Текст книги "Возлюбленная террора"

Автор книги: Татьяна Кравченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Что же дальше? Где конец этой ужасной сказке про «красного бычка», где выход из этой кошмарной области «красного смеха»? Ответ ясен: в честной и законной борьбе честными и законными средствами.

Как показали дальнейшие исторические события, не так уж ясен был ответ…

«ЦАРСКИЙ» ПОЕЗД

Поезд шел на восток. Поезд как поезд, обычный пассажирский, если бы не прицепленный к нему особый вагон. В этом вагоне на каторгу везли «лишенных всех прав и состояния» шесть молодых женщин, шесть особо опасных государственных преступниц. Анастасия Биценко убила в Саратове генерала Сахарова, одного из пяти генералов, посланных для подавления крестьянского восстания. Александра Измайлович, сама дочь генерала, воевавшего в Маньчжурии, покушалась на жизнь минского губернатора во время еврейского погрома в этом городе. Лидия Езерская пыталась убить могилевского губернатора Клингенберга. Ревекку Фиалку арестовали в Одессе и судили за организацию лаборатории бомб. Мария Школьник участвовала в теракте против черниговского губернатора. И – Мария Спиридонова, Маруся, которой, как Насте Биценко, Сане Измайлович и Мане Школьник, смертную казнь заменили вечной каторгой. Очевидно, решили: хоть и преступницы, а все-таки женщины. Правда, и женщин-террористок в те годы расстреливали и вешали немало.

Лето и осень 1906 года в России были неспокойными. Еще слишком свежи оставались в памяти события прошлого декабря. Казалось, только вчера возводились баррикады в мятежной Москве. Идея бунта еще не отпустила умы и сердца людей. По всей стране вспыхивали восстания. Крестьяне громили помещичьи усадьбы, жгли и грабили, а в ответ правительство посылало войска, и лилась, лилась кровь… Казалось, что конца этому не будет.

Боевая организация эсеров продолжала активно действовать. В Полтавской губернии был убит губернский советник Филонов, один из руководителей подавления крестьянских бунтов. Летом 1906 года эсеркой Коноплянниковой застрелен Мин, командир Семеновского полка, усмирявшего декабрьское вооруженное восстание на станциях Московско-Казанской железной дороги. Мин мертв, а Коноплянникова осуждена на смертную казнь через повешение. Еще один «кровавый круговорот зубчатого колеса»…

Поезд шел на восток. Первые дни дороги его встречали на станциях только маленькие группки энтузиастов, но потом молва и посылаемые вперед эсерами и эсдеками телеграммы сделали свое дело, и путь «вечниц»-каторжанок обратился в настоящее триумфальное шествие. Саня Измайлович даже пошутила, что будто бы не арестованных везут под конвоем, а они сами, как по заданию партии, едут, чтобы собрать массовки и митинги и укрепить святое дело революции.

Первая крупная «массовка» была в Сызрани. На Сызранской станции стоял целый поезд солдат, возвращавшихся с фронта, с Дальнего Востока, домой. Они окружили вагон с террористками плотной толпой, слушали, расспрашивали. Каждая из девушек назвала свое имя и рассказала, за что идет на каторгу.

Самой популярной на этой «массовке» стала Настя Биценко, – ее приветствовали громким «ура» за убийство Сахарова. Солдаты – люди военные, они лучше ориентируются в преступлениях генералов, чем губернаторов. Жертвы остальных осужденных были штатскими, и их почти не знали. Правда, про Спиридонову и солдаты что-то слышали.

Однако дальше, в Кургане, «вечниц» ожидала уже не «массовка», а громадный митинг. Поезд еще не успел подойти к вокзалу, но прильнувшие к окнам девушки видели, как из зданий железнодорожных мастерских высыпали люди. Размахивая фуражками и засаленными картузами, они бежали к «арестантскому» вагону. Послышались крики: «Стой! Куда прешь, стой, чертяка!»

Кричали машинисту.

Словно повинуясь этим приказаниям, поезд остановился. так и не доехав до платформы.

– Спи-ри-до-но-ва! – скандировали в толпе. – Спи-ри-до-но-ва!

