Текст книги "Возлюбленная террора"

Автор книги: Татьяна Кравченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

ТОЛЬКО ПИСЬМА

Тамбовскому Губернатору

г. Янушевичу

ПРОШЕНИЕ

Имею честь покорнейше просить Ваше превосходительство разрешить мне свидание с женихом моим Владимиром Казимировичем Вольским, находящимся в заключении в Тамбовской Губернской тюрьме, в возможно непродолжительном времени ввиду близкого утверждения и выполнения приговора надо мною.

М. Спиридонова

Владимир Вольский – Марии Спиридоновой:

(Письма были обнаружены при уборке камеры М. С.)

1

С досадливым чувством сажусь писать – хочу говорить с тобой и только с тобой, родная моя, и вместо этого письмо мое попадет в чужие, враждебные руки. Поневоле пишешь подцензурно, сдерживаешь слова, стесняешься в выражениях, а это, не правда ли, очень неприятно, особенно, когда любишь…

Твое заявление губернатору. как слышно, попало в его руки, надо ли его печатать? Думаю, да. Все, что вертится вокруг твоего имени, имеет значение. Из письма к тебе старых испытанных борцов ты увидишь, что есть глубокие основания ставить тебя так высоко, как ты есть у меня, не в силу легкомыслия и увлечения. Ты сильна сама по себе и ты вдвойне сильна благодаря своей идее… Впрочем, я не хочу писать тебе о том, как я ценю тебя, скажу только, что у меня не хватило бы слов и оборотов для выражения того с. р. чувства и настроения, которым я полон к тебе. Ты «смелый сокол», который умел летать, но не умел ползать… Я думаю, что моя Маруся теперь поумнеет, что дикие образы реже будут посещать ее милую горячую головку, она совладает с своими нервами и не будет глупить с голодовками и самопроизвольной смертной казнью. Маруся, ведь ты теперь каторжанка «бесправная», и правы те, кто говорят: что тебе надо свершить второй подвиг, суметь «жить»… Но ты свершишь его, если только тюрьма и болезнь не сильнее всего. Ты, знаю, готова улыбаться, а мне, право же, очень больно думать о смерти моей Маруси, какой бы всеполной готовности я ни имел идти за нею…

В Тамбове работишка идет швах – увлеклись… В пропавшем [письме] писал, что доволен твоим ответом мне, и пояснил свое то, неудобопонятное: принцип всякого действия – расширение; удовлетворения быть не может, психика самочувствия, положенная в основу поведения, повела бы к рекомендации всем заняться [террористическими] акциями, т. к. они ведут к полноте жертвы. Усмотрев это в твоих письмах, я восстал против такого принципа, а потому удовлетворился твоим письмом.

А теперь еще несколько слов от себя для тебя. Прежде всего я тебя очень, очень люблю и хотел бы отдать тебе дотла все свои силы и свои легкие (довольно крепкие пока, я клянусь), все, кроме sisteme nerveux (грамотно ли? кстати я заметил, что ты пишешь без ошибок, что далеко не у всех бывает…), которая очень плохой подарок. С таким прибавком ты бы скоро выздоровела, в глаза бы насмеялась смерти и поработала бы на страх врагам. А я бы поспешил с одними нервами обойтись. Это было бы «семейным» разделением труда… Я так хочу, Маруся моя, чтобы ты жила, одолев все преграды, и мне даже в груди больно, когда ты кашляешь. Жаль, что у меня зрение плохое, мне очень хочется видеть тебя ясно… близко и поцеловать. Маруся, ты мне очень правишься и я иногда жалею, что не поцеловал тебя, когда видел последний раз… а ведь это можно было? После всего: люблю тебя.

2

Моя дорогая ворчунья. Ей Богу, никогда не позабывал о тебе и всегда, когда имелась возможность, спешил напомнить о себе весточкой, но увы ни одного ответа никогда не получил. Мне казалось, что ни одна моя записка не попала к тебе и писать безответно, без уверенности, что именно ты читаешь их, мне не улыбались.

