Текст книги "Мириад островов (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

После мессы аббат, красивый худой старик по имени отец Плантагенист, пригласил сэнью к трапезе. Убоины даже на его столе не было и не предвиделось – хлеб грубого помола, каша из семи круп и семижды семи трав да пустая похлёбка. Зато яблоки выступали при полном параде: свежие, мочёные, запеченные в тесте, уваренные с мёдом. Беседа касалась именно их.

– Ведомо ли милой сэнье Гали, что у вертдомских нохрийцев, то бишь последователей Христа, запретным райским фруктом было отнюдь не яблоко? – спросил аббат, когда рабы-конверсы унесли грязную посуду вместе со скатертью.

– Так и у нас на Большой Земле тоже.

Он кивнул, соглашаясь:

– Вы говорите не о так называемой народной вере, хотя и весьма распространённой. Но об учёных изысканиях, А я имею в виду первое. Нашим виртским древом познания был дуб. С серебряной листвой и золотыми желудями, которые пели и играли на ветру. А Рай был на островах, куда приплыли из земли Айрин наши первокрестители. Те, от которых мы себя производим по прямой, так сказать, духовной линии.

– Апостольское преемство, – кивнула Галина.

– Когда их лодки – иные говорят, что каменные и колдовские, другие же уверяют, что из хорошо прокопчённой кожи, – прошли под мостом – или аркой – из радуг, святые отцы узрели прямо впереди остров, подобный круглому щиту, и на нём росло Дерево Осени. Надо сказать, что у того народа, который сохранил для нас предание, начало осени считается самым блаженным временем года. Так вот, Древо шелестело тяжёлой листвой и роняло её наземь вместе с плодами, литыми и крепкими, будто камешки для пращи. А близ самого ствола, в укрытии, сидела юная пара и предавалась любви, время от времени откусывая от того или иного плода на диво крепкими и острыми зубами. Когда двое сливались плотью, они делались одним целым, но размыкаясь, отнюдь не становились прежними. Возрождались два иных существа. Нельзя было даже в точности определить, какого они пола: муженщина и женомуж, вот как поименовал их наш предстоятель. Но прекрасны ликом они были так, что глаз не отвести, и не было на их телах ни меха, ни грубого волоса, как то бывает у зверей.

И тогда воскликнули одни из нас: «Эти люди как бы не ведают первородного греха!» А другие ответствовали: «Не ведают – значит, не люди вовсе». «Зыбкая природа сих морян греховна, но животным грех неведом», – возразил им всем третий из отцов. «Но род человеческий состоит из мужей и жён, делясь, таким образом, ровно на две половины. И все звери и птицы делятся тако же», – сказал ему четвёртый. «Это неведомое племя, но ведаем ли мы доподлинно природу нас самих, и скотов наших, и растений? – произнёс пятый. – К чему спорить? Вещий ветер пригнал нас к сему древу, когда в непогоду взмолились мы о пристанище. Значит, была воля Божья на то, чтобы нам понять это диво раньше, чем начать судить о нём». И был это святой Колумбанус, тогда ещё юный отрок. Тогда разгневались на него все прочие, что учит не по возрасту, и хотели побить жёсткими плодами, упавшими с Древа. Но те двое выпрямились и взяли Колумбануса обоеручь, и прислонили к стволу, и так защитили. Тут исчезло Дерево Осени, сиречь Дуб Средиземья, и многая радуги стали и закрыли его от глаз остальных.

– Говорят ещё, что стали те монахи свиньями, поев желудей, но в том не видно никакой логики, – прибавил аббат немного другим тоном.

– Миф о Цирцее, – одними губами подтвердила Галина, чтобы не мешать рассказу.

– В любом случае, имена и последующие дела их упомянуты в священных рукописях. Лодки же, иначе карры, или коракли, разошлись по всему океану и стали островами. Живут на них потомки первых морских людей, и называют себя Людьми Солёной Воды, или Народом Радуги, либо иначе. Святому же Колумбанусу от Бога и тогдашнего владыки Готии пожалован был во владение остров, что и поныне носит его имя.

– Затейливо, – сказала девушка. – Но отчего все противники Колумбануса тоже числятся в ваших святцах?

