Текст книги "Мириад островов (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

Подносит оба предмета к нежной, в мурашках, коже.

– Ну! Видите?

Чуть выше талии – россыпь бледных пятен размером с горошину или фасоль. Небольшие, чуть впалые. Витилиго?

– Сейчас Криспен уколет одно такое. И, будьте добры, не лукавьте насчёт своих ощущений.

Игла медленно погружается в пятно – нет… Когда монах её вытаскивает, не появляется ни капли жидкости. Ещё раз с тем же результатом. Ещё…

– Вы можете увидеть правду – или ни один из рутенцев на такое неспособен?

Девушка поворачивает голову, встречается глазами с обоими.

– Лепра? Нет. Не верю.

– Нет. Знаете. Ваш покойный батюшка притащил к нам вялую смерть, от которой не ведают избавления сами рутены. Не ведаю, на что надеялся: разве у Орихалхо о том спросить.

– Может, на то, что у нас бабы сплошь смирные и феминной заразы не подхватят, – смеётся Криспен. – О мужиках покойник думал, а о морянах и вообще позабыл. А ведь это они на помосте его обступали и принимали последнюю исповедь.

– Не верю ни во что.

– Нет, разумеется. Ибо знаете, – священник отвечает практически теми же словами. – Вас передавали из рук в руки, словно дорогую игрушку, непонятный артефакт, заряженную порохом бомбу, в которой не видно запального шнура. Учтиво отказывались принять в многолюдную компанию, стать же отшельницей вы не соглашались сами. Желали без конца странствовать втроём: с нашим Барбе…

– И с Орри. Нет. К тому же мужчины ведь и у вас не заражаются. Генетика. Человеческий генотип один и тот же.

– Наследственное вещество то бишь, – соглашается с девушкой генерал. – Ба-нэсхин, по всей видимости, для вас не люди. Даже… Даже любовница.

– Что-о?

– Все щадили ваш шифгретор. Ваш катьяд. Вашу нелепую и тупую гордыню, – отвечает священник резко. – И оттого не говорили с вами прямо.

– Можно притчу, святой отец? – говорит Криспен. – Как-то притащили мои племяшки на двор малого щенка. Нянчатся с ним, Орком назвали – самое кобелиное имя. Где-то через месяц-другой чихать начал, дрожать мелкой дрожью. Испугались ребятки – не чумка ли часом. Поволокли к коновалу. Тот повертел в руках успокоил: ничего такого, другая болячка, вылечим. А потом спрашивает: «Что это вы сучку всё «он» да «он» кликаете? Орком, а не Оркой? Ведь сразу видать, что труслива».

– Я не боюсь, – Галина облизала враз пересохшие губы. – Ладно – смерть. Вы, наверное, сразу меня убьёте. Сожжёте, да?

– А что, это мысль, – отвечает священник. – Жаль, на редкость идиотская.

– Но Орихалхо… Не могу.

– Женский вариант имени, кстати. Мужчина был бы Орихалхи, – поясняет генерал.

– Это ведь было нельзя, верно? С одним полом.

– Без огласки да потихоньку – отчего ж нет? – говорит Криспен. – Это ж не прелюбы сотвори, а чистое милованье. Пошли бы детки – тогда…

Издеваются?

– И насчёт проказы никак не могу принять.

– И насчёт доказательств в полном сомнении, – подтвердил монах.

Её подталкивают к некоей узкой щели или водовороту. С состраданием, но вполне хладнокровно. И от одного этого – нет, еще и из-за Барбе! От всего этого Галина очертя голову бросается в омут:

– Так выньте из меня мою нутряную правду, – говорит, стараясь, чтобы не дрожал голос. – И покажите лицом.

– О. Вы согласны играть на условиях Ордена?

– Да. Согласна, если иначе никак. Только не заставляйте отвечать на что попало, как Барба.

– Досужих вопросов мы тут не задаём, уж поверьте, моя госпожа, – кивает генерал. – И ему не задавали.

А Криспен занавешивает зеркало, поворачивает Галину лицом к нему. К стене. Хорошие руки, надёжные. Говорит:

– Держись. Жми дерево крепче. Ты храбрая, а таким легко. Генерал, дайте я один поведу.

И другим голосом, как бы повторяя затверженное:

– Сейчас я не скрываю лица под маской, чтобы ты не видела меня в любом клирике и мирянине. Тебе не разрешено выбирать по причине малой опытности. Доверяй не мне – себе самой.

Жёсткая рука оглаживает нагое, дрожащее тело от волос, забранных в пучок, до бёдер. На перегибе спины, вблизи округлостей, приподнимается, делает как бы ступеньку, ветерок. Не возбуждает плотски: холодит, успокаивает. Слегка разминает мышцы.

– Пояс мне будет?

– Нет – с ним ты не доверишься как надо.

Возится недолго, потом спрашивает с резкостью:

– Твоё имя?

– Галина Алексеевна Шевардина.

Удар. Довольно весомый, кстати. Со щекоткой уж никак не спутаешь.

– Я не таможня и не пограничный контроль. Говори истинное.

– Галю. Малява. Пуговица.

Плеть оглаживает спину распущенными концами. Веер. Бархат по бархату.

