идет о ветке, в которую уперлась шея госпожи Гурт. Во всяком случае, мой прибор не исключает такой возможности. Однако я воздержусь от каких бы то положительных утверждений на эту тему.

– Премного благодарны вам, доктор Висс. Теперь попрошу дать свидетельские показания профессора доктора Казера.

Казер, ординарный профессор геодезии и фотограмметрии того же технического университета, поддержал коллегу Висса:

– Фотографии трупа не дают ни малейшего повода предположить, будто Мария Гурт была задушена кожаным ремешком или чем-то в том же роде.

Далее профессор указал на то, что между следом на подбородке покойной и еще одной отметиной в районе уха не прослеживается связи. Научный анализ гласит, что распознаваемый в левой части шеи след в форме греческой буквы “Y” обязан своим происхождением тому факту, что тело лежало в мелком кустарнике.

– Чтобы след на шее возник в результате применения удавки, сама удавка должна была находиться в руках циркового фокусника.

Казер напрямую обрушился на Маула. В случае со снимками 1953 года, сказал он, мы имеем дело с откровенно любительскими фотографиями весьма низкого качества, те же эпитеты применимы и к изготовлению копий, а затем и увеличенных копий. Мало того, что никакой ученый не должен был строить экспертное заключение на подобных снимках; профессор Маул, к тому же, манипулировал ими в процессе публикации в СМИ. Так он обвел одну из царапин жирным карандашам и отметил пятно на шее несколькими указательными стрелками.

– Это просто неслыханно. На техническом языке это называется камуфляжем, а на юридическом – подлогом.

После профессора Казера суд заслушал в этот день еще двух экспертов – сперва доктора Кантычика из технического университета в Карлсруэ, который исследовал снимки при помощи новых методик, проделав это по поручению грангатской прокуратуры. Он признал, что исходный материал оказался настолько плох, что по-настоящему ему смог пригодиться только один снимок. Кроме того, в 1953 году не сообразили сфотографировать шею госпожи Гурт отдельно. И все же он обнаружил на этом единственном мало-мальски достойном снимке в районе шеи некоторые мелкие структуры, расходящиеся из общего центра в разные стороны. Но проинтерпретировать происхождение этих структур он бессилен и предоставляет это дело судебно-медицинским экспертам. Да и приват-доцент доктор Петер Шефер из Гревенбройха заявил, что не может утверждать в связи со следами на шее ничего определенного. И все же его личное мнение, сказал он, заключается в том, что причина их появления – местонахождение тела в мелком кустарнике.

Последним в этот день давал свидетельские показания Отто Юнкер, делопроизводитель в отставке (сейчас ему было уже за семьдесят), осенью 1953 года ведший полицейский протокол на допросах Арбогаста. Старик плохо слышал, медленно соображал и столь же неторопливо отвечал на вопросы суда. При этом обоими глазами отчаянно подмигивал кому-то незримому. Комическое впечатление усиливалось из-за того, что был он совершенно лыс. Да, обер-прокурор Эстерле постоянно давил на Арбогаста, чтобы тот, наконец, признался в том, что он убил госпожу Гурт. Арбогаст однако же так и не сделал этого признания. Нет, ему сейчас уже не вспомнить, отказывался ли обер-прокурор по требованию Арбогаста вычеркнуть кое-какие пассажи из протокола. Да, протокол, ведшийся стенографическим образом, надиктовывал со слов Арбогаста сам Эстерле.

– Допрос велся в жесткой манере. – Он прокашлялся. – Эстерле хотел во что бы то ни стало выбить признание в умысле на убийство.

Начало темнеть, и чем глуше звучал голос Юнкера, чем медленней он говорил, тем тише становилось в зале суда. Освещения еще не включали, и на скамью защиты под высоким окном, на которой вместе с адвокатом сидел и его подзащитный, уже упала вечерняя тень. И вдруг Катя Лаванс заметила, что за окном вновь развиднелось. Это было какое-то странное рассеянное свечение. В тот же момент посмотрел в окно и в затянутое тучами предвечернее небо и Ганс Арбогаст – и небо внезапно осветилось подобно бумажному абажуру, под которым включили лампу. Голые тонкие ветки берез стали пепельными, а снежные хлопья засверкали первородною белизной.

