Текст книги "Бунт в "Зеленой Речке""

Автор книги: Тим Уиллокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

– И она не забрала заявление? – спросила Девлин.

– А она могла? – ответил Клейн. – Все, машина заработала. Цирк, да и только. Газеты, адвокаты, женские союзы… И прокурор облизывался при одной только мысли о том, сколько голосов на предстоящих выборах принесет ему обвинительное заключение. А ведь до моего суда этот придурок наверняка считал, что „Девушка-евнух“ – это библейское сказание. Он в темпе обзавелся двумя помощниками женского пола и появился в вечернем выпуске новостей, размахивая феминистским журнальчиком…

Девлин невольно засмеялась, но тут же осеклась.

– Прости, – виновато сказала она. – Просто…

– Знаю, знаю, – перебил ее Клейн. – Это была обалденная комедь. Я уже тогда так думал. И, черт возьми, оказался прав! Мой адвокат, который, к слову, сейчас владеет моим домом, посоветовал мне не выступать. Доказывать якобы должны они, а, появившись за барьером, я буду выглядеть как какой-нибудь Ганнибал Лектер. После ее выступления со стороны обвинения казалось, что я уже победил: ни для кого не было секретом, что ее душа не лежала к этому делу. Но затем во время перекрестного допроса мой кретин-адвокат практически изнасиловал ее вместо меня, изобразив потаскухой, которой она не была, и оставил рыдать в подол блузки. К тому времени я уже и сам уверовал, что изнасиловал бедняжку. Суд признал меня виновным и отвалил от пяти до десяти лет.

Клейн замолчал и крепко потер лицо ладонями.

– Как ее звали? – поинтересовалась Девлин.

Клейн, не отнимая рук от лица, ответил:

– Я не особо старался запомнить ее имя. – К горлу подступил комок, он опустил руки, но не повернулся. – Если изнасилование предполагает использование полового акта для причинения партнеру боли, значит, я насиловал ее неоднократно. Но не реже и не меньше, чем она меня…

– Иногда грань, отделяющая любовь от ненависти, достаточно тонка, – заметила Девлин.

Клейн промолчал.

– Чтобы причинять такую боль, надо очень сильно любить друг друга. Во всяком случае, некоторое время.

– Ага, – согласился Клейн. – „Небеса глядят без гнева, как любовь перерастает в злость“ и все такое прочее. Мы оба виноваты.

Он повернулся и посмотрел в лицо Девлин, смутно выступавшее в свете свечей. Казалось, оно посерело от переживания.

– Ты не опротестовывал приговор? – спросила Девлин. – Она не передумала даже после твоего заключения в тюрьму?

Клейн улыбнулся так, что Девлин побледнела еще сильнее.

– Может, со временем она бы так и поступила, но спустя неделю после суда взяла и поставила себе капельницу инсулина.

Девлин поежилась.

– К тому времени как ее нашли, мозг несчастной был мертв. Спустя неделю консилиум врачей решил отключить аппарат искусственного дыхания…

В комнате стало тихо. Девлин присела на краешек кровати. Затем она подняла голову и открыла было рот, но Клейн не дал ей вымолвить ни слова.

– Не надо ничего говорить, – сказал он. – И не надо меня жалеть. Я заслужил свой каждый день здесь. В „Речке“ нет невиновных. Так или иначе все мы хотели в ней оказаться.

Клейн откинулся к стене, следя за чистым и спокойным, как глаза Генри Эбботта, пламенем свечи и чувствуя, что впервые с того момента, как врачи отключили аппарат искусственного дыхания, он вспоминает о прошлом без злости – только с горечью ожесточения; в его душе воцарился мир. Он вспомнил и о Генри, и о том, нашел ли тот свое последнее успокоение, покачиваясь лицом вниз в зловонной воде „Зеленой Речки“. Затем он снова вернулся мыслями к Девлин и прикинул, насколько велика вероятность того, что все они, чистые и нечистые, к утру вернутся в тот первозданный хаос, из которого когда-то вышли. Он взглянул на затылок Девлин.

– А мы еще верили в то, что являемся венцом творения, – сказал он.

