Текст книги "Книга тайн"

Автор книги: Том Харпер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)

XLII

Штрасбург

Винт затянули сильнее. Доска заскрипела, вдавливаясь во влажную бумагу. Мы выдержали ее прижатой немного, потом отпустили винт. Драх поднял листок и повесил на веревку, натянутую между двумя балками.

– Двадцать восемь.

Двадцать восемь. Я отошел от рукояти пресса и пошел посмотреть листок. В некотором смысле видеть там было нечего – он был абсолютно неотличим от двадцати семи предыдущих. Но для меня это значило все. Я разглядывал этот листок, как отец свое чадо. Но это было лучше, чем чадо, потому что сын – всего лишь несовершенная копия отца. Эта копия была идеальной.

Она не была красивой. Однообразный текст, трудночитаемый, потому что на изготовление стальных пуансонов ушло слишком много времени и мы ограничились только прописными буквами. Тут не присутствовало разнообразия размеров или толщины линий, какие применяются писцами, если не считать одной-единственной витиеватой буквицы, которую Каспар собственноручно вырезал на медной доске. Я в двадцать восьмой раз взглянул на листок и вздохнул. Мой скучный ряд букв, единственное достоинство которых состояло в их упорядоченности, против живописных кривых и буйных щупалец его единственной буквы. В этом что-то было.

Каспар установил следующий лист бумаги, и мы заняли наши места по обе стороны рукояти винта. Для меня это были золотые времена: тихие вечера в нашем подвале за запертой дверью, мы вдвоем работаем, имея общую цель. В эти моменты я почти забывал, какую цену мне пришлось заплатить за это.

– Я как-то познакомился с одним итальянским купцом, который добрался аж до самого Катая, [27]27
  Катай – средневековое название Китая. (Прим. ред.)


[Закрыть]– сказал Каспар. – И знаешь, что он там увидел?

– Людей с собачьими головами и ногами как грибы.

Каспар не рассмеялся. Как и многие остроумные люди, он ревниво относился к юмору других.

– Они расплачиваются друг с другом не серебром и золотом, а бумагами.

Я рассмеялся и мотнул головой, показывая в угол комнаты. На скамье там стояла перевязанная бечевкой кипа бумаги, ждущая своей очереди в прессе.

– Нам стоит поехать в Катай. Мы станем богачами. Мы сможем купить серебра на нашу бумагу, перевезти его сюда, продать, купить еще больше бумаги и снова отправиться в Катай за серебром… – Я подозрительно посмотрел на него, спрашивая себя, уж не очередная ли это его изощренная шутка. – Уж если бы все было так просто, то наверняка каждый бумаготорговец в Италии был бы богат, как Папа Римский.

– Может быть. – Он пожал плечами. – Я думаю, что их принцы, видимо, метят свои бумаги какими-то символами, на манер наших королей, которые чеканят монету.

– Ты можешь расплавить монету, чтобы на ней не было головы короля, но золото при этом останется золотом. Соскреби твой знак с бумаги, и она станет простой бумагой. Сожги ее – и у тебя вообще ничего не останется. – Я отпустил винт и вытащил листок бумаги. – Двадцать девять. Я думаю, твой купец просто морочил тебе голову.

– Неужели в это так трудно поверить? Разве мы здесь делаем не то же самое? Берем бумагу, которая обходится нам в грош за дюжину листов, и продаем церкви по три гроша за каждый листик. А они, в свою очередь, продают его за шесть грошей. Разве природа бумаги при этом меняется?

Это было остроумно.

– Люди платят не за бумагу. Они покупают искупление грехов. Бумага – это только чек, выдаваемый церковью.

– Да, но без этой бумаги нет и сделки. Неужели ты думаешь, что в Судный день мы поднимемся, сжимая в руках кипы индульгенций, и вручим их святому Петру, словно выбивая из него ренту?

– Это известно одному Господу.

– Если Господу известно, то зачем Ему для напоминания требуется клочок бумаги? Людям нужна бумага, потому что они доверчивые глупцы.

Меня всегда удивляла эта способность Каспара говорить о людях так, будто сам он принадлежал к какому-то другому виду.

– Эта бумага освящена церковью.