– Претерпели и благодаря сему познали истину, истина же обрекла их на дальнейшую святость и непорочность. Разве это ново для человека вашей веры?

– По правде говоря, вообще чудно, – улыбнулась Галина.

– Эх, вас ещё многому предстоит научить, – покачал головой аббат. – Пока вы даже имя вашего сотоварища не умеете верно огласить. Орихалко вместо Орихалкхо.

– По аналогии с «орихалк», что есть камень Луны и архетип всех металлов.

Священник удивлённо приподнял брови. Закрепить, что ли успех?

– А ваше церковное имя в той части Рутена, что зовётся Британией, означает древнюю династию королей. Плантагенеты. Львиное Сердце.

– Здесь же – всего-навсего дрок, – улыбнулся собеседник. – Ну что же – благословить вас в дорогу, милая сэнья Гали?

Вскоре после казни русского, то есть две недели назад. Снова два собеседника в том же кабинете, однако сидят за столом в виде буквы «глагол»: сьёр де Мариньи – за поперечным массивом, его собеседник – за узким крылом для просителей. Узкие смуглые пальцы нынешнего клиента одна за одной достают бумаги из стопки и передают патрону.

– Не говори мне «вы», я буду вынужден отвечать так же, а положение наше неравно. Что до твоего призрачного свойства с владыками Верта? Для нас ты в лучшем случае туземный принц.

– Прости…те. Прости, высокий сьёр. Рефлекс учтивости.

– Уж ей-то тебя крепко обучили в езуитском коллеже. Ладно, теперь о верительных грамотах и прочем. Из твоих бумаг следует, что Святая Супрема, верхушку коей удалили во время давнего мятежа вместе с многочисленными знатными головами, в том числе двумя королевскими… Эта конгрегация, буквально стёртая позже с лица нашей земли, ныне возродилась в форме ордена Езу и просит нас о некоем содействии.

– Только тебя, высокий сьёр. Естественно, мы понимаем, что надеяться на нечто большее твоего равнодушия и попустительства… когда за всеми братьями шелестит такая дурная слава…

– Именно, – продолжал Мариньи, словно не заметив предыдущей фразы, – восстановить прежние контакты, в том числе с братьями-дубовиками и Племенем Радуги. Для чего получить возможность невозбранно двигаться по всем трассам, как обыкновенным, так и закрытым литерным. Недурно запрашиваете.

– Запрашиваю. Единственное число. К кострам еретиков и прочих инакомыслящих, а также к специфическим методам добывания из них истины мало кто из нас, новых, причастен.

– В смысле – уж точно не ты, – Мариньи слегка морщится: сегодня подагра донимает как никогда.

– Естественно. Во времена королевы-мученицы Марии-Тоньи и первого верховного короля Ортоса меня не было на свете. Я всего-навсего на семь лет старше его внука Кьяртана, как, без сомнения, ведомо высокому сьёру.

– Насмешничаешь.

– Не совсем. Династические колена в Вертдоме сменяются куда как быстро, – холёная рука с отполированными до блеска ногтями придвигает к себе перелистанные и отброшенные в сторону бумаги и ловко выравнивает стопу на полированной поверхности.

– Как и оборонительно-наступательные союзы клириков. Чёрного кобеля не отмоешь добела, так вроде говорят рутенцы?

– Не отмоешь, так перерядить можно. Из тьмы в свет, – лёгкая усмешка трогает юные уста.

– С тобой спорить – нужно иметь семь пядей во лбу, – недовольно замечает Мариньи.

– И неплохое чувство юмора, – тотчас отзывается клирик.

– Ладно, рискнём. С условием: первое – стараться путешествовать в полном одиночестве. Как у тебя с бродяжьими талантами?

– В быту неприхотлив. Сплю под любым кустом, ем что выливают в колоду. Неплохой всадник и скороход. При нужде умею оседлать и новомодный сайкл.

– Они же все хозяйские, как псы.

Собеседник Мариньи выразительно пожал плечами:

– Умею договариваться с живым.

– Второе. Раз ты так лёгок на ногу, время от времени хоть отмечайся в столице, чтобы не числиться в пропащих. Быть может, мы поручим тебе кое-что необременительное.

