Текст книги "Мириад островов (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Татьяна Мудрая

Мириад островов

Пролог

С некоторых пор всё происходящее казалось Галине сплошным дремучим сюрреализмом. Начиная с момента, когда перед ними с отцом – вместо замусоленной по углам книжной страницы – встала роща с вызывающе яркой травой. И дерево, в котором девочка с трудом опознала дуб: с корой, которая морщинилась не только вдоль, но и поперёк, создавая как бы ступеньки, с ветвями, что начинались на уровне глаз, и листвой, тронутой как бы медным окислом. Высоко вверху виднелось нечто вроде широких качелей – доска, лежащая поперёк одной из веток и буквально заплывшая корой.

– Хорош, а, Галина Севна? – отец торопливо распаковывал плотный тючок с одеждой, стаскивал с себя всё вплоть до трусов. – Патриарх здешний. Да на него не гляди – успеешь налюбоваться. Одевайся, не обращай на меня внимания. Вот-вот по нашу душу встречальщики – до места провожальщики придут.

В тючке лежали для него толстые бедренные колготы с подошвой и перламутровой пуговицей на месте пупка, желтоватая по тону рубаха, вся в складках, и суконная куртка под чудным названием джеркин: в талии облегающая со шнуровкой, в рукавах приподнятая и присборенная, с широкими складками от пояса до колен. Для неё – такие же колготки, батистовая сорочка наподобие ночной, вся в плиссировке, и грубошёрстное платье, разрезанное снизу доверху, с множеством костяных пуговиц от ворота до подола. Ну и обувь кстати. Такие же деревянные подошвы с ремешком вроде сандалий, как и отцовы, только поменьше.

– Кусучее, – пожаловалась на платье.

– Где ты увидела зубы, привереда? – отозвался отец. – Сплошь натуральный материал. Выделка деревенская, добротная.

– Цвета тоже натуральные, – Галина в ответ выпятила нижнюю губу. За это её ругали в детстве, но ругань ушла вместе с мамой и бабушкой.

Вот о чём ей напомнило дерево: подмосковная автобусная остановка «Дубовая роща», во времена её детства «Лепрозорий». Освежающе.

– А что там с красками? Луковая шелуха, чернильный орешек, васильки, березовый лист, пурпур из ракушек, кармин из кошенили, кофейная гуща, – прокомментировал он. – В последнее время у готийцев вошли в моду привозные химические красители.

– Ты хоть на минутку можешь забыть о своей торговле?

(Своей мелкой контрабанде, хотела она сказать, но удержалась. Алексей уже предупреждал Галину, что игра пошла по-крупному. Оттого и захватил дочку с собой в качестве той же контрабанды.)

Вместо ответа отец засунул всю одежду в пустой мешок, на обратном ходу вытащил оттуда пояс с бронзовыми бляшками, мешочек и длинные ножны с махорком. Засунул кошелёк за пазуху, кинжал вместе с его футляром заткнул за пояс, темляк на рукояти выправил наружу.

– Это вот, на тебе самой, называется жарсе. Купеческое или мелкопоместное. Простолюдинки одеваются строго через голову и куда нарядней.

– Снова новый термин. Я ведь так говорить не научусь.

– Ой, Галю! Я ж тебе толковал, что ты уже умеешь. Куда проще, чем с теми же белорусами. Друг с другом эти вертцы немного иначе общаются, чем с гостями. Говоры разные образовались, слова для вещей, а титулы и вообще несусветные.

Дальше пошло по накатанной колее: двое солидных особ в таком же, как сам отец, взаимные поклоны и церемонии, всякие «мэс Алек» (отец) и «сэнья Гальи» (она сама). Верховые лошади, ради которых они с отцом немало потратились на ипподромный прокат. Неуклюжие сёдла, мужское и женское, такой скамеечкой. Нудный путь из Вестфольда в Готию, купеческое подворье в большом городе, бывшей столице. Имя города отличается от прозвания нашей планеты только одной буквой, шутил папа, оттого я Лутению и выбрал, а не ради понтов. Две славные комнатки в наёмном доме, только что смежные и отхожее место снаружи. Мебель словно вырезана одновременно с самим помещением из какого-то загадочного монолита – настолько тяжела и неухватиста.

