Текст книги "Возлюбленная террора"

Автор книги: Татьяна Кравченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

НАЧАЛО КОНЦА

Мотивы, по которым Мария Спиридонова практически возглавила мятеж, она изложила позже в своем письме Центральному Комитету партии большевиков, написанному уже под арестом в ноябре 1918 года:

«Ваша партия имела великие задания, и начинала она славно. Октябрьская революция, в которой мы шли с вами вместе, должна была кончиться победой, так как основания и лозунги ее объективно и субъективно необходимы в нашей исторической действительности и она была дружно поддержана всеми трудящимися массами.

Это была действительно революция трудящихся масс, и Советская власть буквально покоилась в недрах ее. Она была нерушима, и ничто, никакие заговоры и восстания не могли ее поколебать. Правые эсэры и меньшевики были разбиты наголову, не редкими репрессиями и стыдливым нажимом, а своей предыдущей соглашательской политикой. Массы действительно отвернулись от них. Губернские и уездные съезды собирались стихийно, там не было ни разгонов, ни арестов, была свободная борьба мнений. спор партий, и результаты выборов обнаруживали всюду полное презрение масс к соглашательским партиям правых с.-р. и меньшевиков.

Они погасли в пустоте. Террор против них был излишен. И так было бы до сих пор, если б был верен курс вашей политики, если бы вы не изменили принципам социализма и Интернационала. Ваша политика объективно оказалась каким-то сплошным надувательством трудящихся.

Вместо социализованной промышленности – государственный капитализм или капиталистическая государственность, принудительно эксплуатационный строй остается с небольшой разницей на счет распределения прибыли – с небольшой, так как ваше многочисленное чиновничество в этом строю сожрет больше кучки буржуазии.

Вместо утвержденной при всеобщем ликовании 3-м съездом Советов рабочих и крестьян социализации земли, вы устроили саботаж ее, и сейчас, развязав себе руки разрывом с нами, Левыми Социалистами Революционерами, тайно и явно, обманом и насилием подсовываете крестьянству национализацию земли – то же государственное собственничество, что и в промышленности…

В вопросе о войне и мире вы приняли «решение» о подписании Брестского мира, который, быть может, уже сделал-таки свое – задушил нашу революцию. И вы имеете еще поразительную смелость уверять народ, что ваше соглашательство с германским империализмом – «передышка» дала нам богатые результаты. Что это она нам дала? Извратила нашу революцию и задержала на полгода германскую, ухудшила отношения к нам английских и французских рабочих, когда на западные фронты обрушились все освобожденные нами военные силы Германии, что унесло у них сотни тысяч жизней, и создала почву и возможность для англо-французского правительства вмешаться в наши дела с негласной нравственной санкцией рабочего народа в большинстве при против меньшинстве народа. Брест отрезал нас от источников экономического питания, от нефти, угля, хлеба, а ведь от этого-то прежде всего и гибнет наша революция.

Брест – это предательство всей окраинной и Украинской революции немецкому усмирению. Мы «передыхали» в голоде и холоде, внутренне разлагаясь, пока вырезались финские рабочие, запарывались белорусские и украинские крестьяне и удушались Литва и Латвия…

