Текст книги "Дело Арбогаста"

Автор книги: Томас Хетхе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

37

Катя Лаванс еще успела на последний трамвай и, добравшись домой, проскользнула на кухню тихо, как мышь, чтобы не разбудить Ильзу. В маленьком встроенном шкафу у окна обнаружила еще одну бутылку того же самого Блауштенглера, который только что попивала с профессором, и, вздохнув, предала себя на волю волн. Надо же было отпраздновать открытие, сделанное ею на обратном пути и связанное с древнекитайским трактатом в той его части, которая посвящена умению различать витальные и постмортальные увечья. Воистину китайская наука это наука побеждать!

Затем включила газовую плиту, использовавшуюся не только для приготовления пищи, но и для обогрева кухни. Осторожно затворила дверь поплотнее, хотя спальня, расположенная в дальнем конце длинного узкого коридора, была слишком далеко, чтобы ее дочь могла что-нибудь услышать. Сняла с верхней кухонной полки, где, наряду с прочим, стояла кофемолка, терменвокс и поставила на стол. Весь день она поневоле вспоминала Ансгара Клейна и его слова о “жгучей силе”, исходящей от Арбогаста, и о том, что тюрьма “стала для него не вторым домом, а второй кожей”. Клейн еще сказал, что не знает, как бы повел себя Арбогаст, выйдя на волю, и Катя призналась себе, что этот якобы невиновный убийца внушает ей определенный страх. И все же, наполнив бокал до краев, чего нельзя было сделать в темноте, она тут же выключила свет.

Сразу же всю кухню залило голубоватое свечение газовой горелки. Сколько зимних ночей провела она здесь, прислушиваясь к легкому шипению, несущему ей тепло! С тех самых пор, как сюда переехала. А вот Арбогаст уже пятнадцать лет сидит в тюрьме, а в нем самом сидит смерть этой девицы, вроде бы не имеющая никакой причины. Смерть превращает человека не только в покойника, но и в неприкасаемого. Преступление совершается, становясь абстрактной игрой ума. Но сама-то ты, матушка, жива-здорова, подумала Катя Лаванс и бодро выпила за древнекитайского криминолога, прежде чем предаться игре на терменвоксе. Она все еще не познакомилась ни с одним другим обладателем этого музыкального инструмента, да и не слыхивала о таковых и, соответственно, не знала, научилась она играть или нет. Кто-то рассказал ей, будто в Ленинграде проживает пожилая виртуозка игры на терменвоксе, выпустившая даже несколько пластинок, но она так и не смогла разыскать ни единой. Этот инструмент был столь же одинок, как его монотонное звучание, и Катя, возможно, больше чем музыкой наслаждалось ощущением оторванности от мира, которое возникало, когда она, включив терменвокс, проводила пальцами по антеннам.

Но, по меньшей мере, руки оказывались, возясь с терменвоксом, занятыми, а когда патологоанатом играла подолгу, ей и впрямь начинало казаться, будто они живут отдельной от нее жизнью. Она видела, как осторожно подбирается ее левая рука к одной из антенн, и слышала, как нарастает при этом звучание, пока ее правая регулирует, то повышая, то понижая, тон, – и вот высокий тон становится едва слышным, а потом, наоборот, чуть ли не режущим, – и этой пульсации звучания, этому дуэту и этой дуэли двух рук, этой игре можно было предаваться без конца, во всяком случае, Катя и впрямь часто забывала за игрой про все на свете. Хотя и крайне редко удавалось ей (сколько бы сил и стараний она к этому ни прикладывала) выйти на звучание, столь естественное, что оно больше не походит на человеческий голос, но, напротив, – только на музыкальный инструмент, не имеющий, к счастью, ни тела, ни лица, не могущий умереть или оказаться убитым и посмотреть на нее безжизненным взглядом снизу вверх.

38

– Бернгард! Ты на месте?