Галина почти сразу вникла: она тут не из-за того, что пятнадцатилетнюю пацанку не на кого было оставить. Кроме пуганой родни, в Москве был ещё и специнтернат «для предположительно инфицированных», куда лучший, чем можно было вывести из названия.

Нет, её дело было – создавать ауру. Иноземный торговец без женщины, которая могла бы хоть номинально «держать дом», в Готии – да и во всём Вертдоме – не котировался.

Оттого, едва развернувшись со своим «живым железом», мэс Алек накупил дочери нарядов и украшений, почти антикварных, но именно поэтому впечатляющих.

Живое железо тоже был тот ещё сюр. Самые обычные механизмы рутенского, то есть земного производства, которые приходили на отцово имя из-за моря, тут в буквальном смысле орошались кровью владельца – приручались. Мотоциклы и скутеры, вертолёты и авиетки, практически неотличимые от себя прежних, весело раскатывали по дорогам или парили в воздухе, бытовая техника пряталась в домах, кое-что помельче, типа карманных часов, прицеплялось к одежде.

– Дело ясное, что дело тёмное, – острил отец. – Мне этим колдовством не пользоваться, я его только поставляю.

С поставками тоже было не всё просто. Телепортировать в дубовую рощу и вообще в центральные районы Вертдома не удавалось ничего помимо кое-каких носильных вещей, а вот жители моря и морского побережья добывали и поставляли рутенский товар бесперебойно. Вот разъезжать по стране и стоять за прилавком им был недосуг. Оттого был необходим агент с добрым именем, конторой – и красивой хозяйкой для рекламы.

Самой хозяйке по причине крайней молодости все эти сложные материи были и совсем ни к чему. Высокопробное золото, натуральные самоцветы и дикорастущий жемчуг, фижмы, корсажи и крахмальные нижние юбки, удивительной красоты и качества шёлковые, бархатные и конопляные ткани для тела, тонкое льняное бельё для постели, чудесная глиняная посуда, которую легко было перепутать с фарфором, хрусталь и серебро – для стола, рукописные и печатные книги – для разума. Вот это было насущным.

Так же как и чистейший воздух, богатство воды, деревьев и трав, незатейливая, непривычная, но всё равно очень вкусная еда.

Галина, сама того не замечая, постепенно входила в суть отцова дела.

Для настоящего «посвящения в жизнь» их товара хозяйских эритроцитов с лейкоцитами надолго не хватало: требовалась санг ренья, королевская кровь, пурпурная кровь. Буквально две-три дорогостоящих капли… Отец посмеиваясь, рассказывал, как на этом попался сам свежекоронованный владыка, его величество Кьяртан, который сколотил на особого вида услугах капиталец и не спешил сдавать его в госказну. Ему пригрозили мало не главосечением, а золото пустили на выкуп невесты из монастырского рабства. Так что теперь в Верте мужицкая королева, умница, грамотная, но не шибко удалась личиком.

– Анекдот, – рассудила Галя. – Тут же должен быть абсолютизм. Просвещённая монархия или как-то так.

– Как это говорилось про наших собственных царей? – объяснял отец. – Монархия, ограниченная цареубийством. А здесь – дополнительно ограниченная матриархатом старших женщин: королевы-матери, королевы-вдовы и главной воспитательницы, по совместительству ведьмы.

– Слух удивительный, но вовсе не новый.

– Это ты о троице или о ведьме? Говорят, она то есть игна Стелламарис и её муж Хельмут, тоже придворный, – такое же «посвящённое железо», как и наши рутенские машинки. Их ещё называют «живые мечи».

– Полная чушь. Не верится никак.

– В том тебе нет необходимости. Использовать можно и без веры. По крайней мере, наши дела сильно улучшились, когда исчезла королевская монополия. До того наш юный владыка весь товар пропускал через себя самого.