Своим циничным отношением к власти советов вы поставили себя в лагерь мятежников против Советской власти, единственных по силе в России, своими белогвардейскими разгонами съездов и советов и безнаказанным произволом назначенцев-большевиков. Власть советов – это. при всей своей хаотичности, большая и лучшая выборность, чем всякая Учредилка, Думы и земства. Власть советов – аппарат самоуправления трудовых масс, чутко отражающий их волю, настроения и нужды. И когда каждая фабрика, каждый завод и село имели право через перевыборы своего советского делегата влиять на работу государственного аппарата и защищать себя в общем и частном смысле, то это действительно было самоуправлением. Всякий произвол и насилие, всякие грехи, естественные при первых попытках массы управлять и управляться, легко излечимы, так как принцип не ограниченной никаким временем выборности и власти населения над своим избранником даст возможность исправить своего делегата радикально, заменив его честнейшим и лучшим, известным по всему селу и заводу. И когда трудовой народ колотит своего делегата за обман и воровство, так этому делегату и надо, хотя бы он был и большевик, и то, что в защиту таких негодяев вы посылаете на деревню артиллерию, руководствуясь буржуазным понятием об авторитете власти, доказывает, что вы шли не понимаете принципа власти трудящихся, или не признаете его. И когда мужик разгоняет или убивает насильников-назначенцев – это-то и есть красный террор, народная самозащита от нарушения их прав, от гнета и насилия. И если масса данного села или фабрики посылает правого социалиста, пусть посылает – это ее право, а наша беда, что мы не сумели заслужить ее доверия. Для того, чтобы Советская власть была барометрична, чутка и спаяна с народом, нужна беспредельная свобода выборов, игра стихий народных, и тогда то и родится творчество, новая жизнь, живое устроение и борьба. И только тогда массы будут чувствовать, что все происходящее – их дело, а не чужое. Что она сама творец своей судьбы, а не кто-то ее опекает и благотворит и адвокатит за нее, как в Учредилке и других парламентских учреждениях, и только тогда она будет способна к безграничному подвигу. Поэтому мы боролись с вами, когда вы выгоняли правых социалистов из советов и ЦИК. Советы не только боевые политико-экономические организации трудящихся, они и определенная платформа. Платформа уничтожения всех основ буржуазнокрепостнического строя, и если бы правые делегаты попытались его сохранить или защитить в советах, сама природа данной организации сломила бы их, или народ выбросил бы их сам, а не ваши чрезвычайки, как предателей их интересов.

Программа октябрьской революции, как она схематически наметилась в сознании грудящихся, жива в их душах до сих пор, и не масса изменяет себе, а ей изменяют…

Именем рабочего класса творятся неслыханные мерзости над теми же рабочими, крестьянами, матросами и запуганным обывателем, так как настоящие-то враги рабочего класса чрезвычайке попадаются очень редко. Ваши контрреволюционные заговоры, кому бы они могли быть страшны, если бы вы сами так жутко не породнились с контрреволюцией? Когда Советская власть из большевиков, Левых Социалистов-Революционеров и других партий покоилась в недрах народных, Дзержинский за все время расстрелял только несколько неприятных грабителей и убийц, и с каким мертвенным лицом, какой мукой колебания. А когда Советская власть стала не Советской, а только большевистской, когда все уже и уже становилась ее социальная база, ее политическое влияние, то понадобилась усиленная бдительная охрана латышей Ленину, как раньше из казаков царю или султану из янычар. Понадобился так называемый красный террор… Да, Ленин спасен, в другой раз ничья одинокая, фанатичная рука не поднимется на него. Но именно тогда отлетел последний живой дух от революции, возглавленной большевиками. Она еще не умерла, но она уже не ваша, не вами творима. Вы теперь только ее гасители. И лучше было бы тревожней жить, но сберечь этот дух живой. И неужели, неужели Вы, Владимир Ильич, с вашим огромным умом и личной безэгоистичностью и добротой, не могли догадаться не убивать Каплан. Как это было бы не только красиво и благородно и не по царскому шаблону, как это было бы нужно нашей революции в это время нашей всеобщей оголтелости, остервенения, когда раздается только щелканье зубами, вой боли, злобы или страха и… ни одного звука, ни одного аккорда любви…

Должно прийти время и, может быть, оно не за горами, когда в вашей партии поднимется протест против удушающей живой дух революции и вашей партии политики. Должны прийти идейные массовики, в духе которых свежи заветы нашей социалистической революции. Должна быть борьба внутри партии, как было у нас с эсерами правыми и центра, должен быть взрыв и свержение заправил, разложившихся, зарвавшихся в своей бесконтрольной власти, во властвовании, должно быть очищение, и пересмотр, и подъем. Должно быть возрождение партии большевиков, отказ от губительных теперешних форм и смысла царистско-буржуазной политики, должен быть возврат к власти советов, к октябрю…

И я знаю, с такой партией большевиков мы опять безоговорочно и беззаветно пойдем рядом рука об руку.

