Текст книги "Возлюбленная террора"

Автор книги: Татьяна Кравченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

Полсотня (казаки. – Т. К.) города Борисоглебска и его уезда, поскольку я познакомился с ней, представляет из себя сборище ни к чему не обученных людей, склонное служить революционерам. Это объясняется тем, что бывший исправник г. Ламанский открыто служил революции, да иначе и не могло быть, так как в противном случае влиятельными лицами революционной партии была бы обнаружена интимная сторона его частной жизни – г. Ламанский игрок и великий женолюбец; проигравшись в клубе, он вынужден был просить своих партнеров на коленях публично не губить его. В настоящее время я произвожу негласное дознание об участии его в уличной демонстрации с красными флагами совместно с г. Измайловым (демонстранты сделали три выстрела против Сретенской церкви). Лучшим доказательством подлой преступности этого господина служит прилагаемое при сем его обращение к жителям Борисоглебска, в котором он выдает служебную тайну и клевещет на высшую администрацию и войска.

Относительно единственного жандармского офицера ротмистра Белявского я должен сказать, что он возбуждает во мне полное недоверие. Привожу факты:

1) При обыске жандармами члена Борисоглебского Комитета не было ничего обнаружено, а при обыске этого лица затем в тюрьме найден открытый лист от Балашихинского Стачечного Комитета, затем записная книжка доказывает, что задержанный принадлежит к боевой организации.

2) Ротмистр Белявский публично заявил Семену Николаевичу Рымареву, что работы в мастерских железной дороги до тех пор не начнутся, пока не будут выведены из города казаки.

3) Несмотря на полученное приглашение, демонстративно отсутствовал на обеде в офицерском собрании.

4) Все время просил меня не показываться к рабочим и не говорить с ними, обещая все уладить. Когда же я, убедившись, что все улаживание состоит в допущении сходок, категорически потребовал список зачинщиков для производства арестов, он сейчас же заболел.

Начальник тюрьмы, совершенно выживший из ума старик, сделал из тюрьмы кабак, и арестованные агитаторы снеслись с кем угодно.

Таким образом, из всей Борисоглебской администрации мне не на кого опереться, кроме исправника Протасова, который знает Борисоглебск еще менее, чем я. Руководствуюсь указаниями знающего меня местного купечества и даже активной помощью приехавших ко мне из Токаревки (имение Луженовского. – Т. К.) хлеботорговцев.

Настроение местных войск превосходное, что же касается до вверенной мне сотни, то несмотря на то, что Донской № 3 полк первый принял участие в бунте на станции Арчеда, могу вполне уверенно утверждать, что состав людей выше всякой похвалы, чего, к сожалению, нельзя сказать об ее офицерах.

Командиры сотни боятся ее как огня, оба субалтерные (младшие. – Т. К.) офицеры пьяницы и скандалисты, в особенности же подъесаул Абрамов, который забылся до того, что на станции Козлов пил с казаками водку и заставлял их кричать ура, есаула же публично ругал.

Сегодня первый день трезв, извинялся и обещал мне исправиться.

Порядок в Борисоглебске, считая с внешней стороны, вполне восстановлен, но агитаторы, бежавшие из города в деревню, дадут о себе знать. <…>

Относительно Измайлова собираю данные и арестую его при первой возможности.

Считаю долгом добавить, что поддержанию порядка в городе много содействовал управляющий Отделом Государственного Банка Н. Н. Успенский, дававший много раз твердый ответ революционерам, добивавшимся дирекции Банка и терроризировавшим местный торгово-промышленный класс.

Глубоко Вас уважающий и искренне Вам преданный Г. Луженовский.

Борисоглебск,

16-го декабря 1905 года,

10 часов вечера.

СОН О ЧЕРНОЙ ЯМЕ

Из донесения жандармского полковника Семенова в Петербург:

<…> Устная пропаганда особенно проявилась с разрешением 14 мая сего года издания в г. Тамбове газеты «Тамбовский голос». <…> Негласный редактор сначала был присяжный поверенный Михаил Казимирович Вольский – руководитель социал-демократической партии в городе Тамбове, в последнее время до закрытия газеты таким же негласным редактором был дворянин Лев Дмитриевич Брюхатов, ныне заявивший себя конституционалистом-демократом, а до сего руководивший в г. Тамбове социал-революционной партией <…>.

