Текст книги "Возлюбленная террора"

Автор книги: Татьяна Кравченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

11 октября 1905 года

Губернатор Фон-дер-Лауниц

14 октября были арестованы присяжный поверенный Михаил Вольский, дворянин Лев Брюхатов, служащий станции Тамбов Константин Поляков, инженер Георгий Давидович, зам. начальника депо Иван Иванов, слесарь тамбовских мастерских Николай Поляков и др.

Утопая в вязких сугробах, Маруся пробиралась к заветному месту. С наступлением зимы члены боевой организации эсеров продолжали собираться на месте бывших стрельбищ у реки. Почему-то считалось, что здесь безопаснее, чем на даче в Инвалидной или на других квартирах.

Цна замерзла, но лед был еще недостаточно прочен, и приходилось делать по мосту довольно большой крюк.

М. А. Спиридонова ранее 1906 г.

М. А. Спиридонова до террористического акта в 1906 г.

М. А. Спиридонова в камере тамбовской тюрьмы. 1906 г.

М. А. Спиридонова в тамбовской тюрьме. Ее записка. 1906 г.

Телеграмма министра внутренних дел П. Н. Дурново, предотвратившая казнь М. А. Спиридоновой. 20 марта 1906 г.

Фотооткрытка 1906 г.

А. А. Биценко, М. А. Спиридонова, Н. А. Терентьева и И. К. Каховская в 1917 г.

И. А. Майоров, М. А. Спиридонова, А. А. Измайлович и И. К. Каховская в ссылке. 1930 г.

Когда Маруся наконец добралась до места, уже почти все были в сборе. Лица людей, сидевших на поваленном дереве, на пеньках, просто на земле, были хмуры и напряженно сосредоточенны.

– Итак, товарищи, все собрались, можем приступить к делу, – начал Герман Надеждин. – Я считаю, что больше ждать нельзя. Да и нечего.

Маруся почему-то вспомнила, что так же сказал Михаил Вольский перед началом забастовки.

– Теперь, после провала стачки, – негромко продолжил Герман, – после того, как многие революционеры брошены в тюрьмы, после того, как по деревням свирепствуют карательные экспедиции, мы просто обязаны выступить с протестом. И протестом нашим должна быть справедливая казнь палачей и сатрапов, пьющих кровь народную. Мы должны ответить на аресты наших товарищей и страдания народа жестким террором.

И говорил он точно так же, как Михаил, почти теми же самыми словами.

– Мы здесь собрались для того, чтобы вынести приговор преступникам по нашим революционным законам. Слово о преступлениях начальника карательного отряда Луженовского, подавляющего справедливые бунты крестьян, и вице-губернатора Богдановича имеет товарищ Михайлов.

Взгляды присутствующих обратились на Платона. Михайлова в организации уважали: он обычно мало говорил, но много делал.

Платон Михайлов не спеша поднялся.

– Вот точные цифры. В селе Александровке, – розным голосом начал он, – перепороты все домохозяева, начиная с крайнего двора. В Павлодаре замучены до смерти семь человек, в Алешках – пять, в Липягах – девять. Что же касается Богдановича – во многих селах по избитым и уже потерявшим сознание крестьянам казаки по его приказу ездили на лошадях, чтобы продлить их мучения… Список преступлений, творимых по приказу Луженовского и Богдановича, можно продолжать до бесконечности, только вот надо ли? Все мы об этом и так прекрасно знаем. Их смерть будет только справедливым возмездием за издевательства над народом. Поэтому комитет предлагает осудить их на смертную казнь.

– Убить их как бешеных собак! – вскочил Максим Катин.

Все заговорили разом, потом так же разом умолкли, и в тишине отчетливо прозвучал голос Надеждина:

– Значит, убить. Богдановича, Луженовского…

– Хорошо бы и губернатора фон Лауница. Тоже большая сволочь! – звонко крикнул Аркадий Сперанский.

– И губернатора фон Лауница. Однако Лауница оставим на потом, сначала нужно разобраться с этими двумя. И пусть жребий решит, кому совершить святое дело.

