Текст книги "Мириад островов (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Михаил не издавал ни звука, но это им не мешало нисколько – оба их голоса находили опору друг в друге.

– Твоя тьма точно бархат, твой свет как шелка,

Что скользят, извиваясь, по кромке клинка.

Коль умру от него – ты меня оживи:

Лишь отпетый глупец не боится любви!

Здесь, по всем певческим правилам, необходимо было, наоборот, поднять последнюю ноту – две параллельных ноты – как можно выше и держать.

– Лихо! – выразился Михаил. – Ну, бог вам в помощь, а я такого витийства не выдержу. Мне бы родное, россиянское.

– Так я и его знаю, – сказала Галина. – Вот память! Не помнила, оказывается, даже сам факт того, что помню. Ну, неуклюже, но вы поняли?

Помедлила, собираясь.

– Только это не для такого времени года. Начало весны.

Самое начало марта. Женский день. Мама.

– Падает лепкий снег, все рубцует следы,

Как лепестки живой весенней метели.

Мне с тобой говорить – что звезде до звезды

И словно марту дозваться апреля.

Солнце яблочный свет пролило через мглу,

Это месяца блеск нам вряд ли заменит.

В день паденья комет танцевать на балу —

Что разбрызгивать вширь искры знамений.

Россыпи зимних астр тают в земной крови,

Хрупает под ногой лёд леденцами.

Нам не след рифмовать огонь нашей любви,

Ни развернуть над миром рыжее знамя.

– Ну, круто! – захлопал в ладони Михаил. – Это ж феминистский гимнец, правда. Так два года назад в Рутене считалось. Я ведь позже тебя с твоим отцом сюда проник.

– А что – феминистское плохо?

– Вот не говорил такого. Только на исторической родине такой накат пошёл, будет тебе Галочка, известно. Скоро волками будут вашу сестру фемину травить. Или как волков. Нео-лепра, Белая Хворь и в самом деле женская болезнь. В том смысле, что гемофилия – мужская. То есть кровоточивость переносят женщины, а новую проказу – мужчины. На своём конце.

– Пожалуйста, не говори грубости при моей сэнье, – очень спокойным тоном сказал Орихалхо.

– Вижу, что твоя, – и чего? Я же мужик и толкую по-мужски прямо. В общем, если запретить нам с ними сношаться, то поредевшее человечество и вообще вымрет. Потому и наступили так на баб, которые гнушаются мужиков. Кой прок нашей планете в том, что они друг друга благотворят, ведь так все жёнки друг друга перепортят, нам не останется.

– Логика, – проговорила Галина. – Может, нас посадить за стальную решётку или хрустальное стекло? А выдавать строго по списку?

– Что ты так корёжишься, детка, – ответил рутенец. – Здесь, что ли, тебе чистым мёдом намазано? Неужели неохота наших родных песен поучить?

– Сэнья, – предупредил Орихалхо. – если Михаэль так просто будет говорить о значительных вещах, мне лучше не знать. Не для моих ушей.

И сделал еле заметный жест: коснулся средним пальцем кончика ушной раковины, века и губ. «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу».

Наполовину забытый знак, которым не владели рутенцы из отцова окружения. Зато использовали все остальные – вплоть до хозяйки их гостиницы. Галина была приметчива, да и выделяли её особо – не кичилась, не гребла к себе. Ну и – тут она сама себе не рисковала признаться – некто высокий имел на неё свои виды.

«За горами, за долами бесы мечут в небо пламя». Вулканы. Скондцы. Асасины.

«Орри из них? Изувер? Фанатик?»

Это было смутно. Это имело на удивление привлекательный запах.

Галине понадобилось не более минуты, чтобы решиться отпустить события.

– Иди, если хочешь, Орри.

Когда за ним закрылась дверь, сразу задала вопрос:

– Михаил, такая гитара большая. А мы с папой даже узелка не собрали – здешние купцы нам на месте приготовили.

– Верно, умница. Она из России. Уметь надо. Ты вот не знаешь, что вертская высокая кровь взад-вперёд легко юзает, одни мы не умеем? Вот и можно вежливенько попросить. Услуга за услугу.

– Какую? – спросила Галина тихим голосом.

– Скажу – будешь слушать?

Это было уже вертдомским словесным оборотом: если выдам тайну, тебя она обяжет.

– Буду.