– А не поехать ли нам прокатиться на “Изабелле”, – тихо спросил у Кати Арбогаст на выходе из зала, после того как председательствующий в очередной раз отложил заседание до завтра, и она кивнула ему через плечо, и в тот же самый миг рядом с ними оказался преподобный Каргес, посмотревший на нее с откровенной ухмылкой. Увидев его, Арбогаст замер от испуга посреди теснящейся, спешащей на выход толпы. Ворот черной сутаны был ослепительно белым. Не следует полагать, будто я оставлю вас своей заботой, начал священник. В конце концов, это моя обязанность в качестве доброго пастыря, а ведь Арбогаст по-прежнему входит в паству. Каргес смотрел на Арбогаста с явной издевкой.

– И все же я желаю вам как следует повеселиться! – кивнул он напоследок.

56

Едва они выехали из Грангата, как тонкая снежная пороша превратилась на дороге в изрядной толщины пласт. На голых склонах потрескивал первый в этом году мороз, а когда дорога Б-33 за Генгенбахом пошла по другому берегу Мурга, над заснеженным полем уже по-настоящему повеяло ночной тьмой. Снегопад закончился, туч практически не осталось. Катя Лаванс закурила. Куда они едут, она не спрашивала. Мотор “Изабеллы”, поначалу с трудом прокашлявшийся и в городской черте еще не раз проявивший признаки беспокойства, вел себя совершенно нормально. Арбогаст вел машину осторожно, внимательно и не столько артистически, сколько отрепетированно, словно каждое переключение и любой маневр представляли собой балетные па, которые он, лишенный практики, бессчетное число раз повторял за все эти годы в мозгу. Когда ночь окончательно стерла белизну полей и молочно-белые цветы снега заплясали в лучах фар, Катя Лаванс внимательно посмотрела на Арбогаста: переключая скорости на въезде в какую-то деревеньку, он навис тяжелым плечом над пультом управления, обе его руки оставались при этом на баранке. В зале суда, и она это не могла не отметить, он следил за всем происходящим с предельным вниманием, тогда как сейчас взгляд его, устремленный в пустое пространство прямо перед ним, был безмятежен, мало того, он тоже был пуст.

Как и во все последние дни, на нем был черный однобортный костюм с белой сорочкой и, когда их обдавало светом фар редкой встречной машины, у него на груди вспыхивал красный вязаный галстук. И – тоже, как во все последние дни, – она буквально не сводила с него глаз, она всматривалась в продолговатое и, пожалуй, грубоватое лицо с волевым подбородком и самую малость припухлыми губами; на щеках у него, под туго натянутой кожей играли желваки, как будто он постоянно грызет что-то твердое. Веки у него приоткрывались так медленно, что казалось, будто его взгляд смеется. Они не разговаривали друг с другом, радио было выключено, не считая шума мотора, в салоне было тихо. Катя наслаждалась поездкой по пустынной дороге посреди заснеженных полей, забывая при этом о ходе времени. В населенных пунктах, проезжая через которые Арбогаст сбавлял скорость, она заглядывала в освещенные окна, смотрела на подсвеченные подъездные дорожки, на темные улочки, однажды бросила взгляд на часы на церковной колокольне, умудрившись не зафиксировать его на местонахождении стрелок. Один раз Арбогаст вцепился себе в загривок и просидел так некоторое время – но и такое она наблюдала за ним в зале суда, когда его что-нибудь особенно волновало. Руки у него очень крупные, подумала она, и как раз в этот момент они переехали через какой-то мост, и она внезапно сообразила: вот мы и на месте, где все произошло.

Вскоре после этого на обочине показались дома. Арбогаст сбросил скорость, проморгался и припарковал машину на стоянке возле какого-то постоялого двора. Он вышел из машины, и она следом. На улице было холодно, она застегнула жакет, надетый поверх свитера, – поверх красного чистошерстяного свитера, который она купила позавчера вместе с темно-синим брючным костюмом. Из приятных размышлений о том, как ей нравятся крупные золотые пуговицы жакета, ее вывел Арбогаст, внезапно остановившийся и что-то, чего она поначалу не поняла, сказавший. Когда он говорил, изо рта у него вылетало облако пара. Увидев неоновую вывеску, она сразу же поняла, куда они приехали. На вывеске значилось: “У ангела”.

– Ты ведь сюда хотела, не так ли?

Она отметила, что он внезапно обратился к ней на “ты”, и не поняла несколько агрессивную нотку, ни с того, ни с сего послышавшуюся в невинном вопросе. В конце концов он сам пригласил ее прокатиться. Она подумала и над тем, не следовало ли ей в пути прервать неловкое, пожалуй, молчание. Конечно, решила она наконец, она хотела сюда. Или она хотела чего-то другого?

– Да.

Она поправила прическу. Было ветрено, и она мерзла. Она закурила. О неоновой вывеске в полицейских протоколах не было сказано ни слова.