Все невольно притихли. Одно дело – громко кричать и возмущаться, другое – взять на себя обязательство реально совершить казнь. И возможно, заплатить за это собственной жизнью…

В этот момент низкие тучи грязно-молочного цвета словно расступились, и солнце выглянуло в прогалину. Сразу и снег, и Цна перестали быть серыми и хмурыми, они словно очистились от скверны… «Что это, – подумала Маруся, – может быть, знак? Наверное, знак! Или нет? Ох, какие глупости приходят мне в голову!»

– Не надо жребий, – неожиданно сказала она.

Взгляды присутствующих обратились на Спиридонову. Она казалась на удивление спокойной, только едва заметное дрожание голоса выдавало с трудом сдерживаемое возбуждение.

– Не надо жребий. Я решительно настаиваю, чтобы приговор над Луженовским доверили осуществить мне.

Она поднялась со своего места – с поваленного дерева – и вытянулась перед Неждановым во весь свой небольшой рост.

– Я сделаю. Я сама.

Луч солнца упал на ее лицо. Марусе в этот момент почудилось, что весь народ, вся Россия ждут от нее этого подвига и благословляют на него.

– Я сделаю – торжественно повторила она.

Убийство Богдановича было поручено Максиму Катину и Ивану Кузнецову.

На следующее утро Маруся проснулась со странным чувством. В первый момент показалось – все как обычно, но потом сразу вспомнилось: нет! Нет, теперь между нею и всеми остальными людьми пролегла невидимая черта. Черта, отделяющая жизнь и смерть, преступление и возмездие за преступление. Она, Маруся Спиридонова, теперь не принадлежит себе. Она теперь – только орудие, карающий меч в руках у страдающего народа. «А как же не убий? – Мысль откуда-то из детства мелькнула и пропала. – Так надо, так надо», – убеждала она себя. Убить палача – не значит убить человека. Луженовский не человек, он выродок, он… Это убийство – не смертный грех, Господь услышит ее. Больший грех – не убить, промолчать, примириться, скрыться за свое неведение. Убив Луженовского, она принесет неоценимую пользу, приблизит день революции, тот день, когда «не будет богатых и бедных, господ и рабов, властителей и подвластных», – ну вот, опять ей на ум пришли знакомые с детства строки Священного Писания… Глупости. Пора бы уже отучиться просить прощения и помощи у Господа. Какой Бог? Бога ведь нет…

Где был Бог, когда одни люди мучили и убивали других? И не только сейчас, – вообще на земле лилось и льется столько крови, совершалось и совершается столько несправедливостей и гнусностей… А если Бог палачей не карает, воздать им по заслугам должны сами люди. А все эти «мне отмщение, и аз воздам» – только слова, слова, слова… Пустые слова. Маруся упрямо тряхнула головой, пытаясь прогнать сомнения. Но на душе все равно было как-то тревожно, смутно, неспокойно. И так не хватало того солнечного луча…

В этот день в доме у Ани Авдеевой Маруся встретилась с Кузнецовым. Обычно Иван к Авдеевой не заходил: словно стеснялся шумной молодежной компании. Был он весь какой-то слишком деревенский, посконный и выглядел гораздо старше своих двадцати двух лет. Маруся, как, впрочем, и остальные товарищи, почти ничего о нем не знала. Слышала, что родом он, кажется, из Владимирской губернии, там у него остались мать и младшие братья… Впрочем, в боевую организацию его принимал сам Герман Надеждин, а значит, на Кузнецова можно положиться.

Вопреки обыкновению, гостей у Авдеевой, если не считать Кузнецова, сегодня не было. Аня вместе с Аркадием возились в другой комнате с гектографом, а Иван в одиночестве сидел за столом, подперев рукой лохматую голову. Перед ним в большой чашке стыл крепко заваренный чай. Маруся тоже налила себе чашечку из пузатого, озабоченно попыхивающего самовара и примостилась рядом. Ей было неловко: непонятно, о чем с этим Кузнецовым говорить.

Минут десять они сидели молча, прихлебывая чай. Лицо у Ивана отрешенное, словно мысли витают далеко-далеко. Глаза устремлены прямо перед собой.

