Текст книги "Темная зона"

Автор книги: Терри Персонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

Глава 23

«Он-то куда направился?» – закипел в душе Джерри Фонтейн.

Джерри только-только подошел к входной двери, доставая пачку сигарет из кармана брюк, когда змей проскользнул в траурный зал и плавно прошествовал мимо. Ни «здравствуйте», ни руки не подал. Никаких записей в гостевой книге, никакого чека в ящик поминальных пожертвований. Раздвинув собравшихся в проходе, он прошел прямо в самую гущу толпы внутри часовни. Злости добавляло и то, что слизняк был одет лучше безутешного мужа – и пахло от него лучше, чем от половины женщин в зале. Джерри учуял аромат его одеколона, когда он прошмыгнул мимо него. Дорогой, наверное. Не то что его, Джерри, аптечный «После бритья».

Джерри вышел наружу и придирчиво оглядел свой траурный наряд. Синевато-серый пиджак с узкими лацканами явно устарел, зато сыновья уверили его, что серебристый галстук широк как раз по-новомодному. Несколько исправляла ситуацию свежая, до хруста выглаженная белая сорочка. Джерри приложил руку к сердцу. Эту рубашку гладила Анна, извела на нее пропасть крахмала. Не бывать больше в их доме хрустящим отутюженным сорочкам – ни он, ни его мальчишки не умеют, да и не желают, орудовать утюгом. И ничего в этом страшного нет. Он всю жизнь продавал подержанные машины и этим зарабатывал себе на жизнь, а люди ожидают, что у такой братии вид должен быть помятый. Стряхнув пепел с сигареты, Джерри заодно проверил глянец на своих черных остроносых туфлях – он почистил их перед самым выездом, каким-то чудом отыскав в чулане давно потерянную электрощетку. Анна за такую находку ангелов бы благодарила или приписала бы ее помощи одного из святых, которые умеют отыскивать потерянные вещи. Что это был за святой? Джерри не мог вспомнить. Они у него голове все перемешались, кроме святого Франциска Ассизского. Его Джерри помнил как покровителя животных, потому как статуя его повсюду стояла с птичкой на плече.

Джерри раскланялся с тремя женщинами, процокавшими по тротуару на пути в траурный зал. Одна из них, проходя мимо, положила ему руку на плечо:

– Мы молимся за тебя, Джер.

Он состроил признательную гримасу. Эти молились вместе с Анной, столько пирогов домой наслали, что хоть булочную открывай, но Джерри понимал: щедрости их настанет конец в ту самую минуту, когда гроб с его женой уйдет в землю. Сам он не из того же церковного теста слеплен и стоял сейчас снаружи, попыхивая себе сигаретой. Наверное, дамы по пути в траурный зал как раз и обсуждали его греховное ничегонеделание.

Глубоко затянувшись, Джерри выпустил клуб дыма и взглянул на часы. Куда пропали мальчишки? Убежали с приятелями перехватить сандвичей и должны были вернуться еще полчаса назад. Нехорошо как-то выглядит, когда ближайшие члены семьи почившей, будто в самоволку, смылись, как раз когда панихида началась по-настоящему. Джерри сделал еще одну затяжку напоследок, наслаждаясь прохладой ментола, и с неохотой бросил на землю окурок. Повернувшись, он с трепетом обратился лицом к траурному залу. Казалось, его взгляд устремлен в пасть зверю, давнему врагу, которому он скормил свою дочь, а теперь и жену. Он почувствовал, как из глаз потекли слезы.

«Не плачь, ты уже большой мальчик», – сказал он себе, распрямился, поправил галстук, подтянул брюки и, направляясь к двери, бросил еще разок взгляд через плечо. Сыновей не видно. Вот дерьмо негодное! Ничуть на сестру не похожи. Попомнят они еще его чизбургеры. Анна бутербродов бы наделала. И дочка тоже. На мгновение у него замерло сердце, когда он представил себе, как обе женщины вместе готовят бутерброды на небесах.