– Церковь знает: люди будут платить больше, если получат что-то взамен. Даже если оно стоит не больше, чем так называемые деньги Катая. – Он улыбнулся мне своей особенной улыбкой – одновременно заговорщицкой и снисходительной. – Ты ведь знаешь. Это то средство, которым ты надеешься обогатиться: берешь что-то бросовое и делаешь его ценным.

– Если только получится.

Я вернулся к прессу. За время нашего разговора мы сделали еще три индульгенции. Я вытащил свежую копию из пресса и проверил ее, не уставая поражаться совершенству. Сколько таких отпечатков нужно получить, прежде чем их вид начнет меня утомлять? Сто? Тысячу? Десять тысяч?

Но даже вкушая эту радость, я чувствовал, как она спадает. Я рассмотрел бумагу внимательнее. Все буквы оставались на месте, каждая там, где и полагается. Но они казались менее четкими, чем раньше, словно камень, изношенный множеством подошв. Я протер глаза, думая, что постоянное сидение в подвале притупило мое зрение.

– Что такое?

Я встал у окна. Матовое стекло отбрасывало дымчатые тени на бумагу, но буквы были видны отчетливо. Я не ошибся.

Кромки потеряли четкость, расплылись, все буквы пожирнели. Некоторые превратились в почти нечитаемые кляксы. Даже буквица Драха распускалась не так ровно.

Я взял первую изготовленную нами индульгенцию и сравнил их. Буквы на ней были четкие, гораздо более читаемые, чем на последней. Я показал листок Каспару.

– Может быть, давление в последний раз было недостаточным.

Мы сделали еще один отпечаток, потом еще. На третьем все сомнения пропали. С каждым отпечатком линии становились менее четкими. В конечном счете это постепенное ухудшение сделало бы текст совершенно нечитаемым.

Я оглядел подвал, скользнул взглядом по тридцати с небольшим индульгенциям, висящим на веревке. Они обманули меня своим иллюзорным совершенством.

Но у меня на уме были более неотложные вопросы.

– Почему это случилось?

Драх наклонился над прессом, провел пальцами по канавкам в медной доске.

– Медь – материал мягкий, а нам для получения отпечатка нужно громадное давление. С каждым новым отпечатком медь сжимается и деформируется.

– И мы ничего не сможем сделать?

– Изготовить новую доску.

– Дюнне целую неделю над ней работал. – Я произвел грубый подсчет в уме. – Я заплатил ему три гульдена за работу. Если с одной доски мы можем делать только сорок или пятьдесят индульгенций по три гроша за штуку, то на каждой партии мы будем терять по гульдену. А это еще без учета стоимости чернил, бумаги, аренды…

– Ты говоришь как купец.

– А как иначе? – напустился я на него. – Почему ты мне не сказал, что так оно будет?

– Я никогда не печатал столько карт и не знал этого.

Я опустился на пол. Обещания приданого Эннелин было достаточно, чтобы убедить ростовщика Штольца дать мне новый кредит, но больше мне уже не дадут. Даже женившись на ней, мне придется большую часть капитала растратить просто на погашение долгов.

Я подобрал одну из индульгенций – она упала на пол рядом со мной. От слез в глазах буквы расплывались, превращались в ничто. Я заложил мою жизнь ради этого дела в искреннем убеждении, будто мне удастся сделать что-то ценное.

Теперь у меня была только бумага.

XLIII

Окрестности Брюсселя

Человек вытолкнул Хальтунга и сам вышел из кабины лифта. За ним появился еще один. На обоих были черные кожаные куртки и черные шлемы-маски, скрывавшие их лица. Оба были вооружены.

Один из них подался вперед и прошептал что-то Хальтунгу. Тот дрожащей рукой указал ему в сторону помещения в конце хранилища. Двое киллеров обменялись несколькими словами, один показал другому, что тот должен обойти помещение по стене. Ник инстинктивно шагнул назад.

Это была ошибка. Пока он стоял спокойно, напольные огни у его ног были выключены, но при его движении они тут же загорелись. Не слишком ярко, но достаточно, чтобы выдать его присутствие. Киллеры развернулись и увидели Ника. Один из них поднял пистолет, но в этот момент Хальтунг вырвался из его хватки и побежал к вакуумной. Киллер промедлил, и этого оказалось достаточно – Ник метнулся в проход слева.