Молчание становилось тягостным. Но вдруг Кузнецов оторвался от задумчивого созерцания противоположной стены и взглянул на Марусю:

– Послушайте… Я давно хотел спросить вас, но все не решался…

– Что такое? – Маруся обрадовалась возможности выбраться из неловкой ситуации. – О чем?

– Вы в Бога верите?

От неожиданности она чуть не поперхнулась чаем. Словно он прочел ее давешние мысли…

– В Бога?

– Ну да, в христианского Бога.

– В Христа?

– Да.

– Почему… – начала она и вдруг напористо переспросила: – А вы верите?

Кузнецов усмехнулся.

– Кто верит, тот не возьмется за меч… Я берусь. Да и вы тоже. Он немного помолчал, ожидая, что скажет Маруся. Но она тоже молчала. – Террор нужен, – негромко продолжил Иван. – А раз нужен – значит, убийство позволено. Во имя народа, во имя революции. И ложь тогда позволена, и насилие… Точно ли позволено? Оправдано?

В голосе Ивана явственно прозвучали нотки сомнения.

– Оправдано, – твердо сказала Маруся.

Он опять усмехнулся и как-то неопределенно пожал плечами:

– А если мне противно лгать, если с души воротит?

Маруся возмутилась:

– Я не понимаю, к чему весь этот разговор!

– Да так… Ведь не Христос оправдает убийство. Не Евангелие благословит террор… Христос сказал: «Не убий». А люди все равно убивают. Христос сказал: «Любите друг друга». А разве на свете есть любовь? «Я пришел не судить вас, а спасти…» И кто же из нас спасен?

Маруся подняла голову и посмотрела Ивану прямо в глаза:

– А разве не ради любви мы с вами согласились… – Она запнулась, не в силах выговорить нужное слово. – Разве не ради любви к народу, к людям?

Кузнецов упрямо покачал головой:

– Вот вы барышня, образованная, и я, мужик неотесанный, а все одно – ни вы, ни я не знаем, как так получается: от любви к человеку, к людям мы должны убить, то есть отобрать у человека то, что не нами, а Богом дадено.

Он опять подпер голову рукой и уставился в пространство. Маруся разозлилась.

– Зачем же вы тогда согласились? – резко спросила она= – Никто ведь на аркане вас в организацию не тянул.

– Когда я в партию вступал, я думал, что все для себя решил. Мне было важно, за что мы боремся: за свободу, за справедливость, за правду… Насилие? Во имя народа дозволено и насилие. Ложь? Во имя революции и ложь дозволена. Обман? Во имя партии – да, и обман! А теперь вот вижу, что все не так просто… Даже если цель оправдывает средства… Даже если нужно лгать, обманывать, убивать… Даже тогда не надо говорить, что это позволено, что это оправдано, что это хорошо. Не нужно думать, что ложью жертву приносишь, а убийством душу спасаешь. Нет, надо иметь смелость сказать: это все ужасно. страшно, жестоко, но неизбежно… Но и о спасении забыть тогда надо…

Маруся во все глаза смотрела на него, онемев от изумления. Откуда у него, у крестьянина из Владимирской губернии, такие мысли?

Кузнецов внезапно встал, допил чай одним большим глотком:

– Ну ладно, засиделся я здесь. Пойду.

У самых дверей обернулся:

– А я ведь специально сегодня сюда зашел в надежде вас повидать. Только вижу, что напрасно. И вы мне ничего не ответите…

Дверь за ним давно уже захлопнулась, а Маруся все сидела, сидела, словно пригвожденная к месту…

Точную дату теракта не назначили, и три дня Маруся ходила собранная, серьезная, внутренне готовя себя к тому, что может быть призвана в любой момент. Разговор с Кузнецовым привел к неожиданному результату: она окончательно уверилась в своем предназначении, в своей «миссии». Луженовский должен умереть от ее руки и умрет!

А 17 октября появился знаменитый манифест Николая Второго, который гласил:

Смуты и волнения в столицах и во многих местностях Империи Нашей, великою и тяжкою скорбью преисполняют сердце Наше. Благо Российского Государя неразрывно с благом народным и печаль народная – Его печаль. От волнений, ныне возникших, может явиться глубокое настроение народное и угроза целости и единства Державы нашей.

