Текст книги "Дело Арбогаста"

Автор книги: Томас Хетхе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

Сарразин решил позвонить Арбогасту лишь на следующее утро – незадолго перед тем, как в тюрьму прибудет адвокат. Сейчас заключенных все равно уже развели по камерам, и хотя он и понимал, что обязан принятым решением лишь собственной трусости, в данный момент он счел куда более важным затопить камин, чтобы Сью наконец согрелась.

31

На следующий день Клейн прибыл в Брухзал довольно поздно, и когда Арбогаста после свидания с адвокатом увели в камеру, начало уже темнеть. Наступает осень, подумал Арбогаст, приложившись щекой к холодной стене около окна. Как и каждый год, в эту пору уже вовсю тянуло осенью. Но в этом году тянуло сильнее всегдашнего. Чему это он, Арбогаст, улыбается, спросил у него адвокат. В ответ тот лишь покачал головой. Потому что об этом все равно никому не расскажешь: повсюду, куда ни глянь, была Мария! С того самого мгновения, когда он обхватил обеими руками ее безжизненную голову, она уже никуда не девалась. Понятно ли ему решение комиссии? Разумеется. Может ли адвокат в сложившейся ситуации что-нибудь для него сделать? Помолчали бы вы немного, подумал Арбогаст. После того, как здесь гасили свет, он порой лежал какое-то время без сна, пытаясь удовлетворить себя при помощи рук, – но так, чтобы она этого не заметила. И никогда у него это не выходило. Любое прикосновение во все эти годы неизбежно оборачивалось прикосновением к ней.

– А почему вы, собственно говоря, уехали из Берлина?

Неужели он и впрямь задал ей тогда этот вопрос? В ответ она только посмеялась, выуживая пальчиком последний кубик льда из бокала. Он ничего про нее не знал. Позже, в машине, она так хорошо помассировала ему затылок своей твердой ручкой, словно они давным-давно были добрыми знакомыми. А в другой руке у нее была сигарета. Он закрыл глаза и поцеловал Марию. И почувствовал, что лицо его упирается в стенку. Побелка вечером была влажной, пахла гипсом и затхлостью. Почему вы не идете на исповедь, Арбогаст, спрашивал у него преподобный Каргес при каждом визите в камеру. Надо исповедаться, чтобы вас простили. В ответ Арбогаст лишь тряс головой. Вновь и вновь задавался он вопросом, нет ли средства избавиться от Марии. Она гасила сигарету в пепельнице и брала его лицо в две руки. Его глаза тонули в ее глазах. Никогда никто не целовал его так. Он отчетливо помнил специфический запах пластика и древесины у себя в “изабелле”, который было ни оттереть, ни выветрить, хотя бы отчасти. Ее дыхание у него на щеке. Но дыхания у нее больше не было. Конечно же, он повел себя как самый настоящий убийца… А раньше, за ужином в Триберге, когда к столику вернулся кельнер, у которого он потребовал счет, Арбогаст спросил у нее:

– А детей ты там почему оставила?

Она сразу же посерьезнела. Сложила руки на коленях. И категорически замотала головой:

– Тебя это не касается!

Он провел рукой по животу. Контуры предметов в камере были не столько видны, сколько хорошо знакомы. Заниматься онанизмом ему было отвратительно. Идти на исповедь – тоже. И он не верил больше в то, что адвокат способен ему помочь.

32

– Судебно-медицинский институт.

– Добрый день, с вами говорит Фриц Сарразин. Мне хотелось бы побеседовать с госпожой доктором Лаванс.

– Я вас слушаю.

Фриц Сарразин взял вынужденную паузу, ошеломленный тем, что этот разговор все же начался, и поневоле усмехнулся собственному волнению. Телефонную связь удалось наладить, только заказав разговор из Цюриха, и телефонистка указала ему, что в его распоряжении час, даже меньше, после чего разговор будет прерван. И еще ему пришлось ждать, пока его не соединят.