Девлин, ни слова не говоря, положила голову ему на колени. Кончиками пальцев легонько пробежалась по порезам на его голени. Боль успокаивала. От тяжести головы девушки к Клейну вернулась эрекция, это тоже умиротворяло. В конце концов, возможно, это именно то немногое, из-за чего стоило жить. Интересно, подумал Клейн, если ничто не может сравниться с силой, которая превращает любовь в ненависть, то что же сказать об обратном процессе? Неожиданно Клейн обнаружил, что не испытывает ни умиротворения, ни ненависти, и от этого ему стало не по себе: он испугался и почувствовал себя покинутым.

А потом Девлин сделала то единственное, что поддержало его. Если бы этого не произошло, он так бы никогда и не узнал об этом, и как только она поняла, что это именно то, что нужно?..

Она просунула руку под полотенце и положила ладонь на член Клейна.

Рей погладил ее по голове, и короткие мягкие волоски на ее шее послушно поднимались вслед его пальцам. Девушка распахнула полотенце и, взяв член в рот, ласкала рукой яички, а Клейн дрожал от нежности и не кончал, потому что это был еще не секс, и он пообещал себе не плакать и сдержал свое слово…

Девлин села и стянула блузку через голову. Ее соски отчетливо проступили сквозь тонкую ткань бюстгальтера. Она сбросила сапожки и джинсы. В одном бюстгальтере и „джи-стринг“ она встала над Клейном на колени, а он, положив свои ободранные до мяса ладони ей на попу, осознал, что только за одно это мгновение стоило умереть. Оно было самым сексуальным из всех, что ему приходилось испытывать в жизни. Он тоже встал на колени и поцеловал Девлин, чувствуя на губах горьковатый привкус сигарет. Проведя рукой вдоль ее живота, он запустил пальцы в волосы и нашарил ее клитор, подобный на ощупь мраморному шарику, перекатывающемуся в масле, а Девлин нежно покусывала его лицо и шею. Клейн осторожно опрокинул девушку на спину и, оттолкнув краешек ее узких трусиков, лизнул. Она быстро кончила, выгнувшись, словно лук; мышцы ее живота дрожали от напряжения. Рей снова прижал ее к матрасу и снова заставил ее кончить, и продолжал бы и дальше, если бы она не схватила его за член и не приказала трахнуть ее. И Клейн повиновался, скользнув мимо ее трусиков. И это не было похоже ни на „половой акт ненависти“, ни на последнее в жизни занятие любовью. Спустив с ее плеча бретельку бюстгальтера, Клейн нежно пососал сосок. Он не старался задержать свой оргазм, он просто погружался в Девлин медленными долгими движениями, и, когда наконец пришел его черед, он так и не понял, как долго все длилось, да это его и не заботило: он знал только то, что любил эту женщину, а вся ненависть, так долго копившаяся в нем, пропала. Некоторое время он неподвижно лежал на Девлин, улыбаясь при мысли о том, что при всем своем рыцарском отношении к женщине у него не хватает сил хотя бы на то, чтобы, приподняться на локтях, снять с нее часть своего веса.

Он просто лежал с закрытыми глазами и тихо дышал. Почувствовав, что засыпает, он открыл глаза: Девлин, словно с вырезанным из нежно светящегося янтаря лицом, немного отвернулась в сторону, и Клейну привиделась на ее щеке блестящая полоска, оставленная скатившейся слезой. Девушка была невероятно красива. Красивее всех, кого Клейн видел раньше. Он хотел бы смотреть на нее вечно, но его веки сморила вековая усталость. Некоторое время он пытался бороться со сном, но это оказалось выше тех жалких сил, что у него еще оставались. Лицо Девлин все время уплывало из поля зрения. Ее сосок так и остался прижатым к его губам. Клейн разлепил губы и пробормотал женщине прямо в грудь таким низким и неясным голосом, что сам едва разобрал собственные слова:

– Я понимаю, что это не по-джентльменски, но я сейчас засну…

И, улыбнувшись тому, что он все-таки обалдуй, хотя ему и наплевать на это, Клейн заснул.

