Текст книги "Бунт в "Зеленой Речке""

Автор книги: Тим Уиллокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Когда доктор осознал необходимость действия, решение пришло почти сразу же. Все, что Клейн делал до сих пор, сопровождалось глубоко укоренившимися в его сознании страхом и беспомощностью. Шел ли он в душ, мочился ли в туалете, качался ли в спортзале, разговаривал ли с охранником или, наоборот, не говорил с ним, выбирал ли столик в жевальне, решал ли, с кем надо здороваться, а с кем нет, – каждое действие, каким бы незначительным на первый взгляд оно ни казалось, сопровождалось мучительными раздумьями на тему: как бы чего не вышло. Можно ли разговаривать с латиносами, позволительно ли не ненавидеть негров, можно ли болеть за Мадди Уотерса, а не Уилли Нельсона безнаказанно? Или все не так уж страшно? Наверняка не скажешь. Эти самые неуверенность и страх подпитывались смесью слухов, воображения и грубой реальности. Так что решиться на что-то на свой страх и риск оказалось даже приятно. У парня в столярке Клейн купил пятнадцатисантиметровый гвоздь, а у уборщика-кубинца – обломок рукоятки от метлы. Затем вбил гвоздь в обломок, получилось некоторое подобие штопора. После этого Клейн отыскал опустившегося до унизительной работы по очистке подносов Пинкли на задворках кухни и аккуратно пробил гвоздем его голову точно позади височной кости.

Когда часом позже главный повар Фентон наткнулся на Пинкли, молодой зэк продолжал трудолюбиво счищать с подносов объедки как ни в чем не бывало, словно за его ухом не красовалась дыра от стального прута.

Пинкли пережил последовавшую операцию по лечению средней менингиальной артерии, совершенно не помня об инциденте без свидетелей. Никто ничего не узнал, да особо и не старался. А пару дней спустя Нев Эгри наклонился к уху Клейна, собиравшегося расправиться со своей порцией пудинга, и обронил: „Отлично сработано, док“.

А капитан Билл Клетус отвел Рея в сторону:

– Ты, Клейн, конечно, мужик хитрозадый, но не стоит корчить из себя большого умника.

Если совесть Клейна и вопрошала его, стоил ли комок вонючего желе весом в четыре унции покалеченной руки и неизлечимого повреждения мозга, то голос ее тонул в воплях ликования всего его существа. Терзавший Рея страх, как по волшебству, испарился. Впервые за время своего пребывания в тюрьме Клейн подошел к писсуару помочиться, встав между двух пожизненников. Чувство вины за потерю Пинкли своей индивидуальности Клейн на корню глушил, тем более что даже родная мать Майрона признавала тот факт, что новый характер сына несравненно лучше сработанного Творцом. Послушный, смирный, почти назойливо вежливый и предупредительный Пинкли присоединился к „Армии Иисуса“ (Сила в Любви и Вере!) и, продолжая чистить на кухне подносы и радоваться, что труд его шел на благо Господа, стал проводить в тюремной часовне по два часа в день, молясь о спасении своей души. А то, что Пинкли мог погибнуть – а такое могло случиться, хотя видит Бог, кому, как не Клейну, знать, насколько глубоко можно затрагивать фронтальные доли мозга, – искупалось тем, что теперь десерт Клейна полностью находился в его распоряжении. Кстати, он, как правило, отодвигал его прочь.

У внутренних ворот административного корпуса Клейн увидел охранника Красовича, хмуро присматривавшегося к проходившим мимо, и вернулся к действительности. Красович как раз выдернул из очереди зэка-латиноса для обыска.

