Текст книги "Точка Зеро (СИ)"

Автор книги: Татьяна Рябинина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

9. Кокос и персик

Люси изо всех сил пыталась заставить себя уснуть, но ничего не получалось. Она считала овец, скачущих через изгородь, бормотала про себя поток бессвязных слов на четырех языках, представляла, что едет на машине по улицам Лондона, сворачивая в бесконечные улицы и переулки. Но сон не шел. Если удавалось прогнать из головы Роберто, приходили мысли о Питере. А не о Питере – так о том неведомом, страшном, что подстерегало ее впереди.

Когда часы на башне пробили два, Люси спустилась в жральню и согрела молока. Надо было поспать хоть немного, утром предстояла дальняя дорога за рулем. Или все-таки не ехать? Возвращаясь к себе, она услышала из детской хныканье Джина и зашла к нему. Обычно Люси редко кормила сына ночью и уж точно не брала его к себе в постель, считая все эти новомодные родительские веяния глупостью и баловством. Но сейчас она об этом уже не думала. Покормив Джина, забрала его к себе в спальню и устроила на кровати рядом с собой, на половине Питера.

От тихого детского сопения рядом спокойнее не стало, но она словно нутром чувствовала: ей надо быть рядом с сыном, каждую минуту, пока еще можно.

Потихоньку ее начало затягивать в дремоту, но этот полусон был странным: Люси вроде бы спала, но одновременно видела в темноте смутные очертания предметов и слышала тихие звуки ночи за окном. А еще – словно рассказывала кому-то о своем детстве. То, о чем не знал никто. Даже Питер. Даже Светка. То есть знали, конечно, но далеко не все. И уж точно не о ее чувствах.

Люси редко вспоминала детские годы. Не потому, что они были плохими – наоборот. Потому, что они были слишком хорошими. Правда, только до третьего класса. Эти воспоминания служили ей потайным садиком, где она могла спрятаться от всех, перевести дух, набраться сил. Чем-то особо ценным, что используют только по особым случаям.

Дедушка Глеб… Люська была его любимой внучкой. Когда Наташка была маленькой, дед еще служил и домой зачастую приходил только ночевать, да и то не всегда. Тогда они жили все вместе в огромной четырехкомнатной квартире на Московском проспекте – дедушка и Люська с родителями и сестрой. Люське исполнилось полтора года, когда дед ушел в отставку.

Он был ее самым лучшим другом. Где они только не были, о чем только не разговаривали. Наташка уже ходила в школу, у нее были уроки, всякие кружки, подружки, поэтому чаще всего Люська с дедом проводили время вдвоем. Отец, уволившись из НИИ, все время что-то покупал, что-то продавал, постоянно куда-то уезжал. «У папы бизнес», – таинственно говорила мама. У мамы, которая не работала, жизнь тоже была загадочной. Обычно она спала до обеда, а вечером надевала красивые платья, рисовала на лице какую-то чужую тетку, душилась сладкими духами и исчезала.

Но Люську все это нисколько не огорчало. С дедом ей было лучше всего. Он знал в Ленинграде каждую улицу, каждый дом, каждый памятник. Они гуляли, и дед рассказывал ей о них чудесные, волшебные, захватывающие истории, которые Люська потом будет пересказывать туристам, неизменно приводя их в восторг.

А еще дед свободно говорил по-французски и учил ее, иногда они целый день могли говорить только на этом языке. «Может быть, когда-нибудь мы с тобой поедем в Париж», – говорил он и рассказывал об этом удивительном городе, где когда-то несколько лет прожил со своими родителями. В Париж Люська – уже Люси – попала только через четверть века, с Питером. И этот город, о котором мечталось с детства, отозвался в ней такой болью и тоской, словно она потеряла деда только что.

Он умер, когда Люське исполнилось десять.