– Да здравствует Спиридонова!

– Привет Спиридоновой!

Маруся, полулежавшая у окна – ее опять мучили приступы кашля, – улыбалась. Настя Биценко усмехнулась чуть ревниво:

– Тебя встречают.

Маруся пригладила обеими руками волосы и только собралась было подняться, как Маня Школьник громко закричала:

– Смотрите, смотрите! Что там такое!

Все опять бросились к окнам.

Со стороны станции надвигалась огромная пестрая толпа. Может, тысяча, может, две тысячи людей с красными знаменами все ближе, ближе… Можно уже разобрать надписи на знаменах: «Да здравствуют товарищи соц-демократы в Государственной Думе», «В борьбе обретешь ты право свое». Слышалось пение: «Отречемся от старого мира…»

Подошли к вагону и остановились, обступили его со всех сторон.

– Спи-ри-до-но-ва!

– Привет товарищу-борцу Спиридоновой!

Когда Маруся вышла на ступеньки, к ней потянулись сотни рук.

– Говори, товарищ!

Чуть приметная горделивая улыбка мелькнула на ее губах, мелькнула и исчезла. Что ж, нечто подобное она и ожидала. Так и должно быть, – она, Маруся Спиридонова, представляет сейчас для них, для этой толпы, всю партию социалистов-революционеров. Как хорошо, что она, предвидя такую ситуацию, уже продумала свою речь…

– Теперь идет последний, решительный бои, – Маруся говорила четко и звонко, черпая силы в устремленных на нее тысячах пар глаз, – и мы должны победить во что бы то ни стало, не жалея жертв. Знайте, что пожертвовать своей жизнью не трудная и не ужасная вещь. Теперь нужно смело смотреть в глаза смерти, теперь нужно отнестись к своему благополучию так же, как муравьи относятся к себе, придя к глубокому ручью. Передние ряды бросаются в воду и своими телами составляют мост, по которому все их муравьиное стадо переходит на зеленый берег. Наши жизни, наши усилия, наши иногда нечеловеческие страдания – все это такое хорошее зерно, из которого вырастет великое, роскошное дерево свободы народной. Помните и день и ночь, что вам нужно полное и всестороннее освобождение, и политическое и экономическое. Боритесь с капиталом так же яростно и доблестно, как сейчас боретесь с самодержавием, и вы победите!..

Не только рабочие-железнодорожники внимательно слушали Марусины слова. В двух шагах позади нее, прижав стиснутые руки к груди и затаив дыхание, стояла Маня Школьник. Когда Маруся замолчала, Маня повернулась к Езерской:

– Ох, как все правильно-то, Лидия Павловна! А я вот так красиво говорить совсем не умею…

Езерская ничего не сказала, лишь с чувством пожала Манин локоть, во всем с ней соглашаясь. По губам Насти Биценко, наблюдавшей эту сценку, поползла ехидная усмешка.

– А может быть, так красиво говорить и не стоит? – чуть слышно, словно про себя пробормотала Настя. – Так откровенно искать дешевой популярности…

Но Маня не расслышала этого замечания, продолжая восторженно, во все глаза, смотреть на Марусю.

После митинга в Кургане Маня и Лидия Езерская стали относиться к Спиридоновой с каким-то почти романтическим обожанием, Ревекка Фиалка была почтительно-приветлива, а Настя – приветливо-осторожна. Лишь одна Саня Измайлович слегка дичилась знаменитой тамбовской террористки и избегала обращаться к Марусе напрямую.

Впрочем, саму Марусю мало волновало отношение к ней се подруг по несчастью: всю дорогу она так плохо себя чувствовала, что почти не вставала с постели. Кровохарканье не усиливалось, но и не проходило.