Коридор административного корпуса с нормальными этажами и комнатами подавлял не так сильно, как ярусы жилых блоков. Над головой – совсем невысоко! – был обыкновенный потолок, а не осточертевшая стеклянная крыша. В этом крыле находилась библиотека, церковь, две комнатушки, отведенные для идиотских собраний реабилитационной группы, так любимой комиссией по освобождению, и спортивный зал. Последний служил источником незатухающих конфликтов между боксерами, которые считали его своим, и баскетболистами, предпочитавшими деревянные полы спортзала бетонированной площадке во дворе. Минуя его, Клейн – теперь чисто рефлекторно – старался не задеть кого-нибудь плечами, чтобы не спровоцировать драку.

У внешних ворот прямо под вентилятором воздушного кондиционера дежурил слегка взмокший охранник Грайрсон. Клейна обыскивали редко, а еще реже его обыскивали с пристрастием. Таковой обыск, проводимый профессионалом, занимал от пяти до семи минут, принимая во внимание скулеж обыскиваемого и изобретательность, с которой совершенствовались методы сокрытия нелегальщины. Обычная схема – вывернуть карманы, отвернуть воротник и манжеты, прощупать швы, снять обувь, раздвинуть пальцы ног, поднять гениталии, расслабить и раздвинуть ягодицы… В общем, нудное и неблагодарное занятие, тем более что таким образом редко обнаруживали контрабанду, заслуживающую серьезного наказания. Самокруточка анаши, к примеру, стоила лишения возможности пользоваться телефоном сроком на неделю. Суровость выносимого наказания полностью зависела от характера и настроения дежурного охранника. На всех проходных обыскивать всех проходящих зэков у администрации „Зеленой Речки“ просто не было возможности. Все ворота оснащались детекторами металла, но нынче им уже исполнилось по двадцать лет. При необходимости они легко выводились из строя и часто не использовались, дожидаясь, когда у парней из обслуживающего персонала под руководством Денниса Терри дойдут до них руки. Грайрсон кивнул Клейну и махнул рукой, пропуская через ворота.

Снаружи на бледно-голубом небе сияло солнце, а воздух после душной тюрьмы казался особенно свежим. Слева, между административным крылом и блоком „D“, за высокой металлической оградой находилась площадка, где белые зэки, преимущественно из банды Грауэрхольца, накачивали мышцы. После того как Майрон Пинкли ударился в религию, Клейну позволили три раза в неделю наведываться сюда и качаться в окружении лбов с полуметровыми бицепсами. Справа, между спортзалом и блоком „B“, располагалась такая же площадка для чернокожих. Клейн побывал в той клоаке только дважды, каждый раз для оказания помощи слишком усердным качкам, ронявшим себе на грудь штанги весом в сто кило и ломавшим ребра.

Клейн шагал по бетонному проходу к основным воротам. Те представляли собой тоннель с крутым сводом, зажатый между двумя парами огромных дубовых дверей, усиленных полосами кованого железа. Между этими дверьми, выходившими вовнутрь и наружу, находилась еще одна, питтсбургской стали, открываемая дистанционно с помощью электромотора. Массивная гранитная стена, соединяя концы гигантских спиц шести основных тюремных строений, образовывала в плане исполинский каменный шестигранник, скрывающий в своих недрах две тысячи восемьсот заключенных и их надзирателей. Основание стены, по слухам, уходило глубоко в землю, чтобы нельзя было сделать подкоп. По верхнему краю стены шли два ряда колючей проволоки, отсвечивающей тусклым даже в самый солнечный день металлическим блеском. На одинаковом расстоянии друг от друга охранники на стене баюкали в руках свои М-16 и поглядывали на смертельно надоевшие им дворы и мастерские.