Катя постучалась и, не дожидаясь ответа, осторожно приотворила дверь в расположенный на восемнадцатом этаже офис ее когдатошнего сослуживца. Это было компромиссным решением. Он часто и настоятельно просил ее предупреждать о своих визитах заранее, но она забывала об этом, а ведь чтобы получить его совет, требовалось всего лишь перейти через улицу, попасть в больничное здание и подняться на соответствующий этаж. В порядке компенсации за бесцеремонность она каждой раз “врывалась” к нему медленно, деликатно, как бы украдкой.

– А чего это ты здесь торчишь? Как-никак суббота, – сказала она вместо формального приветствия, радуясь тому, что все-таки его застала.

– А как поживает твоя дочурка?

Решив на этот раз обойтись без дружеской нотации, он отложил в сторону диктофон.

Западного производства, мысленно отметила она. Но иронический намек на пренебрежение материнскими обязанностями заставил ее, в свою очередь, вспомнить о его детях – семи и четырех лет от роду. После развода Катя часто искала спасения под семейным кровом Бернгарда и его жены, что все трое кое-как маскировали под бэбиситерство. Прошло больше года, прежде чем ей удалось организовать и наладить жизнь заново, не на пустом, но на опустевшем месте. Катя присела на край большого и тщательно прибранного письменного стола и все с тою же осторожностью, с какой постучалась, подсунула Бернгарду принесенную с собой папку.

– Ты мне поможешь?

Он хмыкнул. Если бы она не знала, что ее визиты с новыми криминальными историями, отвлекающими его от повседневной рутины, доставляют ему немалое удовольствие, она бы не докучала ему так часто. А в сложившихся обстоятельствах завязавшаяся еще в студенческие годы дружба оставалась практически столь же тесной, что и раньше, и с тех пор, как он женился, исчезла, по меньшей мере на какое-то время, и его дурная привычка безнадежно влюбляться в нее примерно раз в год.

– Речь идет об экспертизе, сделанной по фотоснимкам.

– Профессор Маул из Мюнстера?

Катя кивнула.

– А сейчас я положила на стол прямо перед тобой отчет о вскрытии.

– Ну и?..

– Мне нужно представить экспертное заключение в пользу пересмотра дела. А сейчас немедленно скажи мне, от чего на самом деле умерла эта женщина, чтобы я смогла отправиться на Запад не с пустыми руками.

– Немедленно, – с ухмылкой переспросил Бернгард.

– Немедленно!

Бернгард раскрыл папку с отчетом о вскрытии Марии Гурт и по мере того, как он вчитывался в материалы, ухмылка исчезала, словно ее медленно стирали с его лица резинкой. И когда он через несколько минут заговорил, тон и голос были весьма серьезны.

– При анализе мягких тканей установлено, что у пациентки имелись как залеченное, так и незалеченное воспаление сердечной мышцы.

– Да. Что должно было приплюсоваться к ее общей слабости. Кроме того, она была беременна.

– С регрессивными изменениями ворсинок хорионов, – не поднимая на Катю глаз, уточнил Бернгард.

– В точности так. Поэтому поначалу и решили, будто она сделала аборт.

Бернгард отложил папку в сторону и наконец посмотрел на Катю.

– А от чего же тогда она умерла?

– В том-то и дело. Согласно ответу о вскрытии, ни от чего. – Катя взяла бумаги, перелистала и зачитала вслух соответствующий параграф. – “Органическое поражение, которое могло бы объяснить внезапную смерть госпожи Гурт, при вскрытии выявлено с достаточной определенностью не было. Повреждения, обнаруженные на теле госпожи Гурт, также не могут объяснить внезапную смерть в силу своей недостаточной тяжести. В качестве причины смерти на основе результатов вскрытия определенно следует исключить насильственное удушение.

– А почему же тогда твоего подопечного отправили в тюрьму как раз за это?