Глава 30

Хоббс, лежа на диване, смотрел на свисавшую с потолка лампу без абажура. Несколько месяцев назад он приспособился ночевать здесь, в маленькой комнатушке, рядом с его отделанным деревом кабинетом. В последние же недели ему редко удавалось заснуть более чем на час, а с начала изоляции блока „В“ он вообще не сомкнул глаз. У него были дом и жена, но желание навестить ее появлялось все реже и реже, пока не исчезло совсем. Если его жена и находила такое поведение странным, Хоббс не был склонен обращать на это внимание, а тем более беспокоиться. Хоббс теперь с трудом вспоминал имя жены, а ее лицо редко всплывало в памяти. Он не держал здесь ее фотографии. Вообще-то он полагал, что жена его, по меньшей мере, устроилась неплохо, а скорее всего, так, что лучше и некуда. Она тратила практически все, что Хоббс зарабатывал, на себя и на свой дом; а весь ее скулеж насчет недостатка любви и понимания Хоббс выслушивал в лучшем случае равнодушно, а в худшем презрительно. Джейн Хоббс – или Дженет Хоббс? Или Ребекка? – не отличила бы любовь и сочувствие от группового изнасилования. Хоббс улыбнулся этому удачному сравнению и удивился, почему вообще к нему пришла мысль о жене. По-видимому, его мозг очищал себя, готовясь к окончательному исходу. К исходу, который был уже настолько близок, что Хоббс чувствовал ослепительный свет, пылающий по ту сторону бытия.

Он бросил свою машину – а Клейн не ошибся, когда говорил о том, что паноптическая машина была его, Хоббса, принадлежностью, – в исторический вихрь вселенского насилия. Да, исторический! Он, Джон Кемпбелл Хоббс, создавал историю. Он пожертвовал своим творением в надежде на то, что высвобожденный таким образом нигилизм в конце концов подчинится дисциплине сам по себе. В этом он ошибся. Паноптический эксперимент провалился так же, как пропала любовь Хоббса к собственной жене. Доказательства были налицо: пылающий блок „В“, безумная жажда гибели несчастных беззащитных калек в больнице… Хоббс предоставил им возможность продемонстрировать свой разум, а они наплевали на это. А ведь он мечтал, что они найдут в себе силы встать на баррикадах и крикнуть во всеуслышание: „Мы достойны большего! Мы люди, а не отбросы, которыми вы пытаетесь нас сделать!..“

В комнатке вокруг Хоббса загудело, как в большом пустом гробу, и начальник тюрьмы понял, что разговаривает вслух. Время мечтаний ушло, и наступило время отчаяния, безбрежного отчаяния, которое он готовился встретить достойно. Он не страшился этого. Отчаяние поглощало все исключительное превосходство личности, и личность его обратилась в угольки вместе с вселенной, распадающейся в прах. Отчаяние было стоическим, но не смиренным. Абсолютное незнание; полная отрешенность; одинокое путешествие без какой-либо мыслимой цели. Хоббс наконец освободился и мог пускаться в долгий путь. Оставалось всего одно обязательство – начать этот путь с единственно подходящего пункта: оказаться в самом центре принадлежащей ему паноптической машины так, чтобы его увидел каждый.

Раздался стук в дверь, и Хоббс сразу узнал манеру Клетуса. Он встал с дивана, расправил складки на костюме и, поправив галстук, открыл дверь. Черный маскхалат для операций сотрудников специальных штурмовых подразделений сидел на капитане, как на корове седло. От наушника в левом ухе капитана к рации на его груди тянулся тонкий проводок.

– Прошу прощения, сэр, – сказал Клетус.

Хоббс, не говоря ни слова, прошел мимо него и сел за стол. Начальник всегда относился к своему столу с трогательной любовью: тот стоял в этом кабинете с 1882 года. Под его стеклянной столешницей был распластан архитектурный чертеж всего тюремного комплекса в плане. Как никогда прежде, Хоббс был потрясен вызывающей чувство благоговения симметрией своего детища. Он прошел своими ногами каждый его дюйм, знал все его коридоры и камеры. А здесь, под толстым стеклом, лежал скорее даже не чертеж, а сама концепция, идея, воплощение заключительного этапа Картезианского проекта, попытка познать Бога и Человека стараниями чистого разума. Но времена прошли, и теперь грандиозный корабль проекта разбился о скалы иррациональности. Рядом с чертежом лежал осколок этих самых скал: скомканный листочек дешевой бумаги в синюю линейку, вырванный из небольшого блокнота. Хоббс обнаружил его в обрывке целлофана, заткнутым в щель между гранитными блоками стены штрафного изолятора. На листке зелеными чернилами был старательно выведен номер: 1057, а под ним записаны следующие строки:

 
Каждый вечер и каждый рассвет
Кто-то для радости является на свет.
Кто-то для радости является на свет,
Кто-то рождается для горя и бед.
 