– Выглядит многообещающе. Примерно раз в две декады здешних жандармов устроит?

– Третье, – холодно кивнув, продолжил Мариньи. – Без настоятельной необходимости – не прикасаться и даже отнюдь не приближаться к противному полу, буде встретишь по дороге.

– Мы даём категорический обет по поводу женщин и девиц.

– Кажется, тебя стоило бы связать покрепче. Я имею в виду – обречь на строгий затвор. Что говорить! Во времена моей молодости таких, как ты, не постригали. И тем более не объявляли эмиссарами с неограниченной властью.

– Ограниченной, увы, – и даже весьма тесными рамками. Что до остального… Вы же сами, высокий сьёр, установили причину такого неортодоксального выбора. Тотальный разгром, заставивший моих братьев принять в руки недостойное орудие.

– О, меня буквально тронули сии слова. Что же – дерзай. И да будет тебе дальняя дорога широкой скатертью!

– Самобранкой, – тихонько отвечает езуитский эмиссар, скатывая бумаги в тугую трубку и пряча за отворот белой парусиновой блузы.

Авантюра вторая

Высококлассная дорога по-прежнему пылила и петляла, вилась вокруг обнажённых холмов. Леса, рощи и перелески сменялись курганами, на ином возвышался суровый Т-образный крест, иногда распятие было четырехконечным и почти привычным для глаз рутенца, но всё чаще на нем крепилось нечто вроде морской звезды, рыже-желтой или красновато-бурой, со слегка загнутыми кончиками. Задувал ветер с крепким солоноватым привкусом, когда делали привал – звенел в растяжках тента, будто в снастях. Поверх траура пришлось накинуть мантель, пелерину из собольего меха, отделанную по горловине стеклярусом. Ничего попроще не нашлось, ворчала в душе Галина. Орихалхо перестал снимать обувь – грунт становился всё каменистей – и куда-то запрятал меч и лук. Всё прочее осталось, включая непомерные ожерелья. Как насилу догадалась девушка, они тоже на худой конец могли послужить делу убийства. Бусины с острыми краями были нанизаны на прочнейшую леску, которую казалось невозможным порвать ни её, ни, скорее всего, мужскими руками. Удавка или путы.

– Я привыкла, что самые лучшие дороги – прямые, – недоумевала на остановках Галина, поедая очередную унылую стряпню. – Хорихалк. хо, Орри, ведь на такой, как наша, хорошую скорость не разовьёшь.

– Зато она вечная, – объяснял он. – Идёт, куда желает сама земля.

– Земля ведь неразумна. Или здесь поверье такое?

– Скорее присловье: «Ничто не случается против воли той, что внизу, и того, что вверху». Почва сложена изо всяких пород: слоистых и сыпучих, твёрдых и мягких. Когда много людей шествует по земле, они выбирают устойчивость. Где песок не течёт, глина не раскисает, камень не крошится в пыль. Так рождается древний путь. Он не выветривается, его мало заносит снегом, и трава не выбегает на него вперёд путника. Можно укрепить его, но не дело спрямлять.

– Настоящая сказка или притча, как в моей книжке.

– Такие рассказывают сёстры Великой Матери Энунну в Скондии.

– Ты был там?

– У человека нет крыльев, у слова – есть, – ответил Орри уклончиво. Или, напротив, очень прямо – куда прямее самой дороги. В смысле – не дело тебе пытать меня о смыслах да придираться к их точности, моя сэнья. Не такое твоё положение, так что на будущее учти.

Домыслы. Ничего помимо домыслов…

«А придём к морю – что мне в море? И что ему до меня?»

Приехали они в тот запомнившийся день в один из небольших речных портов, куда могли заходить морские суда с низкой осадкой и выдвижным килем – наподобие скандинавских. Таверны здесь были не чета прежним: грязноватые и бойкие, не в один-полтора, но в три и даже четыре этажа, с флигелями и службами. К одной из таких они причалили. На первом ярусе здесь были конюшни и отхожие места для простой публики; лестницы, куда вел отдельный вход, вели на второй ярус помещений, где находились кухня и столовый зал. Прислуга размещалась этажом выше и круглые сутки дышала низлежащими запахами, как прельстительными, так и зловонными. Солидные гости имели честь карабкаться по двум довольно крутым лестницам под самую крышу, где их как следует продувало свежим воздухом. Лестничные площадки запирались на ночь цепями, от огромных каминов второго этажа в коридор и спальные номера поднимались широченные трубы, создавая довольно тёплую атмосферу и постоянную опасность пожара.