– Потому что суду было представлено заключение судебно-медицинской экспертизы, согласно которому речь шла об удушении и только об удушении.

– Вопреки отчету о вскрытии? Это же абсурд! Так просто не бывает!

– В роли эксперта выступал профессор Маул, а вскрытие произвел молодой врач в ранге обыкновенного ассистента. Это, во-первых. А во-вторых, в отчете о вскрытии упоминаются “следы борьбы” и, скажем так, следы сильного возбуждения.

Бернгард вопросительно посмотрел на нее.

– Суд, а перед этим – автор отчета о вскрытии, детально занимались вопросом о том, занимался ли Арбогаст с Марией Гурт анальным сексом.

– Ах, как интересно. И как, занимался?

– Катя пожала плечами.

– Следы спермы?

– Отсутствуют.

– Что ж, смерть в результате остановки кровообращения представляется мне вполне разумной гипотезой. А в чем, собственно, может заключаться помощь с моей стороны?

– Ты знаешь книгу Си Юэнь Лу?

Бернгард посмотрел на Катю с недоумением.

– Версия профессора Маула об удушении держится исключительно на допущении, будто трупные пятна на шее являются следами удушения, потому что такие пятна могут возникнуть только при жизни, то есть в условиях функционирования кровообращения. Вопрос, на который следует ответить тебе, заключается вот в чем: могут ли подобные пятна возникнуть пост мортем? И если да, то как мне доказать это?

– Тело переносили и перевозили, не так ли?

– Да. И в отчете о вскрытии можно обнаружить такую многозначительную фразу: “Не удалось выяснить происхождение множественных мелких кровоизлияний и повреждений на различных участках тела”.

– Если бы удалось выяснить, как именно перемещали и перекладывали труп, можно было бы в ходе следственного эксперимента доказать, что это произошло пост мортем. Или, конечно, выяснить прямо противоположное. Эксперимент есть эксперимент.

– Как раз к этому я тебя, Бернгард, и подвожу. А как тебе кажется, результаты подобных экспериментов могли бы быть учтены судом?

– Я бы сказал, безусловно. – И на Западе тоже?

Ухмыльнувшись, Бернгард кивнул.

– Позже я сообщу тебе, что мне для этого потребуется.

Катя кивнула и попрощалась.

39

Днем в субботу институт, как правило, бывал пуст, за исключением дежурных, принимающих “свежих” мертвецов. Когда Катя, вернувшись из больницы, заперла за собой старую дверь, здесь царила, если отвлечься от тихого гудения морозильных агрегатов, полная тишина. Да и она сама ни за что не пришла бы сюда, не сообщи ей уже упомянутые дежурные о том, что в полдень должны привезти какую-то покойницу. И вот, взяв из кучи мусора на заднем дворе под скривившейся березкой пару камней, она отправилась к старому грузовому лифту, чтобы подняться в “камеру”. Где-то по-прежнему сочилась по капле вода из системы охлаждения, но когда принимались подвывать горящие голубым светом неоновые лампы, звук капель вроде бы становился слабее. Катя Лаванс помыла камни в раковине и оставила их лежать на ее краю. Надела перчатки и маску, поискала на дверцах камер сегодняшнее число и рывком выкатила нужные носилки. Еще раз проведя поиски, выкатила и вторые носилки. Сначала она расстегнула “трупный комбинезон” на покойнице, доставленной только что.