В этом письме много уязвимых мест. Взять хотя бы рассуждения Спиридоновой о Советской власти: конечно, она права, когда называет установившийся в стране режим не властью Советов, а властью только большевиков, диктатурой. Однако Советская власть кончилась не в июле восемнадцатого, с разгромом партии левых эсеров, а значительно раньше. Реальная власть Советов существовала в России всего несколько месяцев – с февраля по октябрь семнадцатого, а к тому, чтобы ее уничтожить, приложили руку и левые эсеры, в том числе и Мария Спиридонова. Не упомянуто здесь и о том, что левые эсеры поначалу поддерживали подписание Брестского мирного договора.

Но есть в письме и бесспорные вещи: о красном терроре, о многочисленном чиновничестве, впоследствии действительно «сожравшем» страну. Кстати, к девяностому году, после семидесяти лет так называемой Советской власти, число бюрократов в хозяйственном и партийно-советском управлении превысило 18 миллионов человек, – это число почти совпадало с численностью самой Коммунистической партии.

Хотя Спиридонова и находилась под арестом, тем не менее ей нелегально доставляли письма с мест, письма от очевидцев событий, мало чем отличающихся от событий 1905–1906 годов. Летом восемнадцатого то тут, то там вспыхивали бунты крестьян против новой власти: в Тамбовской, в Пензенской губерниях, в Тульской, на Урале, – почти по всей стране. Бунты – и жестокое подавление этих бунтов большевиками.

Я знаю о Пензенской губернии, – писала Спиридонова. – В Пензенской губернии пороли крестьян, расстреливали, и все, что полагается, они приняли в положенной форме в установленном порядке. Сначала их реквизировали. порой и расстреливали, потом они стали стеной (кулацкое восстание– говорили вы), потом их усмиряли, опять пороли и расстреливали. Наши левые социалисты-революционеры разговаривали с десятками этих поровших крестьян «интернационалистов». С каким презрением говорили они о глупости русского мужика и о том, что ему нужна палка. И какой дикий шовинизм вызвали эти отряды «интернационалистов» в деревнях – передать трудно.

Цитирует она и отдельные письма крестьян:

Ставили нас рядом… Целую одну треть волости шеренгой и в присутствии двух третей лупили кулаками справа налево, а лишь кто делал попытку улизнуть, того принимали в плети. По приближении отряда большевиков надевали все рубашки и даже женские кофты на себя дабы предотвратить боль на теле, но красноармейцы так наловчились, что сразу две рубашки внизывались в тело мужика-труженика. Отмачивали потом в бане или просто в пруду, некоторые по нескольку недель не ложились на спину. Взяли у нас все до чиста, у баб всю одежду и холсты, у мужиков – пиджаки, часы и обувь, а про хлеб нечего и говорить. «Матушка наша расскажи, к кому же теперь пойти, у нас в селе все бедные и голодные, мы плохо сеяли – не было достаточно семян, у нас было три кулака, мы их давно ограбили, у нас нет «буржуазии», у нас надел 3/4—1/2 на душу, прикупленной земли не было, а на нас наложена контрибуция и штраф, мы побили нашего большевика-комиссара, больно он нас обижал. Очень нас пороли, сказать тебе не можем, как. У кого был партийный билет от коммунистов, тех не секли». Велели нам красноармейцы разойтись. А мы собрались думать, что нам делать, как спастись от разорения.