– А зачем?

Она могла бы ответить, но вместо этого пожала плечами. Она уже давно призналась себе в том, чего ей на самом деле хотелось, причем хотелось по настоящему, – хоть однажды поучаствовать в одной из историй, которые она неизменно узнает с изнанки, узнает с оборотной стороны, именуемой смертью. И после всего, что она предприняла ради Марии Гурт, у Кати несомненно было на это право.

– А после этого случая у тебя была женщина? – спросила она, расхрабрившись.

Впервые он почувствовал, что тяжесть прошлого, став еще непосильней, начинает притягивать к себе настоящее. Он придвинулся к ней совсем вплотную – и какое-то время казалось, будто он ее сейчас ударит.

В испуге она затеребила его за рукав.

– Мне холодно.

Во тьме она выудила из пачки сигарету.

– Тогда поехали дальше, – сказал он, и они вернулись в машину. Чуть подавшись вперед, он завел машину и поглядел на нее при этом через плечо.

– Когда мы с ней прямо здесь в первый раз поцеловались, все на свете просто пропало. Вдруг взяло и пропало все остальное. Такого со мной никогда не было.

Катя Лаванс кивнула. Она была рада тому, что опасный миг миновал. Пока Ганс Арбогаст выруливал на дорогу, она откинулась на спинку сиденья.

– Понимаю, – сказала она.

Он вопросительно посмотрел на нее.

– Смотри на дорогу! Она рассмеялась.

– Я видела ее снимки. Мне ясно, что она была счастлива с тобой. А я повидала немало мертвых женщин.

– Значит, ты веришь, что я не убивал ее?

Катя Лаванс, отвернувшись от него, смотрела в окно, она так ничего и не ответила, и прошло приличное время, прежде чем неприятная тишина ее затянувшегося молчания утонула в треске мотора. Меж тем долина, по которой они ехали, заметно сузилась, превратившись едва ли не в ущелье, и на краю чистого неба взошла практически полная луна. Лес подступал к дороге с обеих сторон вплотную, тесная дорога петляла, Арбогасту приходилось то и дело переключать скорость. Кое-где асфальт шел трещинами. В какой-то момент, когда дорога стала чуть свободнее, он снял правую руку с баранки и опустил ей на бедро – опустил легко, непринужденно и как бы невзначай. Катя никак не откликнулась на это прикосновение, но и не отодвинулась. Большие дома, какие строят себе шварцвальдские крестьяне, то и дело оказывались в опасной близости от дороги, практически на обочине. Под исполинскими крышами редкие огни казались маяками, высвечивающими безобидный фарватер в усеянном рифами море. Луна сияла вовсю.

Катя думала о том, с какой осторожностью она подкладывала камень под холодную голову мертвой женщины. Завтра она объявит судьям и присяжным, что он невиновен, и объяснит почему, но ведь для этого ей придется зарыться в его жизнь и перелистать ее, как страницы собственного дневника, а он так никогда и не поймет, что именно она испытывала, проводя свои опыты. Прошлое было столь же холодным, как голова мертвой женщины. Неужели Кате и впрямь хотелось бы очутиться на ее месте? Или она испугалась бы? Катя вытащила сигарету из пачки и закурила.

Она закрыла глаза. И вновь открыла, когда Арбогаст, медленно проехав по улицам какого-то селенья, повел машину круто в гору и параллельно теченью бегущего посреди двух обрывов ручья. Примерно на середине подъема, на мало-мальски ровной площадке он остановился.

– Это Триберг, где вы тогда ужинали? – спросила она.

– Да. Там, наверху, гостиница.

Катя Лаванс открыла окошко и выпустила сигаретный дымок в глухую тьму. Темно было и в селенье, темно и тихо, лишь вода ручья шумела, обрушиваясь на камни. Здесь неподалеку был и водопад, но отсюда его слышно не было. Из гостиницы выше по склону на верхушки деревьев падал рассеянный свет.

– “Ручьи в тех горах холодны, Никто здесь не сунется в воду”. Знаешь это? – спросила она.

– Нет. А что это такое?

– Стихотворение. В нем описывается Шварцвальд.

– Здешние места?

– Да. Как раз здешние.

Она высунула голову в окошко и на мгновение закрыла глаза. Она вдыхала запах снега и сырой лесной почвы.

– А как там дальше?

– “Но мы-то лежали внизу и вверх не разведали ходу”.

Катя с трудом припоминала стихи, которые заучила наизусть еще в школе.

– Кто это сочинил? – поинтересовался Арбогаст.

– Брехт.

– Коммунист?