Хоббс не знал, кто написал этот стишок; он не знал даже, оригинальное это произведение или цитата. Но этот клочок бумаги чаровал его, особенно сейчас, когда начальник тюрьмы пережидал самый темный час накануне своего последнего рассвета. Для горя и бед… Для радости… Хоббс познал обе стороны медали и наконец понял, что предназначено ему судьбой только одна из них. Во всяком случае, он уйдет как личность.

Сдвинув стекло в сторону, Хоббс достал мятый листок и, аккуратно сложив по старым сгибам, спрятал в нагрудный карман пиджака. Клетус кашлянул. Хоббс уже забыл о его присутствии. Теперь он поднял голову.

– Присаживайтесь, капитан.

– Если позволите, сэр, я постою.

– Как вам угодно.

– Я только что разговаривал с Бюро исправительных учреждений в Остине. – Клетус неловко поежился. – И мне приказали временно принять на себя обязанности начальника тюрьмы, сэр…

Такого унижения Хоббс не ожидал; хотя теперь, когда слова были произнесены, он и сам удивился тому, как мало они для него значат.

– Продолжайте, – сказал он.

– Губернатор вроде как слегка удивился, что вы не сочли нужным информировать его о происходящем. Честно говоря, сэр, я тоже. Губернатор заключил, что в настоящее время состояние вашего здоровья вряд ли позволит вам продолжить работу.

– Губернатор, значит…

– Да, сэр.

– А вы, стало быть, с ним связались.

Клетус выдвинул челюсть вперед.

– Да, сэр.

– И на основании чего губернатор осмелился судить о состоянии моего здоровья?

– На основании доводов, которые я изложил ему в своем устном докладе, сэр.

Хоббс молча кивнул.

– Губернатор придает нам подразделение Национальной гвардии. Приказ о вашем освобождении от должности и замене привезут утром на вертолете.

Хоббс снова кивнул. И опять новость не вызвала в нем особых эмоций. Все, что ему необходимо, – это еще один час, и уж в чем в чем, а в помощи Клетуса и его подчиненных он не нуждался вообще. Все предопределилось еще до того, как Клетус постучал в дверь кабинета. Просто теперь не стоит откладывать, но нет причин и для того, чтобы вести себя недостойно.

– У меня есть время собрать свои вещи?

– Конечно, сэр. – Клетус пошаркал ногами. – Мне жаль, что так получилось…

Хоббс обошел стол.

– Я всегда считал вас высоко лояльным и чрезвычайно надежным сотрудником, капитан. Для меня было большой честью служить с вами.

Он протянул руку, и капитан пожал ее. Лицо Клетуса надулось и побагровело от чувств.

– Спасибо, сэр…

Из вставленного в левое ухо Клетуса наушника донеслись невнятный звуки, и капитан, нахмурившись, прижал наушник толстым указательным пальцем. Щелкнув переключателем рации, он наклонился к микрофону и сказал:

– Но это невозможно!

В наушниках опять забормотали. Клетус поднял глаза на Хоббса.

– В блоках зажглось электричество, – доложил он.

Хоббс прошел к окну, выходящему на север: ребристая стеклянная крыша всех четырех жилых блоков светилась в ночи зеленоватым сиянием. В центре сияния, там, где находился купол, венчавший ступицу гигантского колеса, оставалось темное пятно. Хоббс сразу все понял.

– Я такого приказа не отдавал, – смущенно сказал Клетус.

– Это Деннис Терри, – разъяснил Хоббс.

Клетус кивнул.

– Черт, должно быть, этот старый ублюдок запустил вспомогательный генератор. Возможно, он же и перерезал электрические кабели сегодня днем. Прошу прощения, сэр, но мне нужно бежать.