Мы все по закону сполна отвезли на станцию. А они опять приехали. Велели со сходов уйти. Мы их честно стали просить оставить нас. Обед сготовили, все несем, угощаем, что хотят берут, даем без денег, не жалуемся. А они пообедали и начали нас всячески задирать. Одного красноармейца поколотили. Они нас пулеметом, огнем. Убитые повалились… И вот пошли мужики потом. Шли шесть волостей стеной, на протяжении 25 верст со всех сторон, с плачем, воем жен, матерей, с причитаниями, с вилами, железными лопатами, топорами. Шли на Совет.

Эти получаемые ею письма воскрешали в памяти Луженовского и бесчинства казаков в Тамбовской губернии тогда, двенадцать лет назад. За что же она боролась, за что полжизни провела на каторге? И в ноябре восемнадцатого Мария Спиридонова обвиняет Ленина и все руководство партии большевиков: «Этой крови вам не смыть, не очиститься от нее даже во имя самых «высоких» лозунгов». Может быть, написав эти строки, она и вспомнила: как-то раз, примерно год назад, перед разгоном Учредительного собрания, Ленин, в ответ на ее упрек в аморальности, высоко поднял брови: «Мораль? Морали в политике нет, а есть только целесообразность».

Уничтожать, обсекать на голод целые деревни было целесообразно, а открыто репрессировать знаменитую Спиридонову – нет. Слишком большой резонанс имела бы казнь или длительное содержание под стражей столь прославленной революционерки.

Ровно через два дня после вынесения приговора В ЦИК на заседании Президиума 29 ноября 1918 года постановил применить амнистию к М. А. Спиридоновой и освободить ее из заключения.

А еще через некоторое время – прошло меньше месяца – Ленин предложил Председателю ВЦИК Свердлову «принять к сведению, что Спиридонова ведет партийную пропаганду».

А она и не собиралась держать свои взгляды в тайне. После амнистии она продолжала активно выступать на митингах и выступала с успехом. По крайней мере, слушали ее лучше и внимательнее, чем некоторых большевистских ораторов.

На одном из митингов в качестве оппонентов встретились Мария Спиридонова и будущий организатор Института красной профессуры Николай Бухарин.

Немного позже Бухарин, выступая свидетелем по делу Спиридоновой, скажет: «Все речи Спиридоновой поражали своей логической несообразностью, (были сплошным истерическим криком и свидетельствовали о ее полной неуравновешенности». А Спиридонова, в свою очередь, так напишет о Бухарине: «Не имея силы и таланта и, главное, внутренней правоты для ответа, он ничего более не нашел, как использование грязнейших личных инсинуаций, до которых в свое время не унижалась другая правительственная партия (правых эсеров), пока она с честью не передала свое защитное знамя в руки другого правительства, большевистского. И как «неуравновешен» и «болезненно истеричен» был редактор «Правды» Бухарин на том моем митинге. Как он разжигал страсти. Искаженное страшное лицо, красные, совершенно выкаченные глаза, сжатые кулаки, рубящие воздух, дикий визжащий голос».

Однако тот же Бухарин признавал, что никогда не сомневался в «субъективной честности» Марии Александровны. Даже Ленин, скупой на хорошие слова о своих противниках (даже если эти слова и справедливы), о Спиридоновой говорил, что она «человек, в искренности которого ни я, ни кто другой не сомневается». Так, возможно, эта безусловная честность и искренность, несомненно, сквозившие в каждом слове речи Спиридоновой, и действовали на аудиторию сильнее и мощнее, чем могли бы подействовать самые безупречно логически выверенные аргументы. Живое и сильное чувство всегда вызовет ответную реакцию…

Результатом успешных выступлений стал новый арест. 10 февраля 1919 года Спиридонову поместили в особую тюрьму – в Кремль.