Ещё отец обиняком пояснил, что чем выше положение и чем знатнее сам вертдомец, тем большим он в случае чего отвечает перед законом. Но такое и вообще не лезло ни в какие ворота, поэтому Галина до поры до времени отставила эти слова в сторону. Как и слова о дополнительном ограничении. Так же как и знамение тутошнего мирового древа с намертво вросшим в плоть куском виселицы.

Но через три года, три на редкость успешных и прибыльных года всё вспомнилось и отозвалось.

…Плотное чёрное жарсе с белым исподом поверх белой рубахи. Такие же чёрные гетры и башмачки. Дымчатое покрывало на распущенных косах – волосы выросли почти до колен, длинная заколка из гагата еле их удерживает.

Главный королевский законоблюститель встаёт навстречу знакомой сэнье, кланяется в ответ, однако кресла отнюдь не предлагает. Это поначалу казалось невежливым, но позже Галина поняла, что неучтиво было бы, напротив, навязать даме выбор. Даже если она выступает в роли просительницы. Потому что женщина сродни кошке в том, что почти незаметно для себя выбирает наилучшее во всех отношениях – не только место и местоположение в зале.

Странный обычай. И не он один.

То, что дело её отца, не очень видного, по здешним меркам, негоцианта, рассматривалось в самых верхах. То, что в суде не присутствуют ни истец, ни ответчик, нет диалога между прокурором и адвокатом, но один и тот же юрист рассматривает все доводы за и против и излагает их судьям. Что ни одно дознание не считается верно проведенным, если на нём как к ответчику, так и к истцу не применяются особые методы воздействия. Хотя последнее зачастую опускают, потому что верно использовать такое может лишь тонкий знаток души. Ибо здешние допросные методы сами по себе немногим тяжелей выскребывания плода из матки или выдирки зубов без наркоза. Как говорят в Верте, боль не должна затмевать разумения, вольный же разум волён и исхитряться.

Всё это также шокировало и казалось полной дичью.

Продолжало казаться.

Гали опустилась на табурет с таким расчётом, чтобы между ней и сьёром Мариньи да-Ромалин оказался низкий четырехугольный столик для распития кофе и прочих напитков. Колено к колену садятся лишь друзья и любовники, на углу стола – члены семьи или братства, во главе стола и сбоку – соответственно сеньор и вассал, тот, кого просят, и сам проситель. Выбор, означающий «присутствие высшей породы, что по стечению обстоятельств попала в подчинение к низшей» Галина сделала на чистой интуиции. Все мольбы давно уже потеряли всякий смысл.

– Благодарю вас за согласие вести со мной дальнейший диалог, сэнья Гали, – негромко произносит Мариньи, ритмично поглаживая колено. Незнающему никак не сориентироваться: имя у городского главы такое же простое, как наряд. Широконосые, как львиная лапа, туфли и штаны с буфами вместо обтяжных рейтуз – уступка не моде, но всего лишь ревматизму.

– Да, – кивает Галина. – Согласилась. А что мне остаётся?

– Тогда вначале позвольте повторить мои резоны, а в придачу освежить наши обстоятельства. Ваш почтенный батюшка, мэс Алек да-Рутейни, имел несчастье повздорить с местным конкурентом по поводу, скажем так, расширения рынков сбыта. Поскольку законные права были равновесны, а более того по причине, что оба претендента успели протитуловать друг друга с редкостной изобретательностью, ваш батюшка, именно он, а, подчёркиваю, не противная сторона, настоял на судебном поединке. Кинжальщик он был не в пример более виртуозный, с этим согласились все высокие чины маэстрата. Но поскольку речь шла не о человеческом, но о божеском, противнику было дозволено принять вызов. Первый же контрвыпад поразил мэс Алека в правую руку. Он мгновенно переложил нож в левую и нанёс противнику удар в лёгкое, мало не задев сердечных пазух. Обоих поединщиков тотчас развели, дабы не случилось худшего, и прямо на месте оказали им посильную помощь. И незамедлительно вернули их родичам.

«Мы с отцом ликовали – тем более что на сам поединок я не смотрела: не дело для дочери видеть отца в облике дикого зверя. Ведь оружие диктует свои права человеку. А так – сквернослов наказан, торговому делу суждено процветать и в дальнейшем», – думает Галина.