С тех пор, как эта женщина умерла, не прошло еще и десяти часов. Еще заметно было трупное окоченение. Как значилось на прикрученной к ступне табличке, женщине было чуть за сорок, но Кате она показалось лишенной примет возраста и, возможно, как раз поэтому необычайно красивой. Не в правилах Кати было не замечать такие вещи. Причина смерти не имеет для меня в данном случае никакого значения, подумала Катя, проведя рукой по коротко стриженым белокурым волосам покойницы. На лице у нее не было никаких повреждений. Красивые плечи, подумала Катя, приспуская “трупный комбинезон” и осторожно переворачивая мертвое тело на бок. Затем подошла к раковине, намочила белое полотенце, взяла один из камней и вернулась к трупу. Осторожно приподняла мертвую голову и подложила обернутый во влажное полотенце камень, (словно помогая устроиться поудобней) ей под затылок – в точности в том месте, где на шее у Марии Гурт были обнаружена трупные пятна, которые профессор Маул принял за признаки удушения. Подложив камень, столь же осторожно вернула голову покойницы на прежнее место.

Вторая покойница в свои двадцать три года выглядела практически девочкой, темноволосая и тощая. Брови у нее, можно сказать, срослись воедино, макияжа на ней не было. Она отравилась газом и была мертва уже пять дней. И эту девицу Катя перевернула на бок, И ей подложила под голову камень – только на этот раз, не завернув предварительно в полотенце. Потом подошла к собственному письменному столу, стоящему у противоположной стены, уселась за него и принялась ждать. Через три часа она сделает первые снимки, 13x18, черно-белые, и дополнительно – 6x6, цветные. А через двенадцать часов сфотографирует обеих покойниц еще раз. Раскачиваясь на стуле, она посмотрела на мертвых женщин и обнаружила, что те лежат лицом друг к другу. Как двое спящих, подумала она, спят вроде бы порознь, но твердо знают, что кто-то спит рядом.

40

И в этом году снег растаял во всех четырех тюремных дворах, стало теплее, и наконец утренний колокол, бьющий в полседьмого, прозвучал, когда уже стало совсем светло. Арбогаст и сам не знал, бодрствует он или нет, машинально поднявшись, помывшись и принявшись дожидаться того момента, когда в дверное “окно” ему подадут чашку эрзац-кофе и хлеб. Завтрак, уборка, выход из камеры, перекличка – и за работу. Со временем он ко всему привык и начал превосходно разбираться даже в деталях. Шаги по металлическому полу в коридоре звучат по-другому, чем те же шаги по узкой винтовой лестнице или по подземным переходам, ведущим в мастерскую, или – с особым шаркающим звуком – шаги по бетонной лестнице на четвертый этаж в мастерскую, где плетут циновки. Дни, проходящие под перестук ткацких станков, на которых изготавливают кокосовые и сисалевые циновки, не отличимы друг от друга, ни один из них не таит и не обещает сюрприза. С некоторым опозданием он понял, что для него постепенно потеряли значение не только дни, но и лица, и имена других людей. Давным-давно он знаком здесь со всеми, его узнают, с ним здороваются, он разговаривает с другими заключенными, с надзирателями и охранниками, разговаривает практически каждый день и все же, едва простившись, забывает их имена. Где-то он читал или, может, слышал по радио о гигантских роях саранчи, опустошивших в начале лета 1968 года поля и плантации и впервые замеченных вроде бы в эмирате Оман, и вспомнил в связи с этим, что незадолго до его ареста, кажется в 1954 году, аналогичное бедствие обрушилось на Марокко, уничтожив тысячи тонн апельсинов и причинив многомиллионный ущерб.

В одиннадцать сорок пять Арбогаст вернулся в камеру, а вскоре после этого начали разносить арестантский обед. “Окошечко” открылось, Арбогаст выставил наружу миску и получил положенную порцию похлебки. Затем чиновник из канцелярии разнес почту. Арбогасту он сказал, что тому предстоит свидание.