Но Хоббс уже не внимал. Он смотрел на темный стеклянный купол. Это гораздо больше, чем он смел ожидать. Этот купол станет кабиной управления, с которой начнется его долгий путь. Не хватало разве что нимба, раскаленного сияния, но за этим дело не станет. Хоббс повернулся. Клетус уже ушел. Он остался один. И экс-начальник тюрьмы Хоббс понял, что не стоит тянуть время.

Глава 31

Девлин сидела в уголке кровати, рядом с фотографией семейства Коули, позволив всему, что переполняло ее душу, свободно изливаться. Она сидела тихо как мышка, потому что не хотела будить Клейна и не хотела опять оправдываться, извиняться и объяснять причину своих слез. Она даже не совсем понимала, отчего она плачет, но плакала уже долго. Ей было приятно ощущать на своей талии тяжесть руки спящего Клейна и смотреть на мигающее пламя свечей. Она была рада тому, что находится в этом кошмарном месте, где абстрактное мышление уступило наконец место обнаженным чувствам и эмоциям. Через некоторое время слезы закончились, и Девлин, вытерев лицо простыней, закурила сигарету „Кэмел“ из пачки Уилсона. Ее мысли уносились все дальше и дальше… Потом Девлин даже вспомнить не могла, о чем тогда думала.

В дверь постучали, и она подпрыгнула. До нее не сразу дошло, что Гектор Грауэрхольц, прорвись он в больницу, стучать не станет.

– Войдите, – пригласила она.

Дверь приоткрылась на пару сантиметров.

– Это я, Коули.

Девлин завернулась в простыню.

– Все в порядке, входи, – позвала она.

Коули, стесняясь, вошел; взглянув на спящего Клейна, он перевел взгляд на Девлин.

– Все нормально? – негромко поинтересовался он.

Девлин улыбнулась и кивнула. С матраса донеслось сонное фырканье, и сиплый голос Клейна поинтересовался:

– Какого черта, старый козел?

– Пришел вышвырнуть тебя во двор, раздолбай. Вот-вот сюда пожалует Грауэрхольц, и уж что-что, а твоя задница нам здесь на хрен не нужна.

Клейн оторвал голову от подушки и перевернулся, покряхтывая и подрагивая от боли многочисленных ранок. На его груди красовался огромный синяк. Коули протянул пару спортивных тапочек.

– Сдается мне, они не помешают, если ты вздумаешь сделать нам одолжение и сбежать.

– Лягуша, говорил я тебе когда-нибудь, что ты старая болтливая баба?

Коули швырнул тапочки на пол:

– Они принадлежали Грегу Гарви, но, если ты решишь их надеть, он не станет возражать. Мы перевели всех ходячих в палату Тревиса.

– Позвали бы нас на помощь.

Коули пропустил слова Клейна мимо ушей.

– А в твоем засранном тряпье я нашел эту штучку.

Он протянул короткоствольный револьвер. Клейн сел на край кровати и взял оружие.

– Где ты его раздобыл? – поинтересовалась Девлин.

– Отобрал сегодня днем у Грауэрхольца, – сказал Клейн.

Коули коротко взглянул на Девлин; перехватив его взгляд, Клейн ткнул в брюхо негра стволом револьвера.

– Все верно: я весь день заботился, как бы сберечь твои черные яйца от ампутации, а ты мне даже кемарнуть не дал…

– Думаю, вам будет небезынтересно узнать, что во всех блоках зажегся свет и они сияют, как рождественская елка.

– Молодец Деннис, – похвалил Клейн, – черт его дери.

– То есть? – поинтересовалась Девлин.

– Это значит, что все черные и латиносы, запертые в блоке „С“, выпущены из камер, – объяснил Клейн. – Это удваивает наши шансы против Эгри. К тому же его головорезы уже несколько часов без перерыва развлекаются и здорово измотаны, а парни из блока „С“ свеженькие и злые, как черти. Если Стоукли Джонсону удастся их организовать, Эгри придется туго, и ему ничего не останется, как отозвать отсюда Грауэрхольца.

Коули отворил дверь.