– Однако поразить сердце на деле не так-то легко, и мэс Ротгир поднялся с ложа через неделю. Рана же вашего батюшки загноилась и, несмотря на усилия по излечению оной, не заживала до самого конца.

«Проклятые лекари, неучи. Живодёры. Палачи. Не позволили даже повязку с антибиотиком наложить», – она стискивает губы, так ей по-прежнему больно.

– Ваш родитель согласился с высокими свидетелями поединка в том, что проиграл залог.

«Клянусь, в таком папу убедили лица куда более низкого положения. Хотя мне уже не раз внушали, что я несправедлива к аборигенам, и сказать в ответ было нечего».

– А поскольку играли оба острым оружием и на грани смерти, тем залогом, по нашим законам, было отнюдь не простое осмеяние и наложение штрафа, но сама жизнь проигравшего.

«Он не знал. Мы оба – да что там, вся наша российская диаспора не подозревала».

– Незнание закона нигде и никогда не освобождает от ответственности, – сьёр Мариньи будто слышит эту внутреннюю реплику, но на самом деле лишь прокручивает заново свои же аргументы. – Безусловно, суд вышней чести пошёл бы навстречу мэс Алеку и позволил ему пересечь границу с Рутеном в обратном направлении. Туда, где его поступок – не проступок.

– Через горы, – снова подтверждает Галина. – И горные кручи. По воде ходят лишь ваши святые.

«И выродки».

– Своим скарбом он перед судом не отвечал, хотя и выкупиться при случае не имел бы права. Только вы ведь знаете, что ваше с ним нажитое имущество через границу не особо перекинешь. Это достояние земли, как у нас говорят. Собственно, ни один житель Верта толком не понимает, что за корысть рутенцам гнаться за прибылью, если унести даже при самых благоприятных обстоятельствах можно лишь то, что надето на них самих.

«Я не вникаю тоже. Но что-то большее меня самой, всех моих сопланетников говорит, что так нужно было не одному моему отцу», – продолжает в мыслях Галина.

– Ведь никто из рутенцев доныне не изъявлял желания укорениться в наших землях.

«Ещё бы. Вот провести роскошные каникулы…»

И вслух:

– Никакие богатства не дороже самой жизни. Но тогда отчего…

– Отчего ваш батюшка отринул такой простой и очевидный выход, скажете вы: уйти нагим, как и явился в наш мир? И вместо этого склонил голову под удар меча?

Теперь, когда самое страшное было произнесено и спало напряжение, оба собеседника стали держаться друг с другом чуть мягче.

«Могу ли я выдать постороннему человеку то, что папа скрыл от меня самой? Что лучше бы мне ходить с колокольчиком и клюкой по Верту, чем гнить взаперти на Земле? Ведь генно-модифицированная лепра, если она выползет наружу, никакому излечению не поддастся. И угроза слишком страшна».

– Вы хотите сказать, что отец хотел оставить мне… и меня… здесь?

– Судя по всему – да.

«Как мину замедленного действия. А собственно, почему бы и нет? Насчёт меня и то вилами по воде писано. А если другие гости… Зараза не очень липнет к человеку. Мыться как следует антисептиком и не вступать в контакты третьего рода».

– Я хотела бы похоронить отца и поставить хотя бы нохрийский крест. Мы кремируем своих, если хотим отправить на родину.

– Считаете такое скверным, – сьёр Мариньи согласно кивает. – Что же, наша земля охотно его примет – я уже, собственно, отдал распоряжения. Мы никогда не наказываем родню преступившего закон, хотя нередко забиваем гроб наглухо, прежде чем отдать.

– Но потом я попытаюсь уйти одна по морю. Если получится, то вместе со всем своим приданым. И если выйдет – не пересекая насквозь все области.

Эти слова вырываются у Галины словно по наитию.

А благородный пожилой господин тоже видит её насквозь – будто она стеклянная. Словно лишь он для неё чужак, а самому сьёру Мариньи, что держит от короля град Лутению и блюдёт его главный закон, такие непоседливые особы прямо оскомину в мозгах набили.