На обратном пути он зашел за Арбогастом и повел его в централь, где им пришлось какое-то время прождать возле внутреннего почтового офиса. На ходу Арбогаст бросил взгляд на стенд с примитивными абонентскими ящиками, увидел и свой ящик № 312, на котором все эти годы значилась фамилия Арбогаст, тогда как имена на остальных ящиках постоянно менялись. Люди садятся в тюрьму и выходят на свободу, он один остается здесь пожизненно. Арбогаст как раз пытался вспомнить хотя бы часть прежних имен, хотя бы часть лиц, когда молодой помощник надзирателя повел его, приняв у чиновника из канцелярии, в комнату для свиданий. И только по дороге туда у него возникло странное ощущение, будто все эти имена всплыли перед ним разом – начертанные синими или черными, а то и зелеными чернилами рукой чиновника или надзирателя, имена на карточках, да и сами эти карточки, словно сорванные с места порывом вихря закружились и заплясали в воздухе вокруг одной-единственной, неподвижной, с его именем, которая застыла посредине стенда, рассчитанного на тридцать четыре абонентских ящика, потому что ровно столько заключенных обитало на втором этаже в четвертом крыле Новой мужской каторжной тюрьмы Брухзал.

Ансгар Клейн отвел взгляд от бумаг и с улыбкой кивнул Арбогасту. Они уже давно не виделись, и адвокат ждал новой встречи с определенной опаской. И в первые мгновенья его страхи вроде бы получили подтверждение: подзащитный, судя по всему, еще глубже погрузился в призрачный мир камеры, входом в который самому Клейну начали представляться ворота этой мрачной тюрьмы. Арбогаст вошел в комнату для свиданий нетвердым шагом, по-прежнему обуреваемый взвихренным роем имен на карточках, о чем Клейн, разумеется, не догадывался, а потому и неуверенную поступь истолковал по-своему. Охранник запер за Арбогастом дверь, и тот сел за стол.

– Я прибыл к вам, господин Арбогаст, в связи с необходимостью получить доверенность на новую надзорную жалобу о пересмотре дела. – Всю эту юридическую абракадабру Клейн произносил медленно, с расстановкой, давая Арбогасту время, понять суть вопроса. – Наконец-то дошло и до этого. Мы обзавелись новой “амуницией”, и я с удовольствием продемонстрирую ее вам, равно как и обрисую наши дальнейшие шаги.

Клейн выложил на стол экземпляр какого-то объемистого сочинения. Арбогаст, сидевший сложа руки на коленях, не потянулся к документу, а лишь, скосив взгляд, прочел на первой странице дату 24.06.68 и проглядел какие-то случайные обрывки фраз – подобно тому, как, не вслушиваясь, улавливаешь из-за соседнего столика обрывки чужого разговора. “Надзорная жалоба о пересмотре дела, поданная адвокатом по уголовным делам доктором Ансгаром Клейном”, – вот что он разобрал. И еще что-то насчет “новой и существенной доказательной базы в духе статьи 359 УПК”.

– Эта повторная жалоба трактует прежде всего вопрос о комплексе постмортальных кровоизлияний, привлекая тем самым внимание ко вновь открывшимся обстоятельствам, – пояснил адвокат.

Ансгар Клейн говорил очень артикулированно и не сводил при этом взгляда с подзащитного, которому было явно нелегко вырваться из своего призрачного мирка. Уже два года назад Клейн сказал Сарразину, что Арбогаста надолго не хватит. И сейчас он с болью констатировал, что взгляд подзащитного остается расфокусированным и, вопреки очевидным усилиям, не может сконцентрироваться на одной точке.

– Что значит “постмортальный”, – тихим голосом и не глядя на адвоката, спросил Арбогаст.

– Сейчас объясню.

Дождавшись от Арбогаста кивка, он начал.

– Как я вам уже какое-то время назад написал, речь идет о том, чтобы заручиться поддержкой новых и, по возможности, влиятельных экспертов. И сейчас нам это, как мне представляется, удалось. Прежде всего, нам удалось уговорить доктора Катю Лаванс из Университета имени Гумбольдта в Восточном Берлине провести и предоставить в наше распоряжение экспертизу.

– Из “зоны”? – изумленно переспросил Арбогаст. Пожалуй, впервые за долгий период он посмотрел на адвоката внимательно и осмысленно.