Прямо над главными воротами возвышалась загадочно сочетавшая в себе в равной мере элегантность и варварство приземистая башенка. Внутри башенки повелевал своими проштрафившимися земляками начальник тюрьмы Хоббс. Обдуманная архитектура была весьма красноречивым памятником другой эпохи и в этом качестве вызывала чувство благоговения, будучи по-своему красивой. Клейн же видел в этом здании только гору гранита, ассоциирующуюся с отчаянием, и не испытывал к нему ни уважения, ни восхищения. Под пристальным взглядом ближайшего стрелка доктор свернул в сторону. Позднее он вел прием в своей частной клинике в арендованном у Денниса Терри подвальном помещении. Безопасность и нормальная работа клиники гарантировалась словом Нева Эгри. Сюда мог пожаловать со своими болячками и недомоганиями любой заключенный, расплачиваясь с Клейном сигаретами, порножурнальчиками, купонами, имевшими хождение в тюрьме, наличными баксами – в общем, любой валютой, которую Клейну угодно было принять. А пока доктор свернул за угол проволочного лабиринта и направился в сторону тюремного лазарета, который посещал с обходом каждое утро.

Больница располагалась в двухэтажном здании под юго-западной стеной. Клейн мысленно прокрутил в памяти расписание на сегодняшний день: Джульетты Девлин сегодня не будет, из-за чего Клейн, в перспективе встречаясь с Хоббсом, не очень-то и расстроился, хотя обычно с удовольствием предвкушал встречи. Давеча Девлин раскрутила его на пари по поводу предстоящей сегодня вечером встречи между „Лейкерс“ и „Нике“. Клейн поставил блок „Уинстона“ против двух пар новых трусов производства фирмы „Кельвин Клейн“ на то, что „Нике“ продуют с разницей не больше шести очков. Поскольку бельишко, пошитое более известным однофамильцем Клейна, было немалой роскошью, Рей считал, что игра стоит свеч. Взбежав по лестнице, Клейн проскочил в двери лазарета, которые днем обычно были распахнуты настежь. Сегодня на втором этаже у забранных решеткой ворот дежурил охранник-кореец по имени Сянь. Пока Сянь впускал доктора и отпирал ему третью, стальную дверь, Клейн пожелал ему доброго утра: кореец, по своему обыкновению, не ответил. Сянь проехал полмира, прежде чем устроился охранять в Техасе банду насильников и убийц, и, по-видимому, не видел особого смысла желать им чего-либо доброго. Клейн миновал амбулаторию и вошел в кабинет врача. Лет пятнадцать назад стены кабинета выкрасили в ядовито-горчичный цвет – надо полагать для того, чтобы больные и персонал не забывали о том, что здесь не в бирюльки играют. Теперь желтая краска вздулась и облупилась, обнажая отставшую местами штукатурку потолка.

Прихватив на ходу белый халат и пачку бланков анализов, Клейн заторопился в палату Крокетта. Лягушатник-Коули поднял свою кудлатую башку и, оставив пациента, устремился между койками к Рею. С шеи свисал стетоскоп, а на руки были надеты резиновые перчатки.

– Что нового, шеф? – спросил Клейн.

– Лопес по-прежнему высирает ту кровь, что в нем еще осталась. Глянь сам. Лично я думаю, надо бы предупредить его мамашу. Она знает, что Винни не хочет ее видеть, но как-то просила, чтобы ее в случае чего предупредили.

– Конечно.

– Райнер, сдается, где-то перехватил феноциклидина[2]2
  Наркотик для скота. – Примеч. пер.


[Закрыть]. У Дино Бейнса подскочил гемоглобин. А Джимп пытался задушить подушкой Гарви.

– И остался в живых?

Коули вопросительно изогнул бровь.

– Я имею в виду Джимпа, – уточнил Клейн.

Коули мрачно кивнул.

– Ладно, пошли посмотрим этих дятлов.

Коули стащил свои перчатки, аккуратно отгибая их с краев так, чтобы одна из них оказалась внутри другой, а открытая кожа не соприкасалась с наружной поверхностью резины. Эту привычку негр перенял у Клейна, и тот всегда следил за Коули с тайным удовольствием. Фельдшер швырнул резиновый комок в мусорную корзину и вслед за Клейном направился к ближайшей койке.