– Ну отчего же не потянуть время, девочка, – отвечает вполголоса. – Известное дело: человеку везде лучше, чем там, где он сейчас. Глядишь, и выгадаем тебе отсрочку или послабление судьбы.

«Глядишь», но не наверняка – ибо он сам тоже стоит ни на чём. На зыбком основании стоит.

…Потому что земля Вертдом и для своих истых обитателей мало предсказуема и курьёзна. Вроде бы и половинка перевёрнутой ленты – да куда короче другой. Вроде бы остров, да не совсем. Четыре земли – в центре Вестфольд, с западного краю Готия и чуть южнее Франзония, с восточного – Сконд. Омывает их безымянный океан, делимый на три моря. В Готийском море стоят близ берега крутые радуги, дуют мягкие ветры, во франзонских водах шальная волна бьёт о берег, нагоняет рыбу, вымывает янтарь и агаты с сердоликами. Скондия впадает в солёную воду мутными от ярости реками, укрывает взморье чистым белым песком, крупитчатым буро-алым. На самом дальнем востоке Сконда высятся горы и замки – и отчего-то видно их со стороны солёных вод, а достичь нельзя. И те, кто с гор этих спускался, не в воду падали, а на склон рутенской вершины – Эльбруса там, Килиманджаро или Кайлата. Какой кому жребий выпадет.

А ещё есть в самом сердце Верта, у самого Вольного Дома такая невозвратная река, течёт ниоткуда и впадает в никуда, один берег здешний, другой – рутенские Блаженные Поля, и открывается путь по мосту через неё, когда сам захочет…

Галина вздёрнула голову, очнулась. Оказывается, спала – сидя и в присутствии старшего мужчины, вот стыд-то какой!

– Оттого не годится вам странствовать одной, – тем временем говорил сьёр Мариньи, видимо, не заметив её состояния. – Хоть и считал один из рутенских гостей, что здесь как в древнем Эраншахре: девственница с куском золота на голове может пройти весь его от одной границы до другой и не будет никем ни на йоту обижена. Я, как сказал, отправлю с вами Орихалхо: безупречный воин, стоит не десятерых простых землянцев, но доброй двадцатки. Через неделю сумеете собраться?

– Проводить отца думаю послезавтра. А что до самой – уже давно на тюках сплю.

«Жду ареста, высылки или чего похуже».

– Тогда решено. Ждите.

Судя по всему, Галину ни за что не отпустили бы плутать в одиночку. Кисни и чахни на сундуках, словно раб-кощей или скупой рыцарь, по выбору. Служанки взяли расчёт сразу же, как объявили о смертном приговоре, коллеги отца ещё раньше нашли себе дело за пределами города. Поэтому паковать имущество пришлось ей самой, попутно выбирая кое-что поневзрачней на продажу. Надо было продержаться те две недели до исполнения и сколько-нисколько после.

Внутри сундуков, которые попутно работали скамейками, были полотняные чехлы для одежды, такие же, но с поперечными перегородками – для обуви, плоские расписные шкатулки для драгоценностей: не любоваться, прятать в белье. Но и любоваться тоже. Как и расшитыми чехлами, глубокой резьбой на боках сундука, узором древесных жил – на плоской крышке. Даже холстина, которой Галина обтягивала упакованное и запертое, была добротна едва ли не напоказ. Еле иглой насквозь протыкалась.

Все эти хлопоты успокаивали, мешали прокручивать наяву картины, обступающие Галину во сне.

…Гулкое толпище народа на площади Лутении, кое-кто познатней и побогаче занимает ступенчатую трибуну. Проход к помосту, где возвышается некто в тёмно-красном. Вдоль прохода и самого эшафота растянулось чёрное оцепление: попеременно лицом к народу – лицом к церемонии. Странно высокие существа, узкая кость, хрупкие с виду плечи, и вооружены несолидно: короткие сабли за поясом, почти детского вида луки и колчаны за спиной. Моряне, говорят в толпе. Полудикие морские воины. Иной народ.