С урчащим желудком Джерри вернулся в зал.

Торопливо идя по дорожке, Бернадетт потуже натянула перчатки. Когда дверь за ней закрылась, она вдохнула в себя запахи – погребальные цветы, женские духи, мужской одеколон, легкий табачный дымок. А за всем за этим стояла какая-то затхлость, неистребимая во всех траурных помещениях. Если у душ умерших есть запах, то это скорее всего благоухание затхлости.

Она увидела проход направо и другой – налево – оба упирались в часовню и были заполнены пришедшими проститься: Дом панихид проводил в тот вечер две церемонии сразу.

– Прошу прощения, – раздался за спиной старческий мужской голос. Оглянувшись, Бернадетт увидела, что загородила дорогу группе старичков. Она отступила в сторону, бормоча слова извинений, пока те проходили мимо. Панихиды и похороны она ненавидела, а присутствие на церемонии по чужому человеку было для нее мукой.

Пройдя чуть дальше, Бернадетт увидела впереди магнитный указатель на треножнике. «Глэдис Джонсон» значилось на стрелке, указывавшей налево, тогда как пришедших проститься с Анной Фонтейн приглашали пройти направо. Она прошла по проходу и остановилась у стоявших вдоль стены скамей, совсем рядом со входом в часовню. На подставке лежала раскрытая гостевая книга, в которой пришедшие расписывались. Бернадетт непроизвольно потянулась к ручке, но тут же остановилась. Время скорее изучить чужие имена, а не раскрывать свое. Осмотревшись и не заметив никого позади себя, она перелистала подписанные страницы, отыскивая, нет ли у кого докторского титула.[23]23
  В странах Запада врач, получивший университетский диплом, получает право прибавить к своей фамилии титул «доктор» (д-р), что, по сути, аналогично званию доктора наук.


[Закрыть] Не повезло.

Из стопки рядом с книгой Бернадетт взяла листок с поминальной молитвой. На лицевой стороне изображалась Пречистая Дева Гваделупская. На обороте листка она прочла: «Вечной памяти Анны Фонтейн», затем следовала молитва.

«Дева Пречистая Гваделупская, роза таинственная. Тебя молим, Всенепорочная Мария и матерь истинного Бога нашего, упроси святого Сына своего явить нам милость твердой и непреклонной надежды. Среди наших мук, борений и горестей защити нас от власти нечистого и в час смерти нашей прими душу нашу на небесах. Аминь».

Бернадетт сунула листок в карман брюк и заметила конверты для поминальных денег. Положив внутрь одного из них двадцатидолларовую купюру, она запечатала его и не подписывая опустила в ящик, стоявший тут же, на возвышении.

Она прошла в часовню, до того забитую народом и цветами, что было сложно разглядеть гроб. Обведя глазами помещение, Бернадетт насчитала много седых голов. Несколько молодых пар в джинсах водили за собой по кругу детишек. Большинство пришедших проститься были хорошо одетыми пожилыми дамами – сверстницами Анны, как предположила Бернадетт. Стена людей слева расступилась, и перед ней промелькнул кусок темного блестящего дерева. Извиняясь, она проложила себе путь в толпе, направляясь к скамеечке для коленопреклонения, установленной вдоль гроба. Произнеся быструю молитву, она стала высматривать в толпе своего клиента.

Прежде чем опуститься на колени, Бернадетт всмотрелась в фигуру в гробу. Анна Фонтейн выглядела так же, как и когда Бернадетт наблюдала за ней, только облик более четкий – словно с наброска художника перешел на более подробное и цветное полотно. Белокурые волосы рассыпаны по сатиновой подушке гроба, так же как они были рассыпаны по белой больничной постели. В чертах лица Анны после смерти было больше красок, чем при жизни: гримеры ритуальной конторы постарались. В вытянутой руке покоились те самые зеленые бусы, которые Бернадетт видела в ее руке, – и теперь она поняла: то были четки, а не бусы. Пустячная деталь, сказала она себе, но ошибка была бы исключена, будь она искреннее в своей католической вере.