– Добрый день. Хорошо, что вы сами сняли трубку, госпожа доктор.

– Добрый день.

– Меня зовут, как я уже сказал, Фриц Сарразин, и я один из тех, кто занимается делом Арбогаста. Припоминаете? Вы дали интервью в связи с отказом в возобновлении дела, и его недавно транслировали по швейцарскому телевидению.

– Да.

– Поэтому я и звоню. Мне очень понравилось то, что вы сказали в связи с экспертизой вашего коллеги профессора Маула. Я помогаю Ансгару Клейну, адвокату господина Арбогаста, в его усилиях по возобновлению дела. Поэтому я вам и звоню. Нам хочется узнать, не согласитесь ли вы дать экспертное заключение по данному вопросу.

– Вы хотите сказать, в противовес заключению профессора Маула?

– Да, естественно.

– Честно говоря, не знаю. Для начала надо было бы переправить весь материал сюда, в Восточный Берлин, а потом мне пришлось бы изыскать возможность съездить в Западную Германию.

– В точности так. Но все это можно устроить. Вы ведь, знаете ли, можете оказать нам существенную помощь. С одной стороны, ваша репутация в качестве судебно-медицинского эксперта выходит далеко за границы ГДР. С другой, здесь, на Западе, крайне сложно найти специалиста, готового критически подойти к экспертному заключению профессора Маула.

– Профессор Маул, вне всякого сомнения, светило.

– Да, конечно же, но и на солнце бывают пятна. К сожалению, профессору Маулу никак не хочется расписываться в собственной ошибке. К этому стоит добавить, что, как вам, возможно, известно, специально назначенная комиссия Немецкого общества судебной и специальной медицины, составленная из нескольких знатоков, только что еще раз подчеркнуто подтвердила вывод профессора.

– Мне понятно, ситуация бесперспективная.

Женщина патологоанатом была, разумеется, совершенно права. Фриц Сарразин прикинул, какой дополнительный довод мог бы заставить ее переменить свое мнение.

– Вы нащупали наше больное место. Но так или иначе Ганс Арбогаст сидит в тюрьме уже четырнадцать лет, тогда как он, по нашему мнению, ни в чем не виновен.

– Я вас понимаю. Права ли я в том предположении, что проблема связана с трупными пятнами?

– Это так.

– Задам несколько иной вопрос. А кем, собственно говоря, была эта женщина?

До сих пор Катя Лаванс разговаривала с Сарразином, стоя у двух составленных к окну письменных столов. Сейчас она села и посмотрела в окно. На подоконнике, под закрывающей только верхнюю половину окна занавеской, уже красовалась рождественская звезда.

– Мария Гурт, – сообщил Сарразин, – девичья фамилия Хойслер, из Берлина. Незадолго перед смертью ей исполнилось двадцать пять.

– А когда все произошло?

– Первого сентября 1953 года.

– А вам известно, где она проживала в Берлине?

– Погодите-ка, сейчас посмотрю. – Прижав телефонную трубку к уху плечом, Сарразин порылся в своих записях. – В Кароу.

– Это в Восточном Берлине. А где в Западном?

– Вы хотите сказать, в Западной Германии. В лагере для беженцев в окрестностях Грангата.

– Она была замужем?

– Да. Ее муж был инженером. Двое детей; они остались у ее матери в Берлине.

– Какой ужас. А что муж?

– Во вторник Мария Гурт погибла. В субботу, пятого сентября, муж явился в полицию с сообщением, что его жена пропала. На следующий день он опознал тело в морге.

– Он так и сказал: “пропала”?