Безумие, но отец, которого ведут с несвязанными руками, раскланивается не столько с людьми, сколько с наёмниками. Партнёры по торговым делам, соображает Галина сквозь нервный озноб. Вытягивает шею, чтобы лучше видеть.

Алека возводят, помогают стянуть джеркин и дают осмотреться по сторонам. «Чуженину оказана честь», – бормочет некто позади девушки. «Ага, отпустили по вольной волюшке, – соглашаются сбоку. – И господина самолучшего вызвали».

Когда отец становится на колени, ничего уже не видно – только широкий, молниеносный взблеск прямой стали…

Рано утром в дверь её «нумера» на первом этаже стучатся. Хозяйка заведения: добродушная тётка вполне буржуазного вида: поверх длинной холстинковой «срачицы» шерстяная юбка до щиколоток, довольно толстых, тугой корсаж с завязками, утягивающими прелести «в рюмочку», чепец с жемчужным низаньем: все богатых, но сдержанных тонов. Глаза привычно скорбные, уголки рта приплющены, зато нос смотрит ноздрями кверху, словно посмеивается.

– Зовут тебя, милая сэнья. Сейчас тебе закусить похлопочу на дорожку.

А Галина уже без слов отодвигает её – и на порог, и из двери дома.

Ну и чего же она ожидала – что коренной вертдомец ею займётся?

Такой же, как те, на площади. Дитя солёной воды. Тощий, длинноногий, даже нескладный будто. Стать и масть напоминают негра, нет – скорее мулата: смуглый, длинноногий, острозубая усмешка. Весь в широком и небелёном, за пояс штанов заткнут кривой меч, куртку оттопыривает, судя по всему, праща или рогатка. Вьющиеся волосы, смазанные маслом и стянутые на затылке в ненатурально длинную трёхпрядную косу с балаболками. А ещё ожерелье до самого пупа – низки из веточек коралла, неошкуренных кусков янтаря, неправильного жемчуга. Но самый шик – абсолютно босой!

Самые верные клятве, самые жестокие нравом. Самые непонятные из всех вертдомцев. Моряне, то же ба-нэсхин.

– Доброго вам дня, сэнья Галина бан-Алексийа. Есть Орихалхо.

Выговор такой, что слышится что-то типа «Хорхифхалкхо». Придыханиями, свистами, хрипами и прочими оттенками звуков можно пренебречь: к рутенскому эсперанто, которым здесь стал родной язык Галины, всякий примешивает своё домашнее. Но на последнем общаются в самом деле лишь в семье, в дружеском кругу и во время интима – так считал папа Алек.

Позади морянина в неуклюжий рыдван (то же колымага), в поводу – два буланых конька франзонской породы: годны и под седло, и в упряжку.

– Это для сэньи. Карета и Данка с Марто. Дар маэстрата.

– Что же он сервов для погрузки не прислал?

Вместо ответа Орихалхо проходит мимо и вглубь, внаклон хватается за ручки ближайшего сундука и принимает на живот.

– Сколько их – три – я вижу?

– Четыре, один не обшит, и мягкий кофр. Кофр я возьму в руки.

Оказывается, морянин вовсе не собирается взваливать сундуки поверх кузова и там крепить. Затаскивает внутрь – там нет вообще никаких сидений – и приторачивает к полу и задней стенке. Так же поступает со вторым, два оставшихся крепит напротив. Покрывает меховыми коврами, набрасывает подушки и валики. Работает он играючи.

– А это вам выправлена подорожная, – протягивает Галине плотный пергамент, свёрнутый в трубку. – Держите на себе неотступно.

Заёмный прогресс, очевидно, выразился в том, что печать вырезана не из металла, а из натуральной, еле вулканизированной резины, которая оставила в тёмно-лиловых чернилах липкие крошки. Серой, похоже, не обкурили как следует. Кроме того, пространный текст документа предваряется отлично выполненной литографией: поясным портретом Галины, состоящим из паутинных линий и цветных пятен. Вполне себе натуралистичным, чего не скажешь о наброске спутника почтенной сэньи – две-три безличных почеркушки, что обрисовывают профиль.

– Садиться прошу вас.