Временами Клейн представлял себе „Зеленую Речку“ в виде русской матрешки из пластов страха разной интенсивности. Так вот в самом центре этой матрешки находилась черная пустота, называемая СПИД. Это была не та болезнь, с которой Клейну часто приходилось иметь дело на свободе, но зато теперь ему пришлось столкнуться с ней вплотную.

Никто толком не знал, какой процент населения тюрьмы был ВИЧ-инфицирован, но он, бесспорно, был высок. Многие на воле баловались наркотиками, вводя их внутривенно, и принесли заразу с собой. Наркомания процветала и в стенах „Речки“: общие шприцы, беспорядочные половые сношения между зэками и нередкие кровопролития провоцировали дальнейшее распространение болезни. Во внешнем мире СПИДом заражались здравомыслящие мужчины, с приличным жалованьем, прекрасным образованием и верными женами и тем не менее они вели себя потрясающе глупо. Им, по мнению Клейна, оправдания не было. В „Зеленой Речке“ обстановка была иной. Здесь страх перед заразой так велик, что само упоминание о ней было табу, и только в глубине сознания каждого человека вспыхивал неугасимый огонек ужаса. Лазарет был переполнен инфицированными. Рей Клейн и Эрл Коули уже устали бороться с кризисом.

Им приходилось сражаться со зверинцем микроскопических тварей, борющихся за жизнь в телах людей, которые, в свою очередь, цеплялись за свою жизнь в мире, в тюрьме и, наконец, в своем последнем окопе – палате Крокетта, где их приканчивали кандидоз, туберкулез, заражение крови, стрептококковая пневмония, сальмонелла, токсоплазмозы центральной нервной системы, криптококковые менингиты, цетомегаловирусные ретиниты, мультифокальная лейкоэнцелопатия, лимфомы и черт знает что еще – целый хоровод болячек, количество и разнообразие которых делало честь воображению Господа Бога и упорству ненормальных людей, смевших оказывать сопротивление высшей воле.

Утренний обход производился в соответствии с устоявшейся схемой. Клейн и Коули вместе подходили к каждой койке, и Коули, который не покидал этого здания уже много лет, рассказывал доктору об изменениях в состоянии лежавшего на ней больного. Клейн показывал фельдшеру те немногие лабораторные анализы, которые они имели возможность делать сами, и при необходимости растолковывал негру их значение. Затем Коули методически обследовал пациента согласно указаниям Клейна. Доктор с удовольствием следил за движениями рук Коули, созданных, казалось, для собирания хлопка и вспахивания каменистого поля. За прошедшие три года Клейн научил Коули большей части того, что следовало знать в клинической медицине, а тот, подобно губке, впитывал знания с такой страстью, что Клейн невольно ему завидовал. Рей нисколько не сомневался в том, что в бывшем чернокожем издольщике жил великий терапевт Божьей милостью. Тела больных передавали его пальцам свои страдания, а Коули умел их выслушивать. Клейн встречал на своем пути очень немного подобных врачей и всегда любил следить за их работой, сожалея о том, что у него нет оснований приравнивать себя к таким лекарям. Клейн никогда не говорил этого Коули и не выражал ему своего восхищения и гордости из-за опасения поставить и себя, и негра в неловкое положение. Он никогда не любил цветисто выражаться, тем более считая, что тюрьма – не самое подходящее для этого место. Но перед своим освобождением он хотел бы высказать Коули свои соображения на его счет. Возможно, это произойдет совсем скоро. Может быть, даже сегодня…

Из другого конца палаты раздался скрежет металла по камню и отвлек Клейна от мыслей о свободе.

Винни Лопес лежал, глядя в потолок, на слипшихся перепачканных простынях. Из капельницы, свисавшей у сгиба его левой руки, поступала декстроза с добавкой калия. На полу подле койки валялось подкладное судно из нержавейки: видно, Лопес пытался взять его с тумбочки, но уронил. Не имея сил достать судно, Винни лежал в собственных испражнениях, прижимая к бокам сжатые кулаки; его лицо превратилось в маску стыда и унижения.