Опустившись на колени, Бернадетт сложила руки перед собой.

Когда женщины, с которыми Анна молилась, стали раздавать собравшимся в часовне молитвы, Джерри выскользнул в проход. Ему нужно было перекурить, чтобы подкрепиться, прежде чем снова впихиваться в эту банку сардин. Сыновья наконец-то появились (и куска хлеба не принесли), могут немного и без него помучиться. Открыв входную дверь, он услышал приглушенный хор голосов, нараспев читающих молитву, и, выскользнув наружу, сразу же ощутил огромное облегчение, смешанное с чувством вины.

Не хотелось, чтобы его видели из окон Дома панихид, и Джерри направился в сторонку по пешеходной дорожке, которая огибала скверик перед домом. Стоя спиной к зданию, он закурил очередную сигарету и, глубоко затянувшись, стал наблюдать, как в наступающем вечере катил туда и сюда по улице напротив поток машин. Он заметил в уголке свободную скамейку автобусной остановки и со вздохом уселся, вытянув ноги.

Позади раздались цокающие шаги, удалявшиеся по дорожке от Дома панихид. Судя по звуку, шла женщина в туфлях на шпильках. Опасаясь, как бы его не застукала одна из церковных кумушек, Джерри пригнулся. Когда цоканье затихло, он обернулся, выглянул из-за спинки скамьи и увидел удалявшуюся вдоль здания блондинку. Еще одна, насытившись молитвенными песнопениями, спасалась бегством, торопясь к своей машине. «Повезло ей», – подумал Джерри и стал припоминать, кто это: со спины он ее не узнал, но ее внешность была ему смутно знакома. Пожав плечами, он вновь погрузился в свои мысли.

Пару минут спустя Джерри услышал тяжелую мужскую поступь и снова обернулся, сидя на скамейке. Змей самолично топал по дорожке. Вместо того чтобы последовать за женщиной к задней стоянке машин, он круто повернул в другую сторону, срезал путь, пойдя прямо по газону, и скрылся между Домом панихид и соседним зданием. «Странный мерзавец», – подумал Джерри и повернулся лицом к улице. Он надеялся, что змей исчезнет, как только Анну предадут земле. Глубоко затянувшись, он задержал дым, а потом выдохнул и щелчком отправил окурок в грязь. На углу через дорогу он заметил винную лавку и решил по пути домой прихватить бутылку. «Сегодняшний вечерок будет как раз впору, чтобы надраться».

Джерри закрыл лицо ладонями и зарыдал.

Бернадетт сунула руку за полу блейзера и тронула рукоятку своего «глока».

«Не делайте сегодня вечером ничего в спешке. Не будьте небрежной».

Почему она позволила Авги пугать себя? Убрав руку, она продолжила путь вдоль стены Дома панихид. С началом хорового моления она вышла, прервав тем самым наблюдение: уж очень неловко было тереться среди собравшихся попрощаться с Анной Фонтейн. Молиться же с близкими и знакомыми покойной было выше ее сил.

Вечер пропал даром. Как она и предполагала, муж убийцей не был. Слишком мягкотел, и его пухленькие ручки не были руками убийцы. Бернадетт оглядела пришедших проститься, но никто не вел себя необычно. Она особо внимательно смотрела на тех, кто стоял около гроба, внимательно приглядываясь к каждому крупному мужчине. Само собой, народу было столько, что тщательно осмотреть каждого никак не получалось. Время от времени она наведывалась к подставке в проходе, просматривая новые подписи в гостевой книге – опять-таки выискивая докторов. Даже спросила нескольких человек, не пришел ли кто из больницы, но из ее поиска человека, причастного к медицине, ничего не вышло. По счастью, никто ее ни о чем особо не расспрашивал. Как и советовал Гарсиа, службу свою она несла, не привлекая к себе внимания. Скрытно. Ее даже подмывало оставить дома пистолет, но тут этот чертов Авги заявился со зловещими своими словами: «Становятся беззаботными и небрежными. Умирают».