Кошмар на крыше повторялся. Грохнул выстрел, непонятно кому предназначенный. Ник побежал по проходу между шкафами, достиг угла и повернул направо. Перед ним волной вспыхивали огни. Он выругался, но ничего поделать не мог. Повернул еще раз налево, потом еще раз направо и остановился, дожидаясь, когда погаснут огни. До вакуумной оставалось, видимо, еще полпути. Но что, если киллеры доберутся туда первыми?

Напольные огни погасли, и Ник остался в полутьме. Тяжело дыша, он прислонился к холодному стеклу. Попытался повернуться, не двигая ногами, обшарил взглядом пространство над шкафами – не проявится ли движение мерцанием света.

Он погрузился в разглядывание потолка и почти не заметил опасности. Только шестое чувство – возможно, отражение в стекле, а может, что-то, замеченное краем глаза, – спасло его. Он повернулся в ту сторону, откуда прибежал, и замер. Огни подступали к нему, рябью распространялись вперед по мере приближения шагов. Они разлились за угол и устремились к его ногам, как приливная волна, потом остановились.

Киллер, вероятно, находился за углом. Знал ли он, что Ник рядом? Или ждал, не появятся ли снова напольные огни? Все нутро Ника требовало, чтобы он бросился наутек, хотя это означало неминуемую смерть. Но стоять и дальше он не мог.

Огни продолжали гореть. Ник мог двинуться, не обнаружив себя, но только в сторону опасности. Он поборол в себе страх.

Боясь, как бы огни не погасли, он устремился к проходу между шкафами – так ребенок с опаской подходит к краю высокого трамплина для прыжков в воду. Он присел, ощущая лицом тепло от светильников.

Огни замигали снова – киллер вышел из-за угла. Ник не стал ждать: он вскочил на ноги и нырнул головой вперед. Человек выстрелил, но пуля прошла слишком высоко. Ник врезался в него, сбил с ног. Потом откатился в сторону: он знал, что шансов одолеть противника в борьбе у него нет. Он выбил пистолет из рук киллера, вскочил на ноги и побежал.

В панике Ник петлял вокруг шкафов, стараясь пробраться к вакуумной. Он заблудился в лабиринте, потому что видел вперед или назад не дальше чем на расстояние вытянутой руки. Последовали еще три выстрела, три удара грома – ужасающе громкого в помещении с низким потолком. Последний зазвенел у него в ушах, вспышка озарила темноту. Неужели пуля попала в него? Неужели то, что он почувствовал, и есть смерть?

Нет, это всего лишь завыла тревожная сигнализация. Вероятно, одна из пуль воздействовала на какой-то чувствительный датчик. Нику от этого было мало проку. Тревожные огни замелькали в хранилище, а звон убивал малейшую надежду услышать приближение врага. В дальнем конца прохода с потолка спускался железный щит, перекрывая доступ к стеклянным стенам вакуумной. Он был уже ниже уровня головы и продолжал движение вниз со зловещей скоростью. Выбора не оставалось. Ник бросился вперед, понесся по коридору, молясь о том, чтобы у него за спиной не оказалось стрелка. Напольные огни теперь светились в полную силу, а записанный голос выкрикивал инструкции, которые Ник не мог ни слышать, ни понимать. Повсюду вокруг него скрежетали опускающиеся щиты и раздавался пронзительный звон, а где-то на заднем плане возник рев, как будто самолет запустил двигатели перед взлетом. Датчик, почувствовав его приближение, автоматически раскрыл двери. Щит продолжал опускаться, высота просвета теперь составляла немногим больше фута. Ник рухнул на пол и проскользнул внутрь.

Щит коснулся пола и надежно прижался к нему. Ник оглянулся, дрожа от пережитого. Ательдин и Эмили выглядывали из-за машины. Киллеров здесь вроде не было.

Он поднялся на колени. Ногам своим он не очень доверял, а потому пока не встал в полный рост.

– Что произошло? – Ему пришлось кричать, иначе его голос был бы не слышен за ревом, доносящимся из-за щита.

– Дым от выстрела привел в действие пожарную сигнализацию, – сказал Ательдин. – Она тут очень чувствительная, как вы понимаете, – такие ценности.

– А почему не включились спринклеры?

– Здесь их нет. Что намочить эти книги, что сжечь – особой разницы нет. Хранилище закупоривают, а потом выкачивают оттуда весь воздух. – Он постучал кулаком по вакуумной машине. – Примерно как в увеличенном варианте такой штуки.