Великий обет Царского служения повелевает Нам всеми силами разума и власти Нашей стремиться к скорейшему прекращению столь опасной для Государства смуты. Повелев подлежащим властям принять меры к устранению прямых проявлений беспорядка, бесчинств и насилий, в охрану людей мирных, стремящихся к спокойному выполнению лежащего на каждом долга. Мы, для успешного выполнения общих преднамечаемых Нами к умиротворению государственной жизни мер, признали необходимым объединить деятельность высшего правительства.

На обязанности правительства возлагаем Мы выполнение непреклонной Нашей воли:

1) Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов.

2) Не останавливая предназначенных выборов в Государственную Думу, привлечь теперь же к участию в Думе в мере возможности соответствующей краткости остающегося до созыва Думы срока те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав, предоставив засим дальнейшее развитие начала общего избирательного права вновь установленному законодательному порядку, и

3) Установить, как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог воспринять силу без одобрения Государственной Думы, и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от Нас властей.

Призываем всех верных сынов России вспомнить долг свой перед Родиной, помочь прекращению сей неслыханной смуты и вместе с Нами напрячь все силы к восстановлению тишины и мира на родной земле.

И многие тогда решили, что дело сделано: самодержавию пришел конец…

Уже на следующий день после объявления манифеста, 18 октября, освободили арестованных по забастовке, в том числе и Михаила Вольского.

Тогда же состоялось повторное заседание Комитета партии эсеров, на котором решено было пока отсрочить выполнение приговора над Богдановичем и Луженовским.

Но тогда же, 18-го, на афишных тумбах, на столбах и на стенах Тамбова появилось объявление:

Объявляется всем жителям города Тамбова и губернии, что в охрану людей мирных, стремящихся к спокойному выполнению лежащего на каждом долга, мною будут приняты самые решительные меры к устранению прямых проявлений беспорядка, бесчинств и насилия, и всякие уличные противоправительственные демонстрации будут подавляться и рассеиваться военною силою.

18 октября 1905 г.

Тамбовский. Губернатор

В. Фон-дер-Лауниц.

КРАСНОЕ НА БЕЛОМ

ПЕРВЫЕ ОБОРОТЫ КРАСНОГО КОЛЕСА

Телеграмма Тамбовского губернского предводителя дворянства князя Челокаева Министру Внутренних Дел Дурново:

29 октября 1905 года

Губерния в опасности. В уездах Кирсановском, Борисоглебском сожжены, разграблены более 30-ти владельческих усадеб. Ежедневно получаются известия о новых разгромах. Возможные меры приняты, но войск мало, часть их отозвана в Москву, Воронеж. Прошу обеспечить защиту.

Осень в 1905 году на Тамбовщине была ранняя и какая-то бестолковая.

В переулках на селе – грязи по колено. Люди ходят вдоль плетней, держась руками за колья, хозяева огородов лаются на чем свет стоит:

– Тебе, паразиту, жалко сапоги замарать, а мне плетень потом чини!

– Да накидай камней, ежели умный такой!

– Сам и накидай, руки небось не отсохли!

Но в такой грязи никакие камни не спасут…

Полевые работы давно закончены, и уже почти месяц, начиная с Покрова, в Воронцовке, как и в прочих деревнях губернии и России, начали играть свадьбы. Самое веселое время на селе. Только в этом году почему-то было совсем не до веселья…

С трудом перебравшись через жидкое грязное месиво, в которое превратилась деревенская улица, Антип Степанов отворил калитку своих соседей Серегиных и, пройдя через палисадник, летом радостно сиявший желтыми подсолнухами, а сейчас унылый и мокрый, оказался в темных и теплых сенях.

Федор Серегин, коренастый молодой мужик, обладатель великолепной ярко-рыжей шевелюры и такой же бороды, сидел на лавке и чинил упряжь.

Перешагнув порог горницы, Антип степенно перекрестился на образа:

– Бог в помочь! Мир вам, и я к вам. Здравствуй, хозяин.