Сюда Орихалхо вместе с коридорным притащили вместе с Галиной один из её сундуков – она собиралась провести день-другой, отбирая годные вещи. Тратиться на сезонную одежду посреди цветущего лета пока не хотелось: климат от близости моря портится, но это ведь не может быть таким тотальным. Ветер повернёт или как-нибудь ещё.

А поскольку возиться с дамскими принадлежностями казалось её компаньону совсем пустым занятием, он доложился, что пойдёт осмотрится. Так Орри поступал постоянно и, безусловно, для пользы дела. В самом деле: нет его – нет и опасности, утешила себя Галина. Совершенный воин – не стражник. Не конвоир.

Галина с трудом освободила сундук от холстины. Сразу вынула и отложила в сторону пару плащей, подбитых росомахой, расшитый стёганый колет с небольшими «крылышками» вместо не положенных ему рукавов, и шаль, по словам купцов, новомодную. Такие длинные покрывала из тончайшей расписной шерсти принято было накидывать поверх узких, до полу, «флёр-тюник» из сложенной вдвое прозрачной кисеи, или перехватывать эти платья под грудью. Тратиться на сами эти туники показалось отцу неразумным: труба из ткани, больше и нет ничего. Вот если ты сама, доча, выменяешь…

А вот над мужскими вещами стоило бы задуматься, к чему они вообще. Хотя ведь надеялась на что-то, когда паковала и волокла за собой…

Тем временем наступил уже полный вечер. Слуга, предварительно постучавшись в приоткрытую дверь, принёс вечерять на двоих и горящий канделябр с тремя рожками. Галина кое-как поклевала еду, накрыла остальное свободными тарелками, погасила свечи и решила ненадолго прилечь: так платяной пыли надышалась, что и пища в горло не лезет.

Сколько прошло времени, она не знала. Проснулась с чувством, что вчерне уже выспалась. Отворила дверь – её морянина не было. Когда он предполагал, что сэнья спит, то никогда не стучал: просто ложился снаружи. И никаких её протестов по сему поводу не принимал.

Снизу доносился шум, довольно-таки жизнерадостный, и запахи, куда более ядрёные, чем от их собственного ужина. Всё – на фоне смутно знакомой мелодии.

«Поищу там Орри и заодно поем, что ли. Живу при нём, как при коммунизме: никаких самостоятельных товарно-денежных отношений».

Почистилась: чёрный верх куда ни шло, а вот белый батист, что сквозил в промежутках между пуговиц, стал «цвета королевы Изабеллы», то есть неприятно пожелтел. Сунула в поясной кошель рядом с малой расчёской и носовым платком пару больших серебряных монет. Только полный дурень расплачивается в корчме золотом, кто его имеет, тот вообще платит через своего банкира или живёт в кредит, учил папочка-покойник. А вот носить столовый прибор с собой он вовсе не учил – само на ум вскочило.

Комбинация «вилка-ложка-тесак» с внутренней пружиной на три такта, шероховатой костяной рукоятью длиной в полторы ладони (чтобы и нажимать было легко, и ухватиться понизу) и толщиной в половину запястья тяжело укладывалась в руку и не так уж прилично – за корсаж, но нехило успокаивала.

Цепи на лестнице, похоже, не успели натянуть, да пролезть под ними или поверх – чепуха. Галина скользнула вдоль дверей, спустилась по ступеням до поворота и уже с площадки глянула под высокую арку зала.