Был ослепительно солнечный, но холодный январский день. Они с дедом гуляли в парке Победы. «Подожди минутку, – сказал дед, – я посижу». Сел на скамейку и вдруг начал задыхаться, его лицо побелело, а потом он упал на бок и больше не шевелился. Люська звала его, пыталась тормошить. Мимо прошли, не останавливаясь, женщина с коляской, две старушки, пожилой мужчина. Она кричала, звала на помощь. Наконец молодая девушка сказала, что дойдет до метро и попросит вызвать скорую.

Прошло много времени. Люська замерзла так, что не чувствовала ни рук, ни ног. Мимо шли люди, некоторые останавливались, но, узнав, что она ждет скорую, шли дальше. Ни один человек не остался с ней, не попытался помочь. Наконец белая машина с мигалкой медленно подползла по аллее.

Краснолицый врач в халате поверх куртки пощупал пульс, оттянул веко, покачал головой. Вдвоем с фельдшером они уложили деда прямо на землю, накрыли простыней.

«Ему же холодно так», – прошептала Люська, замерзшие губы не слушались.

Только теперь на нее обратили внимание. Ее о чем-то спрашивали, она что-то отвечала. Все, что было потом, она не помнила. Как оказалась дома – тоже. Может, кто-то привел, может, пришла сама. Люська долго болела и все никак не могла поверить, что дедушки Глеба больше нет. И никогда не будет. Ее постоянно знобило, и казалось, что она уже не сможет согреться. Без деда было холодно и одиноко, ничего не радовало.

Наконец Люська начала понемногу поправляться. В тот день, когда ей надо было идти к врачу на выписку, шел сильный дождь со снегом, и мама уговорила отца отвезти Люську в поликлинику на машине. Они уже возвращались, и тут отец вспомнил, что оставил в офисе какие-то важные бумаги. «Заедем на пару минут – и домой», – сказал он, разворачиваясь.

«Посиди здесь». Отец поставил машину на стоянку, вышел. Раздался какой-то странный звук, как будто лопнул воздушный шарик. Люська увидела, как отец упал на землю, прямо в лужу. Сначала она подумала, что поскользнулся – под водой в лужах был лед, и выскочила помочь. И тут увидела, что вода в луже ярко-красная…

И снова, как тогда, в парке, люди стояли поодаль, смотрели, но никто не спешил на помощь. Наконец толстая тетка-вахтерша из бизнес-центра, где у отца был офис, отвела ее к себе и напоила горячим чаем. Приехала на такси мама, забрала домой. Слезы, запах лекарств, какие-то чужие люди в доме. Похороны…

А потом оказалось, что отец задолжал слишком многим. Мама плакала, ей звонили по ночам… Она продала сначала машину, потом украшения, картины. Им пришлось переехать в маленькую тесную квартирку на самой окраине. Вместо парка за окнами, сколько глаз хватало, расстилался грязный пустырь, по краю которого притулились коробки гаражей. Вместо собственной комнаты теперь у Люськи было раскладное кресло-кровать в одной общей каморке на троих, а уроки делать приходилось за кухонным столом.

Мама устроилась на работу учительницей географии в ту школу, куда пошли дочери, а по вечерам мыла лестницы в соседнем доме. Она постарела лет на двадцать, больше не носила красивые платья и не рисовала на лице таинственную незнакомку. Мамина сестра, которая жила с мужем в Швеции, иногда присылала им посылки с вещами и продуктами, но больше ничем помочь не могла: муж категорически отказался вешать себе на шею троих нахлебников.

Как-то раз Люська услышала, как мама говорит Наташке: «Бедная Люся, сначала дедушка на ее глазах умер, потом папа». И почему-то у нее возникло совершенно иррациональное чувство вины – как будто именно она была виновата в том, что и дедушка, и отец умерли. Ведь она же была рядом с ними. И ничем не могла помочь. Вина эта мучила ее все сильнее, поделиться было не с кем, и тогда она начала это тягостное чувство заедать. От сладкого или даже от простого куска хлеба на минутку становилось легче, а потом добавлялась еще вина другого рода: ведь она знала, что денег у них очень мало, и каждую тайком утащенную карамельку или горбушку хлеба отнимает у мамы и сестры. Но удержаться никак не могла.