– Да. Он, если так можно выразиться, сам вышел из Шварцвальда.

– Правда? А разве он не удрал в Восточную зону после войны?

– Удрал.

– А ты? Ты туда вернешься?

Катя выкинула окурок в окошко, пожала плечами. Все задают ей этот вопрос, и она уже не знает, что отвечать. Но, разумеется, она вернется – у нее там Ильза.

– У меня там маленькая дочь.

– А сколько ей?

– Моей Ильзе двенадцать.

Арбогаст кивнул, словно давая понять, что понимает, каково ей. Все, задавая ей этот вопрос и получая ответ, точно так же глубокомысленно кивают. Разумеется, она вернется к дочери. Ее и выпустили-то только потому, что на этот счет не было никаких сомнений. Но иногда ей казалось, что там, в ГДР, ее возвращения дожидаются слишком много мертвецов. Арбогаст все еще смотрел прямо перед собой – в селенье, в лес, поверх крыш. Как страстно хотелось ей вскрыть его воспоминания подобно тому, как подвергает она аутопсии человеческие ткани.

– Но Брехт уже умер. – Да, умер.

– А стихотворение все равно красивое.

– Там и дальше есть. Но я забыла конец.

Как всегда, мысль о возвращении заранее удручала Катю Лаванс. А не поужинать ли ей с ним в гостинице, тогда, может, она и стихотворение до конца вспомнит?

– Лучше не надо… Но с Марией ты там был?

Арбогаст кивнул, и оба уставились на ярко освещенный ряд окон на нижнем этаже старой гостиницы.

– А ты не проголодалась?

– Проголодалась. Но ведь все примутся на нас глазеть.

– И то верно.

Она подалась к нему, обняла спинку его сиденья, широко улыбнулась.

– Ты ведь – мое самое знаменитое дело, – сказала она, смахивая прядку со лба и подставляясь под его поцелуи.

И когда он начал целовать ее, и она закрыла глаза, ей почудилось, будто она его сообщница, странным образом преданная ему безраздельно и постигшая его тайну. Его губы медленно играли с ее губами. Он целовал ее, как человек, умеющий владеть собой, на что, собственно, она и надеялась. Она утопала в его дыхании. Она знала: даже если он и впрямь убил Марию, то сделал это, сам не понимая, что происходит. Когда в какое-то ничтожное мгновенье ее шея напряглась и окаменела в его руке, он наверняка этого даже не заметил. Она ведь не сопротивлялась. Ровно наоборот, – и додумавшись до этой точки, она затаила дыхание. Его губы дрогнули, затем отлипли от ее губ. Прошлое притягивает к себе настоящее, подумал он, и ему стало страшно. Он обхватил ее лицо руками. Провел ладонью по закрытым глазам, и только еще какое-то время спустя она сделала выдох.

И вот он уже вновь завел машину. Он развернулся, они поехали в обратном направлении. И опять практически не разговаривали друг с другом, и возвращение, как показалось ей, длилось куда дольше, чем только что закончившаяся вылазка в неизвестное. Она медленно выкурила сигарету, выкинула окурок в окно, и в зеркале заднего обзора он увидел, как рассыпается и гаснут искры на сухом асфальте. Чуть позже, глядя прямо перед собой, Арбогаст сказал: вот здесь это и было. И тут же они вновь взлетели на какой-то мост, в заднем стекле замелькали деревья и кусты на берегу реки, а самой ее не было видно. Луга, залитые лунным светом, промерзшая дорога, и никого на ней, кроме них.

И вновь его рука соскользнула с баранки и опустилась ей на бедро. Катя Лаванс откинула прядку со лба и закрыла глаза. Тыльной стороной ладони он водил по боковому шву ее брючины, как будто ища какой-то след, о существовании которого было известно только ему. Лишь когда ему пришлось переключить скорость, он на мгновение убрал руку – и сразу же вновь продолжил свою равномерную ласку, – а гладил он ее так же равномерно, как вел машину, – и вот она уже почувствовала себя саму частью мчащейся по дороге “Изабеллы”. Но тут скорость пошла на убыль, машина прокатилась какое-то расстояние по инерции и наконец застыла на месте. Катя все еще сидела закрыв глаза. Ее ощущения, казалось ей, были точно такими же, как во время игры на терменвоксе, когда, водя пальцами возле антенн, но так и не прикасаясь к ним, ты меняешь высоту и громкость звучания. И само звучание, возникающее при этом, кажется словно бы живым существом. Если бы ей удалось в вечной битве живых и мертвых оказаться на стороне живых! И вновь ее лицо очутилось в его руках, и вновь они принялись целоваться. Впервые за всю поездку она разобрала, как от него пахнет.