– Хорошо бы старый Стоук поторопился, – сказал он. – А то Грауэрхольц пожаловал сюда с тремя десятками новых лбов. Причем, по-моему, они не производят впечатления измотанных. – Коули уперся тяжелым взглядом в Девлин и многозначительно поднял палец к потолку, где находилась старая палата для умалишенных. – То, что добрый доктор Айболит наведался в нашу больницу, еще не означает расторжения нашего договора. Ключи не посеяла?

Девлин помотала головой.

– Ну так используй их.

Коули вышел; Клейн встал и принялся натягивать штаны.

– Какую цену тебе назначил Лягуша? – спросил он.

– За что? – удивилась Девлин.

– За свою потайную халабуду. – Он ухмыльнулся и наклонился над девушкой. – Слушай, если ты согласишься взять меня своим сутенером, я могу начать прямо с завтрашнего дня…

– Ах ты, паршивец…

Девлин двинула его прямо в синяк на груди, и Клейн, запутавшись в спущенных штанах, завопил и грохнулся на пол. Девлин испуганно спрыгнула с постели и помогла Рею подняться, испытующе заглядывая ему в лицо. Это выглядело несколько мелодраматично, но девушка старалась прочитать в глазах Клейна, что она значит для него так же много, как и он для нее. Судя по тому, как он разговаривал со своим лучшим другом Коули, никаких особых чувств от него ждать не приходилось. Может быть, предложение стать ее сутенером и есть демонстрация привязанности? Клейн погладил ее по лицу.

– Делай, что сказал Лягушатник, – приказал он. – Если они ворвутся в эту дыру, беги и запрись в его убежище. Я попрошу Винни, и он отдаст тебе свой приемник, так что ты узнаешь из выпуска новостей, когда мятеж будет подавлен.

От перспективы сидеть под самой крышей в полном одиночестве Девлин охватил ужас. От Клейна это не укрылось.

– Я понимаю, тебе это не нравится, и я наслышан о твоих сегодняшних подвигах, но если дело дойдет до рукопашной, нам будет проще, если не придется все время оборачиваться и смотреть, как там дела у тебя.

Как это ни неприятно, но Клейн был прав. Девлин кивнула. Клейн подбросил на ладони револьвер.

– Тебе приходилось раньше стрелять?

Девлин покачала головой. Клейн отщелкнул барабан:

– Я вообще-то тоже не специалист… Смотри, здесь пять патронов и одно пустое гнездо: я ставлю боек сюда, на патрон. Это значит, ты выстрелишь четыре раза подряд, а затем раздастся щелчок. Так вот, когда ты его услышишь – знай, что у тебя всего один патрон.

– Я всегда скептически относилась ко всем этим киношным штукам насчет того, что лучше погибнуть, чем попасть в лапы апачей…

– Начав стрелять, очень легко враз опустошить барабан. Холостой щелчок – напоминание. А уж как распорядиться последним выстрелом – дело твое.

Клейн передал револьвер Девлин. Оружие оказалось легче, чем она ожидала.

– Прибереги его до тайника Коули: если они прорвутся туда, то полезут только по одному.

– Я знаю, что мне делать.

– И стреляй в упор прямо в голову. Ты не Клинт Иствуд, и здесь тебе не вестерн.

– Я же сказала, что сама знаю, как поступать.

– Я просто хочу, чтобы ты пережила эту заваруху…

Клейн отвернулся и стал надевать рубашку. Девлин внезапно окатило волной любви к этому человеку и вместе с тем – ярости.

– Ты же находился в безопасности, – сказала она, – какого черта ты там не остался?

Клейн взглянул на нее:

– Я попытался было, но дела обернулись по-новому.

– Ты пришел из-за меня?

Девлин хотелось и услышать „да“, и одновременно стало страшно, что возможная гибель Клейна будет лежать камнем на ее совести. Клейн присел на краешек кровати и принялся натягивать спортивные туфли Гарви.

– То, что ты оказалась здесь, ускорило мой приход сюда, но в принципе эта новость застала меня уже в пути.

– Так зачем ты пошел?

– Не знаю…

Клейн шнуровал туфли, и Девлин не видела его лица.

– Может быть, я просто не мог не прийти.