«Люсь, чего-то тебя в ширину поперло», – Наташка никогда не отличалась деликатностью. Сама она была в маму – миниатюрная и стройная. Люська удалась в отца – высокая и склонная к полноте. Слоненок – ласково звал ее дедушка. Слониха – так называли новые одноклассники. Точнее, одноклассницы. Крупногабаритная Люська все же была очень симпатичной и мальчишкам нравилась, чего девчонки ей простить никак не могли, потому что это ломало систему. А еще Люська, как выяснилось, становилась очень свирепой, если ее задирали, и спуску никому не давала. За что ее еще больше ценили мальчишки и ненавидели девчонки.

Все – кроме Светки Захоржевской. Той было все равно. Она лишь изредка снисходила до одноклассников, ненадолго выныривая из каких-то загадочных глубин, где постоянно обитала в гордом одиночестве. Светка была красавицей. Снежной королевой, которой никто не нужен. Впрочем, она тоже никому была не нужна. Штурмовать ее было все равно, что лезть на Эверест без альпинистского снаряжения. Никто и не пытался. А если и пытался, то сдавался уже на подступах.

Но однажды Люська застала Светку врасплох, прочитав в ее огромных серозеленых глазах такую смесь тревоги, страха, неуверенности, что поняла: да они же одинаковые, как близнецы! Теперь, по прошествии двадцати с лишним лет, Люси уже не могла точно вспомнить, как именно произошло их сближение, но к началу четвертого класса они уже были подругами.

Достучаться до Светки было трудно, но если уж она кого впускала в свою жизнь – это было всерьез. И все же Люська никогда не была спокойна. Она видела, как захватывает подругу какое-то новое увлечение, и как через какое-то время та остывает. Нет, это не касалось людей, но вдруг?.. Да, у них было много общего, и все же они были слишком разные. Кокос и персик – так Люська определяла их со Светкой сущность. Внутри Светка была мягкая и беззащитная, но снаружи ее покрывала броня, как у танка. У самой Люськи все было наоборот. Тонкая кожица, сочная мякоть – и твердая сердцевина. Она могла страдать, ныть, рыдать, но лишь пока ситуация не доходила до какой-то критической отметки. И только одному человеку потом удалось разгрызть это ядро…

Что скрывать, они со Светкой друг другу завидовали. Не черной завистью, конечно, но тем не менее. Светка завидовала Люськиной – на самом деле только видимой! – беззаботности бытия, способности привлекать к себе всеобщее внимание, а еще – как легко, играючи, она овладевала иностранными языками. Люська, в свою очередь, завидовала тому, как здорово Светка рисует, ее самодостаточности и отношениям с матерью. Но главное – Светка могла есть что угодно и не толстеть.

Последнее обстоятельство для Люськи было болевой точкой. Точнее, стало в тринадцать лет, когда сестрица Наташка внезапно выскочила замуж. Отправившись в гости к тетке в Упсалу, она познакомилась с профессором из Голландии. Профессор преподавал в Амстердамском университете историю античности, в Швецию приехал на симпозиум и зашел между делом навестить старого знакомого – теткиного мужа. Был он на двадцать с лишним лет старше Наташки, плешив и шепеляв, да еще и вдовец с сыном-подростком. Однако, благодаря удачной женитьбе, весьма состоятельный вдовец, что и решило дело.

Сестра не скрывала, что брак этот – исключительно деловое предприятие, в котором каждая сторона получает то, что хочет: Наташка эмиграцию и достаток, профессор – домохозяйку и постельные утехи в любое время.

Наташкин профессор Люське не нравился. О чем она сестре сказала прямо. И что у нее будет муж получше. Помоложе. Покрасивее. И по любви. Хотя… Тоже иностранец – да. Что там скрывать, Люська боялась. Боялась просто ходить по улицам. Не сказать, чтобы страх был совсем беспочвенным, Девяностые годы – это было по-настоящему страшно. Но больше ее пугало равнодушие людей.