Однако стоило только поезду подъехать к очередной станции, – девушки дивились, откуда у Спиридоновой силы берутся! Она выступала на всех митингах, днем и ночью подходила к окну по первому зову встречавших и говорила, говорила с ними…

Если бы девушки знали, что у Маруси всегда при себе было достаточно сильное средство для поддержания бодрости духа: смятый листочек бумаги, который она доставала из-за пазухи, любовно разглаживала на коленях и перечитывала вновь и вновь. Строки, обращенные к ней – к ней, недавно еще ничем не примечательной обычной тамбовской гимназистке, – легендарными шлиссельбуржцами: Гершуни, Карповичем, Сикорским, Созоновым… Петр Карпович убил в 1901 году министра просвещения Боголепова, убил в знак протеста против преследований революционных студентов. Дело Егора Созонова и Сикорского до сих пор было на слуху у всех: убийство шефа жандармов Плеве вызвало бурное ликование среди эсеров и даже эсдеков и волны репрессий со стороны правительства. И такие люди, такие известные люди пишут к ней!

Это письмо было опубликовано 5 июля в петербургской газете «Мысль», но копия попала в Тамбовскую тюрьму значительно раньше, еще весной, в конце марта. Подписали его знаменитые террористы и– Гершуни! Сам Григорий Гершуни, создатель боевой организации эсеров, организатор убийства министра внутренних дел Синягина!

Получить от Гершуни такую характеристику: «Вас уже сравнивали с истерзанной Россией. И вы, товарищ, несомненно, – ее символ. Но символ не только измученной страны, истекающей кровью под каблуком пьяного, разнузданного казака, – вы символ еще и юной, восставшей, борющейся, стойкой и самоотверженной России. И в этом все величие, вся красота дорогого нам вашего образа…»

Она, Мария Спиридонова, по мнению Гершуни, – символ, воплощение страдающей России! Такие слова многого стоят… И она не обманет их ожиданий! Не посмеет обмануть…

Курганская демонстрация встревожила начальство, и вагон с будущими каторжанками перед прибытием на большие станции решили отцеплять от поезда, оставляя на ближайшем полустанке.

Перед Омском вагон остановили в восьми верстах от города. Однако продержали там недолго, прицепили паровоз, и снова тронулись в путь.

– Смотрите-ка, прямо царский поезд, – невесело пошутила Настя Биценко. – Как государь император с семьей едем. Интересно, что случилось?

– Дак омчане требуют вашей доставки, – объяснил один из конвойных солдат, паренек со светлым пушком над верхней губой. Этот паренек, простодушный и молоденький, относился к своим арестанткам с почтительным интересом. И вообще конвойные подобрались не вредные, даже старались, как могли, облегчить девушкам путешествие.

– Говорят, народищу собралось– страсть! – продолжил паренек и, понизив голос, добавил: – Освобождать вас там будут, сказывают!

И точно: когда «царский поезд» на всех парах прикатил в Омск, там стояла громадная толпа, не меньше пяти тысяч. И опять люди обступили поезд со всех сторон, требуя выпустить арестованных на площадку вагона.

И опять раздавались в толпе требовательные выкрики:

– Спиридонова! Спиридонова! Где Спиридонова?

Маруся, весь перегон лежавшая пластом, решительно встала и первой вышла на площадку. К ней потянулись сотни рук:

– Ура Спиридоновой!

Глядя в это людское море, она почувствовала, как сердце ее наполняется неизъяснимой гордостью. Вот оно, то, о чем писали ей Гершуни и товарищи! Она для тех, кто так настойчиво требовал ее появления, ждал ее слов, – действительно символ революции, символ новой России!

И опять она говорила речь – почти то же, что и в Кургане. И опять ее слушали не просто внимательно, а ловили на лету каждое ее слово.

После Спиридоновой выступали Биценког Фиалка, Измайлович, – девушки одна за другой, по очереди, выходили на площадку. Страсти накалялись. В толпе присутствовал фотограф, – в конце концов потребовали, чтобы он сфотографировал осужденных на площадке всех вместе. Поколебавшись, начальник конвоя, полковник, ярый монархист, но и джентльмен, разрешил-таки съемку. Потом эта карточка – девушки на лесенке вагона, окруженные восторженной толпой, – широко разошлась по всей стране.

Полковник же сурово поплатился за свой либерализм: он тоже попал в объектив фотографа и вскоре был уволен со службы.