С утра падал снег и даже слегка подморозило, но к полудню опять растеплилось, и по Араповской было ни проехать, ни пройти – снег вперемешку с грязью по колено. Зима не торопилась, хотя на дворе уже конец ноября.

– Что же это за наказание, – ворчал высокий худой господин в черном пальто, в очередной раз чуть не оставив галошу в вязкой жиже, в которую превратился тротуар. – Вот уж верно, что две главные беды на Руси – дураки и дороги. Причем дороги я бы поставил на первое место. Надо было идти в сапогах.

– Это еще что, – усмехнулся его спутник, тоже высокий, но несколько круглее лицом и плотнее фигурой, по виду студент. – Вот по весне у нас совсем весело становится. В гости не походишь. Обывателям, живущим друг против друга на Первой и Второй Долевых, приходится либо беседовать через улицу, напрягая голосовые связки, либо отправляться в обход версты за полторы, где удобный брод есть.

– Цивилизация! – фыркнул худой. – А сейчас нам что делать? Тоже брод искать?

– Ну что вы, Степан Ильич, – успокоил студент. – Сейчас вполне проходимо.

С трудом, но все-таки перебравшись через улицу, они остановились перед небольшим деревянным домом. Студент позвонил; коротким звонком, потом выждал и позвонил еще, на этот раз длинно. Дверь почти сразу распахнулась, и вошедшие скрылись в темноте прихожей.

– Здравствуйте, Самсон, – студент снял картуз и принялся разматывать длинный шарф.

– Здоров, коли не шутишь, – впустивший их бородатый мужик лет тридцати пяти смотрел на худого незнакомца настороженно и слегка неприязненно. – Ты не предупредил, что придешь не один. Нехорошо это, Саша.

– Здравствуйте, – приветливо сказал худой, как ни в чем не бывало расстегивая пальто.

Саша Лебедев, справившись наконец с шарфом, улыбнулся во весь рот, демонстрируя крепкие здоровые зубы:

– Да свой это, Самсон, свой. Это Вышеславцев Степан Ильич из Саратова. Он приехал как раз по поводу газеты, привез кое-какие материалы.

Худой снял пальто, аккуратно повесил его на вешалку и подал мужику руку:

– Вышеславцев. Будем знакомы.

Мужик покачал головой, но руку в ответ все же протянул:

– Самсон Елагин.

Лебедев пояснил:

– Самсон у нас числится сторожем, а вообще-то он и живет здесь, так сказать, хозяин квартиры. У него в селе…

– Да ладно тебе болтать-то, – прервал Елагин. – Пошли, там уж народ собрался.

Через приемную комнату их провели в глубь квартиры, в так называемый кабинет главного редактора. Это была небольшая, но светлая угловая комната в два окна, почти без мебели. Только посередине стоял канцелярский стол, обтянутый традиционным зеленым сукном, а у стен – деревянные шаткие стулья. Не было ни дивана, ни кресел, ни журнальных столиков, да они бы здесь и не поместились.

Сейчас все стулья были заняты: помимо Михаила Вольского, Брюхатова, Тимофеева – членов редколлегии «Тамбовского голоса», выходившего полулегально, здесь были члены комитета «Рабочего союза» Валентин Гроздов, Мария Спиридонова и Евгений Кудрявцев, социал-демократы Екатерина Киншина и Николай Павлов. На столе стоял большой поднос с чайными стаканами. И тут же рядом, притулившись боком, сидел Шура Бирюков – один из самых активных корреспондентов «Тамбовского голоса» еще со времен его легального существования.

Оживленный разговор между присутствующими при появлении незнакомца сразу смолк. Один Вольский, заулыбавшись, поднялся со своего места и приветливо протянул руку:

– Степан Ильич! Рад видеть в нашем городе!