– Здесь водятся ведьмы. Не смейся – самые настоящие. Про одну из их королевского триумвирата слыхала? Эстрелья, Библис, Стелламарис.

– Королева-мать Кьяртана, королева-вдова его деда Ортоса, почётная нянька. Знаю.

– Первая – палачиха. Нет, правда. Из этого рода. Вторая – шлюха – главная из дочерей Энунны, или Геоны там Эрешки… Священная проститутка. И третья – ведьма-оборотень. Не верь, если хочешь, но я сам видел, что она оборачивалась мечом и головы рубила.

– Не слишком ли у тебя…

– А вот не слишком. Дикая страна. Так вот что они сотворили чуть ли не на моих глазах. Ты знаешь, что первые близняшки короля Кьяртана – подменыши? Ну, если точно – то одна. Девчонка. Её перебросили за кордон и оттуда приволокли человеческую дочку. Сюда просто по книге Филиппа идут, по тексту. Но прикинь: грудничок ведь читать не умеет!

– А дальше? Где такое место переброски: в веренице радуг? В море?

– Напротив. В горах, там, где крепости.

«Это я ищу. Такого человека, кто знает и может. Его мне послала судьба».

Но всё-таки, непонятно отчего, Галину одолел род брезгливости. Слегка замутило – вроде бы не в одном животе, в мозгу.

– Михаил, а если я боюсь? Не захочу? Если ты мне наговорил слишком много?

«Убьёт».

Почти бессознательно скрестила руки на груди.

– Да ты понимаешь, что для меня значит – соотечественница? Родная душа? Несмотря на твою собственную трибадную девку.

– Не смей. Ты что? Не смей! Да я, чем с тобой, лучше с ручкой от швабры пересплю.

Потому что Михаил в запале схватил гитару, отбросил – та пронзительно звякнула о пол. Выпрямился и схватил девушку в объятия, поцелуем расплющил губы. Галина выставила было руки, но он уже тянул, животом опрокидывал на нижнюю часть кровати, рвал кофту, брючный пояс, одновременно пытаясь расстегнуть свой гульфик.

Добился своего. Вслепую заелозил по женщине. На миг отстранился, пробормотал:

– Чёрт, жёсткое. Корсет носишь, дура?

Этого ей хватило. По какому-то наитию не стала вытаскивать – ударила правой ладонью в навершье. Завязки лопнули, футляр отлетел, как гнилая скорлупа, каменное яблоко легло поперёк её линии жизни. Остриё жёстко ударило под челюсть и вышло из макушки. Вопль Михаила потонул в алом бульканье.

И ни звука больше, кроме этого – единственного и поглотившего всё.

Она даже не видела, когда явился Орихалхо и привёл людей.

– Прости, – говорил он, оттаскивая грузное тело и пытаясь поднять девушку. – Не думала, что рутен пойдёт на прямое насилие. Поднимайся, ничего себе. Вся окровавлена – он не задел…

Выходило у него не очень внятно.

– А и верно говорит Оррихо: совершенная убийца, – едва ли не с похвалой говорил кто-то из присутствующих. – Какой удар, хвала Силе, какой чёткий удар! Можно подумать – её, как тебя, с молодых ногтей натаскивали.

– Алекси был хороший боец, иным пришлецам не чета, – объясняли дальше. – Знать, по наследству передалось.

Труп выволокли за ноги вместе с гитарой, лужу вытерли – так ловко и быстро, словно в этом храме учёности и гостеприимства каждый день приходилось убирать за постояльцами.

– Все хотят свидетельствовать, что имело место покушение на девство? – строго провещал некто безликий, в дорогом камзоле золотисто-бурого оттенка. – Мне нужно пятерых для рутенского торгового подворья и по крайней мере столько же на подворье дознавателей.

– Первое – с охотой, второе сомнительно, сьёр майордом, – заговорили в толпе на множество голосов.

– Дознание в пользу, – веско пояснил тот. – Сам возглавлю и то, и это. Гостья юной королевы, не шутка сказать.

Когда все, кроме них с Орихалхо, ушли, тот потрогал массивный засов:

– Благо, не сломался от моего рывка. Взлетел кверху.

«Кто закрывал-то? Я или тот самый? Не помню».