– Так значится в протоколе. Он сказал, что в первой половине дня госпожа Гурт должна была явиться в грангатскую службу занятости. Потом она побывала у мужа на работе, тоже в Грангате, на Энглерштрасе, и пообедала с ним в привокзальной столовой. При этом она рассказала, что добралась на попутке и что владелец машины даже предложил ей прокатиться по окрестностям и искупаться в Рейне. Она, однако же, поблагодарив, откланялась. После обеда она, по словам Йохена Гурта, вновь ушла, вознамерившись вернуться в Рингсхейм на попутке. Его предложение подождать окончания работы и вернуться на поезде вместе она отклонила. После чего он ее больше не видел.

– А почему он не заявил об ее исчезновении раньше?

– Его жена в поисках работы много ездила по округе и порой даже не ночевала дома. Поэтому он забеспокоился только когда один штутгартский бизнесмен, к которому она, как он предположил, и отправилась, сам явился в лагерь для беженцев, чтобы ее проведать. Но и тут он позволил себе утешиться мыслью, что его жена могла отправиться навестить отца с матерью и детей в советскую зону. И лишь когда в газетах сообщили об обнаружении женского тела, он пошел в полицию и заявил о пропаже жены.

Катя Лаванс внезапно почувствовала сильный испуг. Стоил Сарразину упомянуть о поездках по округе, как она вспомнила недавнюю увеселительную вылазку в Вертлиц, предпринятую ею вместе с дочерью, с ее Ильзой. Они катались на коньках и посетили после этого рождественскую ярмарку. Там подавали глинтвейн, а в кадках между киосками жгли уголь, возле которого они и грелись. Катя Лаванс схватилась рукой за горло. Размяла затекшую после целого дня, проведенного у микроскопа, шею. Фриц Сарразин молчал в ожидании дальнейших вопросов. За окном над Берлином нависало сине-оранжевое небо, еще полное недавней жизни, но уже пронзенное луной, которая нынешним вечером была почти идеально круглой. Она подумала о домашних делах и о холоде, который непременно заберется сегодняшней ночью в ее жилище.

– А что писала пресса?

– Еще раз погодите. – Сарразин, никак не реагируя на ее молчание, рылся в бумагах, – “У участников процесса и представителей прессы сложилось впечатление, будто Арбогаст, проезжая по Шварцвальду, подцепил покладистую пассажирку”, – писала, например, “Бадишер Цайтунг”.

– И никаких порочащих жертву свидетельств?

– Ну почему же? Некая Миши Нильсен, лучшая подруга госпожи Гурт и тоже обитательница лагеря для беженцев, хоть и держалась в суде весьма сдержанно, как констатируют газеты, все же признала, что госпожа Гурт вела довольно легкомысленную жизнь. Заглядывалась на состоятельных мужиков, вызывающе одевалась и красилась. И в дороге у нее не раз случались мимолетные интрижки. От мужа она, однако, свои измены мастерски утаивала, если вновь процитировать “Бадишер Цайтунг”.

– Послушайте, господин Сарразин!

– Да.

– Откуда вы звоните?

– А почему вы об этом спрашиваете?

– Да просто так. Хотелось бы мне знать, где вы живете. Вы ведь швейцарец, не так ли?

– Да, верно. Я живу в Тессине. Иначе говоря, в Биссоне, в верховьях Луганского озера.

– У вас свой дом?

– Да.

Катя Лаванс сейчас опять разговаривала стоя, потому что она вскочила с места, когда в глаза ей ударил слепящий неоновый свет. Свет просто убийственный – вот и глаза ей пришлось закрыть. Сейчас она с удовольствием прошлась бы по кабинету, но длина телефонного шнура не составляла и метра. С изумлением она обнаружила, что в ходе всего разговора не выкурила ни одной сигареты, и тут же поспешила наверстать упущенное. Меж тем Сарразин поглядел в окно. Озеро отливало матовым жемчугом. Дождя в этот вечер не было, ветра тоже. Целая деревня отражалось сейчас в водах озера, вот только он забыл ее название.

– А почему вас так интересуют люди, совершившие убийство на сексуальной почве?

– Я писатель.

– Понятно. И вы пишете детективы?

– Вы будете смеяться, это и впрямь так.