Вышеславцев насмешливо буркнул:

– Что-то незаметно, чтобы, кроме вас, мне еще кто-то обрадовался.

– Товарищи, – Вольский обвел глазами присутствующих, – это товарищ Вышеславцев из Саратова. Так сказать, специалист по нелегальной печати.

Обстановка сразу разрядилась. Пока Вышеславцев знакомился и здоровался, Саша Лебедев оглядывался в поисках свободного места.

– Слушай, Самсон, а не притащить ли нам лавку из приемной?

Когда с приветствиями и рассаживанием было покончено, слово взял Вольский:

– Собственно, я пригласил всех здесь присутствующих, чтобы обсудить проект создания новой газеты.

Кудрявцев присвистнул:

– Ну и ну! Еще одна?

Маруся пристально, в упор смотрела на Вольского-младшего. После манифеста 17 октября одно время ходили упорные слухи, что Михаил хочет примкнуть к партии кадетов. Неужели в этих слухах была доля истины?.. Секундное недоуменное молчание сменилось гулом голосов, в котором наиболее явственно прозвучал удивленный вопрос наивного Бирюкова:

– Какой газеты? Есть же наш «Тамбовский голос»!

Михаил постучал карандашом по столу.

– Я же сказал – новой газеты. Не забывайте, что «Тамбовский голос» почти запрещен. А вчера, 24 ноября, высочайше утверждены Временные правила о повременных изданиях. В соответствии с ними я собираюсь подать прошение на выпуск новой газеты «Голос Труда». Газета будет печататься там же, где и наш «Тамбовский голос», – у Бердокосова и Пригорина, и выходить тогда же, по понедельникам, средам и пятницам. И программу я набросал вот такую… – Вольский достал приготовленную бумагу и стал читать: – «В газете «Голос Труда» будут следующие разделы:

1. Действия правительства – информация и комментарии.

2. Телеграммы агентств и собственных корреспондентов.

3. Передовые статьи по вопросам местной жизни и общегосударственным вопросам.

4. Местная хроника.

5. По Тамбовской губернии.

6. По России…

И так далее – программа состояла из тринадцати пунктов.

Когда Вольский закончил чтение, Бирюков пожал плечами:

– Не вижу смысла. Все пункты – как у нашего «Голоса».

– Верная тактика, – вполголоса заметил Вышеславцев.

Маруся Спиридонова тоже поняла идею, и ей она показалась замечательной. Все-таки без легальной газеты трудно вести пропаганду. «И почему Аня Авдеева так плохо относится к Михаилу? – уже в который раз подумала она. – И вовсе он не краснобай. Умен, смел и предан делу партии. А насчет кадетов – явный поклеп». Маруся не хотела признаваться даже себе, что основной довод в пользу Михаила для нее – то, что он тоже Вольский. Владимир должен уже вот-вот вернуться из Баку, его ждали со дня на день…

Михаил довольно улыбнулся – какого бы высокого мнения ты сам о себе ни был, а похвалы других всегда приятны.

После Михаила говорил Вышеславцев. Он, оказывается ездил по деревням Кирсановского и Борисоглебского уездов, собирал материал для очерков. Готов поделиться ими и с новой газетой. Вообще-то то, что творили казаки в бунтующих деревнях, для собравшихся новостью не являлось: еще с лета в самом «Тамбовском голосе» под материалы местных корреспондентов и свидетельства очевидцев отводились целые полосы. Да и кое-кто из сегодняшних слушателей сам неоднократно выступал в качестве такого местного корреспондента. Но Вышеславцева слушали внимательно: в нем явно пропадал талант рассказчика и писателя:

– …И тогда казаки выкопали яму, налили в нее воды – получилась жидкая черная грязь. В эту яму согнали крестьян, заставили встать на колени и согнуться. Они стояли, наполовину погрузившись в холодную черноту мокрой земли, а казаки стегали их нагайками по обнаженным худым спинам, рассекая кожу так глубоко, что кое-где выворачивали живое мясо… Стегали до тех пор, пока от крови грязь не сделалась красной…

Маруся сжала руки так, что ногти впились в ладонь, но своей боли даже не почувствовала. Перед глазами стояла только что нарисованная Вышеславцевым картина – черная яма, которая постепенно краснеет от крови… Впечатление было так сильно, что она совсем забыла, где находится. Из оцепенения ее вывел настойчивый шепот Вали Гроздова:

– Маруся, что с тобой? – Он тронул ее за плечо. – Очнись, сейчас будем утверждать устав и требования к корреспондентам.