Поезд простоял в Омске почти три часа, но возбуждение толпы не угасало. Когда уже сами каторжанки стали просить отпустить их, не задерживать пассажирский поезд, люди вняли просьбе, но весьма своеобразно. Они снова отцепили арестантский «царский» вагон и покатили его по рельсам вручную.

Девушки воспротивились, вагон вернулся на свое место в состав, но народ не угомонился. Машинисту велели ехать медленно, часть толпы пошла рядом с вагоном, кто-то забрался на крышу… Хриплый мужской голос запел «Отречемся от старого мира», остальные подхватили, – и так шли до первого полустанка, верст восемь или десять.

Слегка ошеломленные происшедшим, юные «вечницы» долго обсуждали омские события.

– Потрясающе! – возбужденно восклицала Маня Школьник. – Просто потрясающе! Как растет сознание рабочих! Помните того старика?

Почему-то самое большое впечатление на Маню произвел старый матрос на костыле, просивший, как милостыню, взять от него несколько папирос и медную монету.

Маруся в обсуждениях участия не принимала.

Совсем обессилев от волнений дня, она лежала на полке, зажав в руке скомканный платок, и покашливала, но пока не сильно. Рядом, на столике, стоял большой букет полевых цветов. Его передала молоденькая монашенка с запиской: «Марии Спиридоновой, страдалице-пташке от монашек Н-ского монастыря».

Начальник конвоя вошел на половину девушек, мельком взглянул в сторону громко говорившей Мани и остановился рядом с Марусиной полкой:

– Мария Александровна…

Маруся вскинула на него глаза:

– Да?

– Я должен поблагодарить вас.

– За что?

– Если бы вы в Омске сошли с лесенки вагона и вошли в толпу, я застрелился бы на месте.

Маруся иронически улыбнулась:

– Ну что вы, господин полковник, не вам одному присуще благородство. Я же знаю, что солдаты сделали бы с людьми, которые рискнули освободить нас. У вас ведь наверняка был приказ в таком случае стрелять по толпе без разбора. Ведь правда был?

– Нет. Такого приказа у меня не было.

Маруся прищурилась:

– Что же, если бы мы были в этом уверены – тогда стоило бы попытаться.

– Спасибо, что не попытались, – невозмутимо ответил начальник конвоя.

– Пожалуйста.

– Мария Александровна… – полковник откашлялся, словно решая про себя, стоит ли продолжать разговор с арестованной.

– Что?

– Хотел спросить у вас… То, что вы говорите этим людям на митингах, вы говорите искренне и серьезно?

– Что вы имеете в виду?

– Ваше сравнение людей с муравьиным стадом.

Маруся вскинула брови:

– Разумеется, и искренне, и серьезно. А что вас удивляет?

– Да нет… Просто ваше сравнение представляется мне крайне неудачным.

– Это почему же?

– Муравьев гонит инстинкт, ему одному они и подчиняются. А люди – они все-таки не муравьи. Помимо инстинктов, у них еще есть разум, дающий умение анализировать и оценивать. Следовательно, и свобода выбора, свобода решения. Вы же призываете эту свободу у них отнять. Но думающий человек не станет бездумно подчиняться. То есть вы…

– Что?

Полковник усмехнулся:

– Получается, что вы призываете к безумию.

У Маруси от негодования кровь прихлынула к щекам:

– Демагогия и софистика!

– Почему же?

– Вы что же думаете, что я или кто-либо из моих товарищей не осознавали, не понимали, на что мы идем, решаясь на акт? И что нам грозит смерть? Прекрасно понимали и осознавали! Это было в высшей степени обдуманное и сознательное решение, продиктованное и разумом, и чувством.

– Хорошо. Но вы ведь призываете и других следовать по вашему пути. По-вашему, все, как один, должны участвовать в бунтах против законной власти. А кто не с вами, тот против вас и безоговорочно становится врагом, так ведь?

Маруся пожала плечами:

– Разумеется. Это борьба не на жизнь, а на смерть, и в стороне от нее остаться невозможно. Каждый должен выбрать, на чьей он стороне.

– Должен? Кому должен? Вам? А по какому праву?