Когда дорожка вышла на стоянку, Бернадетт плотно укуталась в блейзер. Вечерний воздух был наполнен прохладой, сыростью и неприятным запахом промокшей листвы, будто на дворе была не весна, а поздняя осень. Колымага ее стояла в дальнем углу асфальтовой площадки, и она направилась к ней наискосок. Черный асфальт, казалось, сливался с чернотой позднего вечера. Собственного освещения у стоянки не было, слабый свет добирался от уличного фонаря, стоявшего на улице, проходившей мимо Дома панихид.

Бернадетт была уже на середине стоянки между двумя рядами машин, когда раздался треск сломавшейся под чьей-то ногой ветки. Она замерла. Откуда донесся звук? Еще треск. Взгляд ее метнулся к кустам, окружавшим стоянку сзади. Она почувствовала, что кто-то оттуда, из темноты, следит за ней. Тот человек, за которым она охотилась?

Бернадетт запустила руку под полу блейзера, расстегнула кобуру и, убрав руку, продолжила идти, только уже медленнее. Пройдя еще шагов пятьдесят, снова запустила руку под блейзер и, вытащив пистолет, постаралась не сбиться с неторопливого, ровного шага. Звуки уличного движения, довольно шумные у входа в Дом, сюда доносились отдаленно и приглушенно, так что цокот ее туфелек по асфальту казался оглушительным.

Отклонившись от диагонали, она срезала путь, пройдя между двух фургонов, и устремилась прямо к краю стоянки. За кустами проходила аллея – идеальный путь отхода для того, кто прятался в живой изгороди.

Когда до кустов оставалось шагов десять, Бернадетт, пройдя живую изгородь примерно до середины, наставила пистолет прямо на заросли. Ей показалось или она на самом деле уловила его запах – запах лосьона после бритья? Что-то дешевое, мускусом отдает. Стараясь изо всех сил говорить жестко, громко, но не сорваться на панический крик, она произнесла:

– ФБР… Выходите с высоко поднятыми руками… Я знаю, что вы здесь… Слышу вас.

Дойдя до угла стоянки, она обошла кусты и под хруст гальки пошла за ними по аллее.

– ФБР… Сейчас же выходите… Руки вверх.

Ничего не было видно, но кустарник оказался достаточно густым, чтобы скрыть прятавшегося в нем. Дойдя до конца ряда кустов, Бернадетт остановилась и оглядела аллею, на обе стороны которой выходили гаражи и заборы внутренних двориков. Каждый второй гараж освещался лампочкой, вынесенной с дворика на стену. Никого не видно.

Бернадетт обошла кусты и снова оказалась на стоянке, пройдя до середины живой изгороди. Низко присев, она вытянув руки вперед и с выгодной нижней точки заскользила взглядом вверх-вниз по кустам. Выпрямилась и вслушалась. Тишина. Даже уличное движение по ту сторону дома, казалось, затихло. Опустив руки и сделав два шага назад, она подождала и со вздохом проговорила:

– Давно убрался. – Сунув пистолет в кобуру, она развернулась и пошла к своей машине, время от времени поглядывая через плечо.

Глава 24

«Поговори еще о беззаботности и небрежности», – мелькнула мысль. Бернадетт собралась было стукнуть в дверь, но поняла, что та уже приоткрыта. Типичный холостяк. Не было никакого желания вломиться и застать его выходящим из душа. Про себя она улыбнулась – а что, разве плохо? И потом, он-то уже видел ее полуодетую. Подав предупредительный клич из двух слов: «Это Бернадетт!» – она зашла к нему в дом.

– Боже мой! – прошептала она, закрыв за собой дверь и привалясь к ней спиной, боясь ступить дальше.