– Да. Катя Лаванс имеет как патологоанатом весьма высокую репутацию. Здесь, перед вами, копия ее экспертного заключения; позднее вы сможете ознакомиться с ним сами. В общем и целом госпожа Лаванс правдоподобно объясняет причину ошибки, допущенной профессором Маулом. На ее взгляд, он исходил из того, что к телу после наступления смерти никто не прикасался. Улавливаете?

Арбогаст кивнул. Теперь он неотрывно смотрел на Клейна, похоже, адвокату удалось вывести его из спячки.

– Вы хотите сказать, что отметины на теле Марии могли появиться уже после смерти?

– Вы сами сейчас расшифровали термин “пост мортем”. Госпожа доктор Лаванс, – продолжил Клейн свой рассказ, – провела эксперименты, доказывающие, что при насильственном обращении с мертвым телом подкожные кровоизлияния могут произойти и через несколько часов после фактической смерти.

Арбогаст кивнул.

– Мертвую перевозили и перемещали так часто, что, как доказывает доктор Лаванс, этим можно объяснить появление всех следов и пятен на теле. Что, разумеется, целиком и полностью снимает с вас обвинение, господин Арбогаст.

– Понятно, – пробормотал тот.

– Кроме того, у нас есть экспертное заключение профессора Антона Казера из Технического университета в Цюрихе. Из Кантонального Технического университета, если уж титуловать его полностью. А это, господин Арбогаст, самое знаменитое высшее учебное заведение во всей Швейцарии.

– И что же этот швейцарский профессор?

– Казер находит экспертное заключение Маула просто невероятным, потому что, по его словам, фотографии мертвого тела не позволяют хотя бы предположить, будто Мария Гурт была удавлена кожаным ремешком или чем-то в этом роде. Кроме того, доктор Казер разработал устройство для автоматической проверки и оценки достоверности фотографии, и все тогдашние снимки будут на этом автомате проверены.

Арбогаст поощрительно кивнул, но Ансгару Клейну по-прежнему казалось, будто его подзащитный рассматривает обстоятельства своего дела как нечто, происходящее на другой планете. И адвокату стало чуть ли не противно распинаться перед столь равнодушным слушателем. Тем не менее, он продолжил, несколько даже зачастив:

– У нас есть еще одно экспертное заключение – Макса Биоса, руководителя научно-исследовательского отдела цюрихской городской полиции, который и вовсе исключает, причем с уверенностью, граничащей со стопроцентною, возможность того, что женщина была удавлена при помощи изделия из волокнистого вещества или из металла. И, наконец, экспертное заключение доктора Отто Мальке, Висбаден, придерживающегося той же точки зрения. Кстати говоря, доктора Мальке вы должны помнить по первому процессу – он принимал участие и в нем тоже.

Арбогаст задумался, затем медленно покачал головой. И хотя внешне он вроде бы оставался безучастным ко всему, что говорил адвокат, глядел он теперь на собеседника внимательно и сосредоточенно. Какое-то время Ансгар Клейн помолчал, подбирая нужные слова, чтобы подбодрить подзащитного.

– Все получится! – выпалил он наконец и сконфуженно улыбнулся.

Через столько-то лет – и вдруг получится? Арбогаст сидел молча. Да и на расспросы о том, как ему сейчас живется, отвечал крайне немногословно. Как жилось, так и живется, дни в тюрьме похожи друг на друга. Но, вернувшись в камеру, он долго не мог успокоиться. Бродил, как тигр в клетке, проводя рукой по облупившимся стенам, словно разыскивая на ходу какое-то совершенно особое место, для чего-то совершенно особого и предназначенное. Что-то бубнил себе под нос, расхаживал по камере, закрыв глаза. Наконец уперся лбом в холодную стену и принялся отколупывать штукатурку ногтем. Квадратную щербину глубиной в сантиметр, рядом другую, такую же, и еще одну – до тех пор, пока время не потеряло для него значения в той же мере, как жалкая мелодия, которую он напевал, вечно одна и та же. Лишь когда открыли “окошечко” и пришла пора подставлять пустую миску, он пришел в себя. Поел, испытывая неловкость, словно его застали за каким-нибудь непристойным занятием.