Наступает наконец момент решения нашей участи. Многие, а вместе с ними и я, и «дачник» отправляемся в ссылку. Впрочем, когда и что, будет трудно сказать с точностью, потому что сведения о нас находятся еще в Департаменте полиции. Дачник очень доволен таким оборотом его дела и мечтает уже о возвращении из ссылки вольным и невольным образом. Об этом же думаю и я.

Моя непоседливая натура вряд ли сумеет приспособиться к однообразию ссыльных, а потому и участь моя будет решаться исключительно от моего хотенья, а что это за хотенье, конечно, ты можешь предположить.

Настроение у всех живое и бодрое – даже «папа-мама», который тоже будет ссылаться – с надеждой г упованием смотрит на будущее. Все без исключения видят в своей поездке маленькое parti-de-plaisir, а потому беспокойства она ни у кого не вызывает, кроме, правда Семеныча, который немного хандрит. Тюремная стена совершенно не препятствует новостям, которые широким потоком идут к нам в камеры, хотя, правда, проходя через фантазирующие головы сидящих, зачастую принимают форму какой-нибудь грандиозной нелепости вроде восстания или амнистии, что варьируется на разные лады. Так что однообразия не замечается. Все бы обстояло хорошо, только вот ты, дорогая Маруся, не нравишься мне. За последнее время, судя по выдержкам из твоих писем, я вижу, что твое настроение ухудшилось а потому ухудшается и здоровье. Вполне понимаю твою досаду, но с другой стороны скажу словами Гершуни: «Умирай смело, а живи бодро и радостно», – ты еще нужна нам, Маруся – нужна– а потому– жить, жить и жить…

Кто знает, что сбудется в жизни со мною

И скоро ль. на радость соседских врагов,

Могильной засыплюсь землею.

Мой дорогой Олег – думаю, что врачи не порадуются, думаю, что Маруся будет крепка, весела и здорова, а что сбудется в жизни – то посмотрим. Помнишь ли ты грандиозное дело экспроприации 800 тыс. из Московского банка – сделали ли это социалисты-революционеры, как оказалось, не Московский Комитет – официально отказался от этого дела и он был вполне справедлив, потому что это сделала Московская оппозиция (ох уж мне эти оппозиции!) и Московскому Комитету, кажется, ничего не попадет, хотя ведутся усиленные дипломатические сношения.

Не могу утерпеть, чтобы не сообщить тебе одного случая из русской и отчасти с-р жизни. В Севастопольской тюрьме, по газетным сведениям, в камере № 21 – где содержалось два с-р – одного фамилия Князев – другого не помню – была обнаружена тайная типография, но которой печаталась тюремная газета «Бомба» и прокламации «военной организации партии с.-p.». Обнаружена она только потому, что однажды сидящие неловко выбросили из окна прокламации на двор – где стоял военный караул. Когда градоначальник и тов. прокурора явились в тюрьму, то один из них, трагически ухватившись за голову, воскликнул: «Боже, даже и в тюрьме!» Неправда ли, какой милый, хороший народ эти с.-р.?!

…Крестьянское движение как будто не удалось, и вообще политические горизонты теперь тихи, спокойны, исключая, конечно, с.-p., которые не умеют свыкаться с мирными настроениями – то там, то здесь бурлят и напоминают о себе террором. Но это затишье, как мне кажется перед бурей – публика организуется – открываются полулегальные профессиональные союзы – деятельно работает Крестьянский Союз, то там, то здесь вспыхивают крестьянские беспорядки.

Для того, чтоб был последний Вал девятый, роковой – Нужны первые усилья, Нужен первый вал– второй!

Валы идут… будет и девятый вал… Шлиссельбуржцы шлют тебе привет, к ним присоединяюсь и я. Товарищи здоровы. Илюша освобожден – вместе с ним освобожден и «муж своей жены», наш оппозиционер, как это ни странно. Будь здорова, дорогая, а я тебя крепко обнимаю, если мои медвежьи лапы не повредят твоему здоровью, и целую.