– Можешь открыть глаза, – тихо сказал он. – Приехали.

Его голос звучал прямо возле ее уха, она чувствовала, что он улыбается, она доверяла ему, она ему доверилась, она открыла глаза. Далеко не сразу поняла она, что они вернулись в сарай, переоборудованный под гараж. От потолочных балок расходились темные тени, но полного мрака здесь не было, потому что сквозь щели в стенах просачивалась самая малость лунного света. Но его тело, нависая над ней, накрывало ее сплошной тьмой. Они обнялись, начали целоваться, его руки внезапно оказались повсюду – у нее под пуловером, у нее под брюками, – она прижималась к нему как можно плотнее, но все же вскоре им стало тесно и они выбрались из машины.

Влажные плитки пола мерцали во мраке. Пахло затхлостью и было холодно. Но не по силам холоду было бы сейчас остановить их. Ей не терпелось оказаться полностью обнаженной; она вновь закрыла глаза и прилегла на капот, позволяя ему раздеть себя. Прижалась лицом к теплой и сухой жести, принимая его толчки и отвечая на них столь страстно, что они то и дело сбивались с ритма. В конце концов, схватив ее рукою за шею, он заставил ее подстроиться под себя. Ей показалось, будто в нее проник красивый и хищный зверь; на мгновение она замерла. Обретя внезапную остроту ощущений, она различала сейчас отдельные балки на едва подсвеченном луной потолке, вдыхала затхлый запах, наслаждаясь им, наслаждаясь и им, и холодом. Но вот его рука пережала ей дыхание, и она почувствовала, что сейчас кончит, буквально сию секунду. Наконец-то, подумала она, мне наплевать на смерть. С какой нежностью переворачивала она тогда, в ходе опытов, мертвую красотку. И какие роскошные у нее были плечи. Катя Лаванс вспомнила, как провела рукой по коротко остриженной голове мертвой девушки. Как одной рукой осторожно приподняла ей голову и подложила камень. Горло сдавила боль. Наконец-то мне наплевать на смерть, подумала она, а ее страсть разгоралась все неистовей. Мария, подумала она и вцепилась ему в руку, сдавившую ей горло. Я не могу дышать, подумала она, закрыла глаза и кончила. Вернее, начала кончать, потому что, едва начав, никак не могла остановиться, и теперь уже все и впрямь было и безразлично, и просто. Крашеная жесть капота остыла за какие-то доли секунды и остудила ее раскаленный и бешено пульсирующий лоб, на смену слепому возбуждению пришла тлеющая боль, пронзив ее мириадами булавок. Но и боль не имела значения, потому что и ей суждено было кончиться. Еще мгновенье, не своим голосом пробормотала она, но кончилось и это мгновенье. Как бы нехотя она держалась за его руку, по-прежнему сдавливающую ей шею, равнодушно и как бы издалека чувствовала, что Арбогаст по-прежнему вонзается в нее и что она сама помогает ему по-прежнему.

Она и сама не знала и не смогла объяснить себе позднее, когда ей случалось над этим раздумывать, почему она в этот миг внезапно дернулась всем телом, сбросила его руку с собственной шеи и попыталась закричать. Поначалу у нее ничего не вышло, но она заелозила так сильно, что, в конце концов, вырвалась. Дай же мне продышаться, подумала она, дай же мне продышаться. Он схватил ее за плечо, пытаясь удержать, но она все еще вырывалась, он схватил ее за волосы – и сорвал с головы парик. В изумлении он оцепенел и уставился на нее во все глаза. Она похожа на ангела, подумал он. А она, преодолевая жуткую боль в горле, сделала глубокий вдох, закашлялась, согнулась пополам, опершись на крыло “Изабеллы”, ее вырвало желчью. В муках восстанавливая дыхание, она не сводила глаз с Арбогаста. Но тот все еще пребывал в ступоре.

– Свинья! – выдохнула она наконец. – Какая же ты свинья!

– Теперь я понимаю, – мечтательно начал он, – почему ты носишь красное белье. Мария сказала мне, что рыжие никогда не носят красного белья.

Он все еще держал в руке рыжий парик, держал столь же властно, как только что – ее саму; он стоял, помаргивая в полумраке. Она видела, как играют желваки у него на скулах, однако больше он не сказал ничего. Еще какой-то миг она позволила себе бесстыдно поглазеть на него, а затем ее дыхание восстановилось полностью, она принялась одеваться, оделась и ушла. Он никак не отреагировал, когда она на ходу вырвала у него рыжий парик.