После чего извлек папку, принесенную адвокатом, и принялся изучать экспертное заключение женщины-патологоанатома из Восточного Берлина. Большой палец, которым он колупал штукатурку, кровоточил и побаливал, и в процессе чтения он посасывал его, слизывая заодно мелкую кисловатую пыль. “Многие эксперты, принявшие участие в процессе или подключившиеся к делу позднее, справедливо обратили внимание на возможность естественной смерти от остановки сердца. Соития заканчиваются смертельным исходом куда чаще, чем полагают непосвященные”. Ему казалось, будто эта Катя Лаванс знает его прошлое куда лучше его самого. Лишь о том моменте тишины не было сказано ни слова в экспертном заключении – о том моменте тишины, который пламенел в его душе все эти годы, превращая бессчетные ночи в камере в одну-единственную. Как будто патологоанатому именно это мгновение не удалось ни почувствовать, ни вообразить. Ему захотелось узнать, как эта женщина выглядит и в каких условиях живет. Разумеется, он и представить себе не мог, что Стена рассекла Берлин на две части. А есть ли у нее его собственная фотография?

Быстро настало лето. Прогулку перенесли на время после работы – с пятнадцати часов до шестнадцати тридцати. Построение и перекличка. Вахмистр, шагая вдоль рядов, пересчитывает арестантов по головам.

– С сотой по сто пятнадцатую – выйти из строя!

Вверх по лестнице, переходами – в башню, затем сквозь узкую дверь – во двор, где проводится еще одна перекличка. Двор представляет собой правильный каменный треугольник, образованный крылом № 3, крылом № 4 и внешней стеной. На стене – автоматчики. Во дворе – пятеро чиновников. Прогулка – рядами по двое, по кругу. Уже несколько лет Арбогаст ходит в паре с маленьким усачом, вечно рассказывающим ему о родительской ферме; рядом они оказались давным-давно, как-то вдруг, и Арбогаст уже забыл, почему. Да и почему этот человек, которого зовут Генрихом, очутился в тюрьме, он забыл тоже. Арбогаст видел, как люди на прогулке торгуют друг с другом сигаретами. Сам он курить давно бросил. Старик из соседней камеры, севший в тюрьму пять лет назад за нанесение тяжких телесных повреждений со смертельным исходом, столкнувшись с Арбогастом у двери, с улыбкой пропустил его на выход первым. После чего им устроили еще одну перекличку. В девятнадцать часов – заперли в камерах.

С тех пор, как Арбогаст записался на заочные курсы экономики малого предприятия, его порой навещал в камере преподаватель. Приносил ему литературу, давал письменные задания и какое-то время беседовал. Арбогаст закрыл глаза. Глубоко ночью у него возникло ощущение, будто его желудок переваривает разломанные пополам лезвия для безопасной бритвы. Это чувство продержалось несколько дней, на протяжении которых он ничего не ел, и наконец, когда в начале сентября ему стало плохо прямо на работе, мастер отправил Арбогаста к врачу.

Старший советник медицины доктор Эндрес велел ему лечь на диван, после чего тщательно прощупал живот. Жесткие черты лица, на которые Арбогаст обратил внимание еще много лет назад, когда доктор осматривал его по прибытии в тюрьму, стали за все это время еще жестче.