И Катя Лаванс действительно рассмеялась. Выпустила дам через ноздри.

– Господин Сарразин? – Слушаю вас.

– Вы курите?

– По данному пункту я вас вынужден разочаровать, госпожа доктор. А почему вы спрашиваете?

– Да просто так. Но, возвращаясь к теме вашего звонка, – прежде чем я смогу пообещать вам экспертное заключение, необходимо уладить две транспортировки: материала – ко мне в Восточный Берлин и меня – в Западную Германию. Начать имеет смысл с разговора с моим непосредственным начальником. Где вообще-то состоялись следствие и суд?

– В Грангате. Это в Шварцвальде. Мне кажется, мы найдем тот или иной способ.

– Тем лучше. Итак, при соблюдении названных условий я с удовольствием соглашусь предоставить экспертное заключение. Поскольку вопрос о трупных пятнах входит в мою узкую специализацию.

– В том-то и дело. Но есть еще одна проблема. Арбогаст лишен каких бы то ни было капиталов, а это означает, что мы сможем оплатить ваши труды, скорее, символическим образом.

Катя Лаванс поневоле усмехнулась: уж больно очевидно было, как огорчает Фрица Сарразина данное обстоятельство.

– Это не играет роли, – сказала она.

– Вот и прекрасно, и большое спасибо вам за отзывчивость. Я также попытаюсь как можно скорее вновь дать вам о себе знать. В лучшем случае вас посетит доктор Клейн, являющийся, как я вам уже говорил, адвокатом Арбогаста, чтобы обсудить все в деталях. Вы согласны?

– Да, разумеется, это было бы весьма кстати. – Патологоанатом кивнула.

Когда она, попрощавшись с Сарразином, положила трубку, то тут же спохватившись позвонила сама. Если ей случалось возвращаться домой даже позже обычного (а к ее поздним возвращениям в связи с работой все давно привыкли), она, с тех пор как развелась с мужем, просила госпожу Кравайн позвать Ильзу к телефону. Та не любила засыпать, если мать, как минимум, не пожелает ей спокойной ночи, а у семьи Кравайн, проживающей в бель-этаже, был единственный на весь дом телефон.

– Мама?

Как всегда, Ильза тут же принялась тараторить, мешая восторги и обиды, и прошло немало времени, прежде чем Кате удалось уговорить дочь отправиться в постель, не слишком ее при этом расстроив. В сотый, не меньше, раз пожелав дочери приятных снов, она повесила трубку.

Катя Лаванс обратила внимание на то, что по-прежнему остается на ногах возле двух составленных к окну письменных столов. И сразу же вспомнила о госпоже Мюллер, над гибелью которой ломала голову перед звонком Сарразина. Машинально сунула зажигалку и сигареты в карман пиджака, погасила свет в кабинете, да и на всем этаже, понимая, что уже давно остается одна во всем институте, и спустилась в “камеру”; как ее здесь называли, то есть в помещение, оборудованное морозильными камерами. Вскрытие госпожи Мюллер было назначено на следующее утро, меж тем как составивший отчет о смерти домашний врач, можно сказать, расписался в собственной беспомощности. Практически единственные неоспоримые сведения заключались в том, что женщине было двадцать восемь лет, росту в ней было 1 м 67 см, а весила она 58 кг. И вдруг у нее хлынула кровь из ушей и носа. И фактически в тот же миг наступила смерть.

Шум морозильников, как всегда, разносящийся по всему институту, становился все громче по мере того, как Катя Лаванс спускалась в подвал – навстречу водопроводным и отопительным трубам, вьющимся отсюда по потолку в обратном направлении. Здесь, внизу, было холодно, – затхло и холодно, – было слышно, как капает на пол в шашечку вода из неисправного морозильника. Катя Лаванс, взявшись за ручку, открыла дверь морозильника – тот был не заперт, а закрыт, как какой-нибудь канцелярский шкаф, – и рывком выкатила наружу носилки, на которых покоилось тело.