– Поди принеси чистое белье, – приказал Коули Клейну.

Клейн быстро направился к бельевому шкафу в конце комнаты. Он выполнял многочисленные приказы Коули, касавшиеся ухода за больными, не прекословя. Не признавая таким образом власти Коули, Клейн никогда не смог бы использовать или передать тому свои медицинские познания. Коули заправлял лазаретом шестнадцать лет до появления в нем Клейна и, если, конечно, проживет, будет заправлять им столько же и после его ухода. Коули был здесь начальником.

Когда Клейн вернулся с простынями, Коули как раз снял пустой мешочек с капельницы:

– Это все. Парень получает переливание каждые восемь часов. Как гадаешь, этого хватит?

Клейн кивнул, глядя на Лопеса, и Коули отошел. Рей положил простыни и задернул занавеску, отгораживавшую койку Лопеса. Принеся тазик горячей воды, доктор натянул резиновые перчатки и обмыл Винни с головы до ног. За каких-то шесть месяцев мексиканец из спарринг-партнера Робена Уилсона превратился в сорокасемикилограммовый мешок с костями. Содержание лимфоцитов в его крови упало ниже ста пятидесяти; его внутренности были поражены кампилобактериальной инфекцией, устойчивой к медикаментозному лечению или, во всяком случае, к тем антибиотикам, которыми располагал лазарет „Зеленой Речки“. Клейн читал о новых, более действенных лекарствах, но те стоили дороже, чем они с Коули могли себе позволить потратить. А кровавый понос, терзавший Лопеса, уже истощал в его организме резервы калия и протеина, что служило причиной анемии, прогрессировавшей с каждым днем. К тому же полость рта и микрофлора парня были поражены кандидозом.

Вообще-то заявки на кровь для переливания, так же как и на необходимые лекарства, оформлялись Баром, официальным тюремным врачом, но тот не видел в этих заявках особого смысла. Бар, местный интерн, забегал в тюремный лазарет четыре раза в неделю – каждый раз на полчаса, то есть ровно на столько, сколько требовала буква его контракта. Перед тем как вернуться на поле для гольфа, он наказывал Клейну и Коули отсылать всех тяжелых больных в центральную больницу графства. Его представления о лечении СПИДа сводились к тому, чтобы вкалывать больным слоновые дозы успокаивающих и не мешать им почивать в бозе. Клейн презирал Бара, но не за то, что его доктрина неразумна или негуманна, а за то, что врач с ее помощью просто манкировал своими служебными обязанностями. Бар получал от Управления исправительными учреждениями за несчастные два часа в неделю неплохую зарплату, а между тем на эти деньги можно было закупить медикаменты. Но власть в руках Бара. Стоит ему только пожелать, как Коули и Клейн в два счета вылетят из лазарета. Фактически они так нарушали инструкции, что их с полным на то основанием можно было сгноить в карцере. Поэтому они целовали Бара в задницу, брали на себя его обязанности и обращались к нему только с просьбой выдать заключение о смерти очередного пациента, за что, кстати, Бару платили отдельно. Тот против подобного положения дел не протестовал.

В полном соответствии с политикой Бара Клейн и Коули пришли к выводу, что лечение зависит от самих больных. Если человек хотел сражаться с болезнью, они сражались вместе с ним. Пока дело вплотную не доходило до диспансеризации, заболевшие терпели сколь возможно долго. В больнице лежали мужики, которым было не впервой попадать в переплеты, но умереть в тюремном лазарете от СПИДа – предел падения, доходить до которого никому не хотелось. В „Зеленой Речке“ проявления мужественности культивировались со страстью почти религиозной. Люди свыкались с каждодневной перспективой получить перо в бок, многим пришлось в свое время заглянуть в ствол тридцать восьмого калибра; большинство, приговори их к электрическому стулу, по крайней мере плюнули бы в глаза тюремщику, принесшему это известие. Но долгое умирание за решеткой да еще от этой болезни – „болезни пидоров“, – считалось дном, ниже которого, по мнению обитателей „Речки“, опуститься нельзя.