У входа собралась явно мужская компания: половину обзора загораживали многоярусные юбки тех вечных девиц, что носят на рукаве платья кружок из контрастной ткани и подчиняются одной на всех мамке. Из разметавшихся лент и оборок выглядывали ноги в куда большем количестве, чем подразумевалось конкретной ситуацией: отчасти в рейтузах, в большой части голые, длинные и хорошо запутанные. Въедливо пахло бараниной, вымоченной в уксусе, спиртным, мочой и пачулями. Сквозь хихиканье и сладострастные стоны едва пробивалась струнная мелодия, изумительно нежная и простая. Негромкий, воистину полётный голос пел, чётко рисуя слова старинного рондо:

«Танцуешь ты под музыку дождя,

Читая ноты с изумрудного листа,

Сердец мужских и плоти не щадя:

Ведь ты – одна сплошная красота.

Весь свет насквозь проехав и пройдя,

Весною влажной я в сии пришёл места,

Чтоб слушать капель звон о гладь пруда

И рондо петь, в твои глаза летя:

Ведь ты – одна сплошная красота».

Самого музыканта видно не было. Повинуясь безотчётному притяжению, Галина прошла оставшиеся ступени и остановилась в стороне от арочного проёма – так, чтобы с перепоя было не сразу заметить. До вышибал здешние, похоже, не додумались – так невинны.

– Эй, певвчик, – донеслось из мешанины тел, – бросай слюни пускать. Валяй к нам, трабладур, враз отыщешь, о чём сочинить.

А песня продолжалась, не взирая ни на что:

«С природы вашей светлого холста

Я красок взял – чтоб, по земле бродя,

Живописать, как вовсе без труда,

Сердец мужских и плоти не щадя,

Танцуешь ты под музыку дождя…»

– Отстань, Раули, ему же монеты дают, чтоб развлекал, а не сам развлекался, – урезонивал кто-то из глубины здешнего содома.

– Верно, – проговорил чем-то знакомый и очень спокойный голос. – Не гожусь я на потребу милых красоток, что делать! Вот противоположно…

– Так развлекай, зараза, а не нугу изо рта тяни. О, мысль! Тянем этого девку сюда вместе с инструментом!

«Вот уж не во время сюда явилась. И ведь Орри там внутри явно не водится».

Она решила отойти, но до слуха донеслись протестующие возгласы, лязг стекла и железа и подозрительно гулкий, как бы полый треск. Пробка в двери подалась внутрь, скопление тел растеклось по залу.

«Была не была. Никто ведь не убегает, напротив. Я знатная госпожа в трауре».

Галина подняла голову, сдавила ткань на груди правой рукой – и решительно шагнула внутрь, в самую гущину.

Первое, чему землянин выучивается в Верте, – это обходить стороной разборки со стражниками и вникать в те, где стражников нет. Пока нет. Ибо твой кошелёк – самое меньшее, что может пострадать, если ты не поможешь по мере сил восторжествовать закону. А второе – именно та мысль, что мелькнула в голове за секунду перед тем, как перед ней возникла драка, в одно мгновение ставшая неуправляемой. Благородная девица здесь неприкосновенна.

Собственно, самой драки видно не было. Пёстрые девицы стояли широким кольцом, изо всех сил стараясь заглянуть через плечо своих временных аматёров. Те нащупывали рукояти шпаг – бесполезное дело, в питейных заведениях хозяин сохраняет оружие для гостей в каком-нибудь чулане. От чёрного одеяния, правда, пытались отодвинуться – или монахиня, или аристо недобитое, а то и вообще плохая примета. Бодигард как раз наличествовал, заметила Галина боковым зрением – на голову выше остальных, но явный малоземелец. Раскидать кучу-малу в один присест у него не получалось.

Так бы ничего и не произошло, но изнутри живой ограды нечто ударило, вырвалось наружу и покатилось прямо к ногам девушки. Чей-то затылок с сальными кудрями маячил прямо перед ней, руки стискивали добычу. Внизу – бледное лицо в чёрном нимбе, разметавшиеся по полу волосы, глаза широко раскрыты от боли. Кажется, нападавший пнул Галину в лодыжку, она стала падать, крепко стиснув в пальцах рукоять…

Она поднялась, не сводя глаз с кости, отполированной не одним поколением мужей. Часть волос насильника вдавилась внутрь вместе с клинком и быстро напитывались ярко-красным.

– Только, не вынайте, сэнья, ради святой Биргиты, – торопливо говорили за её спиной. – Пускай видят. До чего дошли – благородной деве пришлось за всех нас руки кровищей марать. Музыканта чего – живого подняли?