– Я думаю, что это право я заслужила, готовясь отдать собственную жизнь за счастье и честь народа, – медленно проговорила Маруся. – Причем отдать ее с радостью.

Полковник покачал головой, хотел что-то сказать, но тут Маруся зашлась в приступе кашля. На поднесенном к губам платке появились кровавые пятна. Полковник участливо наклонился к ней:

– Подать вам воды?

– Нет, спасибо, – через силу проговорила Маруся, – сейчас пройдет.

Полковник как-то странно посмотрел на нее.

– Боже, Боже! Совсем девочка, – бормотал он себе под нос, уходя. – Совсем девочка, и уже пропащая! Будь прокляты те, кто внушили ей такие мысли…

Митинги, подобные омскому и курганскому, повторялись и на других станциях. Но не все встречавшие были единодушны в своих восторгах.

На одной маленькой станции в Сибири, говоря очередную речь, Маруся встретилась глазами с пожилым мужчиной, по виду рабочим. Он стоял до-вольно близко к открытому окну, служившему на этот раз трибуной, и смотрел на выступавшую исподлобья, угрюмо и недружелюбно. Маруся даже слегка сбилась, поймав этот взгляд, но быстро справилась с собой.

Однако, когда она закончила говорить и пожимала протянутые ей руки, рабочий протолкался совсем близко и спросил:

– Что ты делаешь, безумная? Зачем баламутишь народ?

Маруся, высоко подняв брови, холодно взглянула на него. Но на старика ее суровость не произвела никакого впечатления:

– Думаешь, героиня? Безумная и есть. Послал тебя дьявол России на погибель…

Стоящие рядом услышали его слова. В толпе закричали:

– Контра! Жандармский прихвостень!

Через минуту старик был вытолкнут из толпы и исчез.

Эта встреча долго мучила Марусю. Если бы он говорил зло, гневно – тогда другое дело, тогда она не брала бы это в голову. Обращать внимание на вражеских прихвостней – нет уж, извините! Но злобы в голосе старого рабочего не было, в нем слышалась какая-то беспросветная тоска. Словно он видел нечто такое, чего она. Маруся, не замечала…

Нет. он же один, только один такой, успокаивала она себя. А другие смотрят на нее как на освободительницу, как на героиню, принявшую на себя муки несчастной России… И тех, других, много, очень много! А значит, все правильно. Значит, все, что она делает, не зря.

Из воспоминаний Александры Измаилович:

В Сретенске, конечном пункте железной дороги, мы провели дней пять, и за это время от забайкальского военного губернатора из Читы успело прийти несколько телеграмм о немедленном продолжении нашего пути. Мы ждали тут на этапе личных обысков и всевозможных грубостей, наслышавшись от наших конвойных и встречающейся публики о зверском нраве начальника сретенской конвойной команды Лебедева. Но нас встретило совершенно другое. Лебедев был временно удален. Его место заступил еще молодой интеллигентный офицер

Нас навещала сретенская интеллигенция и окружала нас самыми трогательными заботами.

Прошла через Сретенск в эти дни небольшая партия политиков-анархистов и три эсера. С некоторыми из них мы были уже знакомы по Бутыркам. Встретились мы с ними как с близкими товарищами, так давно мы не видели никого из нашей братии. Они пробыли сутки и пошли дальше – часть в Акатуй, часть – беспартийные матросы и солдаты – в Алгачи. Только тут мы узнали, наконец, окончательно, что нас везут в Акатуй и что шлиссербуржцы там От нас уходила как-то мысль, что едем на каторгу– ведь впереди была встреча с любимыми, правда, пока только издали, товарищами, но которых мы еще сильнее полюби ли вблизи. Нам передали наши гости телеграмму из Ака туя от них: они радовались, что мы едем к ним.

Один из сретенцев дал нам на дорогу два поместитесь них тарантаса. Весь крохотный Сретенск высыпал на улицу, когда мы торжественно в допотопных рыдванах двигались в сопровождении массы солдат. Махали, платками шапками, поминутно передавали нам через конвойных жестянки с ананасами, цветы, конфекты, деньги. Рабочих здесь не было. Преобладали солидные господа, нарядны барыни, подростки-гимназисты.