Ник потер голову.

– Хорошо, что я успел выбраться оттуда.

– Да уж.

– А что случилось с Хальтунгом?

– Они убили его, – сказала Эмили. Лицо ее посерело. – Эти люди, уж не знаю, кто они. Они его убили.

По другую сторону щита рев воздуха смолк. Тревожный звонок прекратился… или, подумал Ник, просто звук в вакууме не распространяется.

– И что мы будем делать теперь?

Ательдин кивнул в сторону металлического щита.

– Ничего. Щит можно поднять только сверху. Но даже если бы мы и могли его поднять, то делать это не стоило бы. Там, за щитом, считайте, настоящий космос.

– И как же мы отсюда выберемся?

Ник оглянулся. Дверей тут не было, кроме той, что вела в хранилище.

– Придется ждать прибытия полиции. Она появится очень скоро.

Ника это мало утешило. Пусть он сейчас и в Бельгии, но, как только полицейские введут его имя в компьютер, сразу все о нем и выяснится. Он принялся оглядывать помещение. Где-то ведь тут должен быть вентиляционный люк, аварийный выход, туннель для сервисных работ. Ничего. Сплошная бетонная тюрьма. Вот разве что отверстие в стене, куда уходит двухфутовая труба вакуумной установки.

Ник осмотрел машину.

«Почти идеальный вакуум», – сказал несколько минут назад Хальтунг. Значит, воздух должен куда-то деваться. В том месте, где труба уходила в стену, была стальная муфта, из которой торчали четыре винтовых штифта с гайками-барашками на них. Ник подбежал и попытался открутить один из них. Барашек не поддался.

Он поискал, чем бы его ударить. Увидел пожарный топор в стенной нише. Схватил его и обухом ударил по лепестку барашка. Барашек дрогнул, повернулся на несколько градусов. Ник продолжал колотить по барашку, пока тот не сделал несколько оборотов. Сам штифт был толщиной в дюйм, и когда барашек отошел достаточно далеко, его можно было крутить рукой.

– Сюда, – подозвал он Эмили. Показал на штифт. – Крутите, если получится.

Она сразу же поняла. А Нику предстояло стронуть еще три барашка. Он посмотрел на щит, спрашивая себя, что происходит там, с другой стороны. Прибыла ли уже полиция? Задохнулись ли парни в шлемах-масках, или же они успели убежать до того, как опустился щит с другой стороны?

Самым упорным оказался четвертый барашек. К тому времени, когда удалось его стронуть, Эмили отвинтила все три. Ник присел рядом с ней, их руки соприкасались, словно у детей, с нетерпением разворачивающих рождественский подарок. Несмотря на холод, с Ника тек пот.

Барашек отвинтился, и Ник отпрыгнул в сторону, ожидая, что труба камнем упадет на пол. Труба не шелохнулась.

По другую сторону что-то ударило в щит. В ярости и разочаровании Ник поднял ногу и ударил по трубе – она с хлопком выскочила из муфты и упала на пол, едва не угодив ему по пальцам. В стене перед ним зияла черная дыра. Сунув в нее руку, он ощутил поток холодного воздуха.

– Лучше, чем ничего, – неуверенно проговорил он и оглянулся на машину. – Книга готова?

Ательдин посмотрел на дисплеи.

– Чтобы довести ее до комнатной температуры, нужно еще не меньше часа.

– У нас нет времени.

– Что вы имеете в виду? – Ательдин схватил его за руку. – Эта книга бесценна. Вы не можете взять ее сейчас, когда процесс не дошел еще и до половины.

Ник отмахнулся от него и подбежал к пульту управления машиной. Он нашел большую красную кнопку, под которой было написано NOTAUSSCHALTUNG. Аварийное отключение. Нажал на кнопку ладонью. Жужжание в машине прекратилось. Раздался щелчок замка. Он открыл дверцу и вытащил книгу. Она была холодна, но не очень.

«Я даже не знаю, зачем ее беру», – подумал он. Но кто-то считал, что за нее можно убить.

– Она не принадлежит вам, – возразил Ательдин. – Давайте дождемся полиции.

– Не могу.