А ночью ей в первый раз приснился тот сон.

За околицей начиналось поле, ровное как стол. Скудно выпавший снег не закрывал его целиком, и в прогалинах чернела мерзлая земля с пожухлыми остатками травы. Маруся будто бы шла по этому черно-белому полю к небольшому лесочку, видневшемуся вдали. Непонятно – то ли утро, то ли вечер, было серо и как-то зябко-промозгло… Она все шла, и шла, и шла, а лесочек и не думал приближаться. Становилось светлее. «Значит, утро», – подумала Маруся. Почему-то ей показалось, что, как только совсем развиднеется, она дойдет наконец до своей цели, – хотя непонятно, что ей нужно в этом лесочке? Но она точно знала, что до него следует дойти.

Вдруг откуда-то сбоку послышались голоса, такой нестройный хор голосов, когда не разобрать ни слов, ни сколько человек говорят. Маруся повернула голову – ничего нет, ровное поле. Она опять пошла в сторону лесочка, но голоса зазвучали отчетливее, и ей показалось, будто просят о помощи. Она остановилась. Голоса не смолкали, наоборот, послышались еще явственнее. Уже можно было разобрать мужские и женские голоса, а в какой-то момент вроде бы возник и оборвался детский плач.

Вдруг стало ясно, что настоящая цель – совсем не лесочек, в лесочек идти не следует, а надо идти на зов. Но идти туда почему-то смертельно не хотелось. Словно какая-то неведомая, но неотвратимая опасность поджидала ее рядом с этими неясными голосами.

«Надо, надо, – приказывала себе девушка, – надо. Они просят о помощи. Им плохо, я должна им помочь. Я могу им помочь». И тут же поняла, что никому она не поможет, только погибнет вместе с ними, если пойдет к голосам. Там – смерть, мучительная, страшная смерть, туда нельзя.

Но что-то непреодолимо тянуло ее именно туда. Маруся напряженно застыла, потом повернулась всем корпусом и сделала шаг в ту сторону. Совсем маленький шажок, но почему-то сразу оказалась далеко от того места, где только что стояла.

Теперь перед ней была громадная яма – она как огромная раскрытая пасть чернела посреди припорошенного белым снегом поля. В. яме копошились люди – в основном мужчины, но были среди них и женщины, совсем мало.

«Почему они не выберутся оттуда?»– подумала Маруся и вдруг заметила, что все эти люди – калеки: у кого нет ног, у кого рук, а у кого-то все тело так рассечено, что лоскутки кожи свисают как лохмотья. И все раны кровоточат, а кровь не сворачивается, течет на землю, горячая, яркокрасная…

Тут пошел снег. Крупные белые хлопья падали в кроваво-черное месиво ямы, и через совсем малое время земля оказалась под белой пеленой. Калеки теперь копошились на снегу, а кровь из ран продолжала течь. Алые пятна расползались на снежно-белом покрывале.

Маруся чувствовала, что долго не выдержит этого зрелища, и в то же время как завороженная не могла отвести от него глаз. Красное на белом… Красное и белое…

Она почувствовала, что если простоит так еще мгновение, то неведомая, но непреодолимая сила затянет ее в это месиво, и она станет такой же калекой, одной из тех. Вот сейчас, сейчас… Господи, помоги!

Маруся сделала над собой невероятное усилие и проснулась. Лоб и виски были мокрыми от пота. «Что это со мной? – подумала она. – Приснится же такое…» Наверное, это вчерашний рассказ Вышеславцева так странно преобразился в ее голове…

Через два дня Маруся вместе с товарищами отправилась в поездку по деревням.