– Здорово и тебе, сосед, – Федор отложил работу. – С чем пожаловал?

– Да вот, разговор один есть.

– Сурьезный разговор-то?

– Да уж нешуточный, – Антип не торопясь извлек из-за пазухи бутылку. – Я и прихватил кой-чего. Чтоб не всухую…

– Коли так, погоди чуток, – Федор приподнялся и зычно гаркнул: – Хозяйка! Эй, хозяйка!

Из-за пестрой лоскутной занавески появилась его жена, грузная румяная молодуха:

– Чего кричишь-то? Здравствуй, сосед!

Антип с удовольствием взглянул на ее полное лицо:

– Бог в помочь.

– Ты, это, вот что… – Федор поднял кустистые рыжие брови. – Вот что. Собери-ка нам чего-нибудь, да поживее!

Анна улыбнулась и, быстро и споро поворачиваясь, кинулась выполнять мужнино распоряжение. Ее полные руки ловко метали на стол тарелки, словно по волшебству появились соленые грибочки, меленькие, отборные – один к одному, квашеная капуста, огурчики – только из кадушки… От нарезанного щедрыми ломтями еще теплого хлеба пах.о знакомо и уютно… Серегины – люди не бедные, хозяйство у них крепкое. Сам Федор – мужик рукастый, а уж за Анной не всякая бабенка в работе утонится. Одна беда – уж который год живут, а детишками Бог Серегиных все не благословит…

Собрав на стол, Анна оставила мужиков одних, снова скрывшись за пестрой занавеской, отделявшей горницу от кухни.

Выпив по маленькой и удовлетворенно крякнув, когда на зубах хрустнул крепкий грибок, Антип приступил к своему «сурьезному разговору»:

– В болдыревской экономии-то, слыхал?

– Что? – Федор тоже подцепил на вилку грибок.

– Ребятки-то плетень повалили…

– Ну?

– А давеча, слышь, того… сожгли его совсем…

– Ну?

– Что «ну»? – Антип заерзал на скамейке. – Что «ну»? Болдыревскую землицу-то, говорят, делить будут… Закон-то такой вышел– манифест царский – по нему землю теперича крестьянам все одно раздадут. А пока суд да дело – вон Акимов Прон уже нарезал себе лучший кусок. Тот, слышь, у выгона…

Федор аж привстал:

– Иди ты!

– Верно говорю! Плетень пожгли и землю сразу разметили. Кто первым подсуетился – тому и лучшее…

У Федора от возмущения усы затопорщились.

– Да Прошка же хозяин никудышный! Он и что имеет, засеять как следует да собрать не может! За что ж ему?.. За какие такие заслуги?

– Вот и я об том же! – Аким оживился. – Ия об том же толкую! За что?

Он снова разлил самогон по стопкам, приподнял свою и сквозь стекло прищурился на свет:

– Чистый как слеза. Ну, будем!

Мужики выпили, закусили грибочками и огурчиками. Но Федора настолько огорошила и оскорбила услышанная новость, что вторая стопка радости не принесла.

– Так, говоришь, Прошка ужо взял себе надел?

– Ну, – Антип придвинулся ближе и жарко зашептал: – Прошка взял вот. А нам с тобой кто мешает?

Федор насупился:

– Об чем ты, не пойму.

Но Акима уже разобрало.

– Что мы, хуже Прошки, что ль? Нет! Так пошли в экономию, выберем и себе землицы. Застолбим, пока другие не расчухались.

Федор с сомнением посмотрел на соседа:

– Болдыревскую землю брать? А забыл, что летом за бунты в Борисоглебском-то уезде казаки творили? Нагайкой по заднице захотел?

– Так ведь не болдыревская земля уже! – убедительно сказал Антип. – Наша, по цареву повелению, наша теперича! То летом… Летом манифеста-то не было. А теперича – вот он тут! Так что смотри, не мы, так другие растащут. Добро б хозяева, а то так, навроде Прошки…

Федор смотрел на него – ив глазах уже металось сомнение пополам с жадностью…

Прикончив бутылку, мужики отправились к болдыревской экономии – взглянуть, что да как. К удивлению Серегина, там уже собралось полдеревни. Люди шумели, спорили, размахивая руками, как ветряные мельницы Всех перекрывал звонкий голос Прона Акимова:

– Мой кусок уж давно отмечен! Кто первый успел, тому и принадлежит!