– Ничего, по-прежнему в голосе, – услышала она теперь уже совершенно узнаваемое. – За маэстратцами послали?

Молодой, смуглый, каким-то чудом не разлохматился или уже успел пригладить волосы – огонь отражался в них, как в дорогом зеркале. Субтильное сложение, тонкие черты, глаза глубочайшей синевы. Одет совсем просто, в лён: блуза с тонкой строчкой вышивки по разрезу ворота, обтяжные шаровары, заправленные в полусапожки. Но за плечами на ленте – нарядная шляпа с большими полями, считай, что мексиканское сомбреро.

– Госпожа Нусутх.

– Ну, надо же – снова вы под руку подвернулись.

– Это не я, а вот он, – певец указал на тело.

– Он – сьёр Раули из Франкиса, а кто играл на празднике – мэс Барбе, – пояснили в толпе.

Женское имя, почти кукольное, – подумала Галина. – Лезут в голову всякие Барби…

– Не беспокойтесь, сэния, – говорил тем временем музыкант. – Никто и не подумает усомниться в вашей невиновности. Свидетелей много, всякий не против заручиться доброй славой.

– Чтобы вдругорядь на суде поверили, когда позарез нужно станет, – проговорил тот же голос, явно женский. – Достойные свидетели завсегда в чести и этом… авторитете.

– Зато ты, певун, в ущербе, шляпную тулью вон в лепёшку сплющили.

– Что шляпа! Горло цело, пальцы не переломаны. Виолу вон жаль до смерти: не чтобы достойной сэнии раньше ко мне пробиться.

Барбе указал взглядом на пол: там, рядом с трупом Раули, валялись жалкие щепки, перекрученные струны, сломанный смычок – бренные останки инструмента.

– Нет, детки мои, не трогайте ничего и отступите-ка все лучше на шаг-другой, – продолжил он. – Госпожа Нусутх, кстати, как вас в самом деле именуют?

– Галина. Можно Гали, Галья, если полностью трудно.

– Вы весьма любезны, сэния Галья. Не затруднит отойти вон к той стенке, чтобы я ввёл вас в курс дела?

У «той стенки» расположилась стойка трактирщика с армадой бочек и шеренгой бутылей. Никто отчего-то не торопился запивать событие хмельным – как предположила Галина, не хотел портить себя как свидетеля.

По пути она заговорила:

– Отчего на вас ополчился этот…

– Не согласились по неким гендерным вопросам. Человеческая слякоть всегда проявляет к такому повышенный интерес.

– Гендер? Откуда вы знаете наш термин – тоже рутенец?

– Нет. Впрочем, не хочу врать. Папа Бран говорил о покойнице матери, что та была фея. Они оба пришли с другой стороны радуг.

– Получается, вы эльф-полукровка. Свою маму помните?

– Не имел чести. «До срока из утробы материнской был вырезан Макдуф, а не рождён». Хотя не так пафосно – роды хоть и до срока, но начались. Так говорят, сам я помню, естественно, совсем иное, ибо пребывал на обратной стороне бытия.

– Так о чём вы желали бы со мной побеседовать?

– Вот об этом самом, что уже сказано, – он усмехнулся и дотронулся до её руки. – Сэния разумна и пошла навстречу моей мысли. Но вдобавок – о том, что на этой стороне мира бывает ещё и вергельд. Вира за убитого.

– Я же невиновна.

– Конечно. Однако у покойника могли остаться дряхлые родители, также кутёж происходил за его счёт, и бедные шлюхи не должны потерпеть никакого ущерба. В равной мере как и податель их еды и пития, – Барбе кивнул в сторону барной стойки. – Вам лучше всего высказаться на эту тему до официального запроса.

– Попробую.

– Ведь ба-инхсани как раз для такого и состоит при благородной сэнии?

– Ох. Я как раз его хватилась, когда…

В лестницу чётко впечатались шаги. Вооружённые люди на мгновение замерли перед входной аркой и слаженно двинулись внутрь.

Орихалхо был с ними. Возвышаясь на добрых полголовы и даже, кажется, во главе. Откуда знал?

– Расступитесь, расступитесь… – говорил один, по виду и возрасту на самом деле из старших. – Дайте дорогу капитану Энрике, черти драные, лупаные.