А еще через несколько дней в газете «Козловский голос» появилась такая вот заметка:

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ КОЗЛОВСКОЙ ГАЗЕТЫ

Некоторые невежественные или недобросовестные люди – например, кирсановский помещик г. Ключенков или некий г. Маслов из Козлова – говорят обо мне, что я возбуждаю крестьян к поджогам, насилиям, грабежам и т. д. Г. Ключенков даже указывает, что я будто бы лично был в Кирсановском уезде и призывал крестьян к восстанию.

Заявляю, что все это сплошная возмутительная ложь.

Всегда и везде я высказываю, что при наличности народного представительства и гражданских прав нужды всех классов населения могут быть удовлетворены путем мирной избирательной борьбы, путем влияния на законодательство.

К такой и только такой деятельности я призываю всех, перед кем говорю. Не моя вина, если отсутствие действительно свободных печати и слова (например, «Тамбовский голос» по-прежнему лишен возможности выходить в свет) не позволяет мне и лицам, солидарным со мною по направлению, в достаточной мере выяснить населению открывшуюся отныне возможность мирного достижения самых широких общественных и экономических задач и тем способствовать всеобщему удовлетворению.»

Михаил Вольский.

Газета «Козловский голос»,

N 24 от 24 ноября 1905 года.

То ли письмо возымело действие, то ли правительство дало послабление, но лелеемая Михаилом Вольским газета снова стала выходить. И на стол губернатора фон дер Лауница легла очередная бумага:

Его Превосходительству

господину Тамбовскому Губернатору

Начальника охраны Тамбовского уезда

Советника Губернского

Правления Луженовского

РАПОРТ

По смыслу возложенного на меня Вашим Превосходительством поручения, я обязан подавлять с помощью войск возникший в Тамбовском уезде среди крестьян мятеж. Принятыми мерами преступное движение было подавлено в самом начале, крестьяне образумились и повсюду вполне добровольно начали составлять приговоры об исключении из своей среды членов, поддавшихся агитации революционеров.

Положение к 1 декабря было таково, что Тамбовский уезд можно было считать вполне благополучным, но в настоящее время явилась прямая опасность, настолько серьезная, что, по моему мнению, необходимо принять самые решительные меры к ее устранению: 1 декабря после долгого перерыва вышел № 62 «Тамбовского голоса», газеты, распространяемой бесплатно среди крестьян, рабочих и солдат. Эта газета и раньше отличалась стремлением помещать зажигательные статьи, направленные к возбуждению среди крестьян аграрного движения, а среди солдат – недовольства их начальством. В представляемом при сем номере помещены две статьи– 1) Военные порядки, 2) К аграрным движениям в нашей губернии. Содержание этих статей без всякого сомнения может иметь лишь одно последствие – у крестьян возникнет убеждение в закономерности их преступных деяний, а у солдат явится, с одной стороны, недовольство их начальством, а с другой – злобное чувство к товарищам, участвовавшим в подавлении мятежа.

Таким образом, дальнейшее появление подобных статей будет, с одной стороны, возбуждать аграрное движение, а с другой – лишать возможности подавлять его войсками, среди которых несомненно возникнут бунты. Предполагая даже, что сообщаемые газетой факты верны, я все-таки не нахожу возможным, в интересах охраны Тамбовского уезда, их оглашение.

Полагаю, что в каждой стране, независимо от ее государственного устройства и при условии существования и функционирования законного правительства, не могут быть терпимы даже в мирное время попытки печати вызвать анархию.

О вышеизложенном имею честь донести Вашему Превосходительству.

Советник Луженовский.

ЛИШЬ ОБРЕСТИ И СРАЗУ ПОТЕРЯТЬ

Женя резко распахнула входную дверь, чуть не сбив с ног младшую сестренку, – та как раз собиралась на улицу. Маруся невольно отскочила в сторону:

– Ох, как ты стремительна!

– Извини, пожалуйста.

Женя улыбнулась и стала разматывать платок.

– Можно поинтересоваться, куда ты отправляешься на ночь глядя?

– Можно, – Маруся с вызовом посмотрела на сестру. – К Вольским.

Женя ничего не сказала, лишь вопросительно подняла брови.