Р. S. Из полицейских курьезов:

В Четверг на Страстной был арестован некий Степан Николаевич Слетов, который приезжал в свой родной город поклониться могиле своего отца. Его арестовали на вокзале, когда он думал отправляться в Москву, где он занимается, кажется, редакторством в одной из библиотек «Колокола». Арестовали его по бумаге от 1901 года, где сообщалось, что он бежал и должен быть арестован. Он, конечно, по выяснении недоразумения освобожден, но сам по себе случай доказывает полную бестолковость полиции. Сидел он в нашей камере…

Письмо В. Вольского Тамбовскому губернатору Б. М. Янушевичу:

Ваше Превосходительство!

Я решил обратиться к Вам с частным письмом, ибо таким образом можно свободнее высказать то, что нужно, нежели в официальных бумагах, проходящих через массу чиновных рук и стесняющих самой формой «бумаги» по начальству. В этом письме, идущем помимо конторы тюрьмы, я хочу высказать то, что сказал бы на личном приеме без свидетелей.

Я и невеста моя – М. А. Спиридонова получили отказ в просьбе разрешить нам свидание. Я – просто отказ, она же с мотивом, что Вольский не может быть женихом, ибо он 6 лет женат. Таким образом, вместо простого немотивированного произвола, рассчитанного– как всегда, по отношению к нам – политическим, на создание наибольших оскорблений и угнетения, в отказе приведен именно тот формальный чисто мотив, о котором, как о негодном, я говорил в своем на Ваше имя прошении.

Что значит быть женихом и невестой. Это значит, быть в таких взаимных отношениях, в которых оба лица желают вступить в брак. Под последним подразумевается постоянное сожительство двух лиц, скрепляемое во многих странах религиозным обрядом. Вот именно в этом отношении к Марии Спиридоновой я и состою. Я ее люблю, как свою невесту, и если сверх ожиданий она не умрет после тех отвратительно-гнусных истязаний, преступно примененных к ней правительством, и даже выйдет на волю, то будет моей женой – о чем я заявлял и заявляю. Обратите внимание на следующее: если бы не было у меня и у нее сильных, глубоких мотивов, разве счел бы я возможным, не нелепым заявить администрации о своем близком знакомстве с девушкой, за политическое убийство осужденной на смерть… И после этого не верить, что только истинная связь могла побудить меня и ее просить свидания! Я женат, да! Вы спрашивали моего отца, действительно ли Спиридонова моя невеста. Не говоря о странности этих вопросов, ибо я человек взрослый и самостоятельный, вышедший из-под опеки родителей, я думаю, следовало бы спросить его, женат ли я и где моя жена? Четвертый год я с нею не живу и не знаю, где она, ибо четыре года, как она ушла к другому человеку, с коим, может быть, живет и до сих пор. Вот и это Вы могли узнать у моего отца, и притом точно. Неужели серьезно, а не только для оскорбительной формальной отговорки, можно говорить, что я, как не разведенный формально, не могу быть женихом. Повторяю, это оскорбление мне, да и моей невесте, которая, конечно, знает о моей формальной несвободе. Вам не менее моего известно, что люди женатые и жившие с семьей заводят семьи на стороне и чиновничья мораль с этим мирится. Вам известно, что дают свидания, не справляясь по бумагам. И Вы сочли нужным отказать под таким предлогом…

Владимир Вольский, № 13 камеры,

Тамбовская губернская тюрьма

Начальнику

Тамбовской Губернской тюрьмы

Предписываю объявить содержащемуся во ввереной Вам тюрьме Владимиру Вольскому, что ходатайство о разрешении ему свиданий с Марией Спиридоновой оставлено мною без последствий.

Тамбовский губернатор

Янушевич.

Его Превосходительству

господину Министру Внутренних Дел

ТЕЛЕГРАММА

Ваше Высокопревосходительство сын наш Владимир Казимирович Вольский содержится шесть месяцев в тамбовской тюрьме. Он совершенно болен. Свидетельство болезни послано в Департамент полиции. Посылали две телеграммы. но ответа нет. Просим пустить его с нами за границу. Представим залог. Жандармский полковник согласен на его выезд. Жизнь нашего сына зависит от Вашего милостивого распоряжения. Позвольте ему поехать лечиться.