«Патриотизм? – мысленно говорила Люська деду. – Ты сам говорил,

что родина – это, в первую очередь, люди. И ты ради этих людей всю жизнь рисковал собой. А они прошли мимо тебя, когда ты умирал. Что, нет? Когда папа умирал – стояли и смотрели. Никто не помог».

Умом она понимала, что рая на земле нет. Нигде не лучше. Что люди в массе везде одинаковы. И что от своих страхов она не избавится ни в какой другой стране. Но это не помогало.

Обиженная Наташка, сознающая к тому же, что сестра права, что жених у нее… так себе жених, укусила в ответ. Да так, словно заклятьем припечатала.

«Ты в зеркало-то на себя посмотри! – прошипела она. – Заморского принца тебе, помоложе да покрасивше. Да-да, жди! Твою смазливую мордашку ночью в постели не видно. А вот ляжки жирные и складки на животе никуда не денутся, все под рукой».

До этого момента Люська переживала не столько из-за своих габаритов, сколько из-за того, что якобы обжирает маму и сестру. Но теперь она словно посмотрела в зеркало тролля из сказки Андерсена. Посмотрела – и увидела безобразную жирную корову, на которую ни один мужчина никогда не посмотрит без отвращения.

Светке все эти страсти-мордасти были непонятны и смешны.

«Что за фигня? – морщилась она. – За тобой же Смирнов бегает. И этот еще, из параллельного, как его? И Пашка тебя вечно лапать пытается. Тоже, скажешь, от отвращения?»

Люська, подумав, находила объяснение. Смирнов списывает у нее французский. Лешка из параллельного живет рядом и иногда просит погулять с собакой, когда самому лень. А Пашка… Ну, тот просто маньяк, он всех лапает. Отсюда сложилось: парни обращают на нее внимание исключительно в корыстных целях. Как ни пыталась Светка ее разубедить, ничего не получалось.

Периодически Люська садилась на диету и пытала себя физкультурой. Сбросив в муках килограмм, срывалась и наедала обратно – с лихвой. Страдала, плакала – и снова ела.

Первый интернациональный – да и вообще первый – роман у нее приключился в десятом классе на подготовительных университетских курсах, где французский преподавал аспирант из Марселя. Аспирант был на восемь лет старше, но Люськой увлекся всерьез.

«Ну, и какую он в тебе нашел корысть?» – ехидно спрашивала Светка.

Корысть Люська обнаружить не могла, но все равно страдала. Возможно, именно оттого, что не могла. А еще – потому что страшно боялась секса. Боялась, что аспирант, раздев ее, тут же убежит с воплями ужаса, даже не надев штаны. А когда все прошло прекрасно, стала бояться, что он притворяется и не может придумать, как бы повежливее от нее отделаться.

Так что Питер при знакомстве особого впечатления на Люську не произвел именно потому, что место было занято. И, разумеется, обозвав его старым, она лукавила: ее аспирант был еще старше.

Уезжая на родину, аспирант уговаривал Люську ехать с ним, обещал помочь с учебной визой и с деньгами, и она чуть было не дрогнула. Остановило то, что замуж ее он не позвал. Слез было пролито море, но ехать в Марсель в непонятном статусе любовницы Люська не желала.

К тридцати годам она прочно прописалась в замкнутом круге. Получив целых шесть предложений руки и сердца от вполне годных по заграничности и статусу кандидатов, Люська, тем не менее, не продвинулась в своем матримониальном предприятии ни на шаг. Именно потому, что никак не могла поверить странному факту: ее любят. Вот такую вот толстую, совсем не модель. Ну не могут ее любить – жирную Люську с целлюлитом и складками на животе. Значит, что-то другое заставляет этих вполне успешных мужчин желать ее в качестве жены. А другого она не хотела. Это означало признать правоту Наташки, на что Люська не согласилась бы ни за что на свете. Даже рискуя навсегда остаться в обществе кошки в своей убогой однокомнатной квартирке.