Ник сунул книгу вместе с картой в рюкзачок и протянул его Эмили. После чего нырнул головой вперед в дыру. Он оказался в узком бетонном туннеле, в который едва протискивались плечи. Несколько футов туннель шел горизонтально, потом Ник уперся в вертикальную стену.

«Но ведь воздух все равно должен куда-то выходить».

Он поднял руку над головой и ощутил пустоту. Перевернулся на спину и посмотрел вверх – увидел решетку на фоне подсвеченного городом неба. Потом подтянул колени и оттолкнулся, ввинчиваясь туловищем в вертикальный туннель. Еще немного – и он дотянулся рукой до решетки. Она подалась без всякого сопротивления. Он откинул ее в сторону, протащил себя через отверстие и упал на мерзлую траву.

Он оказался сбоку здания. Пока следом за ним выбиралась Эмили, Ник поднялся и двинулся к входу. Рядом с будкой охранника на асфальте распростерлось мертвое тело. Другое лежало у ступенек, ведущих к двери. Черный полноприводный «лексус» с итальянскими номерами стоял по диагонали на парковке, блокируя «ягуар» Ательдина.

В морозной ночи раздавался вой сирен – далекий, но приближающийся. Как же выбраться отсюда? На парковке ни одной машины, кроме их «лексуса», и никаких признаков жизни ни в одном из соседних зданий. Они находились в самом сердце обширного промышленного района, и идти пешком до центра города было нереально.

И в этот момент Ник услышал музыку.

Поначалу он решил, что это галлюцинация. В ушах у него все еще стоял звон сигнализации в хранилище. Но музыка не кончалась – или она уже начала повторяться в его ушах, как случается с навязчивыми песнями? Он прислушался. Пел Боб Марли – вот уж кого он меньше всего ожидал услышать. Похоже, музыка доносилась из «лексуса».

Закончился один трек, начался другой. Ник присмотрелся и увидел клубящийся в ночи дымок из выхлопной трубы машины. Значит, в машине кто-то сидел? Он подкрался поближе, пытаясь разглядеть за подголовником, есть ли там кто-нибудь на сиденье. Луч прожектора со стены здания пробивал лобовое стекло – если бы внутри кто-то был, то его силуэт наверняка был бы виден. Но Ник не видел никого. А двигатель работал.

Ник подкрался к машине, потянулся к ручке водительской двери. Глубоко вдохнув, он открыл дверь.

Струя теплого воздуха изнутри ударила ему в лицо. Машина была пуста. Ник сел за руль и перевел рычаг в положение «назад». Педаль газа оказалась чувствительнее, чем он ожидал, и машину со скрежетом покрышек отбросило назад. В зеркало заднего вида он увидел Эмили – она бежала по траве от вентиляционного хода в стене, держа в руках его рюкзак. Потом она словно споткнулась. Упала на руки и на колени и исчезла из виду.

Ник снова оглянулся. Дверь в хранилище распахнулась – на ступеньках стоял еще один человек в шлеме-маске с пистолетом в руке. Он крутил головой во все стороны. Вой сирен стал громче.

Эмили распахнула заднюю дверь и запрыгнула на сиденье. Как только она оказалась в машине, Ник нажал на педаль газа. Машина была ему незнакома, к тому же его охватила паника, и он чуть не врезался в фонарный столб. Вывернул руль – и тут же оказался перед будкой охранника. Такая дерганая езда, вероятно, и спасла его. Стекло пассажирского окна взорвалось, когда киллер наконец понял, что происходит. В салон дождем хлынули мелкие осколки, посекли лицо и руку Ника, но пуля прошла мимо. Ник почти и не заметил этого. Он проскочил через ворота, вывернул на подъездную дорожку и утопил педаль газа.

XLIV

Штрасбург

– Честь обязывает меня, мадам, сообщить вам, что я более не представляю собой обеспеченного жениха, каким был прежде. Я сделал определенные вложения, которые, против моих ожиданий, не вернулись. Это, в свою очередь, повлекло за собой долги, которые поглотят большую часть моего дохода, а может, и весь доход. При сложившихся обстоятельствах я не буду в претензии, если вы решите разорвать мою помолвку с вашей дочерью.

Лицо Эллевибель не дрогнуло за все то время, что я произносил эту заученную речь.