Вольские

Уведомление об изменении меры пресечения

Имя, отчество, фамилия: Владимир Казимирович Вольский

Первоначальная мера пресечения: содержание под стражей

Вновь принятая мера пресечения и когда именно: отдан под залог 1000 руб 15 июня 1906 года при непременном условии немедленного выезда за границу.

Причины изменения меры: по ходу дознания дальнейшее содержание под стражей не вызывается необходимостью и болезненное состояние, требующее лечения при особой обстановке жизни [Предложение Департамента полиции от 9 сего июня за № 4506)

17 июня 1906 г.

Начальник Тамбовского

Губернского Жандармского Управления

полковник Семенов.

Его Превосходительству

Господину Министру Внутренних Дел

Присяжного поверенного

Михаила Казимировича Вольского,

жит. в Лозанне (Швейцария)

ПРОШЕНИЕ

Постановлением Министра Внутренних Дел от 15 апреля 1906 года мне запрещено на 3 года жительство в губерниях Тамбовской, Саратовское, столичных и городах Харькове, Киеве и Одессе.

В виду этого постановления вынужден был выехать из Тамбова, где в течение четырех лет занимался адвокатурой и имел достаточную Практику. Получив от Тамбовского Губернатора заграничный паспорт, мы с женой уехали за границу, где жили в Карлсбаде, Гейдельберге, Наугейме, путешествовали по Швейцарии. В октябре 1906 года мы вернулись в Россию и поселились в Казани, где я занимался по уголовному праву, готовясь к магистерскому экзамену под руководством профессора Пионтковского.

В Казани умерла моя жена (в марте 1907 г. – Т. К.). Прожив здесь до мая 1907 года, я поселился на даче в семействе инженера Кнюпфер в имении Арцыбушевой близ Харькова. В августе 1907 года я вновь женился и поселился в Крыму в Алуште на даче Магденко. Проживя здесь до конца сентября, мы получили от Симферопольского Губернатора заграничный паспорт и, ввиду слабого здоровья жены, по совету врачей уехали на зиму в Лозанну, где и находимся в настоящее время.

За все это время я не имел абсолютно никакого отношения к политической деятельности не только нелегальной, но даже и легальной. Удостоверить это могли бы администрация перечисленных местностей России, и также правительственные агенты за границей.

Назначая мне административное взыскание, бывший тогда Министр Внутренних Дел господин Дурново лично сказал моей матери, что при одобрительном поведении наказание может быть сокращено. В настоящее время прошло почти две трети назначенного срока. Дальнейшее воспрещение жительства в Тамбове ставило бы меня в весьма затруднительное положение, ибо жена моя должна летом родить. Если нам нельзя будет жить в Тамбове, где живут мои родители, где я могу возобновить адвокатскую практику и вообще хорошо устроиться, то нам пришлось бы продолжать ютиться в меблированных комнатах при родах и с ребенком, что в высшей степени неудобно и вредно отразилось бы как на матери, так и на ребенке. Уж не говорю о том, что я принужден теперь, благодаря изгнанию из Тамбова, жить ничего лично не зарабатывая, и не только не облегчать жизнь моих родителей, но и наоборот обременять их.

Ввиду изложенного прошу Ваше Высокопревосходительство сократить на один год назначенный мне срок запрещения с 15 апреля 1908 года, если не в полном объеме, то хоть по отношению к Тамбовской губернии. Заявляю при этом, что это мое ходатайство вызвано не какими-либо политическими намерениями, а исключительно изложенными семейными и имущественными обстоятельствами.

Если Баше Высокопревосходительство не сочтет возможным удовлетворить это ходатайство, то прошу разрешить мне жительство хотя бы в Харькове, где живет с семейством отец моей жены инженер К. Э. Кнюпфер, в доме которого мы могли бы с женой и с ребенком прожить до окончания срока высылки из Тамбова.

Ответ на прошение покорнейше прошу сообщить моему отцу, присяжному поверенному Казимиру Казимировичу Вольскому в Тамбов.

5/18 марта 1908 года Михаил Вольский

Секретно

Начальнику Тамбовского

Губернского Жандармского

Управления.