На всех подоконниках сияли обрядовые свечи, а по стенам тянулся ряд из более дюжины окон. Еще больше свечей были кучками расставлены по мраморному полу и, словно ночные бивачные костры в поле, высвечивали открытое пространство. Справа от Бернадетт коренастые столбики свечей покрывали кухонный островок и беспорядочно торчали возле раковины. Слева целый лес сужающихся кверху свечей мерцал на крышке миниатюрного рояля – единственного видимого предмета меблировки. Окна не были зашторены, с потолка не свисали никакие осветительные приборы, пол не украшал ни единый горшок с растением. И все же свет сотен свечей наделял жилище Авги теплом, делал его манящим и романтичным.

Бернадетт сделала три шага вперед.

– Так нечестно, черт бы тебя побрал.

– Не очень-то по-соседски, – раздался голос за спиной.

Она резко обернулась:

– Август!

На нем были черные брюки и черная водолазка, на ногах черные носки. В руках он держал бокалы с шампанским. Передал один ей и тут же с хрустальным звоном коснулся его своим:

– За улучшение соседских отношений.

– За соседские отношения. – Бернадетт пригубила и сверху донизу окинула взглядом его фигуру. – А вы и вправду знатно почистились.

Авги бокалом указал на ее черное облегающее платье:

– Изящно. Ради меня вы переоделись.

– А вот и нет, – попробовала отпереться она, но, не выдержав, улыбнулась: – Переоделась.

– Мы оба выбрали черный цвет. И вместо этой шелухи о притягательных противоположностях составили очень-очень подходящую пару. – Авги взглянул на ноги гостьи: – И мы оба без обуви.

Она посмотрела на свои торчавшие из-под платья голые ноги.

– Мне подумалось, что в босоногом департаменте я окажусь на очко впереди вас. К тому же ноги – это моя гибель. – Глотнув шампанского, Бернадетт обвела взглядом помещение. – Авги, ваше освещение создает настрой, оно изумительно. Только где же обстановка?

– Я распугал декораторов, – ответил он.

– Хотела бы я знать почему. – Выпив еще вина, Бернадетт направилась к роялю. – Вы оказались правы насчет сегодняшнего вечера.

Он последовал за ней, прихватив по пути из кухонного островка бутылку с шампанским.

– О чем вы?

Пробежавшись указательным пальцем по клавишам, Бернадетт заметила:

– Требуется настройка.

Авги залпом осушил бокал.

– Не очень-то часто теперь приходится играть.

Она глянула на кончик пальца.

– И прибирать тоже не очень часто.

– Прислуга в отпуске. – Авги подошел к Бернадетт, наполнил свой бокал и чокнулся с ней. – Так о чем шла речь?

Бернадетт сделала большой глоток и содрогнулась от его льдистого холода.

– О необходимости соблюдать осторожность.

– О панихиде, – кивнул он. – Что произошло?

– Вам же не хочется знать. – Она сделала еще глоток и вновь содрогнулась.

– Расскажите мне, – настаивал он.

Она протянула ему свой бокал:

– Может быть, после еще нескольких бокалов.

Бернадетт лежала на спине на его громадной кровати с пологом на четырех опорах – единственном предмете мебели в этих похожих на пещеру хозяйских апартаментах. Ее маленькая фигурка утонула в море пуховых одеял, пуховых подушек и атласных простыней. Смакуя ощущение, что идет ко дну, она еще глубже зарывалась под одеяло.

Стоя у края кровати, Авги опустил на нее взгляд и спросил:

– Уверена, что это нужно? Ты же меня не знаешь.

Слова его, казалось, никак не вязались с движениями губ, словно он был актером в заграничном кино, озвучивающим дублированный диалог. С шампанским она явно перебрала. И наплевать.

– Уверена.

Он стащил с себя водолазку, освободился от брюк и трусов. Она упивалась его телом, за которым свет свечей пустился по полу в волшебный танец. Авги был смугл и мускулист, с широкой грудью, оказавшейся поразительно гладкой, почти совсем без волос.