Опустил железо в петли, поднялся на табурет, отвернул кран:

– Теперь снимай с себя. Всё. Скорее. Бросай – это надо сжечь. Боги, ты и внутри под платьем вся в крови, словно только что родилась на свет. Становись под струю, я сейчас пущу воду погромче.

Разделся – и сам туда же. Обнял, притиснул к себе.

– Орри, что ты путал насчет девственности?

– Это не ложь. Тебя лишь пронзило, печать же мной не снята.

– Ради чего ты устроил такой шум?

– Разные вещи. Будут расспрашивать – без нужды не поминай Барбе. Он примкнул по случаю, исполняет иное начертание.

– Идёт.

«Очень уместная просьба».

– Помни на будущее. Рутен за дела своих людей не в ответе, но и нас не спрашивает. В недавнем деле ты со всех сторон прикрыта.

– Как-то неловко резать овец.

– Они не смирные овцы. Сама видела.

– Орри. Это все твои секреты?

– Секреты – все. Но мне надо показать тебе, что ты женщина, а всем франзонским старухам – что была до того девой.

И снова тонкие, сильные руки лепили её тело, пальцы приподнимали влажную распущенную косу, касались затылка, плеч, кончиков грудей, погружались в пупок, теребили волоски, оглаживали бёдра, кругами подвигались ниже…

– Я не могу.

– Терпи.

Морянин вышел из воды, подобрал басселард. Небрежно обтёр о скомканную батистовую тряпку:

– Погляди, камень зарозовел. Впитал в себя кровь.

Пододвинулся как мог ближе, взял за плечо:

– Терпи. Надо. Закрой глаза.

Рука, сжатая в кулак, скользнула в потаённое место – и уже там выпустила из себя нечто колючее. Мгновенный острый рез. Галина ойкнула.

– Тс-с. Не больно.

«Почему ртом не целуется?»

Хлынуло по бедру, камню, смешиваясь с водой. В опущенную руку девушки вложили нечто, подобное птице, что хочет встрепенуться и улететь. Не расправила крыльев – поникла.

– Прими семя, оботри им клинок.

И бережно сложил освящённый нефрит на край мелкого бассейна.

А потом было ещё раз и ещё. Вольно, беспамятно, слитно, неслиянно, и всё смывала терпеливая вода.

– Поистине, такое девство, как твоё, Гали, разрушают в бою и не за один приступ.

– Опытен до чего.

Когда оба истекли до донца – вытирались попеременно и вроде как его одеждой. Тихо смеялись.

– Теперь ты будешь верить моим словам, Гали?

– Буду. Я ведь убиваю? В смысле – тебя тоже? И ты меня.

Вместо ответа Орихалхо раскрыл один из кофров с вещами. Положил внутрь книгу Армана, вытащил одежду.

– Нам надо сжечь снятое с себя и переодеться в новое для похорон. Чужаков, которым не нужно прощаться с роднёй, отдают земле не позже, чем через сутки.

– Как мусульман. Как любого в Сконде, верно?

Орри влез в небелёные штаны и короткую тунику, подпоясался простым шарфом, взял кривой меч. Никаких бус.

– Тебе будет лучше в тёмной юбке и чепце, без оружия. Бывает траур тёмный и траур светлый, но в вашей с Михи стране торжествовать над смертью не принято.

Какое уж там торжество…

Галина думала, что в такие дни время будет течь медленно или скачками, но оно ринулось стрелой – подобно рьяному Сардеру.

Зашли за ними, кажется, через половину часа, едва оба успели уничтожить опозоренные тряпки, просохнуть и восстановить сбитое дыхание. На самом же деле – часов в одиннадцать следующего утра. Тот самый неопределённого вида распорядитель и с ним двое чином поменьше.

Пока они трое шли по коридорам, к ним присоединялись люди – ещё и ещё. Из дверей узорной башни вытек уже целый ручей и всё удлинялся, прирастал другими потоками, пока голова шествия спускалась с платформы. Уже на улице перед ним вывели открытые носилки на колёсиках, с длинным и узким тюком на них.

Так они двигались под ярким солнцем через половину города, обращаясь в реку: носилки, Галина под руку с другом, все прочие. Царило молчание, для Галины непонятное: ни плакальщиц, ни духового оркестра, ни даже молитв.

Остановились неподалёку от ворот: не тех, в которые въезжала королевская свита, других.