Арест Спиридоновой совпал с принятием ВЦИК «Положения о социалистическом землеустройстве и о мерах перехода к социалистическому земледелию», в котором вся земля объявлялась государственной собственностью и передавалась в непосредственное заведование народных комиссаров. По этому положению все виды единоличного землепользования признавались отживающими, а крупные совхозы и колхозы провозглашались наиболее перспективной (по сути говоря, единственно возможной) формой ведения хозяйства. Это постановление противоречило декрету о земле. Лозунг «Земля – крестьянам» при власти большевиков оказался фикцией. А ведь именно за него, за этот лозунг, по сути, и боролась Мария Спиридонова и за это снискала такую популярность среди крестьян.

Теперь ее снова ждал суд– уже третий по счету суд в ее жизни.

КРУГОМ ОДНИ ВРАГИ

Из письма Марии Спиридоновой Н. И. Ривкину:

…Если бы Вы знали, если бы Вы поняли только, какое преступление делают сейчас большевики, душа нас. Они убивают и держат в тюрьме единственную революционную и честную силу, авторитетную в глазах народа. Из партийной ревности, из партийного самолюбия, не умея справиться с горем и нуждой сами, они и другим не дают и лучше нанимают нечестных преступных людей, чем дают нам жить и работать на пользу, счастье и свободу нашего народа. Никогда я так не хотела быть свободной, как сейчас, никогда. Большевики, как слепые, гонят всю Россию в одну яму, откуда мы не выберемся.

Из письма Марии Спиридоновой в ЦК левых эсеров:

…У меня есть предчувствие, что большевики готовят какую-то особенную гадость. Убить меня – неловко, закатать намного – тоже стыдно, посадить в заразные бараки, вроде Бутырки и Таганки, – это значит тоже в неделю убить меня, и тогда из-за деклараций социалистического правительства вдруг явно для всех в огромную дыру выглянет нагло оскаленная рожа без маски Шейдемана – Клемансо – Ллойда. Кое-какие отрывки сведений, имеющихся у меня из сфер, заставляют меня предполагать что-нибудь особо иезуитское. Объявят, как Чаадаева, сумасшедшей, посадят в психиатрическую лечебницу и т. д., – вообще что-нибудь в этом роде.

Им нужно ударить морально, и они это изобретут. Или же, что невероятнее, устроят «случайный» выстрел, как в Жеблеенка летом здесь, в Кремле. Изобретательность и предприимчивость их проверены. Характерно, что с усиливающейся паникой в их кругах, с увеличением тирапомании, подозрительности и трусости, они морально падают все глубже и для спасения и подкрепления себя идут на все, что угодно, только не па настоящие средства, не на предпочтение настоящих путей спасения правительства, мыслящего себя революционным и социалистическим.

Помните, в 1858 году в Париже правительство буржуазии изобрело закон Эспинаса «О подозрительных». Было приказано очистить Париж от «подозрительных». Очистили. Тот же приказ был дан в провинцию. Было велено «открыть» заговоры не менее чем в 10 человек в каждом департаменте, замешать в него заявленных врагов империи и представить в распоряжение министра. Министр ссылал в Кайену и в другие страшные места. Без суда, без следствия, не давая кому-либо отчета. Искать защиты, апеллировать, протестовать – некуда было. Могила. Правительству Наполеона III надо было терроризировать, показать, что оно ни перед чем не остановится. Надо было переломить всякую мечту о праве, справедливости, правде, поразить умы наглым насилием над истиной, приучить к такому насилию и этим доказывать свою власть.

И сейчас делается правительством Ленина и К то же самое. Прямо буквально. Изобретались пачками заговоры правых эсеров и меньшевиков. Еще работая с большевиками, сколько раз со злобой спорила с ними, что все эти «заговоры»– вранье чрезвычайных истериков. А позднее, без нас. эти «заговоры» стали уже массовыми явлениями. Изобретались (уверена теперь) сознательно, не панически мерещились, а планомерно фабриковались. Лучшим подтверждением может быть новый «заговор левых эсеров».

Ведь даже из их изложения видно, что заговора нет.