Как удалось Питеру разорвать ее круговую оборону – это осталось загадкой. Во всяком случае, с ним Люська забывала о своем весе и пышных формах. И не сомневалась, что он ее любит. Видимо, это была пресловутая химия.

Но кроме химии, если уж подходить с естественнонаучной точки зрения, была еще и физика. А точнее, резонанс. Такая штука, когда два предмета «поют» на одной частоте, усиливая колебания друг друга. С Питером Люси была в гармонии. А с Роберто – в резонансе. Резонанс, конечно, сильная вещь, но зачастую он разрушает. Разрушить обретенное с таким трудом Люси определенно не хотела.

Сорвавшись с Оливером в Рэтби, она убегала не от ноутбука с письмом Роберто, это было бы глупо. И не от себя – куда убежишь от воспоминаний! Ей нужно было делать хоть что-то. Хоть как-то заполнить пустые дни ожидания и тревоги. Пустота, как черная дыра, тянула к себе то, от чего лучше было держаться подальше.

Утром Люси наскоро позавтракала, отдала Эшли последние распоряжения и загрузила в машину сумку с вещами. Затем принялась прилаживать на переднее пассажирское сиденье детское автокресло. Миссис Уиллер стояла рядом с Джином на руках и смотрела крайне неодобрительно.

Обычно Люси всегда устанавливала кресло на самое безопасное место сзади, но сейчас ей хотелось, чтобы Джин был рядом, чтобы она могла видеть его в любую секунду. Это казалось просто необходимым.

– Что я делаю? – прошептала она, когда все уже было готово.

Может быть, я путаю причину и следствие, подумала она. Может быть, я иду на поводу у своей тревоги и сейчас своими руками творю то, что его погубит?

Вздохнув поглубже, Люси переждала, пока уляжется приступ паники, и переставила кресло назад. Усадив Джина, она села за руль и медленно отъехала от дома. Ночью прошел дождь, с деревьев капало. День обещал быть пасмурным и унылым. Как раз под настроение.

– Леди Скайворт, возьми себя в руки, – сказала Люси, включая радио. – Что бы там ни ждало впереди, это придется пережить.

10. Черная книга

Мать Алиенора была права. Хотя текста в этой огромной книге, написанной персидской вязью, было намного меньше, чем казалось, продвигались мы крайне медленно. Аббатиса не могла уделять нам много времени – ее ждали службы и хозяйственные дела. А когда она наконец оказывалась свободна, на нас накатывало. И, как можно было предположить, не одновременно. Но даже если мы оба были в состоянии слушать, каждый фрагмент, переведенный нам, требовал пояснений.

– Почему именно персы? – недоумевала я.

– У каждого народа своя миссия, – терпеливо объясняла мать Алиенора. – Такой уж им выпал жребий.

– Но почему? – настаивала я. – Ведь если Бог заранее знал, что Заратуштра исказит веру и поклонников Мазды останется так мало, что не из кого будет выбирать хранительниц колец, почему сразу не назначил какой-нибудь другой народ?

– Ты совсем идиотка тупая, да? – завопил, брызгая слюной, Тони.

«Это дракон, – снова и снова повторяла себе я. – Это не Тони!»

– Замолчи! – оборвала его аббатиса. – Светлана, я не знаю. Крайне неразумно пытаться понять резоны Бога, руководствуясь человеческой логикой и крайне ограниченными познаниями. Все, что нам известно о сотворении мироздания и человека, – это многократно пересказанные, переписанные и искаженные сведения. Не зря ведь у разных народов религии так отличны, хотя и содержат в основе одно и то же. Возможно – и очень даже вероятно, – что все, изложенное в этой книге, так же далеко от истины, как верования каких-нибудь диких народов. Но мы исходим из того, что нам известно. Из того, что подтверждается опытом. Не говоря уже о том, что оценивать можно лишь законченное творение, а наши миры еще не достигли конца.

Мать Алиенора замолчала и перевернула страницу книги, вчитываясь в затейливое сплетение похожего на кружева текста.