«А ведь никого из них нет. Ни одного знакомого лица. Даже Зигрит не пришла увидеть в последний раз своего шевалье. Впрочем, уж это понятно – зрелище явно не для беременной».

– Орихалхо, его вынесут за стены? Тут вне стен хоронят или?

– Смотри, – он стиснул её кисть.

Внизу отмыкали решётку с небольшого люка. Носилки поставили стоймя. Вверху, над Вратами Надира, зазвенели полуденные колокола. Солнце замерло, прислушиваясь. Сквозь отверстие в массивном и высоком своде ударил луч, коснулся мёртвого тела. Оболочка задымилась: густые дымные струи повалили оттуда, пыхнуло жаром. Через минуту-две появились языки тусклого пламени, пыхнули в лицо. Свёрток коробился, съёживался, обращался в ничто.

Нет, не в ничто. В чёрную жирную пыль. В прах, что тёк непрерывной струёй вниз, пока не стало на земле и его самого.

– Огненная смерть, – тихо пояснил морянин. – Не все годны для того, чтобы остаться на лице земли: таких несут к Вратам Зенита или попросту закапывают вне стен.

Катафалк, слегка покрывшийся копотью, подняли. Компания стала расходиться, отступая от Галины и её спутника всё дальше.

– Краткий ритуал, сэния Галина, – сказал один из присутствующих. – Как в дни поветрия. Для тех, кто несёт в себе заразу.

Орихалхо погладил ей запястье, будто успокаивая, отнял руку. Девушка подняла голову от камней под ногами, поглядела внимательно.

Двое в чёрных туниках и штанах, с покрытыми чёрным головами. Их Галина видела почти всё время, пока шли, только во время траурной церемонии головные уборы были сняты и висели за плечами на ленте.

Супрема. Нет, Братство Езу. Орден святых дознавателей.

– Я невиновна в убийстве, – тотчас сказала она.

– Знаем, – хладнокровно подтвердил один, по-видимому, старший. – Никто не сомневается в вас и не обвиняет ни в чём. У нас иные дела и обязанности.

– Однако с какой стати вы приветствовали нас именно этой фразой? Разве всё в мире исчерпывается насилием? – продолжил другой.

– Мы не судим и даже не решаем, – снова заговорил первый. – Мы добываем материал для чужих решений.

– Слово «чужих» означает всех, кроме нашей коллегии. Начиная с королей и кончая самим человеком, коего вопрошают, – подхватил второй.

Галина повернула голову.

Орихалхо исчез.

«Вот оно что. Тогда он со мной прощался».

– Если вы пожелаете до нас снизойти, благородная госпожа, – заключил старший, – орденские братья рады были бы узнать ваше мнение по неким весьма значительным проблемам.

И двинулись по обеим сторонам Галины, словно заключив её в узкие прямые скобки.

Авантюра седьмая

После Галина дивилась сама себе. Будь у неё кинжал, от которого девушку отвлекли нарочно. Или, скорей всего, отвлекло её собственное отвращение. Захлестни Галину та разъедающая сердце волна, что заставила ударить – в первый раз интуитивно, во второй – в полном осознании происходящего. Не одолей её дикая смесь равнодушия к себе и любопытства ко всему остальному.

Не будь всего этого, она – что? Сказала бы «нет» с самой решительной интонацией? Позвала на помощь? Кинулась в бег, расталкивая локтями толпу? Или, может быть, выхватила басселард (если бы он был) и выставила – в точности так, как видела однажды: уперев рукоять в живот и направив острие под рёбра одного из собеседников?

Они бы её попросту высмеяли. Даже не пытаясь разоружить. Как высмеяли и не попробовали бы переломить её решение в любом другом случае. Ей уже стало стыдно внутри себя – и больше всего в тот момент она боялась гласного позора.

Конвой двигался не торопясь, молча и с полнейшим чувством собственного достоинства. Ни один из клириков не пытался дотронуться и до самой мелкой оборки пленницы, не говоря уж о плече или локте.

Путь их снова лёг по незнакомым местам. «Этак весь Ромалин посмотрю», – подумала девушка.

И немного погодя: «Загипнотизировали меня, что ли?»

Последнее не имело под собой никаких оснований. Добрая воля и внушённые воспитанием правила иногда обращаются в сущий капкан.