Несчастные провокаторы, бесстыдные, потерявшие даже остатки совести. Гляжу сейчас на меньшевиков, как они, наголодавшись по работе, расправляют свои крылья, печатают адреса районных комитетов и проч, и проч., и думаю, скоро будет «открыт» их контрреволюционный «заговор», загремят они со всеми «районными» в Бутырки и Таганки.

К этому времени у Спиридоновой были уже все основания обвинять большевиков в сознательном изобретении мнимых заговоров против власти. Не в тридцатые годы началась эпоха тотальной подозрительности, а гораздо, гораздо раньше. Эта волна покатилась с восемнадцатого, росла, росла и к печально знаменитому тридцать восьмому превратилась в цунами. И пожалуй, одной из первых жертв этой волны была Фанни Каплан.

Упрек Спиридоновой в письме большевикам: «…неужели Вы, Владимир Ильич, с вашим огромным умом и личной безэгоистичностью и добротой, не могли догадаться не убивать Каплан…» Не не могли, а не хотели.

Фанни Каплан, в девичестве Ройман, по своим убеждениям была анархисткой. И на каторгу попала как анархистка, но под влиянием товарищей по несчастью переменила лагерь и стала социалисткой-революционеркой. Спиридонова была знакома с Фанни, хотя подругами они никогда не были.

Как и у Спиридоновой, у Каплан на каторге начались проблемы со здоровьем. В январе 1909 года она ослепла, причем до этого хронически теряла зрение на два-три дня. Через три года зрение частично восстановилось. Частично – из-за сильных стрессов снова могла появляться внезапная слепота.

Как и Спиридонову, ее освободили в феврале семнадцатого. Но в отличие от Марии Фанни отнюдь не была сильной личностью и несгибаемым борцом…

30 августа 1918 года Ленин выступал на митинге на заводе Михельсона. В этот день утром было получено печальное известие из Петрограда – убит Урицкий. Председатель ВЧК Дзержинский отбыл в бывшую столицу, чтобы лично руководить расследованием. В такой ситуации, казалось бы, стоило отменить выступление на обычном митинге первого человека в государстве, чтобы не подвергать его возможной опасности. Но нет: Ленин не только едет на завод, он едет туда практически без охраны. Причем два месяца назад, когда вождь выступал на том же заводе перед той же публикой, охрана митинга поручалась военному комиссару и начальнику гарнизона Замоскворечья Блохину, подчинявшемуся лично Дзержинскому. Телохранители-красноармейцы выходили вместе с Лениным на трибуну, не отставали от него ни на шаг. А в день убийства Урицкого Председателя Совета Народных Комиссаров никто даже не встретил…

После митинга Ленин один, без охраны, окруженный толпой, направился к своему автомобилю.

Помощник военного комиссара 5-й Московской советской пехотной дивизии Батулин, активно работая локтями, продирался через толпу. Сзади напирали такие же желающие поближе рассмотреть вождя, помогая Батулину достичь цели. Ближе, еще ближе… Вот он уже увидел через головы впередистоящих дорогого Ильича, подошедшего к автомобилю. Шофер распахнул перед ним дверь…

Ох, уедет, сейчас уедет, и Батулину так и не удастся посмотреть на него поближе! Нет, вот к вождю пробилась какая-то женщина в темной косынке, о чем-то спрашивает. Вождь повернулся, улыбается – какая у него замечательная улыбка! Губы Батулина невольно растянулись в ответ.

Дорогой наш товарищ Ленин! И Батулин сильнее заработал локтями, продираясь в первый ряд. Еще немного, еще – и вот он стоит почти рядом с вождем мирового пролетариата.

Поглощенный своим занятием, Батулин как-то не обратил внимания на три сухих резких щелчка, напоминающих автомобильный выхлоп. Вдруг толпа резко подалась назад, увлекая его за собой. Закричали женщины. Батулин рванулся, преодолевая сопротивление стоящих рядом: дорогой вождь лежал у автомобиля, над ним склонились шофер и какой-то красноармеец. Женщина, задававшая ему вопросы, сидела на земле, прижимая к груди окровавленную руку…

«Гады! Убили!» Батулин кинулся было к Ленину, но потом вдруг сообразил, что надо бежать за убийцей. Тот не мог далеко уйти, и он, Батулин, схватит подлеца!