Доношу, что 2 сего апреля около 12 часов ночи в городе Борисоглебске при выходе из квартиры девиц Ефремовых, на Дворянской улице, тремя выстрелами из револьвера убит подъесаул Аврамов. Вместе с ним находился Борисоглебский уездный исправник Протасов. Убийца не обнаружен.

5 апреля 1906 года

Капель стучала по крышам домов, талый снег опять превратил улицы Тамбова в непроходимое грязное месиво. Впрочем, это не так уж и огорчало его жителей. Весенняя грязь – явление быстро проходящее… А весна чувствовалась во всем: в веселом журчании Цны, освобождавшейся из-подо льда, в яркой синеве неба. Дни стали намного длиннее, темнело поздно.

В доме напротив земской аптеки, в квартире девиц Ефремовых вечеринка была в самом разгаре.

«Утро туманное, утро седое», – надрывно звенела гитара.

Чуть пьяный бас задушевно выводил строки известного романса: «Нивы печальные, снегом покрытые…»

Обладатель баса – высокий грузный мужчина лет около сорока – сидел, развалясь, на низеньком диванчике под ярким и пестрым ковром. Рядом с ним примостилась рыжая девица, ломаная и худая, как голодная кошка. Впрочем, такая же грациозная.

– Нехотя вспомнишь и время былое… – подпела она хрипловатым голосом. – Вспомнишь и лица, давно позабытые…

Дуэт был жестоко прерван стуком распахнувшейся двери.

– А ну, кончай тоску наводить! – В дверях стоял Петр Аврамов, высокий, большой, тоже чуть пьяный. – Протасов! Ежели охота тебе гитару мучить, так спой что-нибудь эдакое… Пристойное! А то развел тут турусы на колесах, девушка небось скучает. Правду я говорю, Лизонька? Ведь скучаете?

Девица улыбнулась, потянулась, но ответить не успела: вслед за Аврамовым на пороге возникла еще одна дама такая же рыжая и грациозная, но чуть полнее и ниже.

– Петенька, Петенька! – пропела она. – Как вам не стыдно! Ну почему же «турусы на колесах»? Это же Тургенев, высокое искусство!

– Извините, Антонина Ивановна, – Аврамов галантно склонился к ручке своей собеседницы, – не знал-с. Ежели вам нравится – пожалуйста. Готов признать это шедевром.

– Ах, Петенька, Петенька! – насмешливо сморщила нос Антонина Ивановна. – Он всегда так любезен, этот Петенька!

– Ну что, – спросил выбитый из колеи исправник Протасов, – я могу продолжать?

Он вопросительно посмотрел сначала на Аврамова, потом на Лизу. Та опять потянулась:

– Ах, нет, Александр Иванович. Давайте лучше споем «Хризантемы». Знаете?

И она, не дожидаясь, начала низким, неожиданно сильным голосом:

– Отцвели уж давно хризантемы в саду…

Протасов перебирал гитарные струны, стараясь подыграть певице.

Аврамов плюхнулся на низенький пуфик, стоявший рядом с диваном, и восторженно уставился на Лизу. Антонина Ивановна отошла к окну и вгляделась в сгущающиеся сумерки.

– Опустел наш сад, вас давно уж нет, и брожу я, весь измученный… s– пела Лиза.

– А вот и еще гости, – вдруг довольно громко и невпопад вскрикнула Антонина Ивановна.

Лиза сбилась и. замолчала. Аврамов раздраженно взглянул на Антонину и не сдержался.

– Кого еще принесло? – Заметив удивленно вздернутые брови и сжавшиеся губы женщины, быстро поправился: – Виноват-с.

Антонина Ивановна хотела было что-то сказать, но в этот момент раздался стук дверного молотка.

Она кинула на Аврамова осуждающий взгляд и быстро вышла в прихожую, прикрыв за собой дверь. Оттуда послышались возбужденные голоса, мужской и женский, потом – короткий нервный смешок. Затем стало тихо – словно говорящие перешли на шепот. Дверь распахнулась, и в комнату вернулась Антонина в сопровождении молодой круглолицей барышни, по виду гимназистки, с длинной светлой косой, перекинутой на высокую грудь. Аврамов сразу оценил стать и повадку незнакомки. «Барышня из благородных! И я ее… Точно, я ее уже где-то видел! Что же она у Ефремовых-то делает…»

– Моя знакомая, Наталья Павловна Ламанская, – представила Антонина.