Наконец, путники подошли к двухэтажному зданию с малой колокольней, окружённому службами. Службы соединялись паутиной узких тропок, вымощенных осколками тех плит, которыми был облицован фундамент. Посреди ходов росли кусты и деревья, были разбиты клумбы – куда более дикие и непричёсанные в сравнении со столичным стандартом, окружённые буйной травой. Сервет или послушник в короткой ряске, намереваясь выплеснуть рядом с куртиной орешника лохань рыжеватых помоев, уставился на них и оттого едва не обрушил весь заряд на огромного дворняжного кобеля, безмятежно дрыхавшего в солнечном пятне.

– Сюда, высокая сэнья, – её заставили отвести взгляд.

Галину провели мимо парадного крыльца и открыли невысокую дверцу, откуда вниз вел десяток плоских ступенек. Дальше тянулся коридор, сильно пахнущий половой тряпкой. По одной стороне были крошечные, в ладонь, роговые оконца, по другой – аккуратные дубовые двери. Один из езуитов подозвал очередного послушника, тот повозился с ключом, громогласно распахнул камеру:

– Будьте так добреньки здесь подождать.

«Добреньки…Все и вся взывают к моим лучшим чувствам».

Внутри было, собственно, не так уж плохо: откидная койка на петлях, на ней свёрнутый в трубку плед – то ли на ноги, то ли под голову, столик размером в табурет, привинченный к полу, табурет размером в ползада – той же системы, что и ложе. В самом духовитом углу – крепкая решётка вроде вентиляционной. На туалет не тянет – реальное отхожее место.

– Можете прилечь и дать ногам отдохнуть, – сказал старший. – Еду и питьё вам принесут, если желаете, но…

– Не советуете?

– Да, в общем. Разве немного сизого монастреля из наших подвалов. Вино чистое, сладкое: развеивает муть в голове, разжижает гуморы, покоит утробу. Так что весьма рекомендую. Впрочем, вас не замедлят вызвать.

– Благодарю, я и насчёт спиртного как-то не очень.

– Что же, ваш выбор.

Ушёл. Галина даже не обратила внимания, заперли за ним дверь или нет. Легла на койку, покрылась клетчатым сукном. И провалилась в совершенную бессознательность.

Проснулась от того, что на входе загромыхали железом, заскрипели ржавыми дверными петлями. Хорошо смазанные были – это сколько же лет прошло, пока успели заржаветь, подумала она, приподнимаясь.

– Вас готовы принять, уважаемая.

То были двое новых членов, с виду попроще. Крепкие парни с непокрытыми головами, в масках из чёрной тряпки по типу Зорро, к поясу у обоих привешены цепочки, коими бряцают.

Эти уже церемонились поменьше: взяли с обеих сторон за руки и под бока, повели по коридору за угол.

– Вот, просим сэнию.

Отворили очередную дверь, завели, поставили посерёдке.

Снова сюр настиг вплотную, подумала Галина. Мрачновато здесь, скажем так. По виду какой-то дебильный тренировочный зал: с потолка свисают кольца, цепи и канаты, по всем стенам многорядные балетные станки, на полу – старинные гимнастические снаряды, туго обшитые кожей. Как их там – козёл, осёл, конь. Толстенные маты на полу – острова, кругом обведенные протоками. Бороздками, по которым струится грязноватая вода с устоявшимся запахом пота, мочи, кала и прокисшей крови. (Блин. Неуместная чувствительность окультуренной землянки, привыкшей принимать душ дважды на дню.)

Вода тут имеется, кстати. Дубовая лохань ростом в полчеловека и диаметром как фонтан «Дружба народов» на ВВЦ. Для освещения используются факелы на стенах и жаровня на полу, откуда накатывает зловонная волна гари и копоти.

Несколько грубых кресел с высокими спинками и подлокотниками довольно странной формы. Широкая скамья, которую только что развернули и вынесли подальше от стены.

Прямо перед пленницей стол, за ним сидят трое людей в наполовину мирском, наполовину монашеском одеянии, один держит перо, только что обмакнутое в чернильницу-непроливайку: изготовился писать. Судья, обвинитель и секретарь.

Грёбаная пыточная камера.

– Против высокой сэнии Гали, вполне оправданной в том, что касается убийства соплеменника, намерены выдвинуть ещё одно обвинение, – говорит ей тот езуит, что постарше.

– То есть донести на меня?

– Можно выразиться и так.