Соответственно, большинство пациентов предпочитало садиться на транквилизаторы. А почему, собственно, и нет, спрашивал себя Клейн; иногда он думал, что ценность жизни сильно преувеличивают. Люди рождаются и умирают, и кому какое до этого дело, за исключением разве что близких родственников? А скорбь – это удел скорбящих, а не покойников. Клейн надеялся, что, когда придет его час, у него хватит здравого смысла, чтобы покончить со всем быстро и чисто. Конечный результат уже предопределен – зачем же тогда копья ломать?

Но Винни Лопес был из породы бойцов. Боксер. Заталкивая комок замаранных простыней в пластиковый мешок, Клейн случайно встретился глазами с Лопесом и увидел в них свирепое отрицание минутной слабости. На секунду сердце Клейна дрогнуло: доктора захлестнули запретные эмоции, и, не дожидаясь, пока совсем размякнет, Рей отвернулся. Щелкнув резиновыми перчатками, он сунул их в тот же мешок с простынями и натянул чистую пару. Затем, стараясь не встречаться с этими опасными глазами, он встряхнул свежую простыню и, перекатив парня на бок, подоткнул ее под тело Винни. Когда Рей снова повернул больного на спину, он увидел, что лицо того сморщилось.

По щекам Лопеса текли слезы. Спрятав глаза под согнутой в локте рукой, он отвернулся, так что Клейн видел только его затылок. По мнению доктора, никому еще не доводилось видеть плачущего Лопеса.

Внутри Клейна все сжалось. Лопес, осужденный за четыре убийства, совершенных в ту пору, когда он был главарем одной из уличных банд в Сан-Антонио, и пользовавшийся авторитетом даже в тюрьме, плакал, как восьмилетний ребенок. Клейн развернул вторую простыню и прикрыл ею скорчившегося парня. Клейн знал, что иногда человеку необходимо побыть наедине со своим стыдом и болью, но он также понимал и то, что порой подобные соображения служат оправданием собственного нежелания помочь. Бог его знает… Поэтому Клейн отбросил рассуждения и, подтыкая простыню, прислушался к голосу сердца. Затем он выпрямился.

– Винни, – позвал он.

– Вали отсюда, приятель, – отозвался Лопес из-под локтя.

Клейн опустился на стул возле койки. Прямо перед ним была обтянутая простыней спина Лопеса. Клейн опустил руку ему на плечо и почувствовал, как больной напрягся еще сильнее. Рука доктора осталась лежать на плече парня, и через некоторое время Винни обмяк. Клейн пожалел, что совершенно не говорит по-испански.

– Винни, – сказал он. – Ты, конечно, можешь послать меня подальше, но это наша с Коули работа, и мы знаем, что здесь почем. Дело в том, что в этом месте нет никакого позора в слезах, дерьме или в этой проклятой заразе. Только не здесь. Понимаешь?

Тощее тело под его рукой затряслось от горя.

– Если бы я заболел, ты, возможно, поступил бы так же, – предположил Клейн.

Лопес рывком повернулся к нему: глаза парня пылали от гнева и презрения. Рука Клейна свалилась с его плеча.

– Я бы на тебя плевал! – огрызнулся Винни.

Клейн бесконечно долго выдерживал его взгляд, затем качнул головой.

– Нет, – спокойно сказал он. – Это ты сейчас плюешь на самого себя.

Все презрение, светившееся в глазах Винни, растворилось в неприкрытой горечи. Лицо его исказилось, и он хотел было снова отвернуться, но Клейн удержал его за плечо:

– Умри как мужчина, Винни…

Тот в смятении уставился на Клейна; губы парня дрожали.