– Если тебе интересно мое мнение, – она безошибочно повернулась в ту сторону, куда минуту назад перебралась я: находиться на одном месте было невыносимо тяжело, – могу сказать. Религия Мазды и христианство имеют много общего. Настолько много, что жрицы Анахиты смогли передать свою святыню и знания христианским монахиням. Возможно, именно в этом и был божественный смысл. А теперь давайте все-таки вернемся к книге, иначе никогда не закончим.

Пересказывать все, что переводила нам мать Алиенора, было бы слишком долго. Да и ни к чему. Космогония и сотворение человека действительно схожи во всех религиях. Однажды Создателю стало одиноко в темноте, и Он решил обзавестись компанией. Чтобы было кого любить и от кого принимать любовь. А еще – чтобы люди радовались жизни и любили друг друга. Чем больше любви – тем лучше. Но увы, что-то, как говорится, пошло не так.

Почему-то мы привыкли представлять всемогущество чем-то вроде циркового фокуса: раз – и из ниоткуда вдруг появилось все. На самом деле творение – это преобразование уже существовавшего в новое. Кто его знает, что там было раньше

– какая-то материя или абсолютная пустота, в общем, неважно. Важно, что для преобразования идея соединилась с творящей, рождающей энергией. Мужское начало с женским.

– Вы хотите сказать, что творение или творчество – это роды? – невежливо фыркнул Тони.

– Я хочу сказать, что творение – это соединение мужского и женского начал, – повторила аббатиса. – Если тебе угодно сравнивать с жизнью тела, то замысел творца, будь то Бог или простой художник, – это зачатие, а процесс создания – да, беременность и роды.

– Выходит, Анахита – это женская ипостась Мазды? – предположила я.

– Можно сказать и так, – кивнула мать Алиенора. – Аредви Сура Анахита не отдельная сущность, а продолжение сущности Мазды, творческая, рождающая ипостась. Однако у Заратуштры она является всего лишь одним из низших божеств-язатов, ответственным за воду, мудрость и медицину. Но более всего – за плодородие, поэтому ее причисляют к древним Матерям богов. Что же касается творческого начала, его стали связывать со Святым Духом – Спента Майнью.

Последние слова я расслышала с трудом – сквозь пространство, поскольку через мгновение уже была рядом с Мартином. Он все так же лежал в постели без сознания, и пот стекал крупными каплями по его лицу. И снова Билли обтирал его влажной тканью, бормоча что-то себе под нос. И снова я кружилась вокруг Мартина, как мотылек, бездумно и упорно летящий на свет. Его тело тянуло меня к себе – и тут же отшвыривало, как будто у магнита внезапно менялся полюс.

Измученная и обессиленная – хотя, казалось бы, как может быть обессиленным существо без тела? – я возвращалась каждый раз обратно и обнаруживала, что мать Алиенора отправилась по своим делам, а Тони сидит где-нибудь в углу с бессмысленным выражением лица и жрет, чавкая и сопя, роняя куски и пачкая одежду. Или – хуже того! – ублажает себя, запустив руку в штаны.

Все ночи теперь я проводила в Стэмфорде – даже когда безумная жажда телесности на время отпускала меня, сменяясь тягучей липкой тоской. Выбирая из двух зол, я предпочитала быть рядом с Мартином, нежели слушать грязную брань слоняющегося по обители Тони, который целыми днями искал, что бы еще съесть. Или сломать. Или разбить. Когда его захватывала другая страсть, он пытался лапать монахинь или паломниц, но это было все равно что обнимать статуи. Женщины его, разумеется, не видели и застывали на месте, когда Тони оказывался на их пути и распускал руки.

Я ловила себя на том, что никак не могу вспомнить лица Тони. Пыталась воскресить в памяти нашу первую встречу в библиотеке Скайхилла, первое свидание, то, как я пришла в его квартиру над гаражом и мы первый раз занялись любовью, – и ничего не получалось. Эти воспоминания казались такими далекими, словно все произошло столетия тому назад. Его смутный облик расплывался, и я видела лишь искаженное злобой лицо Маргарет.