Галина подбирает юбки, лезет на приступку. Ставит кофр на импровизированное сиденье и устраивается сама – на меху, в гнезде из подушек. Морянин захлопывает за ней дверцу и садится на козлы, ловко разбирая поводья.

– Налог за выезд из стен я заплачу, дело сэньи – показывать документы.

– А дальше куда?

– Это не сэнье – мне у сэньи выспрашивать, где ей будет угодно.

– Тогда в любую сторону, лишь бы поближе к морю.

«Замечательно, просто замечательно, – карета тряслась на лутенском булыжнике. – Атлас, не тот, что атлас и тряпка, а географический, – под сиденьем. Вроде бы в противоположном коробе, том, что без холста. Похоже, толковых рессор во всём Верте не придумано, все мысли смешиваются, взбалтываются, как гоголь-моголь. И поворотного круга тоже – на всякую дорожную развилку отступя семь шагов заезжают».

У главных ворот навстречу им скрестились алебарды, махнул рукой охранник:

– Куда сэнья намерена следовать?

– По моей воле, – Галина высунулась из-за плотной кожаной занавеси, показала развёрнутую бумагу.

Страж отдал честь, древки раздвинулись.

Вне стен Орихалхо сошёл с сиденья, спросил:

– Север? Юг? Или, по возможности, вглубь земли, где Вестфольд?

«Говорит так, будто ему самому безразлично. Вглубь страны, что ли, приглашает? Не в ад же, на самом деле».

– Я сказала – море, Ори… Орихалко. Или, точнее, южная граница Готии, за которой уже начинается франкская Земля Городов.

Два собеседника, один много выше другого знатностью и положением. Из-за того оба чинно стоят друг напротив друга: сьёр Мариньи и его доверенный конфидент.

– Это становится буквально роковым, – брюзгливо говорит Мариньи на некоем подобии латыни. – Весь Рутен норовит у нас столпиться, причём именно что в больших городах. Возможностями монастырей пренебрегают – по всей видимости, оттого, что там брачное состояние позволительно одним лаборантам. То есть, по их непросвещённому мнению, – рабам. Отвадить большеземцев нет никакой возможности – даже под страхом смерти и конфискации. Да, зачем-то они обильно скупают вчерашнюю моду, лишь бы подороже работой оказалась.

– В Большом Рутене иной стиль, – вставляет реплику младший собеседник. – В цене экзотика. Налицо перспективное вложение капитала.

– Книги тоже в моде, ну это понятно и даже благородно. И спрятать легко, между прочим, если формат карманный или там кошелёчный. Как и дорогие украсы.

– Вы считаете, что туда переправляют куда больше объявленного в таможенных декларациях, монсьёр?

– Думаю, что да. Хотя далеко не всё приобретенное: многое оседает в жилых островах. Хотелось бы знать верную пропорцию.

– Но основная их цель – не нажива.

– Безусловно. Если бы так – было бы куда как просто: изъять во всём Рутене тексты-проводники, выдворить чужих торговцев за пределы. Закрыть Вертдом, как некогда сами рутенцы – Японию.

– Это, по-вашему, называется просто?

Оба смеются.

– Ну да. По сравнению с аналитическими и политическими операциями, на кои так щедра была наша родимая Супрема. Доподлинно известно, что истинно предназначенные Верту рутенцы легко приходят даже без книги покойного Филиппа, так же легко уходят и возвращаются вновь.

– Таланты, – резюмирует собеседник.

– Верно. Рутенская сирота далеко не талантлива. Однако, по всей видимости, ей ведома суть. Вряд ли купец солгал на допросе и тем более – в предвиденьи смертного часа.

– По его словам, на Большой Земле происходит неподобное. Некие вялотекущие эпидемии накатывают волна за волной и тотчас же растворяются, гибель от них становится привычной.

– И никаких лечебных средств, помимо превентивных.

– Одна давняя немочь объявлена карой за двоякородный разврат. Другая – за однополую страсть.

– Третья, совсем недавняя – за женское вольномыслие. Как его…

– Феминизм. Простое слово, – отвечает конфидент.

– Думаете, столичная сэнья этим заражена?