– Да мы с Натальей Павловной тоже знакомы! – Протасов отложил гитару, встал и поклонился: – Очень рад видеть вас. Что, отец в добром здравии?

– Спасибо, – голос у барышни мелодичный и звонкий, как колокольчик.

Аврамов подошел к пухленькой белой ручке:

– Счастлив быть представленным. Не имел чести до сих пор быть знакомым со столь очаровательной дамой.

Ламанская засмеялась:

– Ну уж! А вот я вас помню! Мы не раз с вами виделись, просто вы на меня внимания не обращали.

Аврамов уставился на нее в немом удивлении. Протасов усмехнулся:

– Наталья Павловна – дочь бывшего борисоглебского исправника, господина Ламанского. И ты ее, разумеется, не раз встречал.

– Ну уж нет, – горячо возразил Аврамов. – Наталью Павловну, раз встретив, забыть уже невозможно.

В этот момент Протасов заметил, что в комнате появилось еще одно новое лицо. Высокий прыщавый юноша, по виду студент, жался в уголке, не решаясь напомнить о себе хозяевам. Но, как выяснилось, Антонина о нем и не забывала.

– Вот, студент Юрий Крюченков, – сказала она, подталкивая юношу вперед. – Прошу любить и жаловать.

Студент залился ярко-пунцовым румянцем и пробормотал нечто нечленораздельное, что при большом желании можно было принять за приветствие.

Прибытие новых гостей только оживило и без того приятный вечер. Аврамов уже не отходил от Ламанской, ухаживая за ней напропалую. Наталья Павловна охотно смеялась его шуткам, мило откидывая назад хорошенькую головку и демонстрируя прекрасные белые зубки. Антонина и Лиза пели дуэтом, Протасов им аккомпанировал, а студент Крюченков сидел в углу и краснел от жары и смущения.

Около одиннадцати Наталья Ламанская кинула быстрый взгляд па часы и с сожалением поднялась:

– Мне пора.

– Куда же вы, Наталья Павловна, – запротестовал Аврамов, – время не такое уж и позднее.

– Нет, пора, – вздохнула Ламанская. – Я и так засиделась дольше, чем собиралась.

Аврамов театральным жестом прижал руку к сердцу:

– Наталья Павловна, не будьте так жестоки!

Ламанская кокетливо взглянула на своего поклонника:

– Жестока? Почему же? Я разрешаю вам… – она сделала многозначительную паузу, – я разрешаю вам проводить меня домой.

Обрадованный Аврамов вышел в прихожую вслед за Ламанской, помог ей надеть шубку и ботинки, ухитрился даже украдкой пожать хорошенькую ручку… Ручка не отдернулась. Схватив тросточку, стоявшую в углу прихожей, Аврамов галантно распахнул перед своей дамой дверь. Он уже предвкушал восхитительное окончание столь приятного вечера, когда пухлые розовые губки Натальи Ламанской прижмутся при прощании к его губам…

– О, роза, майская роза! – пробормотал Аврамов.

Взяв Ламанскую под руку, он вывел ее за калитку, повел по улице, пожимая сквозь бархат шубки нежный круглый локоток. Вдруг Наталья словно бы споткнулась:

– Ай!

– Что такое, Наталья Павловна? – заботливо осведомился пылкий поклонник.

– Да нет, так… Ничего.

Ламанская высвободила локоток из цепких аврамовских пальцев и сунула руку в карман.

Дальше все произошло так быстро, что Аврамов не успел ничего предпринять. В руках у Ламанской блеснул револьвер. Лицо ее вдруг стало жестким и жестоким:

– Получай, собака.

Один, другой, третий выстрел… Слишком громкие звуки для пустой ночной улицы.

Кончив стрелять, Ламанская пнула носком ботинка свою неподвижную жертву:

– Это тебе за Спиридонову.

Повернулась и быстрым шагом скрылась за поворотом.