Безо всякой на то необходимости Клейн распустил только что затянутый узел на левой туфле и завязал его снова, не поднимая головы. Девлин подошла к нему и запустила пальцы в его волосы. Клейн обнял ее за бедра и притянул к себе так, что его отросшая за день щетина стала покалывать живот девушки. Спустя некоторое время Клейн отпустил ее и, пройдя к другому концу кровати, встал на колени, по-прежнему пряча лицо. Отодвинув кровать в сторону, он, приподняв одну половицу, вытащил старую бутылку из-под виски „Джек Дэниэлс“, наполненную прозрачной жидкостью.

– Лучшая во всем этом доме, – торжественно провозгласил он и улыбнулся, вновь овладев собой. – Легендарный „Ирландский самогон Дохерти“! Много лет назад эту штуку сварил боец Ирландский Республиканской Армии, сидевший за контрабанду оружия. Это, должно быть, последние капли.

Он поднялся с колен и двинулся к двери.

– Пошли, – позвал он Девлин. – Нам есть, что отпраздновать.

Девлин заглянула в его глаза, и ее сердце сжалось.

– Да, – согласилась она, – есть. Иди, я тебя догоню.

Клейн невероятным образом скривил губы и подмигнул.

– Как прикажете это понимать? – спросила девушка.

– Это моя ковбойская ухмылка! – оскорбленно ответил Клейн.

Он выгнул бровь; Девлин захохотала.

– Ну как, слюнки уже потекли?

Девлин, не переставая смеяться, сложила указательный и большой пальцы руки колечком и показала их Клейну.

– То-то, – самодовольно сказал Рей и, открыв дверь, вышел.

Девлин оделась и положила револьвер в правый задний карман своих „левисов“, прикрыв его рукоятку выпущенной сзади блузкой. Задув свечи, она спустилась по лестнице. По дороге она обогнала Джимпа Коттона, ковылявшего на своей загипсованной ноге. Его распухшая, разукрашенная татуировкой харя исказилась в гримасе, которую он, надо полагать, считал завлекательной улыбкой. Девлин обошла его подальше.

– Все матросы на насосы, да, док? – крикнул Джимп ей вслед.

Не обращая на него внимания, Девлин вошла в помещение медпункта. Здесь никого не было. Пройдя через душевую, Девлин остановилась. Двери в аптеку были распахнуты: Клейн, Коули, Уилсон и Галиндес расположились на другом конце длинного лабораторного стола и стоя пили „Ирландский самогон Дохерти“ из разнокалиберных мензурок и мерных баночек. Затем в поле зрения возникло изможденное, но веселое лицо Винни Лопеса и его рука со стаканом, потянувшаяся за добавкой. Девлин смотрела, как Клейн наклонился к Уилсону и что-то сказал ему на ушко, Уилсон от души расхохотался, а сам доктор легонько ткнул его в забинтованный пластырем живот и тоже засмеялся. Затем Коули показал на Клейна пальцем и неразборчиво что-то произнес, сопровождая словами „этот белый раздолбай…“ Рей ему тоже что-то невнятно ответил про „десять кило дерьма, втиснутые в мешок, рассчитанный на пять“, и тогда расхохотались уже все, включая и вечно сурового Галиндеса. Пока Коули вновь наполнял стаканы, Девлин снова разобрало до слез, потому что она любила этих ребят. Всех сразу. Эти чертовы мужики, непостижимые, измученные и глупые, гоготали как сумасшедшие на этом корабле дураков, плывущем в бурном море. Она любила их. И когда они сдвинули стаканы вместе, Девлин отвернулась и спряталась за дверью, чтобы не испортить такой момент слезами.

Послышались шаги; Девлин забилась поглубже и вытерла глаза рукавом рубашки. В душевую вошел Галиндес. Не замечая Девлин, он повернулся к умывальнику и расстегнул ширинку. Девлин притаилась как мышка; она заметила, что волосы Галиндеса сгорели до самой кожи.

Сержант сделал свое дело, застегнул брюки и сполоснул руки. В поисках полотенца он повернулся и, увидев Девлин, испуганно вздрогнул.

– Доктор Девлин… – Лицо Галиндеса залилось краской. – Прошу прощения… Коули сказал мне, что здесь можно…

– Это я должна извиняться. Прошу вас, все нормально.

Девлин улыбнулась, чувствуя, что улыбка выглядела глуповато. Галиндес вытер ладони о рубашку. Из-за пояса торчала рукоятка отвертки.