– Это очень порядочно с вашей стороны, герр Генсфлейш. Такая честность свидетельствует в вашу пользу. Более того, она лишь подтверждает сложившееся о вас хорошее мнение. Если это единственная причина, я, конечно, не стану препятствовать вашему браку. Мой покойный муж был предпринимателем – я знаю, как прихотливо колесо фортуны. Вера и характер – вот что делает человека таким, какой он есть. И я уверена, в этих ваших качествах моя дочь не будет разочарована.

Я согнулся в поклоне пополам, как человек, которому в живот вонзили нож.

– Благодарю вас.

Я стоял у стола в сарае моего дома в Сент-Арбогасте и смотрел на руины собственного предприятия. Каспар был в Штрасбурге – расписывал стену над алтарем. Я остался один на один с моими неудачами. Медная дощечка, на которой я выстучал пуансоном буквы, и три индульгенции, что удалось с нее изготовить, несколько бутылок чернил, двадцать шесть стальных штырей с буквами на концах, кипа неиспользованной бумаги, придавленная камнем. Мне померещились отзвуки того последнего утра в Париже. Я вложил все мои надежды и труды в этот тигель, семь раз разогревал его на огне, но, когда Тристан разбил его мечом, металлы превратились в шлак. В ничто.

В глубине души у меня уже родилось знакомое ощущение – как у зайца, почуявшего лисицу. Или у путника, услышавшего, как хрустнула ветка в лесу. Этот же инстинкт гнал меня из Майнца, из Кельна, из Базеля, из Парижа – стоило мне только уловить приближение опасности. Но теперь мне было почти сорок. А сорок – это не двадцать. У меня были дом, положение. Я не мог снова пуститься бродяжничать. И представить не мог расставание с Каспаром – единственным моим другом.

Я оказался в ловушке. Не за стеной или решеткой – но в плену безжалостных обстоятельств. Во мне кипел гнев бессилия. Я стукнул кулаком по столу. Зазвенели стекло и металл, одна из склянок с чернилами опрокинулась, чернила разлились по столу. Попали на разбросанные пуансоны, буковки на их концах почернели.

Я взирал на это. Словно во сне, взял я один из пуансонов, перевернул концом вниз и ударил им по столу. Тот сотрясся, словно самое дерево поняло важность этого момента. Я поднял пуансон. На дереве стола осталась единственная отметина. Буква «А». Я снова погрузил пуансон в лужицу чернил и сделал еще один отпечаток, потом еще один. Скоро десяток отпечатков появились на столе. Пуансон и форма, мужское и женское начала. Одно входит в другое и воспроизводится.

Я побежал через двор к каменной постройке. Огонь там не разводился несколько недель. Угля у меня хватало, но вот растопки не было. Я вернулся в сарай, собрал оставшиеся индульгенции, разорвал их на полоски, присел над печью и трутом высек на них искры. Края начали тлеть. Я подул, вызывая огонь к жизни, сжигая следы моего поражения.

На полке у окна я нашел свинцовый стерженек, которым пользовался для чернения чернил. Когда огонь разгорелся, я установил над ним свинец в металлической чаше. Свинец размягчился и выгнулся, стал плавиться, как масло. Я принялся помешивать его ложкой, внимательно наблюдая за процессом: если металл перегреется, то будет слишком сильно прилипать к форме.

Я положил медную дощечку на скамью среди пестиков и сосудов, которые мы использовали для чернил, погрузил ложку в жидкий свинец, зачерпнул и разлил немного по меди. Когда металлы встретились, с шипением стал выделяться пар, расплавленный свинец растекся по канавкам, образующим буквы. Я постучал по дощечке, чтобы выбить воздушные пузыри.

Когда свинец остыл, я подвел под него нож и вытащил из меди. Руки у меня дрожали. Я боялся прикладывать слишком большие усилия из страха погнуть мягкий металл. Наконец я извлек его – плоскую пластинку размером с большой палец. Я отнес ее назад в сарай, обмакнул в чернила и ладонью прижал к чистому листу бумаги. Держал так некоторое время, чуть ли не боясь посмотреть, что получилось.

Наконец я поднял пластинку.

Это было написано задом наперед, потому что такова уж природа подобных отпечатков: дитя суть зеркальное отражение родителя. Но я мог легко прочесть получившееся. Слова криком рвались из моей души.

EGO ТЕ ABSOLVO – ОТПУСКАЮ ГРЕХИ ТВОИ.