– У Вольских сегодня будут железнодорожники, – пояснила Маруся. – Хочу пойти послушать, что скажут.

Она выждала еще секунду, но так как Женя продолжала молчать, решительно развернулась и вышла.

Женя вздохнула и стала медленно подниматься по лестнице к себе наверх. Едва войдя в комнату, тут же опустилась на стул и принялась расшнуровывать высокие ботинки – так находилась за день, что ног под собой не чуяла.

Женя Спиридонова была профессиональной массажисткой и на отсутствие клиентуры не жаловалась – ее постоянно вызывали к больным и детям. В иной день приходилось бывать больше чем в десяти домах.

Значит, Маруся опять пошла к Вольским… Женя покачала головой. Ей решительно не нравилась та короткость в отношениях, которая установилась между ее порывистой младшей сестренкой и Владимиром Вольским. Женя знала, что он нравился Марусе, – понравился сразу, еще в тот первый вечер, когда Женя привела его на заседание Марусиного образовательного кружка. Пожалуй, сестра догадалась о Марусиных чувствах даже раньше, чем сама Маруся, но не приняла их всерьез. Ну, нравился и нравился – мало ли кто нравится девушке в шестнадцать-семнадцать лет! Да и Вольский тогда только женился и был полон чувств к молодой жене. Правда, меньше чем через два года после свадьбы Валя Вольская – урожденная Лукьяненко – бросила мужа и уехала с каким-то заезжим офицером.

Но к тому времени Маруся как раз вступила в партию и страстно увлеклась партийной работой. Она по натуре – человек цельный и отдается владеющей ею страсти целиком, не отвлекаясь ни на какие другие чувства. Идея революции напрочь вытеснила из ее бедовой хорошенькой головки обычные девичьи мысли о любви…

Но с недавнего времени Женя стала замечать, что между Марусей и Владимиром что-то происходит. Еще в начале весны до его поездки на юг, он стал бывать у Спиридоновых все чаще и чаще, и их разговоры с Марусей становились все дольше и дольше. Даже когда в разговор встревал кто-то третий, все равно чувствовалось, что эти двое заняты только друг другом. А уж когда Владимир две недели назад вернулся из Баку, их с Марусей стало просто водой не разлить.

Вообще-то Женя и сама думала, что характерами они как нельзя более подходят друг другу: Маруся – страстная, увлекающаяся натура, и он тоже– горячая голова… Но ведь формально Владимир женат и разводиться, кажется, не собирается. Да и Казимир Казимирович с Елизаветой Леопольдовной явно не одобряют увлечения сына Марусей… Слава Богу, мама пока еще ничего не заметила! Александра Яковлевна вряд ли обрадуется, узнав, что ее любимица влюбилась в женатого.

Женя покачала головой и вздохнула. Впрочем, что ж теперь делать, будь что будет. Как это Аннушка говорит: «От судьбы и под лавкой не спрячешься»…

В доме Вольских, в квартире, занимаемой Владимиром, проходило импровизированное предстачечное собрание. Накуренная комната полна народу – здесь были и эсеры, и эсдеки, и даже два-три гимназиста. Так получилось, что почти все «демократы» – Екатерина Киншина. Николай Павлов и Юрий Шамурин – разместились за круглым столом рядом с обоими Вольскими, Владимиром и Михаилом. Там же усадили и гостей – троих молодых железнодорожников, членов стачечного комитета.

На диване у окна сидели эсеры: Коля Васильев, Платон Михайлов и Аня Авдеева, на диванном валике примостился Герман Надеждин, чуть поодаль притулился к стене Валентин Гроздов, веселый насмешник и балагур, выходивший сухим из самых невероятных переделок. Опоздавшая Маруся присела на стуле возле двери рядом с Валей Гроздовым.

Как раз когда она вошла, один из гостей – рыжий здоровый парень в синей косоворотке – начал читать какой-то документ. Маруся вопросительно взглянула на Валентина. Тот понял и поясняюще шепнул: «Обращение Комитета к железнодорожным служащим, мастеровым и рабочим».