Галина без особого труда вызволила кисти из захвата обоих стражников, мизинцем подсунула под чепец русую прядь.

– Могу поинтересоваться, что за криминал за мной числится?

– Будет числиться, – поправляет младший.

Голоса едва ли не почтительны, на лицах – снова: почти что любезное выражение.

– Зайдём с другой стороны. В чём вы хотите, чтобы я призналась?

Теперь все трое поднимают глаза от расстеленных перед ними бумажных простыней.

– Вы это узнаете немедля. После того мы можем сходно побеседовать и с вами – опять же если сэнии будет угодно.

Кивнул. Один из мужиков снова подцепил девушку за локти, поволок за штору, перегораживающую угол от пола до потолка. Усадил на кресло против узкой щели, сноровисто – не успела опомниться – приторочил к спинке и подлокотникам упругой шёлковой лентой. Другой такой, но покороче, замотал рот.

– Сэния порывиста и своевольна, – объяснил тихо. – Никак нельзя, чтоб она рвалась на сцену и пыталась восклицать. Это мешает следствию. Я попробую объяснить ей непонятное, угадать вопросы.

«Каков интеллигент от сохи. Или от меча с оралом».

– Вот. Нас не слышно и не видно снаружи, но вам внутри будет доступно и то, и другое. Такое свойство шкур ба-фарха. О вашем присутствии догадаются, но точно знать и отвлекаться не будут. Ясно? Нет, сэнья может не кивать, только прикрыть веки.

«Отпускают и снова цапают. Играют на кошкин образ… Чёрт, Галька, да собери мозги в кучку, наконец!»

Теперь в комнату вошли ещё двое в светлом, один в широкополой шляпе за спиной. Как крылья чёрного ангела в стоячем зеркале.

«Форма. Чёрт! Здешняя монашеская форма».

– Кто из вас двоих утверждает свою правду о женщине Гали Рутенке, пребывающей под укором? – спросил судья.

– Я, – ответил Барбе.

– Не мэса Орихалхо, что здесь тоже присутствует?

– Даю отвод. Орихалхо – известная ищейка Готии, доверенное лицо самого Мариньи. Причём настолько самоуверенное, что не даёт себе труда особо скрываться. Конечно, мы с Готией обмениваемся соглядатаями, но все-таки… Братьям нет смысла доверять тому, что исходит от этой персоны.

Морянин сделал резкий жест, как бы возражая. Но, может быть, то колыхнулся перед ней занавес, туманя видимость.

– Хорошо, пусть удалится. Мы поговорим с мэсой Орри позднее и более дружески. Брат, тебе известен ритуал утверждения?

– Безусловно.

Шёпот в ухо:

– Вам надо разъяснить, сэ-эниа? Во всех землях Запада простых очевидцев и тем более свидетельствующих в пользу не подвергают испытанию. Сопоставляют данные, предпочитая те, что исходят от лиц с заведомо хорошей репутацией. Но любой свидетель во вред самим фактом своего доноса ставит себя на одну ступень с тем, на кого возводит обвинение.

– Сейчас? – тем временем спрашивает Барбе, снимая и отбрасывая сомбреро на пол.

– Разумеется.

Снова торопливый шёпот:

– Естественно, так виновный может остаться без порицания, преступник – безнаказанным, но это лишь на первый взгляд. Уж поверьте.

К сомбреро летит расшитая блуза, тонкие сильные пальцы медлят на завязке шаровар.

– Я отвернусь к стене, вы разрешаете? При людях неловко.

«Знает обо мне. Или чувствует».

Кожа далеко не такая молочно-бледная, как раньше, – успел загореть от привольной лесной жизни.

За спину Барбе тем временем протягивают кожаный пояс сложного кроя – узким мысом вклинивается в ягодицы, спереди надёжно прикрывает срам.

Берёт в руки, расправляет, застёгивает ремень на чреслах, поворачивается лицом:

– Я готов. Ваш человек тоже, мой генерал?

Тот из провожатых Галины, что снаружи, кивает. Судья – генерал ордена, что ли? По крайней мере, это он отвечает:

– Твоё право один раз выбрать. Продолжительность?

– Пока не раскроюсь всецело.

– В этом нет ничего сверх общего закона. Опустим. Теперь поза: лёжа, стоя, на коленях?

– На коленях.