Секретно

В департамент полиции

В дополнение телеграммы моей от 3 сего апреля, доношу, что убийство подъесаула Аврамова совершено при следующих обстоятельствах: 2 сего апреля вечером подъесаул Аврамов вместе с исправником Протасовым были в квартире девиц-мещанок Антонины и Елизаветы Ефремовых, где также были студент Крюченков и дочь бывшего борисоглебского исправника Наталия Павловна Ламанская. Часов в 11 ночи Ламанская попросила подъесаула Аврамова проводить ее домой, на что последний согласился, взял у Крюченкова тросточку, они пошли, вместе с ним провожала Ламанскую одна из сестер Ефремовых, выйдя в калитку на улицу и пройдя по тротуару шагов десять, раздались один за другим три выстрела, которыми Аврамов был убит. Бывшая с ним Ламанская в это время скрылась неизвестно куда, а Ефремова оказалась на противоположной стороне около дома Земской аптеки. В это время по этой улице проезжал извозчик Никифор Белов. Услышав саженях в 20 от него выстрелы, он остановился и слышал, как после каждого выстрела Аврамов сильно кричал «ой». Во время выстрелов Белов никого из проходящих посторонних лиц не видел. Ламанская объясняет, что с ними встретился какой-то неизвестный молодой человек, который и убил подъесаула Аврамова. На место происшествия вскоре после выстрелов явился обход полицейской команды. Около потерпевшего находился исправник Протасов, который, указав на Аврамова, приказал убрать пьяного человека. Старший городовой Бурмистов посмотрел и увидел, что он убит. Тогда исправник Протасов приказал отвезти его в больницу. Убийца пока не выяснен, но можно заподозрить сказанную дочь Ламанского, ввиду крайне сомнительной ее политической благонадежности.

Подъесаул Аврамов хотя и был несколько времени жив, но показать на кого-либо ничего не мог: одна пуля попала в живот, а две остальные в правую руку.

Следствие по сему делу производится под наблюдением Прокурора Тамбовского Окружного Суда.

Начальник Тамбовского

Губернского Жандармского Управления

полковник Семенов.

Апреля 13 дня 1906 г. № 3327 г. Тамбов

Санкт-Петербург,

Департамент полиции.

ТЕЛЕГРАММА

Сего числа 10 часов утра Тамбове близ квартиры убит тремя револьверными выстрелами двух злоумышленников бывший помощник пристава Жданов. Попало шесть пуль. Один задержан, другой скрылся. Личности неизвестны.

Тамбов, 4 мая 1906 года.

Полковник Семенов.

УБИЙСТВО ЖДАНОВА

Вчера около 10 утра на Сюсюкинской улице около вала убит наповал из браунинга тремя выстрелами бывший помощник пристава города Борисоглебска Жданов, столь прославившийся в известном деле М. А. Спиридоновой своим самосудом. Одет убитый был в штатское платье, у него пробита сильно голова. В последнее время Жданов был отрешен от должности и проживал в Тамбове, находясь под следствием по делу об истязаниях М. А. Спиридоновой Говорят, что за убитым всю предшествующую убийству ночь следили три человека, из коих двое в момент убийства бежали, а третий, настоящий убийца, пойман на месте преступления, причем у него были отобраны револьвер системы браунинга и кинжал. Задержанный убийца был полицией доставлен в 3-ю полицейскую часть, где при допросе частным приставом отказался назвать себя. Убийца по виду интеллигентный рабочий крепкого сложения. Во время задержания и допроса держал себя спокойно и с сознанием собственного достоинства.

Газета «Тамбовский голос»,

5 мая 1906 г.

В конце января 1906 года начальник Тамбовского жандармского управления полковник Семенов получил уведомление: в Тамбов собирается некий столичный журналист – партийная кличка Вовка – написать о безжалостном обращении властей с подследственной Марией Спиридоновой. Полиции удалось перехватить Вовкино частное письмо, где он признается: расследование предстоит крайне трудное, вполне возможен арест.

В течение нескольких дней на стол полковнику Семенову ложились донесения обо всех приезжающих в Тамбов. В эти списки попал даже борисоглебский исправник Протасов, неоднократно и на деле доказавший свою исключительную лояльность. Но загадочного Вовку так и не вычислили.