– Я хочу видеть тебя. – Одной рукой он сорвал прочь одеяло. Взгляд упал на два золотых колечка, висевших у нее на цепочке. – Что это у тебя за ожерелье?

– Не обращай внимания.

Нагнувшись, он громадной ручищей ухватился за пояс ее трусиков:

– Они тебе не понадобятся. – Одним быстрым, грубым движением спустил их, стащил совсем и швырнул на пол. Упал на нее сверху и коленями развел ее бедра. Она потянулась было, чтобы направить его, но Авги отвел ее руку в сторону. – Не спеши, – выдохнул он ей в ухо. Обхватив ее правое запястье, завел ей руку за голову и припечатал ее к матрасу, его рука гуляла по ее грудям.

Выгибая спину, она плотно прижималась своим лоном к нему:

– Ну пожалуйста!

– Прошу тебя – подожди.

– Ты противный, – сонливо и пьяно шепнула она.

Он засмеялся и припал губами к ее соскам.

– Ты сладкая, как сахар, – бормотал он, и слова отдавались гулким эхом, будто произносил он их в пещере, или в ущелье, или в холле их дома: «Сахар… сахар… сахар».

От его дыхания и кожи веяло холодом, зато на лбу выступили капельки пота. Одна из них скатилась по его лицу и упала ей в ложбинку между грудями. Свободной рукой она нащупала покрывало, чтобы укрыть под ним тела, но никак не могла его отыскать.

– Мне холодно.

– Я согрею тебя.

– Тогда поскорее.

Когда он наконец вошел в нее, она была уже разгорячена и готова для него и все же словно задохнулась. Он умерил свой пыл и спросил:

– Я делаю тебе больно?

– Да, – ответила она, обвивая ногами его бедра. – И это чудно.

При свете свечей ей слышался пульсирующий ритм его рок-музыки. И в то же самое время – она готова была поклясться – ей слышался голос любимого певца, тихо и проникновенно певшего что-то в отдалении. «Аэросмит» и Синатра – странное сочетание. Виски «Джек Дэниелс» и мартини.

Была уже середина ночи, когда она выбралась из его постели. Свечи на полу спальни погасли. В темноте она попыталась на ощупь отыскать его на громадной кровати, чтобы поцеловать на прощание, но руки терялись в грудах подушек и горах пуха. Бросив поиски, она отвернулась и попробовала – также на ощупь – отыскать на полу платье с трусиками. Собрав одежду, Бернадетт тихонечко, на цыпочках, направилась к выходу. Дверь в большую гостиную была открыта, и она видела там слабое свечение. Несколько свечей все еще горели. Проходя, она задула их, чтобы по его дому не загуляли языки пламени.

Из темноты спальни протянулась мускулистая рука и обвила ее талию.

– Вернись ко мне в постель.

– Мне рано вставать, – шепнула она, прижимая одежду к обнаженной груди.

– Плевать. – Она почувствовала его губы на своей шее, потом его грудь, прижавшуюся к ее спине, а потом его руки, скользнувшие под ворох ткани и укрывшие ладонями ее грудь. – Останься.

Бернадетт чувствовала, как нарастает его возбуждение.

– Ты играешь нечестно, мне правда надо идти.

– Ну совсем немножечко. Полежи со мной еще. Я прошу.

Тон, каким это было сказано, отозвался острой болью в ее сердце. Столько в нем было одиночества и желания… как у нее самой в худшие из ночей. Она разжала руки, одежда полетела на пол. Авги подхватил ее на руки, а она обвила руками его шею и, пока он нес ее обратно к кровати, успела шепнуть:

– Только не дай мне снова уснуть. Проснуться я должна в своей собственной постели.

– Я тебя туда сам отнесу, – пообещал он, укладывая ее среди одеял, подушек и мятых простынь.