– Даю отвод. Только лёжа. Какое из дозволенных орудий – бич, плеть, розга, трость, хлыст?

– Трость.

Судья кивает:

– Позволяю совершить.

Шёпот позади Галины:

– Лежмя – самое безопасное, да и пояс не даст перешибить хребет или там копчик. Не весьма гибкая трость – самое тяжкое, но и самое точное. Когда человек не лжёт или не кривит душой, считается, ему даже не больно.

«Вот как? Считается?»

Экзекутор – тот самый второй стражник – вынимает откуда-то гладкую палку длиной с метр, слегка гнёт в руках, хлопает себя по мясистой ладони. Выражает лёгкое недовольство, меняет на другую, потоньше.

Барбе тем временем собирает волосы в узел, ложится на выдвинутую палачом скамью, потягивается всем телом, как бы расправляя затекшие мышцы, вдевает руки в специальные петли:

– Спрашивайте, отцы.

– Сначала для разминки. Имя?

– Барбе Дарвильи Брендансон.

Удар. Розоватый след на смугловатой коже.

– Ремесло?

– Клирик. Знаток Писаний. Актор.

Снова удар. По виду никак не более хлёсткий, но Барбе слегка морщится.

– Смирение тебе не к лицу. Говори полностью.

– Доверенный лейтенант братства Езу. Эмиссар-мобиль по связям в пределах вод и земель Востока и Запада.

Удар.

– Верно. Дальше. Твои руки были полностью развязаны во имя нашего последнего дела?

– Да.

Удар. Тонкая алая полоска. Барбе морщится сильней прежнего.

– Зачем ты защищаешь лутенского сьёра, брат?

– Он умён и благороден, хотя нас не любит и оттого ставит препоны. Честно предостерёг меня от сомнительных контактов.

– Так и есть. Но ты их допустил.

– В пределах дозволенного. Обстоятельства сложились сами собой.

Удар. Рубец.

– Лжёшь. Для такого ты слишком искусный солдат.

Барбе изображает кривоватую усмешку:

– Вы правы, отцы мои. Не впервые жизненным реалиям плясать под мою флейту. Разумеется, я мог бы весьма легко отвратить рутенку от себя, но того не сделал.

– Из благодарности, что ненароком спасла тебе жизнь?

Молчание. Потом отрывистые слова:

– Да. Нет! Всё моё поганое любопытство.

Удар. След. Тихий стон.

– Видишь? Не место каяться. Зачем ты подошёл к ней близко?

– В самый первый день увидел пятно вроде ведьминского.

– Сэниа Гали знает о нём и его возможной причине?

– Полагаю, что да. Вели бить сильнее.

– Что, до самой души?

Удар, глухой и, пожалуй, куда менее хлёсткий.

– Не так спросил. Раздели надвое, мой генерал.

– Знает ли сэниа о белой метке?

– Нет. Для такого нужно стать меж двух зеркал, а у неё и одно по сю пору в чехле прячется. Надевая украсы, глядится в солёную воду.

– Догадывается, чем недужна?

– Да.

Удар с замахом.

– Да, – подтверждает Барбе. – Не допускает эту мысль до себя, однако внутри нет сомнений. Братец позади, ты что, вообразил себя банщиком в хаммаме?

– Благодарим тебя, лейтенант. Теперь мы уверены, – подаёт реплику сосед генерала. – Нет, не двигайся пока.

Шёпот за плечом Галины:

– Не знаю, о чём они говорят и о чём молчат. Но ты ведаешь, сэниа. И учти: кое-что о себе человек не допускает до полного осознания. Видит нутром, а не разумом. Чует телом – не душой. Боится, что его правда о других слишком похожа на клевету. Такому человеку надо помочь.

– Ты упомянул ещё кой о чём, а на лавке без нужды подтвердил, – продолжает езуит. – Когда ты узнал, что твои друзья и попутчики слюбились?

– Это их дело.

– Тогда не нужно было вовсе упоминать… солёную воду.

– Здесь не допрос, полагаю.

– Конечно. Видишь, мы запретили тебя ударять.

– Никто из них не прятался и не лицемерил. И к чему?

– В самом деле – к чему?

Барбе поворачивает голову, встречается взглядом с обоими священниками:

– Я почувствовал некое тяготение с самого начала – и оно росло. Однако сэниа закрывала от себя самое трудное знание о своей любви. И главную опасность. Что смотришь, братец? Бей.