– Добрый вечер, – пробормотала она, сдернув простыню с лица у молодой женщины. Смерть придала ему восковую матовость – так выглядят столешницы белых пластиковых столов.

Все дело в том, подумала Катя, чтобы наконец без тени сомнения доказать, что кровотечение произошло уже пост мортем. Молодая женщина была при жизни красавицей. Катя Лаванс подняла ей веки, заглянула в глаза и тут же отпрянула, испугавшись оцепенелого взгляда. А меж тем и ей самой порой хотелось узнать, каково это, – ничего не чувствовать, оставаться холодной, быть мертвой.

– Расскажи мне о себе, – прошептала она.

33

Как всегда, Ансгару Клейну больше всего нравился тот совершенно особенный момент при взлете, когда напряженная вибрация пронизывает весь самолет насквозь, становясь все сильнее и сильнее, пока он не разгонится по взлетной полосе и, преодолев в некоей точке равновесия силу притяжения, взмоет в небо. Глаза он при этом держал закрытыми, чтобы не растерять хотя бы ничтожной доли этой волшебной дрожи, отзывающейся во всем теле. Лишь когда трехмоторный “Боинг-727” Пан Амэрикен – совершенно новая машина, всего лишь год назад сменившая на данном маршруте пропеллерный “ДС-6”, – набрал полетную высоту в этот январский день 1968 года и, миновав Фульду, вошел в воздушный коридор над Восточной зоной, адвокат пришел в себя, как это бывает в темном еще кинозале по окончании сеанса. Стюардесса, решившая, должно быть, что ему стало нехорошо, наклонилась над ним и спросила у него по-английски, как он себя чувствует. Ее духи обдали его ароматом белых цветов. Улыбнувшись, Клейн покачал головой. Он попросил подать себе кока-колу со льдом и мысленно сосредоточился на двух предстоящих встречах в Восточном Берлине. Обе имели для дальнейшего развития дела Арбогаста решающее значение.

Этот процесс буквально пожирал время, вернее, впитывал его, как влагу – песок. Вновь настала зима, а жалоба против отклонения другой жалобы – о возобновлении дела, – которую он подал уже полтора года назад, только сейчас была отклонена межрегиональным судом в Карлсруэ, как недостаточно обоснованная. Какое-то время после этого Арбогаст вновь отказывался от работы, не выходил на прогулку, даже перестал бриться и практически не разговаривал с Клейном, когда тот приходил к нему на свидание. Правда, больше он себя не калечил. Адвокат вновь и вновь убеждал его в том, что надежда еще остается, а однажды по требованию заключенного подробно описал ему, как выглядят сейчас городские улицы, что люди носят и на каких машинах ездят. Но и эта замешанная на интересе к жизни мимолетная эйфория вскоре сошла на нет, и все лето Арбогаст отказывался от встреч со своим защитником. Порой он писал Сарразину щедро иллюстрированные карандашными набросками письма, в которых разнообразно намекал на то, что на самом деле произошло той ночью между ним и Марией Гурт. Но когда на ту же тему с ним заговаривал адвокат, Арбогаст молчал. Часто, испытующе глядя на Арбогаста в комнате для свиданий и пребывая в вынужденном молчании, Клейн вспоминал о том, как написал ему об этом деле впервые Фриц Сарразин и как он сам незамедлительно отправился в Брухзал. Все тогда, казалось, было так просто. Конечно, возобновление дела – вещь нелегкая, правосудие в любом случае изо всех сил сопротивляется любой попытке оспорить раз принятое решение, но ситуация с Арбогастом выглядела тогда совершенно однозначной.