– Чем? А. Нет уверенности даже насчёт её родичей по женской линии. Рутенец по всей видимости был чист, но по мужской линии зараза и не передаётся. Период роста анималькулей неолепры – от года до десяти лет, когда появляются бледные ведьминские пятна на коже.

– Женская проказа. Звучит почти игриво. С кем советовались – с их врачами?

– С нашими лекарями, но в первую голову – с высокой игной Мари-Марион-Эстрельей. Матерью короля.

– Можно было и не добавлять титула.

– С недавней поры стало много тёзок.

– Ну ясное же дело. Расцвет просвещённого правления… Но к делу. Что собирается предпринять мой друг?

– Ничего.

– Как то есть ничего?

– Блаженное недеяние. По примеру скондских мудрецов и любомудриц. Как Верт принимает в себя лишь кого жаждет иметь, как Рутен возвращает себе кого ему будет угодно, так и мы будем следовать пути, нарисованному в нас самих.

– Хм. Так уж сразу – мы? – улыбается благородный сьёр.

Дороги в Готии считаются бедой государственного масштаба. По слухам, Скондия (где не бывал ни один рутенец из «торговых») вся проложена идущими в ряд по две мраморными плитами. Здесь же, как и во Франзонии, даже тракты представляют собой плотно убитую серпентину, то есть змею, обросшую редкими гравийными чешуйками. Змею, что закладывает такие восьмерки, будто норовит ухватить себя за хвост. А по краям – мягкие холмы, стада и поля, с шевелюрой которых играет ветер. Ни городов, ни замков – должно быть, туда попадают каким-то более комфортным манером, думала путница, покачиваясь в изобилии подушек.

В глубинах Галининой сумки надёжно упрятан замшевый кисет, в нём золотые лепестки и тяжёлые серебряные кругляши. Немного – все дережные расчёты идут строго через морянина. Кое-что из местной косметики: коробочка с рисовой мукой мельчайшего помола, пудра такая, баночка неярких «цветочных» румян, alias губная помада, палочка жирного угля для бровей и ресниц. Особой привычки к подмалёвкам и притираниям девушка не приобрела, да и не из чего было выбирать. Две книжки поперёк себя толще, в строгих шагреневых переплётах: здешние инкунабулы. Безымянное «Изложение сказаний приморских и вестфольдских» и «Романсы о дамах и кавалерах» некоего Армана Шпинеля-Фрайби, похоже, богатого и романтично настроенного бюргера. Костяной гребень из мамонта или чего-то вроде, очень прочный, с закруглёнными зубцами. Зачехлённое зеркальце. Складной столовый прибор: деревянная миска, в ней латунная кружка с ручкой на петельках вроде дверных, рядом ложка-вилка-нож, спрятанные в рукояти, при нажатии на пружину выкидывается что-то одно из трёх. Подарок нынешнего спутника. Ещё в кофре имелась смена нижнего белья: длинная сорочка, так называемое бандье, то есть широкая опояска под самой грудью, и келот, похожий на куцую юбочку, всю в оборках и с перехватом внизу. Стирать это приходилось самой, а надевать после ночи слегка влажным. Но полотно было хорошее, тонкое, быстросохнущее, а вонь от ядрового стирального мыла – куда предпочтительней аромата давленых клопов.

Собственно, клопы и прочие кровососы не так уж докучали. Первую ночь Галина с её кучером и вообще провели на обочине: она скрючилась на узком и жёстком сиденье, Орихалхо стащил постилку с другого, распряг и стреножил обеих буланок, пригрёб им подножного корму (откуда-то взялся серп) и улёгся непосредственно перед жующими мордами. Движения, как и прежде, не обнаруживали ровным счётом никакой усталости, только что стали чуть более экономны.

Дрожь сотрясала девушку и под наваленными поверх коврами. Неподалёку Орихалко мурлыкал и шелестел нечто, похоже, на своём родном наречии, дремотное сознание переводило шифровку во внятный текст:

Шепчет трава лошадям «Прощай»

И иные злые слова,

Мы с тобою вдвоём воздвигнем свой рай,

Лишь затихнет о нас молва.