Склонился над распростертым телом, одним точным рывком выдернул лезвие. С брезгливостью вытёр о штаны мертвеца, протянул Галине рукояткой вперёд.

– Досточтимой сэньи?

– Да. Но… я не хотела бы. Разве это не улика?

– Уже нет. Пока вы тут гуляли-воевали, смышлёный мальчишка-прислужник отыскал твоего человека, сэнья, и вместе они пошли навстречу нам. Ибо мы всегда рядом.

Не очень понятно, подумала Галина, да ладно уж…

Орихалхо через головы протянул руку:

– Это моё. Мне полагалось, что моя сэнья должна иметь защиту от дурной случайности.

Звонко щёлкнул пружиной, почти незаметно убрал в запазушные недра.

– Орри, насчёт возмещения – спросишь, сделаешь? Бери у меня в сундуках, что потребуется. Не жалей. Хватит, надеюсь?

Энрике услышал:

– Не утруждайте себя, сэнья. Дворянчик был кругом холост и вообще нарывался. Разве метрескам соблаговолите кое-что подарить.

Тело закутали в старую занавеску и волоком потащили из залы.

Как-то постепенно и понемногу вслед за ним повлеклись остальные. Осталось трое: Орри, Барбе, с печалью взиравший на бренные останки виолы, и сама Галина.

– Не думаю, что сэнье приличествует избавляться от ношеного, – проговорил морянин, крутя «столовый прибор» в длинных по-обезьяньи пальцах. – Четыре продажных девки не получили от убитого никакой мзды.

– Мне не жалко. Только распорядись уж сам. Копии ключей от скарба у тебя точно есть. Ты лгал мне, что клинок не боевой?

Непередаваемое по силе и оттенкам выражение мелькнуло на тёмном лике:

– Не хочу лгать нисколько. Мясо на блюде режут именно таким ножом, не очень длинным. Но теперь я понял. Сэнье не следует расточать своё достояние так рьяно, ибо последуют и другие случаи. Она прирождённая убийца: предчувствует нужное время и место, использует первое, что легло в руку, нападает внезапно. По наитию выбирает самый надёжный удар: в основание черепа, пересекающий позвонки. В душе не раскаивается – лишь телесно. Пристально глядит на обычай и приходит к выводу, что плата всё покроет. Она права, это я ошибаюсь: троица в одном – не для защиты. Мне следует поискать для сэньи Гали лучшее оружие.

И в конце пространной речи удалился.

– Орихалхо говорит по делу, – тихонько заметил Барбе тому в спину. – Я всё ожидал, что вас вырвет. Смотрите – вам надо переодеться в лучшее. Брызги на исподнем.

Галина опустила глаза. По всему жарсе шла дорожка алых капель и пятен, особенно ярких на белом: немного на груди, больше всего на нижних юбках.

Тут случилось как раз то, чего от неё ожидали. Расторопный Барбе еле успел подставить миску с какими-то объедками.

– Жаль, сэниа послала своего слугу куда подальше, – с юмором заметил певец, обтирая Галине рот. – Зрелище неплохое.

– Наказание мне. Прав Орри. Слишком просто… слишком отделалась…

– А, вы об инциденте. Сразу видно, откуда вы родом. В Рутении слишком много нагораживают вокруг насильственной смерти – а какая из них естественна, спрашивается? Да, забываю спросить: отчего Орри называет сэнию неравновесно? «Вы» в обмен на «ты»?

Галина кое-как повторила. Что одновременно «вы» и «ты» употребляют люди одного пола и это почти одно и то же. Что «идут на вы» также враги и редко – совсем незнакомые, но «вы» также необходимо, если мужчина говорит с чужой госпожой и хочет над собой поднять. Но что в знак особого уважения она может это местоимение вернуть.

– Хм. Странно титулует и ещё удивительней объясняет. Впрочем, нюансы вежливости меняются в зависимости от обстоятельств. С этим согласованием лиц и чисел так же сложно, как с японскими поклонами: каждый смотрит одним глазком, не глубже ли поклонился его коллега и когда можно синхронно выпрямиться. Да! Долго ли вы в пути?