Как будто доктор Эндрес чем-то взбешен, подумал Арбогаст, крайне взбешен – и при этом сдерживается. Заключенные перешептывались обо всех чиновниках администрации и рассказывали о них друг другу всякие смешные байки, а вот о докторе не говорили никогда. «Похоже на воспаление тонких стенок кишечника», – сказал доктор Эндрес, и его ассистент внес первичный диагноз в историю болезни. Вахмистр санитарной службы препроводил Арбогаста обратно в камеру, собрал его постельное белье в мешок и повел арестанта в тюремный лазарет, находящийся в главной башне. Медпункт имелся и на первом этаже, но там лишь проводили предварительный осмотр, давали успокаивающие таблетки, проводили полоскания и лечили зубы, тогда как наверху были самые настоящие больничные палаты – две большие на восемь коек каждая и две маленькие, соответственно, на четыре, – здесь же имелось особое помещение для охраны, кухня и душевая. Десять дней провел Арбогаст в лазарете, после чего ему до самой зимы назначили диетическое питание.

Доктор Эндрес выдавал ему желудочные капли по первому требованию, однако боли у него теперь бывали редко. В начале декабря Арбогаст прочитал, что некая женщина отвесила федеральному канцлеру Кизингеру пощечину, обозвав его при этом нацистом. Арбогаст собрал письменные материалы по своему заочному курсу в аккуратною стопку и убрал ее на настенную полку. Подтянул табуретку к окну, встал на нее ногами и долго вглядывался в кусочки дороги, тюремной стены и неба. Но радость, посетившая его, оказалась мимолетной и тут же куда-то исчезла. Исчезла, как исчезает время, подумал Арбогаст. В марте Ансгар Клейн подал повторную надзорную жалобу, но вот миновал еще год, а ничего не изменилось, ничего не произошло, ровным счетом ничего. Когда страх притупляется, он становится выносимее. Однажды, когда Арбогаст, стоя на табуретке, жадно вглядывался в единственный оставленный ему кусочек внешнего мира, дверь открылась и в камеру вошел преподобный Каргес.

– Знаете ли, Арбогаст, – начал священник, не дожидаясь, пока охрана запрет за ним дверь, – при взгляде снаружи ваша камера всего лишь окно в четвертом крыле каторжной тюрьмы и ничего более. Сколько вы здесь уже сидите? Пятнадцать лет? Значит, весь ваш мир заключен в этой камере, не так ли?

Он помахал в воздухе кульком. Каждый год он раздавал заключенным рождественские подарки, собранные городскими прихожанами.

– “Крыло № 4” – такую надпись можно прочитать на стене, примерно посередине. А ваше окно помечено номером 312. Но вы и сами видите это на прогулках.

Ганс Арбогаст слез с табуретки и присел на краешек койки, спеша занять это место, чтобы туда не уселся священник. Взял у Каргеса темно-красный кулек, расписанный звездочками и свечами, открыл его, хотя, согласно тюремному распорядку, не имел на это права до завтрашнего утра. Два яблока, пара носков, пять сигарет, плитка шоколада. Каргес, которому пришлось сесть на стул возле стола, подался вперед, пристально всматриваясь в Арбогаста.

– Ну и как, Арбогаст, вы все еще называете себя невиновным? Ганс Арбогаст надкусил яблоко и, жуя, кивнул. Ему едва удавалось скрыть, с каким трудом выдерживает он испытующий взгляд священника. Но все же он ничем себя не выдал. А в рождественский вечер ему, как здесь положено, выдадут торт и чай с ромом. Единственный раз в году хоть капля алкоголя, если отвлечься от той дряни, которую кое-кто гонит здесь втайне и которую сам Арбогаст практически не пьет. А утром – тоже как положено – наваристый суп, шницель с пюре и со шпинатом, настоящий кофе из зерен. Арбогаст продолжал держать язык за зубами. Вскоре священник встал и забарабанил в дверь камеры, чтобы его выпустили.

– И вот что я вам еще скажу: в 1969 году вас амнистируют. И восстановят в гражданских правах, – сказал он уже на выходе. – Так что в этом смысле – веселого Рождества, Арбогаст!