Снова удар. Вроде бы сильный.

– О, я был прав насчет неё. Все мы прямо-таки рассыпали намёки, оговаривались через два слова на третье. А наша Гали упорствовала в своём заблуждении. Без сомнения – нарочито. Когда она хочет, ум её буквально взвивается к небесам.

Удар.

– Да, ты явно не лжёшь и сведения твои – верны, – сказал второй священник. – Не мучь себя, Барбе. Ты раскрылся – но не прибавил почти ничего к прежнему обвинению. Помоги ему подняться, младший брат.

– Погодите, – Барбе напрягает всё тело. – Сегодня я был исполнен послушания. Теперь вам слово и мне награда. Где мои тридцать серебряных монет?

В воздухе каморы повисает молчание, такое же тяжкое, как запахи, сгустившиеся до предела. Наконец, генерал отверзает уста:

– Ты прямо сейчас нуждаешься в епитимье? Сие дело тайное.

– Что это за тайное, коли не судьба ему стать явным?

– Ну что же. Сам себя не щадишь, других не жалеешь – так и мы тебя не лучше.

Галина рвётся с сиденья, чувствует, что чужие руки толкают назад, закрывают лицо, закупоривают пальцами уши. Успевает поймать слова:

– Он что, обезумел?

И веский удар, который пятикратно умножается голосом и эхом.

– Нусутх, девочка, не беда, девочка, – слышит она через вязкость чужой плоти и своей крови, – он же клирик, тридцатник – дело у нас нередкое. Уж всяко надёжней, чем самому себя кнутом по плечам полосовать.

Наверное, на вот этих самых словах Галина прямиком попадает в тупую нирвану.

Когда она выходит из обморока, руки и рот её свободны, кресло придвинуто к столу, а в ноздрях царит умеренный ад: смесь чёрного мыла, серных воскурений и туалетной хлорки. Озирается по сторонам: обстановка вся на месте, кроме грязи, зато половина марионеток исчезла. Она, он, генерал.

– Сволочи, – непроизвольно рвётся из уст. – Падаль.

– Вполне согласен с сэнией, – отвечает офицер от Супремы. – Хотя мы всего-навсего исполняем чужие желания. Очищаем совесть, позволяем и дальше сохранять достоинство.

– Что называется, не моё.

– Ну, главное – вы поняли.

– Что именно? Про запугивание, шантаж и вашу ошеломительную добродетель?

– Нет, – отвечает генерал, – То, в чём вы, бесценная моя, грешны.

– Вот околесица. Ничего путного я не услышала. Разве что – я по всем приметам белая ведьма, но это в Вертдоме не наказуемо.

– А. Разумеется. Помните из землянской истории, каким свойством должна обладать дьявольская метка?

– Нечувствительностью к боли. Отсутствием выделений.

– Это не наводит вас на некие ассоциации?

– Да, пожалуй. Инквизиторы часто занимались иглоукалыванием недобросовестно. Такие штучки с пружинкой, вроде рутенской иглы для забора крови. Ну, которой в указательный палец тычут.

– Хотите попробовать? У нас без обмана, ручаюсь.

– Не соглашусь – заставите?

Вместо ответа священник отдёргивает еще одну занавесь – в неглубокую нишу вмуровано зеркало в полный рост, где отражаются кольца.

– Можете зайти и раздеться. Я даже прислужницу могу позвать, если смущаетесь перед нами своей наготы.

– Как Барбе передо мной?

– Он насчёт сэнии вообще не понял, – отвечает тот самый… приставленный к её креслу. – Есть она, нет ли. К тому ж лейтенант одних мужчин стыдится.

Говорится это без малейшего осуждения. «У осла хвост растёт книзу. Испанские колонисты грешат с индианками. Барбе в принципе способен любодействовать только с мужчинами. Я не возмущаюсь, я просто устанавливаю факт».

Галина сбрасывает с себя всё до нитки – не мои проблемы, если вам двоим не удастся укротить зверя – и выходит. Боком.

– Теперь становитесь лицом к стене и беритесь за кольца. Они легко подтягиваются книзу.

Генерал принимает в одну руку зеркало, довольно большое, овальное, в другую – настенный светильник в обрешётке. Отличный факел, почти не колышется от сквозняка.