– «Конференция депутатов от 29 железной дороги совместно с центральным бюро Всероссийского железнодорожного союза, – звучным голосом читал рыжий рабочий, – присоединяется к постановлениям Советов рабочих депутатов Петербурга и Москвы и объявляет с 7 декабря всеобщую политическую забастовку».

Парень сделал значительную паузу и вопросительно взглянул на сидящих за столом. Так как никто ничего не сказал и не возразил, он чуть смущенно откашлялся и продолжил:

– «Мы берем на себя возвращение войск из Маньчжурии и доставку этого войска в Россию гораздо скорее, чем это сделало бы правительство. При этом обращаемся к нашим братьям военным в Маньчжурии, чтобы они сами во время следования поездом оказывали содействие нашим организациям и поддерживали порядок, установленный нами. Пассажиров, захваченных забастовкой в пути, мы доставим до ближайшего большого города в направлении их следования. Кроме того, мы примем все меры для перевозки продовольственного хлеба голодающим крестьянам и провизии для товарищей наших. От старого правительства ждать более нечего, оно изжило себя.

Итак, товарищи, сильно и дружно включайтесь в борьбу за свободу всего народа. Мы не одни, голодный пролетариат, трудовое крестьянство и сознательная часть армии и флота уже восстали за народную свободу, за землю, за волю».

Рыжий замолчал, поднял глаза от бумажки и опять нерешительно обвел взглядом слушателей. При этом выражение лица у него было, как у школьника, ожидающего объявления отметки экзаменационной комиссией.

Комиссия молчала, и пауза грозила затянуться. Первым ее нарушил Михаил Вольский.

– Ну что ж, по-моему, неплохо, – одобрительно заметил он (хотя чуткая Маруся уловила в его голосе скрытое снисхождение). – Главное сказано. Только вот я бы уточнил предложение о путях выхода из кризиса. Как это там у вас? Позвольте, пожалуйста!

Он перегнулся через стол и небрежно взял из рук рабочего бумажку с текстом:

– Вот это место: «От старого правительства ждать больше нечего, оно изжило себя». И дальше я бы добавил, – Вольский заглянул в свои записи: – «Только Учредительное собрание, избранное на началах равного, прямого и тайного голосования, выведет Россию из того положения, в которое поставило ее преступное правительство. И до тех пор, пока существует военное положение усиленной охраны, пока свободе слова, печати, собраний и союзов, неприкосновенности личности угрожает опасность, всеобщая политическая забастовка не может прекратиться. Она должна продолжаться». Согласны?

Рыжий смущенно пожал плечами:

– Неплохо.

– Ну что, товарищи, – Михаил Вольский обернулся к сидящим на диване, – вы согласны вставить этот кусок в обращение?

– Почему бы и нет, – кивнул Надеждин. – Войне с Японией конец, а война с правительством до победного! Хорошо.

Остальные тоже закивали и заулыбались, только Аня Авдеева сидела с каменным лицом. Нет, она была не против добавления к тексту обращения, – просто не могла пересилить свою неприязнь к Михаилу. «И перед кем он все время рисуется? Позер несчастный!»

– Так в чем же конкретно состоит моя задача? – спросила Маруся, стараясь не выбиться из того строго делового тона, который она взяла на собрании.

– Ты должна просто потолкаться в толпе, послушать, о чем говорят. Выяснить, как настроены рабочие. Только ни в коем случае не встревать в разговоры и не заниматься агитацией.

Маруся и Владимир неторопливо шли в сторону Козловской. Он, слегка склонившись, вел ее под руку: Марусина голова едва доставала ему до плеча. Так повелось еще с весны, что после собраний Вольский провожал Марусю до дома. Было довольно поздно – собрание закончилось около десяти. Свежевыпавший снег так приятно поскрипывал под ногами, и ночь такая тихая… Чуть подморозило, но ровно настолько, чтобы не дать снегу тут же превратиться в грязное месиво.

– Не понимаю, зачем это нужно. И так понятно, что рабочие двумя руками за забастовку, – Маруся упрямо вздернула подбородок.