– А это мы посмотрим! – возражали ему. – Сход решать должен, кому что в надел достанется!

Мнения разделились. Те, кто, как Прон, успел вовремя подсуетиться, настаивали на законности предыдущего раздела. Остальные же, такие, как Федор и Аким, кричали за передел. В конце концов, всем гуртом пошли осматривать господские земли, решая проблему на месте.

К толпе от экономии бежал перепуганный болдыревский управляющий:

– Стой! Стой, бесовские дети, куда!

Он растопырил руки, словно пытаясь сдержать напор толпы. Но мужики уже вошли в раж:

– Отойди! За своим, чай, пришли, не за чужим!

– Сумасшедшие! – кричал управляющий. – Остановитесь!

Его легко отбросили в сторону.

К вечеру следующего дня не только земля была поделена между Воронцовскими крестьянами, но и вывезен и поделен хлеб из болдыревских амбаров. Сама усадьба просто чудом уцелела, хотя мужики и в ней побывали. Хлеб потом возили продавать в Борисоглебск и Тамбов, а хозяйки не могли нарадоваться на обновы, извлеченные из господских сундуков. Болдыревский управляющий боялся нос высунуть из своего домика. Но вся эта «свобода» продолжалась меньше месяца…

Рассказ крестьянина села Воронцовки Тамбовского уезда Федора Андреева Серегина:

16 ноября Луженовский с двумя казаками приехал. На следующий день, часов в девять утра, около болдыревской конюшни и церкви было перепорото семьдесят пять человек.

16 стражники потребовали на усадьбу восемь человек. Потом все общество пошло на усадьбу освободить их. Но их не освободили. Этих восьмерых пороли 16-го без счета солдаты ременными плетями. Пороли при всем сходе в присутствии Луженовского. Выбирали людей, замеченных в чем-нибудь приказчиками Болдырева. Луженовский приговаривал при порке: «Не воруй!»

Еще оставалось предназначенных шесть, но их не секли – приехал становой и подал какую-то бумагу Луженовскому. Первого пороли в портах. Остальным Луженовский велел скинуть портки.

Всего арестовано девятнадцать человек.

Не только в Тамбовской губернии – по всей стране крестьяне восприняли манифест как разрешение брать у помещиков землю и хлеб. Свобода! Лозунг «грабь награбленное», так удачно выброшенный большевиками в массы через двенадцать лет, в октябре семнадцатого, и принесший им победу, созрел именно тогда, в девятьсот пятом. Однако слово «грабеж» вслух не произносилось. И крестьянские рассказы о тех событиях. особенно в пересказе профессиональных революционеров, подчас напоминают жалобы невинных овечек на злого волка. Вот, например, как выглядит повествование о бунте в Черниговской губернии в воспоминаниях социалистки-революционерки Марии Школьник, написанных уже в двадцатые годы. Школьник воспроизводит рассказ крестьянина:

«Когда мы услыхали про манифест, мы его поняли так, что нам разрешается взять излишек хлеба у помещиков. Мы собрались всей деревней, пошли к дому помещика, вызвали его и сказали ему: «Царь издал манифест; там сказано, что мы можем взять у тебя зерно. Дай нам ключ. Мы справедливо поделим и тебя не забудем».

Помещик стал на нас кричать и убежал назад в дом. Мы ждали, но он не выходил. Наконец, мы решили, что он ничего не слышат о царском манифесте. Тогда мы сломали замок, разделили зерно между собой и ушли домой. Это было утром.

К вечеру мы услышали шум, собаки залаяли. Мы вышли на улицу и видим: едет важный чиновник, а вокруг него казаки. Мы подумали, что он приехал, чтобы прочитать нам царский манифест. Мы вышли к нему навстречу с хлебом-солью и низко кланялись ему. Он приказал нам собраться на площади.,

Когда мы собрались, он закричал:

– Кто из вас первый вздумал бунтовать и идти против помещика, выходи вперед!