Ансгар Клейн покачал головой. Иногда он сомневался даже в том, правильно ли это – вновь и вновь подбадривать Арбогаста, внушая ему, что шансы еще остаются. Но тут же ему приходило в голову, что, не будь его самого, да еще Сарразина, – двух людей, год за годом и совершенно беспочвенно подпитывающих иллюзии человека, приговоренного к пожизненному заключению, тот давным-давно отчаялся бы. Его камера, думал Клейн, представляет собой туннель в иной мир, населенный исключительно воспоминаниями и фантазиями. Может быть, думал он далее, именно тяжесть этого прошлого настолько непосильна, что лишь с помощью последовательной цепочки абсурдных рассуждений можно придумать мирок, жить в котором окажется выносимо. Но Клейн помнил и о том, как Сарразин впервые приехал к нему во Франкфурт, о том, как они пили за Арбогаста в баре, он помнил голос негритянки, в этом баре выступавшей.

Для возобновления дела, значилось в обосновательной части очередного отказа, недостаточно предъявить доказательства, способные поставить некогда принятое решение под некоторое сомнение, – новые доказательства должны приговор категорически опровергать. А таких доказательств экспертные заключения, собранные адвокатом Арбогаста, не содержат. Несомненно, современная фотоэкспертиза пролила на происшедшее несколько новый свет. Но нельзя забывать и о том, что в постановлении коллегии присяжных указывается, что фотографии являются не единственным доказательством факта удушения. И что, наряду с ними, учтены были и улики, оставленные преступником на теле жертвы. Жертвы, которой сейчас было бы уже сорок, подумал Клейн в такси из аэропорта. Как раз в нынешнем году Берлин попал на первые полосы газет из-за неоднократных студенческих демонстраций, следы которых и высматривал адвокат с превеликим любопытством, проносясь по улицам на пути в маленькую гостиницу на Моммзенштрассе, номер в которой забронировала ему секретарша.

В гостиницу он прибыл в начале двенадцатого и до встречи с генеральным прокурором ГДР доктором Штралем, назначенной на 14.30, у него оставалось еще немало времени. Так что, распаковав багаж и положив могущие понадобиться сегодня документы в портфель, он решил пройтись пешком – вниз по Курфюрстендамм, – выпил чашку чаю в кафе “Кранцлер”, прогулялся до железнодорожной станции Цоо и поехал оттуда на трамвае. Вышел на железнодорожной станции Фридрихштрассе и впервые в жизни прошел контроль на КПП. Снабженный, согласно предписаниям, действенным для жителей несоциалистической Германии, пятью восточными марками по обменному курсу, суточной визой и соответствующей отметкой в паспорте, он наконец выбрался из лабиринта темных улочек и пассажей в противоположную часть города.

Уже семь лет высилась Стена и Берлин был, как тогда выражались, разделен. Клейн никого не знал здесь – и ситуация представлялась ему хотя, разумеется, и противоестественной, однако в высшей степени любопытной. По меньшей мере, глядя из Франкфурта, мысленно уточнил он, после чего сконцентрировался на определении правильного маршрута. На мгновение он решил было припомнить облако духов, которыми обдала его в самолете стюардесса, однако у него ничего не вышло. Оказавшись на Унтер-ден-Линден, он решил после встречи с генеральным прокурором заглянуть в шикарный книжный магазин, расположенный в бель-этаже недавно отстроенного здания буквально рядом с советским посольством. До встречи оставалось еще какое-то время. Если разговор не сложится, а значит и не затянется, прикинул Клейн, у него еще останется время сходить в музей полюбоваться на Пергамский алтарь, потому что в этом случае – то есть если генеральный прокурор не даст разрешения на поездку Кати Лаванс в ФРГ, – и встречаться с ней будет незачем. Медленным шагом проследовал он мимо русских охранников и дальше – до шлагбаума у Бранденбургских ворот.