Два или три станка нас сопровождал офицер, затем переменился новый конвой, и офицер со сретенскими солдата ми поехал назад. Без офицера нам стало гораздо свободнее. Мы вволю могли насладиться диким привольем бесконечных сопок и цветущих степей. С этапа отправлялись часов в 5–6 утра. Около полудня располагались в каком-нибудь хорошем местечке, обыкновенно около речушки, и здесь часа три валялись на траве, купались, разводили огонь и готовили себе чай. Конвойные без боязни отпускали нас далеко. Куда мы могли уйти без помощи с воли, без лошадей, не зная дороги?

Никто из нас шестерых не пользовался так вовсю этим коротким пребыванием на лоне природы как я. Ведь через несколько дней за нами опять должны запереться тяжелые ворота, быть может, надолго. Я шла первые дни целые станки пешком, сбросив обувь, и купалась в каждой речке. Скоро пришлось сдаться и сесть в экипаж, ноги, обожженные горячим песком, натертые и исколотые, сильно давали себя знать.

Марусе было очень трудно проводить целые дни в неудобной позе в тарантасе код горячими лучами солнца. Она не жаловалась, конечно. Молча и неподвижно лежала она рядом с Л. П. (Езерской) и против меня, когда я присаживалась, и только по крепко сжатым губам и сдвинутым бровям видно было, как болело у нее все тело.

В Кавыкучи-Газимурах на дневке начальник газимурского конвоя, принимая нас, объявил, что нас отправляют в Мальцевскую женскую каторжную тюрьму.

– Как в мальцевскую? В Сретенске нам объявили, что было от губернатора распоряжение послать нас в Акатуй.

– Я ничего не знаю. Я должен вас отправить в единственную женскую тюрьму – в Мальцевскую.

– Справьтесь у губернатора. Мы не поедем дальше, пока не будет получен ответ.

Начальник конвоя запросил телеграммой не губернатора, а начальника Нерчинской каторги, жившего в Горном Зерентуе. Нам это было не с руки: начальник каторги мог, как и газимурский капитан, не знать о таком распоряжении губернатора, хотя такое действительно было, но мы чувствовали здесь какое-то недоразумение, конечно, весьма счастливое для нас. Грустно было думать, что недоразумение это будет рассеяно… О Мальцевской мы уже слыхали. В Сретенске нам передали письмо от Фрумкиной. бывшей в то время в Чите. Она очень энергично убеждала нас «беречься Мальцевской», которую она знает по личному своему опыту, и употребить все старания, чтобы попасть или в Акатуй или в Горный Зерентуй.

Судьба нам улыбнулась… Ответ гласил: «Отправить в Акатуй»…

Ближе, ближе к Акатую. Рисовали себе местность Ака-туя, расположение тюрьмы, жизнь за акатуйскими стенами… И делились друг с другом своими фантазиями.

От последней остановки (Александровский завод – 18 верст до Акатуя) места стали некрасивые, однообразные… голая степь и невысокие голые сопки. Недовольные, мы смеялись над мечтами друг друга.

За несколько верст до Акатуя мы встретились с мужчиной и женщиной, ехавшими в тележке, судя по виду, интеллигентами. Они, поравнявшись с нами, остановились, пристально оглядели нас, молча поклонились и вдруг, круто повернувшись назад, быстро покатили назад к Акатую.

Мы ничего не поняли и только рассмеялись от неожиданности.

Въехали в деревню Акатуй. Отсюда осталось до тюрьмы версты 2–1,5. Два унылых ряда изб, задами своих служб упирающихся в голые сопки, широкая каменистая дорога в гору между ними, по которой страшно трудно было тащиться усталым лошадям, и над всем этим немилосердно палящее солнце. Избы были почти все хорошие, солидные, совсем непохожие на покосившиеся хаты великорусской деревни. Но отсутствие зелени и полное безлюдье на улицах – не видно было даже ребят – придавали унылый, вымерший вид деревне.

В Сретенске мы узнали, что Карпович выпущен в вольную команду и живет в деревне. Теперь мы старались угадать, в какой именно избе живет он. Ждали, что вот-вот где-нибудь в воротах покажется его рослая бородатая фигура.