Мы все отвечали ему хором:

– Ваше высокоблагородие, мы не бунтовали, это в царском манифесте сказано, что мы можем взять у помещика хлеб.

– Я вам покажу, – заорал он, подскакивая к нам с нагайкой, – я покажу вам, что значит царский манифест! Давайте розги! Розги!

Первого они схватили Андрея и так секли бедного парня, что он так и остался лежать в грязи. Его несчастная жена плакала, а казаки били ее нагайкой по лицу и ругались. Женщины и дети стали громко плакать. Казаки окружили нас со всех сторон и не позволяли нам расходиться. Они высекли розгами десять человек, и после этого чиновник сказал:

– Теперь отнесите хлеб назад в амбар помещика.

– Этого мы не сможем сделать, ваше высокоблагородие, – отвечали мы. – В царском манифесте сказано, что мы можем взять хлеб себе.

– Расстрелять этих собак! – закричал он своим казакам, и они выстрелили залпом. Восемь человек было убито и много ранено. После этого казаки пошли по домам и стали грабить пас. Они оскорбляли наших жен и дочерей, а Савичеву дочку искалечили на всю жизнь…»

Ужасно, жестоко, бесчеловечно… Но, если отбросить эмоции, как квалифицировать действия мужиков в той деревне? Сбили замок с амбара, растащили зерно – то есть разграбили, а потом отказались награбленное возвращать. Как ни крути, а это бунт…

Что же до убийства… На самом деле убивали и те, и другие: крестьяне убивали, если помещик или управляющий пытался помешать им заниматься грабежом, а казаки потом убивали крестьян.

Москва,

Командующим войсками.

При распределении казачьих полков я просил четыре сотни; мне дали три из Пронского и Бобровского полков, расположенных в Тамбовской губернии, остальные роты откомандированы в другие места. Крестьянские погромы и убийства в Кирсановском и Борисоглебском уездах принимают ужасающе стихийный характер в Козловском, Лебедянском и Моршанском уездах брожение и волнение, начинаются погромы, которые я по малочисленности имеющихся у меня войск предупредить и прекратить не в состоянии. Прошу командировать в мое распоряжение войска двух батальонов пехоты и двух сотен казаков или кавалерии. Полусотня 21-го казачьего полка из Козлова взята в Москву, прошу о возвращении ее.

29 октября 1905 года

Губернатор Фон-дер-Лауниц

События, происходившие осенью 1905 года в Тамбове и окрестностях, вынудим! правительство пойти на крайние меры.

ОБЪЯВЛЕНИЕ

Временно Управляющий Министерством Внутренних Дел Сенатор Дурново телеграммою 30-го октября 1905 года уведомил, что Тамбовская губерния объявлена в положении усиленной охраны.

Тамбовский Губернатор

В. Ф. Фон-дер-Лауниц

Положение усиленной охраны – то, что мы сейчас называем военным положением: ужесточение режима, комендантский час, строгие проверки граждан и прочие «прелести». Но даже принятием чрезвычайных мер не сразу, далеко не сразу удалось остановить волну крестьянских бунтов…

Его Превосходительству

Тамбовскому Губернатору

Землевладельца Статского Советника

Владимира Ивановича Рклицкого,

живущего в Тамбове,

Арановская улица, дом № 18.

ПРОШЕНИЕ

С вечера 28 октября 1905 года началось разграбление моей усадьбы в Борисоглебском уезде при селе Марьино, Сухой Карай. <…> В селе Арбеньевке, Кирсановского уезда, на границе с моим имением, находится Ваш советник г. Луженовский с воинским отрядом, который заявил моему уполномоченному, что для понуждения грабителей к выдаче награбленного у меня хлеба и имущества он примет меры, если последует на это Ваше разрешение. Дайте такое разрешение, этим Вы наведете страх на грабителей, а без этого они, смеясь, хлеба развозят по базарам, а имущество развозят далее и далее.

Вы неустрашимостью Вашею и г. Луженовского покажете, что у нас еще не померкла власть!