Генеральная прокуратура ГДР находилась на улице Отто Гротеволя, и Клейн тщетно пытался вспомнить, как же она называлась раньше. Вход в здание, выстроенное в эпоху “грюндеров”, был со двора. Здесь и предложено было подождать Ансгару Клейну, пока за ним не пришли и не препроводили его в кабинет доктора Штраля на первом этаже. Здесь ему вновь пришлось подождать – в приемной, перед большой двустворчатой дверью, пока не вышел из какого-то кабинета в дальнем конце коридора тощий мужчина, на которого адвокат поначалу не обратил внимания. Но тот подошел к Ансгару Клейну, переложил портфель из правой руки в левую, подал руку адвокату и представился.

Стоило им, однако же, попасть в кабинет доктора Штраля, как напускная любезность моментально исчезла. Окна бель-этажа, выходящие на улицу, были здесь высоченными – конторские шкафы, расставленные вдоль по стенам, не доставали им и до перекладины. Интерьер образовывали письменный стол, длинный стол для совещаний и стулья, на которые они и уселись; поскрипывающий и, не исключено, щербатый паркет был скрыт от взора бледно-зеленым скорее выцветшим ковром, подобранным явно в тон узким гардинам на окнах. Чем он может быть полезен, сухо поинтересовался хозяин кабинета. Генеральный прокурор доктор Йозеф Штраль, участник Сопротивления, яростный антифашист и догматический приверженец жесткой линии партийного руководства. Должно быть, эта узкая улыбочка к его губам просто приклеена. Узкий светло-серый костюм сидел на нем безупречно. Подали кофе, и адвокат принялся излагать суть своей просьбы.

Он ожидал, что прежде всего ему зададут вопрос о том, почему экспертное заключение именно Кати Лаванс имеет решающее значение в возможном суде над его подзащитным, и заранее изучил диссертацию об убийстве при помощи измельченных волос, равно как и другие научные труды восточногерманского патологоанатома. Все большее значение, которое придается теперь тестам на кровь в вопросе об определении точного времени и причины смерти, в существенной мере обусловлено ее признанными и на Западе исследованиями. Но все это явно не слишком заинтересовало доктора Штраля; напротив, ему показалось совершенно естественным, что представительница научной элиты ГДР должна сыграть ведущую роль и в западногерманском судопроизводстве. Его вопросы затрагивали главным образом иной предмет – а именно, степень и срок знакомства доктора Клейна с доктором Лаванс, равно как и его конкретные планы пригласить ее в качестве эксперта на суд в Грангате.

Но пока Ансгар Клейн, импровизируя на ходу, излагал подробную программу пребывания Кати Лаванс на Западе, доктор Штраль бесцеремонно прервал его, заявив, что гарантировать он ничего не может. Тут же схватил телефонную трубку – а телефон стоял у него в письменном столе на выдвижной доске. Нет, конечно же, ему доставило бы удовольствие выручить западных коллег в столь щекотливой ситуации.

– Министерство высшего и среднего специального образования, отдел путешествий, – потребовал он у невидимого адресата. – Да, вот именно.

Взглядом генеральный прокурор попросил Клейна минуточку потерпеть.

– Да. Штраль на проводе. Да, заведующего отделом. Хорошо, подожду.

Клейн подавил порыв взглянуть на часы. На письменном столе стоял яшмовый набор принадлежностей. Авторучка и несколько карандашей в каменной ступке. Несколько печатей. Маленькая старинная настольная лампа с абажуром из зеленого стекла. На другом конце стола – бумаги в разноцветных папках.

– Мне нужно личное дело товарища доктора Лаванс.

И вновь Штраль чуть ли не просительно мигнул Клейну. И маленькие глазки тут же посмотрели в другую сторону. Между окнами известная картина: Ленин на берегу реки.

– Выездная, говоришь? Спасибо.

Доктор Штраль положил трубку на рычажки. Он по-прежнему улыбался.

Лишь выйдя вновь на улицу Отто Гротеволя, Ансгар Клейн взглянул на часы. Хотя весь визит в прокуратуру занял не больше часа, времени на осмотр Пергамского алтаря у него не было. Пешком, по прямой он направился в Институт судебной медицины.