Я ненавидела ее. Ненавидела женщину, которая дала жизнь длинной череде моих предков. Женщину, которую полюбила и которой так хотела помочь. Женщину, жизнью которой жила, чьи тонкие черты каждый день видела в зеркале… Хотя прекрасно понимала, что ненавидеть ее нет причин. Ее обманули и использовали. Использовали ее желание жить и любить. И уж тем более я не имела права ненавидеть ее за то, что сейчас происходило с Тони. Но ничего не могла с собой поделать.

Больше всего меня пугало, что мы можем не успеть прочитать книгу до полнолуния. Я даже приблизительно не могла представить, что должно произойти в этот день – или в эту ночь, и поэтому даже не пыталась строить догадки. Но уже само это слово

– «полнолуние» – приводило меня в необъяснимый ужас. Должно было случиться что-то чудовищное, я в этом не сомневалась. Аббатиса намекала, что нам предстоит принять какое-то решение, но я знала: это будет выбор между кошмарным и… еще более кошмарным.

Как-то утром я задержалась у постели Мартина дольше обычного, хотя безумие уже потихоньку отступало. На рассвете он впервые пришел в себя. Я смотрела, как Билли поит его целебным отваром, и пыталась мысленно соединить то, что никак не хотело монтироваться. Этот измученный, исхудавший мужчина, похожий на извлеченного из гроба мертвеца, – мой дальний предок. То есть живое изображение моего предка. И в то же время – одна из моих телесных оболочек. Я смотрела со стороны на тело, которое, пусть недолго, но было моим. Упрямое, как мул, изо всех сил сопротивляющееся моим желаниям тело, запрограммированное раз за разом повторять то, что уже когда-то произошло с ним…

Я почувствовала, что меня снова начинает захлестывать желание во что бы то ни стало соединиться с ним, и поспешила вернуться в Овернь.

Аббатиса сидела в кресле, склонив голову – то ли дремала, то ли молилась. Тони на лавке у окна грыз яблоко, судя по огрызкам на полу, уже не первое.

– Продолжим? – спросила я, обращаясь к обоим.

– Явилась, – буркнул Тони, что можно было расценивать как любезное приветствие.

Мать Алиенора, не тратя лишних слов, поднялась и подошла к раскрытой книге, установленной на пюпитре.

Прежде чем перейти к главе о кольцах, она кратко остановилась на взаимоотношениях добра и зла. Это был момент – точнее, один из моментов, – которые всегда смущали меня в христианстве.

Надо сказать, я всегда затруднялась с определением своей религиозности. Баба Клава водила меня в церковь и даже к причастию, но… это были семена, упавшие на каменистую почву. В Бога я верила – в некую высшую силу, сотворившую все сущее. Здравый смысл подсказывал, что случайное соединение атомов и молекул в разумную жизнь менее вероятно, чем наличие Творца. Однако тот же здравый смысл указывал на многочисленные натяжки и нестыковки догматов всех мировых религий, и тут я, пожалуй, склонялась к деизму[1]. И одной из этих нестыковок христианства был как раз вопрос взаимодействия добра и зла.

Меня всегда занимал вопрос: откуда взялось в мире зло? В христианстве это изложено довольно туманно. Некий светлый ангел внезапно возгордился и вздумал соперничать с Богом. В ходе битвы небесных воинств был повержен, но не сдался и продолжил пакостить исподтишка, в первую очередь совратив человека с пути истинного. Причем подобная гадина фигурирует во всех религиях – как воплощение вселенского зла. Но вот ведь какая загогулина, нигде не говорится, что же такое покусало несчастного Люцифера. С чего вдруг его чувство собственного величия вспухло настолько, что он решился на такую авантюру? Не на пустом же месте.