– Ну, ты все-таки сходи, – уклончиво улыбнулся Владимир и, тут же посерьезнев, сказал: – Слушай, я давно хотел тебя спросить…

– О чем?

– О приговоре.

Скорее почувствовав, чем заметив, как сразу замкнулось Марусино лицо, он быстро добавил:

– Если не хочешь, можешь ничего не говорить.

Маруся с вызовом взглянула на него:

– А что тебе непонятно? Что я хотела избавить мир от этой мрази? – Заметив, что Вольский невольно поморщился, горячо продолжила: – Да-да, мрази. Если я тогда, в октябре, решилась убить Луженовского, зная о его преступлениях лишь с чужих слов, то теперь, когда я была там, в этих деревнях, и все видела своими глазами… Когда я вспоминаю мужиков, сошедших с ума от истязаний, безумную старуху мать, у которой пятнадцатилетняя красавица дочь бросилась в прорубь после казацких ласк, то никакие силы ада не остановят меня от выполнения задуманного…

Маруся до крови прикусила губу.

Владимир успокаивающе и сочувственно погладил ее по руке:

– Я знаю, все знаю. И понимаю тебя. А спросить хотел не об этом. Вернее, попросить…

Вольский замолчал, словно подыскивая нужные слова.

– Очень часто тот, кто выполняет казнь над мучителями народа, потом гибнет на эшафоте. И гибнет с радостью, потому что, идя на акт, не скрывает ни своего имени, ни сущности поступка. Это понятие и оправданно: пусть негодяи знают, за что расплачиваются. Такая гибель едва ли не больше служит нашему делу, чем сам акт возмездия. Но, Маруся…

Он остановился. Маруся выжидательно смотрела на него.

– Маруся, если дойдет до этого… Я хочу, чтобы ты пообещала мне, что постараешься остаться в живых.

Повисло напряженное молчание. Такой просьбы она явно не ожидала – просто об этом не думала – и теперь не знала, как быть. А он ждал.

Собравшись с духом, она вздохнула и тихо, но твердо сказала:

– Извини, Володя. Но такого обещания я дать не могу. Ты же сам понимаешь…

Опять молчание.

– Понимаю.

Он взял Марусю под руку и повел дальше. Марусе казалось, что сердце у нее в груди бьется так гулко, что его слышит вся улица. Почему он об этом заговорил именно сейчас?

Они и так шли небыстро, а когда до Марусиного дома осталось всего ничего, Вольский совсем замедлил шаг. И Маруся тоже едва переставляла ноги, с ужасом думая: вот сейчас они подойдут к двери, настанет неизбежная минута расставания, и неизвестно, как все сложится завтра и потом…

Внезапно Владимир остановился и как-то сердито проговорил:

– Нет, это невозможно!

Маруся вопросительно вскинула на него глаза. Он наклонился, его лицо оказалось совсем близко:

– Я знаю, что не имею права говорить то, что сейчас собираюсь тебе сказать. Но теперь, когда мне завтра выступать на сходке, а ты в любой момент можешь быть призвана исполнить приговор над Луженовским… Я женатый человек, старше тебя на Бог знает сколько лет…

– Всего-навсего на семь, – улыбнулась Маруся, – не так уж и много.

Разговор принял неожиданный для нее оборот, но в глубине души она давно ждала и хотела этого.

– Все равно. Я женат… Но ты ведь знаешь, это только формально. Валентина давно от меня ушла, и… – Владимир словно споткнулся.

– Не надо об этом, – тихо сказала Маруся, – не вспоминай, если тебе так больно.

Никогда прежде Владимир не упоминал о своей жене, эта тема для них была запретной. Да Марусе никогда и не хотелось не то что о ней говорить, даже вспоминать о ее существовании.

– Нет, – Вольский говорил с каким-то страстным напряжением. – Нет. Было больно когда-то, казалось, все на свете бы отдал, чтобы она вернулась. А сейчас я не хочу, чтобы она возвращалась. Сейчас я понял то, что Валентина чувствовала едва ли не с самого начала – наш брак был ошибкой. И я ей не подхожу, и не такая женщина нужна мне.