Галина рассказала.

– С Орри что-то не так, как мне сначала показалось. Не гневайтесь, милая сэния, но имеется маленькая неувязка, личная тайна, лежащая на поверхности. И если вы её не заметили и регулярно повторяете ошибку, то и мне не след учить. Это как тайна исповеди, понимаете?

– Не очень. Фу, Барбе, теперь мне бы наряд сменить и помыться. В гостинице ведь нет бани? А как в городе?

– В городе имеется неплохая. Проводить, чтобы вам не тратить время?

– Будьте добры. И… знаете что? Не хочу траура. Впору сжечь все… всё это. Вы бы не могли…

– Сходить и взять у Орихалхо? Принести в ваши комнаты, сэния?

– Да, а то в таком виде мне за эти стены не выйти. А ему скажите, если спросит, отчего распоряжаетесь…

Тут Галина помедлила, решаясь:

– Скажите, что я разрешила вам проехать в моей карете часть пути.

«Потому что я и раньше нехило побаивалась Орри, а теперь боюсь уже конкретно».

– Я… что же, я польщён. Тем более что у меня нет особых планов.

– А были?

Он усмехнулся:

– Можно сказать. Искать хороший учёный монастырь или смотреть университет. Теперь вот – добывать новую музыку.

«Как Орихалхо мне – новое оружие».

Спустя некоторое время Барбе постучал в дверь комнаты.

– Вот, примите. Надеюсь, подобрал не так уж плохо. По незнанию пришлось расшить уже все ларцы.

Через порог он не переступил: опустил прямо на пол рыхлый тюк, завёрнутый в старое покрывало.

Наверное, самое незамысловатое из платьев: Галина в своё время упросила отца потратиться только ради забавы. Безыскусно прямой покрой, ворот в виде прямого разреза от плеча до плеча, некрашеный шёлк с мягким зеленоватым отливом. Местный продавец хвалился, что между греной и грежей, то есть яйцами шелкопряда и пряденой тканью, стоят только крученые нити. Если учесть, что русское «грежа» означало как раз нить, то есть шелк-сырец, шуточка выходила ещё та.

К этому «флёр-тюник» полагался тот палантин, который Галина уже взяла наизготовку, однако Барбе, не зная того, откопал нечто гораздо более древнее: жёсткую парчовую пелерину с капюшоном и узкий пояс, набранный из массивных серебряных звеньев. И в придачу – крошечные сандалии из позолоченной кожи, совсем ей незнакомые. В каком потайном углу отыскал?

Она снова закрыла дверь, поспешно сбросила с себя опозоренное, обтёрлась влажной тряпкой и набросила поверх бандье и келота новый наряд. Обулась, подпоясалась, накрылась парчой, подвесила на поясе гребень. Готова.

– Пойдёмте, Барб.

В Лутении бани были устроены почти на образец римских терм: открытая колоннада второго этажа – для освежающих прогулок, – два отдельных зала, в мужском – общий бассейн, в женском – несколько огромных каменных ванн и подобие ручья из подогретой воды, струящегося по узкому наклонному ложу. Отец не позволял ей плескаться в общем корыте, да и не очень-то хотелось: вид голых бабских телес отпугивал напрочь.

В захудалом портовом городке невозможно казалось ожидать чего-то лучшего. Однако после того как они с Барбе хорошо попетляли по кривым улицам, мостовая которых заросла травой, чернозёмом и навозом, а над мостовой угрожающе нависали днища балконов и вторых этажей, из глаза упёрлись в низкий фасад с двустворчатым порталом и довольно изящными, хоть и подслеповатыми оконцами по обоим его сторонам. Затянуты оконца были цельными роговыми пластинами с узором, а на дверях стоял явный швейцар.

– Чтобы кому не надо внутрь не заглядывал, – пояснил Барбе. – Сэния позволит за себя заплатить? Сущие гроши.

Что-то он вложил в ладонь привратника – ражего субъекта в красно-чёрной ливрее. Тот распахнул одну створку и пустил их в просторные сени.

– Что угодно – общий зал или кабинет? – спросил некто, завернутый в чалму и махровый халат, очевидно, распорядитель. – Кабинет остался всего один – на две персоны.