Каких только заумных философских теорий на эту тему я не изучила. Но, по большому счету, все сводилось к двум вариантам. Либо зло было таким же изначальным, как и добро, являясь оборотной стороной медали, либо возникло неким побочным продуктом в процессе творения. Догмату о божественной всеблагости противоречили оба постулата. Оставалось одно: поменять точку обзора и признать зло объективной данностью. Зло – отсутствие добра. Как темнота – отсутствие света.

Примерно об этом же нам прочитала мать Алиенора. По версии черной книги, злой дух Ангра Майнью появился в ответ на изначальный творческий акт Мазды. Создатель поверг его отречением от зла, однако не уничтожил, точно так же, как не был уничтожен поверженный Люцифер-Сатана. И был в этом особый смысл – ибо свобода любви в выборе. Тот, кто любит свет, отрекается от тьмы добровольно, а не по принуждению. И первое, что сделал человек – провалил этот экзамен, поддавшись на дьявольскую провокацию.

Впрочем, у человечества впереди оставалось достаточно времени, чтобы сделать выбор. Каждому живущему – свой. А в качестве некого электронного дневника достижений было создано Отражение, фиксирующее слова и дела как некий материальный продукт. Подразумевалось, что мысли и чувства сохраняются в другом накопителе – душе.

Из разглагольствований аббатисы я так и не смогла понять, в какой именно момент были созданы кольца и была ли функция записи в Отражение основной или побочной. Как бы там ни было, система по-прежнему казалась мне громоздкой и ненадежной – несмотря на предупреждения матери Алиеноры о том, что рассматривать божественную логику с позиций логики человеческой как минимум наивно.

Как только речь зашла о драконах, Тони, полностью поглощенный процессом поедания яблок (и как он только не лопнул?!), оживился.

– Наконец-то, – буркнул он, бросая очередной огрызок в камин. – Хоть что-то интересное. Затрахало уже это занудство.

Проигнорировав его выступление, мать Алиенора приступила к рассказу о создании колец. Она читала вполголоса несколько строк на языке Авесты, потом, помолчав немного, переводила на французский.

Поддерживать систему в равновесии должна была энергия продолжения рода – то самое творческое начало, однако исходящее не от Бога в ипостаси Анахиты, а от человека. От женщины, непосредственно дающей жизнь.

Странно, я никогда не задумывалась, насколько огромной должна быть сила, превращающая две соединившиеся микроскопические клетки в настоящего живого человека. Пусть крошечного, беспомощного, полностью зависящего от матери – но все-таки настоящего нового человека. И ничего удивительного в том, что, усиленная мистическим образом, эта сила обеспечивала существование мира.

Книга опять же не объясняла, почему для создания колец понадобилось использовать дракона. Следуя все той же наивной человеческой логике, гораздо проще было сотворить их… ну, не знаю, усилием мысли, к примеру. Но я решила отложить в сторону те вопросы, на которые все равно не было ответа. Дракон так дракон. Значит, так было надо.

Нынешние драконы, сказала аббатиса, не чета прежним. Жалкие выродившиеся твари, которые только и умеют, что гадить и жрать. Толку от них абсолютно никакого. Никто не огорчится, если они совсем исчезнут. А ведь когда-то были помощниками и хранителями людей. Я мысленно хихикнула, посмотрев на Тони, тоскливо доедавшего последнее яблоко.

Итак, Ахура Мазда в ипостаси Анахиты вселился в дракона и с помощью магического драконьего пламени превратил обычные булыжники в зеленое золото и звездчатые сапфиры. Эх, знали бы об этом средневековые алхимики! Куда там жалкому философскому камню! Технологию изготовления колец книга не раскрывала, упоминалось только о том, как в каждой звезде астерикса засияла божественная искра. Главное кольцо с черным сапфиром охраняло жизнь – бесконечно короткое мгновение между неопределенным будущим и Отражением. Кольцо Сияния пробуждало в людях творящую мысль, которая, в свою очередь, делала будущее более вариативным и ярким и порождала энергию, необходимую для запечатления происходящих событий. Третье кольцо поддерживало рутинное существование Отражения.