– Я должен извиниться перед вами, – добавил сержант, – еще и за то, что в минуту опасности оставил вас одну.

– Я сама виновата.

Галиндес покачал головой.

– Я нарушил правила. Придется подать рапорт о происшествии…

Сержант осекся перед словами „если только мы отсюда вывернемся“.

– За мной никто не приходил, и я испугалась, что вас убили, – сказала Девлин. – Я очень рада, что вы живы.

Галиндес кивнул на дверь, из-за который доносились взрывы хохота.

– Они выпили за вас уже три раза. Уилсон считает, что вам нужно собрать свою собственную банду. – Сержант улыбнулся и торжественно поднял руку. – А Клейн назвал вас королевой-воительницей.

На этот раз покраснела Девлин, чувствуя, что у нее перехватывает дыхание.

– Они ждут вас.

Девлин машинально поправила волосы.

– Мне нужно умыться.

Ну и клуша же она… Галиндес покачал головой.

– Вы представить себе не можете, что значит для них ваше присутствие. Конечно, они предпочли бы, чтобы вы находились в безопасном месте, но…

– Я предпочитаю это место любому другому на всей земле.

Черные глаза Галиндеса взглянули на нее в упор. Сержант помялся, затем вытащил из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и протянул его Девлин.

– Если со мной что-нибудь случится, передайте, пожалуйста, моей жене. При случае…

– Конечно.

Девлин взяла у сержанта письмо; когда она опускала его в карман, ее рука подрагивала.

– Спасибо… А теперь, с вашего позволения…

Галиндес галантно предложил Девлин руку. Внутри у девушки екнуло, и она, шагнув вперед, взяла сержанта под локоть. Так они и вошли в аптеку.

Их появление встретили приветственными криками и аплодисментами. На ходу Девлин глуповато улыбнулась, смаргивая застилавшую глаза пелену. Клейн раскрыл ей свои объятия.

– Не сюда ли приставали тысячи кораблей и не здесь ли рушились открытые башни Илиума…

– Иди ты, Клейн…

Девлин толкнула его в грудь, но он качнулся вперед и навалился на девушку, обняв ее за шею.

– Налей-ка ей, Лягуша!

В руке Девлин очутился двухсотграммовый мерный стакан, на две трети наполненный чистой жидкостью. Клейн развернулся и встал рядом, придерживая ее за талию. Девлин собралась с духом и отхлебнула глоток варева Дохерти, скользнувшего по пищеводу гладко, как чистый солод. Она ожидала, что напиток собьет ее с ног, но он, достигнув желудка, породил только приятную теплую волну во всем теле. Во рту остался странный карамельный привкус. Девлин вопросительно посмотрела на Коули.

– Из сладкого картофеля?

Коули кивнул.

– Да, Клейн, все, что ты говорил об этой дамочке, – чистая правда.

– С вас тост, Девлин, – потребовал Уилсон.

Вслед за одобрительными восклицаниями воцарилось молчание. Голова Девлин уже немного кружилась от алкоголя. Девушка с расстояния трех сантиметров взглянула на Клейна, и он ободрил ее кивком; взгляд Рея непрерывно шарил по ее лицу. Затем она взглянула на торжественно ждущего ее слов Коули, на подмигнувшего ей Уилсона и на тихо стоявшего у дверей Галиндеса. Обведя всех глазами, она посмотрела на Винни Лопеса, который, сберегая силы, сидел на стуле и с мальчишеским обожанием смотрел на старших корешей. Кожа парня походила на пергамент, а над ключицами и ребрами почти просвечивала.

– Я хочу выпить за Винни, – сказала она.

Лицо Лопеса исказилось от притворного ужаса.

– Ты че, подруга! – Он не без труда поднялся на ноги. – Так не пойдет! Ты не можешь извести свой тост на паршивого подонка!

В комнате укоряюще зароптали.

– Ты прав, – согласилась Девлин. – Ты – подонок.

Винни, покачиваясь на слабых ногах, неуверенно оглянулся на Клейна, ища разъяснений. Девлин вывернулась из рук Клейна, потому что то, что она хотела сказать, невозможно было говорить, прикасаясь к нему. Набрав в грудь воздуха, она обратилась к Винни.