А еще через некоторое время петербургская газета «Русь» стала публиковать письма Марии Спиридоновой из Тамбовской тюрьмы и серию очерков журналиста В. Владимирова о самой Спиридоновой.

Благодаря публикациям дело об истязаниях девушки-революционерки жестокими жандармами получило широкую огласку не только в России, но и за границей. Издав в том же 1906 году свои очерки отдельной книгой, В. Владимиров в качестве приложения опубликовал и письма в защиту Спиридоновой – от частных граждан и от всяких международных, как теперь бы сказали, правозащитных организаций. Эти публикации сильно поспособствовали спасению Марусиной жизни, совершенно тогда ей лично ненужной. Она мечтала принести ее в жертву на алтарь революции…

Однако Владимиров своими трудами содействовал не только спасению Спиридоновой от казни, но и созданию определенной репутации – репутации несгибаемой революционерки без страха и упрека, «святой страдалицы революции», почти сверхчеловека. Всю оставшуюся жизнь Марии Спиридоновой пришлось нести бремя этой «почетной» репутации и оправдывать ее. А она была очень ответственным человеком и не могла обмануть ничьи ожидания, тем более ожидания товарищей по партии…

Да и после жизни – образ железной женщины с неизменной папиросой в зубах, жестокой и безжалостной, женщины, в которой нет ничего женского,

прочно закрепился в сознании людей. Свою роль сыграли и советские кино и литература.

А если не Владимиров – кто знал бы о пылкой, нервной девушке из Тамбова, одержимой идеей революции? Таких девушек по России были сотни и сотни. Десятки из них принимали участие в терроре и точно так же, как Маруся Спиридонова, восторженно желали смерти на эшафоте. Многие ее и получили – например, Екатерина Измайлович, старшая сестра подруги Марии Спиридоновой по каторге.

Если бы не Владимиров, разве возвели бы знаменитые Григорий Гершуни и Егор Созонов юную террористку-эсерку в ранг символа? И если бы не Владимиров, не созданная им слава и необходимость этой славе соответствовать, кто знает, может быть, жизнь Марии Спиридоновой и не сложилась бы дальше так страшно, как она сложилась…

Хотя, если бы не Владимиров, разве оставил бы суд Марии Спиридоновой жизнь? Кто знает…

Никто.

Однако, помимо статей В. Владимирова, были в газетах и другие публикации о громком деле тамбовской террористки. Вот, например, статья в газете «Русское государство» от 7 апреля 1906 года, подписанная неким К.

Неизвестный автор призывает судей «положить конец роковой работе этого кровавого зубчатого колеса», не выносить смертного приговора:

Пускай же воспользуется она жизнью, как и множество других, ей подобных, для глубоких размышлений о том, что бесконечная сложность жизненных явлений не разрешается револьверным выстрелом, что разгадка великих задач чрезвычайно осложнившейся современной жизни кроется не в одних только социал-революционных брошюрах, что система политических убийств пи на йоту не приближает к великим берегам грядущего царства закономерной свободы, а, наоборот – отдаляет их, образуя водовороты, задерживающие правильное поступательное движение… Если бы наша молодежь, увлеченная красивыми в теории и по большей части несбыточными на практике утопиями наших крайних левых партий, не считала ниже своего достоинства честное ознакомление с людьми других лагерей, признавала бы за ними такую же искренность в желании счастья Родине, какую видит в себе, если бы она не ввела в систему тенденциозное обобщение исключительно ненормальных случаев – «на славу нам, на страх врагам», много звеньев зубчатого колеса отпали бы сами собой и прекратился бы его кровавый круговорот.

А так… извольте-ка разобраться: подстрекаемые революционными агитаторами тамбовские крестьяне нарушили силою права помещика, помещик пострадал, и законным его защитником явилась власть, наказавшая крестьян. «Защитницею» крестьян является Спиридонова и убивает представителя власти, наказавшего крестьян, присутствовавший при этом Аврамов набрасывается на Спиридонову и наказывает ее, по силе своего разумения, исполнительный агент революционного комитета, явившегося защитником Спиридоновой, убивает Аврамова…