Проехали деревню с великим трудом. Моя лошадь совсем не хотела идти (я была за кучера на одной из подвод), как я ее ни понукала. Дорога шла легче, ровнее между веселым перелеском. Сверкали молодые березки под солнцем, пестрели цветы на траве. Мы жадно глядели вперед. Акатуй открылся перед нами неожиданно, весь сразу, как по знаку волшебника. Прямо перед нами церковь, вся в зелени деревьев; мне бросился в глаза не серый, как обыкновенно, а какой-то красноватый оттенок бревен; необыкновенно красиво оттенялась зелень на красноватом фоне. С обеих сторон горы, снизу доверху покрытые лесом, они идут двумя цепями далеко вперед, а там исчезают в таинственной синеватой дымке.

– А вон тюрьма, – показывают конвойные, давно слезшие с подвод и чинно шагающие со всех сторон наших экипажей с винтовками на плечах, как будто они так шли всю дорогу.

Белые, не очень высокие стены резко выделяются среди зеленой поляны и зеленых же гор. Вот мы у ворот. Здесь нас подхватила живая шумная волна, увлекла за собой, оглушила криками приветствия и громом революционных песен, осыпала цветами… Как сквозь сон, широко открытыми, ничего не понимающими глазами глядели мы на раздвинувшуюся перед нами завесу, в каком-то заборе, украшенную цветами и громадной надписью: «Добро пожаловать. дорогие товарищи». Она раздвинулась, и мы очутились в каком-то дворике среди нескольких десятков мужчин, женщин и детей. Они что-то кричали нам, широко улыбались, пели. И детишки впереди, маленькие, загорелые, в ярких рубашонках и платьицах, пели тоже и бросали в нас цветами. Кругом везде, со всех четырех сторон маленького дворика, деревья, гирлянды цветов, флаги, красивые надписи без конца: «Да здравствует социализм», «В борьбе обретешь ты право свое», «Да здравствует партия соц. – рев.»… А в одном уголке особенно красиво убраны гирляндами зелени и цветов на полотне фамилии нас шестерых и наверху слова «Слава погибшим… Живущим свобода»… Всего этого, конечно, сразу, мы, оглушенные и ослепленные неожиданностью, не могли разобрать, рассмотреть, а уже только потом рассмотрели, когда пришли в себя немного. Мы стояли под звуками «Марсельезы» и дождем цветов, смущенные, растерянные. Я совершенно не знала, куда деться со своим облупившимся от солнца носом, пыльными босыми ногами, лыком вместо давно потерянного пояса. Все это до смешного не шло к устраиваемым нам овациям. Оправившись немного, я стала искать в толпе знакомых товарищей. Их не было впереди. Еле-еле я нашла где-то в самом конце выглядывавшего Гершуни и где-то сбоку Созонова. Они все подошли к нам, когда смолкло пение, и расцеловались с нами. Повели нас в наше помещение: отдельный коридор и пять крохотных каморок. Все это, как и дворик, примыкавший к этому помещению, было украшено срубленными лиственницами, березами и флагами.

Мужчина и женщина, встретившие нас за несколько верст перед Акатуем, оказались каторжанином Кларком и его женой. Они посланы были коммуной на разведку, едем ли мы, чтобы быть готовыми к встрече, причем им строго было воспрещено товарищами разговаривать с нами. Могло ли нам, ехавшим на каторгу, при встрече с ними прийти в голову, кто они?

Как сон прошел весь этот день. Какие-то дамы, как потом мы узнали, жены каторжан, повели нас в баню, потом кормили обедом, снимали. Григорий Андреевич (Гершуни) водил нас по всем общим камерам и знакомил нас со всеми товарищами. Потом в том же дворике за длинными столами среди зелени, цветов и флагов все вместе пили чай.

Сейчас же по приезде нашем заходил к нам начальник тюрьмы. Расшаркивался, пожимал руки и все спрашивал, удобно ли будет нам в этих каморках.

С каким смехом вспоминали мы свои опасения за деньги и письма при приемке…»