– Держите! – что есть мочи закричал он. – Держите убийцу товарища Ленина!

Все еще крича, он выскочил на Серпуховку, огляделся… Невдалеке под деревом стояла какая-то женщина. В одной руке у нее был портфель, в другой – зонтик. Она растерянно озиралась по сторонам и вообще среди бегущих людей выглядела странно и подозрительно.

«Как затравленный заяц, – мелькнуло у Батурина в голове. – Так выглядит человек, спасающийся от преследования». Батулин подскочил к ней:

– Что вы здесь делаете, гражданка?

Женщина не ответила, даже не взглянула на него, лишь крепче прижала к груди портфель.

Батулин повысил голос:

– Я вас спрашиваю, гражданка, как вы сюда попали?

Она уставилась в его лицо безумными глазами.

– А зачем вам это нужно знать? – и сделала такое движение, словно собиралась уйти.

Батулин разозлился:

– А ну стоять, падла!

Ловко и умело обыскав подозрительную дамочку и ничего не найдя, он отобрал у нее портфель и зонтик:

– Пройдемте со мной.

Женщина, не сопротивляясь, покорно потащилась рядом с Батулиным. Она заметно хромала. Батулин подтолкнул ее в спину:

– Живее, живее. Шевелись, гражданка.

– Я не могу, – тихо сказала женщина. – У меня в туфлях торчат гвозди, мне больно идти.

Вдруг бегущий им навстречу рабочий остановился и кинулся к арестованной:

– Это она!

– Что, товарищ? – спросил Батулин.

– Она стреляла в товарища Ленина! – закричал рабочий. – Она! Я видел!

Рабочий замахнулся, словно для удара. Женщина отпрянула. Вокруг начала собираться толпа.

– Убийца! Контра!

К женщине потянулось уже с десяток рук. Сейчас она еще больше была похожа на перепутанного, затравленного зверька.

– Спокойно, спокойно, товарищи! – Батулин отстранил особенно ретивых. – Сейчас мы доставим ее в Военный комиссариат, там и разберемся.

И разобрались.

Из воспоминаний В. Д. Бонч-Бруевича:

Поздно ночью пришел товарищ Козловский, которому, как члену коллегии комиссариата юстиции, были поручено произвести первый допрос эсерки Каплан… Козловский рассказал мне, что Каплан производит крайне серое, ограниченное, нервно-возбужденное, почти истерическое впечатление. Держит себя растерянно, говорит несвязно и находится в подавленном состоянии. Козловский сказал, что это дело рук организации эсеров, хотя Каплан и отрицает это… (Бонч-Бруевич В. Д. Покушение на В. И. Ленина в Москве 30-го августа 1918 года По личным воспоминаниям. М., 1924. С. 20.)

Фанни Каплан допрашивали шесть раз. Она подписала только два протокола допросов. По приказу Свердлова Фанни Каплан была переведена в Кремль и 3 сентября расстреляна там же, в Кремле, комендантом Кремля Мальковым.

Дело Фанни Каплан так и осталось исторической загадкой.

Какими, мягко говоря, недальновидными должны быть руководители, готовящие теракт, чтобы выбрать его исполнителем полуслепую женщину? Кроме того, нет никаких доказательств, что Каплан вообще умела стрелять. Где бы она этому обучилась, на каторге? И если у нее в одной руке был зонтик, а в другой портфель, как она ухитрилась прицелиться? А гвозди в туфлях? Только в комиссариате солдаты, сжалившись, сделали ей стельки, чтобы она могла более-менее нормально идти. Что же, отправляясь на покушение, она не могла надеть более подходящую обувь?