1905 года ноября 3 дня

Землевладелец Рклицкий

Его Превосходительству

Тамбовскому Губернатору

РАПОРТ

<…> Полицейский урядник не решался ехать в деревню для собрания схода и лишь угрозами вынужден был исполнить мое требование. Собрали сход, для чего пришлось выбивать в избах двери и силой вести крестьян на сход. После продолжительных увещеваний и угроз сход согласился возвратить награбленное имущество, которым буквально переполнены не только холодные, но и жилые постройки. <…> 7-го ходил с пехотой в село Семеновку, собрал сход и встретил упорное нежелание выдавать награбленное Пехота зарядила винтовки, взял и наказал перед сходом наиболее дерзко заявлявшего нежелание выдавать награбленное, арестовал старосту– богатого крестьянина-землевладельца, участвовавшего в грабежах. Устрашенный решительностью мер, сход на коленях просил прощение, выдал зачинщиков и обещал возвратить все награбленное.

Советник Луженовский

Ржакса

Луженовскому

Не сумею Вам выразить всей моей личной Благодарности за умелые энергичные действия. Помоги Вам Бог. Случае необходимости телеграфируйте, что нужно, не стесняясь следственной властью. Во время пожара нужно тушить, а потом искать, о чем и объявите от моего имени следственной власти, которая терпеливо может подождать окончания. Отвлекать полицию или солдат преступно в данное время. По мере возможности телеграфируйте. Не стесняясь, арестовывайте при малейшем подозрении. Сейчас нарочным высылаю Вам вещи от супруги: две шашки и четыре факела. Молодецкой команде Вашей еще раз спасибо и по рублю награды. Храни Вас Бог.

8 ноября 1905 года

Губернатор фон-дер-Лауниц

Москва.

Штаб Округа 7409

У меня до смешного мало войска; мятеж разгорается. Мнение Начальника гарнизона Козлова по неведению неосновательно. Возвратить роту Пронского пока не могу, а могу ходатайствовать о непременной высылке мне еще пехоты или казаков. Присланные мне роты увеличили на малое число мои силы, так как Бобровский полк не может быть возвращен с занятых позиций для отпуска, согласно распоряжению округа запасных. Громадный Тамбовский уезд разгорается; пошли погромы в северных уездах. Благодаря присланным казакам пока удалось только локализовать движение. Б Борисоглебском и Кирсановском уездах с мятежом еще не покончили. Третью неделю войска при убийственной непогоде, не раздеваясь, бессменно на службе. Мне нужна помощь и обязательно выслать подкрепление.

10 ноября 1905 года

Губернатор фон-дер-Лауниц

Естественно, такой ситуацией вовсю пользовались агитаторы социал-демократов и социалистов-революционеров. По деревням разбрасывались листовки – «билетики», как их называли крестьяне, – призывающие продолжить бунты. С особенным страхом губернские власти ожидали 15 ноября. На это число подпольщики планировали всеобщий погром: одновременные выступления в деревнях Тамбовской губернии и всеобщую забастовку на железной дороге в Тамбове и в Козлове. Но из этого ничего не вышло: крестьяне занимались грабежом и разбоем совершенно стихийно, так сказать, по велению сердца, то в одном уезде, то в другом, не желая прислушиваться к увещеваниям «радетелей за народ». А для рабочих на железной дороге власти ввели бесплатный проезд и другие льготы – «в целях успокоения»…

Однако анархические, демократические и прочие революционные настроения овладели не только крестьянскими умами. Зараза словно была разлита в воздухе. В правительственных войсках, обязанных призвать население к порядку, дела обстояли не слишком благополучно, как видно из конфиденциального письма Гаврилы Николаевича Луженовского губернатору:

Ваше Превосходительство глубокоуважаемый Владимир Федорович, единственно возможный способ «секретно» доложить вам о положении города Борисоглебска это сношение письмом, также не могу придать моему донесению форму рапорта в виду чудовищности фактов.

Как только приведу весь материал в порядок, так тотчас донесу официальным рапортом. Если письмо мое не связно, то великодушно простите, приняв во внимание, что мы почти не спим (ночные аресты произвожу сам). Пользоваться шифром исправника было невозможно за недостать ом времени.