– Хотел бы я… – прошептал он, борясь со слезами. – Это все, чего я хочу. Это все, приятель.

Все…

Клейн проглотил комок:

– Мужчины умирают и так.

Винни отрицательно затряс головой, но Клейн продолжал:

– Конечно, легко чувствовать себя мужчиной, наступив кому-нибудь на горло. Приятное ощущение, я знаю. А вот остаться мужчиной, лежа в своем собственном дерьме, – это другое дело. Это чувство мне незнакомо. Может быть, у меня и не получится, даже если придется попробовать. Но человек, который останется мужчиной в такой ситуации, может считать себя очень сильным человеком.

На глазах Лопеса навернулись слезы, и он было зажмурился, но затем с трудом посмотрел на Клейна.

– Мне страшно, приятель, – признался он.

– Я знаю, Винни. – Клейн взял парня за руку.

– Мне страшно, – повторил больной и стал негромко всхлипывать.

Клейн молча сидел рядом, позволяя огромной, как мир, боли распирать его грудь. Он понимал, что все сказанные им слова могли служить утешением ему, но не Винни. Какие могут быть утешения, если тебе предстоит сгнить заживо в двадцать два года… На мгновение лед в сердце Рея растаял полностью, и он страстно возжелал обрести какую-нибудь волшебную силу, которая сделала бы всех здоровыми, счастливыми, богатыми и свободными. И его самого тоже… В эту секунду он испугался, что его прошение об освобождении будет удовлетворено, и понял мотивы своего вызывающего поведения на прошлогоднем заседании комиссии: ведь если его освободят, он потеряет все. Здесь он оставался врачом; на свободе он станет никем. В голове даже промелькнула мысль обломать о голову капитана Клетуса стул, чтобы отправиться в карцер, но минутный порыв быстро прошел, и Клейн остался сидеть подле койки Лопеса, держа того за руку и прислушиваясь к свисту измученных легких парня. Спустя несколько минут, показавшихся Клейну часами, Винни обмяк и затих.

По ту сторону занавески рыкнул грубый голос:

– А ну прекрати эти штучки, Дино: и так дышать нечем. Я тебя предупреждал: если есть силы на курево, так напрягись, чтобы дотащиться до курилки. Нам здесь неохота твоим дерьмом дышать…

Лопес замер и вытер лицо краем простыни.

– Я не хочу, чтобы Лягушатник видел меня таким, – сказал он.

– О чем разговор, – ответил Клейн, зная, что Винни, как и все больные, благоговел перед Коули. Кивнув, он поднялся со стула. – Я еще загляну к тебе позже.

Подняв с пола мешок с бельем, он остановился перед занавеской:

– Винни, я хочу попросить тебя кое о чем.

Лопес вопросительно взглянул на него.

– Разреши мне вызвать твою мать, – сказал Клейн.

Винни отвернулся.

– Подумай хорошенько. И над тем, о чем мы с тобой говорили, – посоветовал Клейн и потянулся к занавеске.

– Клейн, – окликнул его Лопес.

Клейн взглянул на парня через плечо. Секунду помешкав, Лопес кивнул.

– Спасибо, Винни, – кивнул в ответ Клейн. Он выскользнул за занавеску как раз вовремя, чтобы перехватить Коули:

– Винни нужно некоторое время побыть одному. Коули посмотрел на занавеску, затем перевел взгляд на Клейна и подбросил на ладони мешочек с жидкостью для внутривенного вливания.

– Сдается, это может маленько и подождать.

– Спасибо, – поблагодарил его Клейн. Коули бросил взгляд на часы:

– Насколько я припоминаю, у тебя свидание с нашим всемогущим повелителем, чтобы узнать, насколько прилежно ты сосал белые пупырышки у членов комиссии. – И он показал на часы Клейну.

Без двадцати пяти одиннадцать! Хоббс уже ждет!..

– Твою мать! – вздохнул Клейн и, сдирая с плеч белый халат, побежал к двери.