Бегущую Каплан никто не видел – она просто не могла бежать. На месте покушения именно ее тоже никто не видел. Вообще показания свидетелей крайне противоречивы. Одни говорили о незнакомке в шляпке, другие «в косынке», одни «в осеннем пальто», другие «в жакете»…

Подробно женщину никто описать не мог, потому что ее никто и не заметил. Запомнили только женскую руку с браунингом, протянувшуюся из-за нескольких человек.

И сама Каплан на первом допросе на вопрос, она ли стреляла в Ленина, ответила. «Это сделала не я».

Может быть, как считают теперь многие историки, ее роль заключалась в установлении места и времени выступления Ленина, а исполнителем самого акта был кто-то другой. Может быть, она вообще была непричастна к покушению. Может быть… Но чекистов правда не особенно волновала. Главное – козел отпущения был найден и расстрелян…

Фанни Каплан была одной из первых. Потом та же участь ожидала миллионы.

24 февраля 1919 года состоялся суд ревтрибунала города Москвы. Обвинение, предъявленное Марии Спиридоновой: «контрреволюционная агитация и клевета на Советскую власть».

От присутствия на суде Спиридонова отказалась, мотивировав это тем, что судят не ее лично, а партию левых эсеров.

Из речи обвинителя трибунала, председателя Моссовета, большевика Петра Смидовича:

Явной опасности в выступлениях Спиридоновой и группы левых социалистов-революционеров для Советской власти нет, но Мария Спиридонова является препятствием в дальнейшей работе пролетарской власти, и это препятствие должно быть устранено, несмотря на революционные заслуги Марии Спиридоновой в прошлом, причем это устранение должно сопровождаться наименьшими для нее страданиями.

Трибунал постановил «изолировать Спиридонову от политической и общественной деятельности на один год посредством заключения ее в санаторий, с предоставлением ей возможности здорового, физического и умственного труда».

Как показало дальнейшее развитие событий, это постановление значило ровно столько, сколько значит филькина грамота. Спиридонову продолжали держать в заключении в Кремле.

Узенький закуток при караульном помещении был разделен дощатой, не доходящей до потолка щелистой перегородкой на две каморки. В одной – окно, в другой – темнота днем и ночью. Сводчатый потолок, древние стены, которые помнят еще Ивана Грозного, сырой каменный пол– таково на этот раз оказалось ее временное пристанище.

От караулки, в которой постоянно находилось человек сто смены красноармейцев, закуток отделяла всего одна комната. Рядом с дверью постоянно дежурили два солдата. Попеременно они заглядывали в небольшое окошко, прорезанное в двери: арестованную велено было постоянно держать под наблюдением. Заходили любопытствующие красноармейцы, и часовые предоставляли им место у окошечка. А как же иначе – ведь всем охота увидеть знаменитую Спиридонову! У сменных красноармейцев не слишком много развлечений…

Из-за этих постоянных гляделок Мария третью неделю спала не раздеваясь. Тело казалось чужим, невозможно помыться, невозможно спокойно есть, думать, читать, писать… В первые дни она в раздражении подходила к двери и пыталась усовестить часовых:

– Хватит! Будет глазеть, как не стыдно!

Они отвечали, иногда сконфуженно, иногда равнодушно, иногда нагло:

– Нам приказано…

Потом и вовсе перестали отвечать, да она и просить перестала. Бесполезно.

Неусыпный надзор не только раздражал, но и возмущал Марию. «Ведь сидела же я у них не в этапной, а в нормальной обстановке пять месяцев, – думала она, – тогда, после ареста в июле. Сидела и не убежала. А у меня тогда была одиночка. И охраняли меня латышские стрелки, эта «ленинская гвардия». Одно название «гвардия»! Спали на посту постоянно. И окна были открыты, и дверь в коридор. Но они мне доверяли, поэтому я и не пыталась уйти. Их доверие, их отношение ко мне обязывало! А эти…»