– Ты что, удерживаешь руку?

– Нет. Верь мне. Хотела сюда ехать? За многие радуги?

– Да.

Удар, Больно. Жжёт. Что за…

– Отец хотел. И страшно было оставаться в России.

Удар. Прошёл спокойно.

– Не суть важно. Не протокол, поди, пишем. Пошли далее. Доверилась батюшке? Любила?

– Разные вещи. Да. Да.

Плеть, кажется, рассекает мясо до костей. Галина еле сдерживает крик.

– Помни, я не наказываю, а показываю. Любила – восхищалась или любила – страшилась?

– Второе.

Точно горячая рука гладит – соединяет края лопнувшей кожи.

– Крис, погоди. Теперь я спрошу. Это ты у меня условный рефлекс вырабатываешь? За неправильный отзыв – кнут, за верный отзыв – пряник?

– Не грузи простеца терминами, коих он не понимает, – вполне добродушно укоряет Галину священник. – Нет, наш брат не задумывается над ответами: это пока всё равно. Ты сейчас учишься на пустяках. Криспен, тянуть больше не надо.

– Галю. Можно так звать?

Она кивает, не открывая рта.

– Галю, ты Орихалхо любила?

– Конечно.

Жарко, душно – говорят, некоторые краснеют всей кожей. Вот так, как она сейчас.

– Не боишься признаться?

– Нет. Неправда – боюсь. Но эта боязнь из тех, что поднимает кверху.

– Эйфория, – смеются сзади, – Ой, Галю, только не маши от нас крылышками, не надо.

– Что, уже всё? – спрашивает она.

Но в ответ прилетает такое, что содрогается вся плоть и тело выгибается, точно лук. Напрягается, тянется вслед за плетью.

– Не страшишься. Но не думаешь об этом верно. Как рано ты поняла, кто хранитель твоего тела? Он… или она?

Девушка, словно под внушением гипнотизёра, лихорадочно перебирает факты.

Имя Орихалхо, произнесенное с нарочито странным акцентом. Недюжинная сила. Манера говорить обиняками, избегать прошедшего, личного времени. Курьёзное телосложение. Да и Барбе с первого же взгляда понял, поддержал игру самолюбий, но изо все сил пытался вразумить обеих.

– Галю надо немного поторопить?

Хочется от души выругать садиста, но нечто в интонации…

– Да, только в самом деле немного. Тихо. Делай ритм. И, ну… не по плечам.

Орихалхо – живая драгоценность. Как она тогда нагая стояла на берегу, склонив голову, и волосы прикрывали её спереди всю, будто святую Агнессу. Или раньше – в женской тунике и дорогих бусах. Каким голосом напевала. Как дотрагивалась – ни один мужчина так не умеет…

– Теперь стой. Прошу тебя.

«Шепчет трава на губах – прощай И иные злые слова. Мы с тобою воздвигнем рай, Как замолкнет молва». Романтическое. Лесбийское.

– С первого дня увидела. Но мне было всё равно кто. Я всё забыла, – говорит Галина, буквально захлёбываясь словами. – Оба следили, чтобы я не разносила заразу, Орри и Барб. Оба меня лелеяли и скорлупой обводили. Развязывали узлы, что я запутывала. Не боялись моей грязи – щитом становились между мной и другими. Не щадили себя – это я бездумно ими рисковала. Это подлинная правда. А теперь бей изо всей силы, Крис!

…Всё-таки Криспенова магия, очевидно, напоследок дала сбой – или уж слишком громкий вопль из самой Галины вышел. Типа никак не получилось у обоих расслабиться на последней фразе.

Очнулась после всего она лёжа на животе и с носом, уткнутым в тугую подушку. В белой комнате были открыты окна, солнце запуталось в летучих занавесках. Оторвала от валика голову – больше ничего не получалось, спину будто могильной плитой придавило. Вокруг стояло две кровати, простеньких, без полога, но с высокими боковинами. Должно быть, чтобы страдник через край не вываливался. Одна постель была пуста, хотя и чуть смята, из другой смотрел знакомый темноволосый затылок.

– Барб. Барбе, это ты?

Тело приподнялось на локтях, голова повернулась, заморгала обоими глазами вперемежку:

– Уф, хорошо, что очнулась, глупая.

– Кое-кто ещё и похуже дурень.

– Я полагал, ты меня запрезираешь, что выдал. Предал.

– Да не успела просто. Очень быстро закрутилось. Мы вообще-то где?

– В орденском госпитале.

– Тебе сильно досталось?

– Поменьше твоего. Или побольше: с нашими фокусниками ни в чём не будешь уверен. Кроме того, что тебе явно достался куда более крутой специалист, чем мне, Крисп этот. Он тебе сделал с потягом – от такого кровь течёт струйками и получаются шрамы, чистые, в нитку. Через год-два о них вообще забудешь, особенно если новые появятся. А мне кожу не вредили, вот и пришлось массаж делать прямо по свежим синякам и шишкам. Боялись, распухнет и загноится. Бывало, знаешь ли, такое в прошлом.

– Криспен и страховочный пояс на меня не надевал, положась на своё искусство.

– Мудрёное сооружение. Плётку, особенно если отмякла и стала негодна, легче сжечь, чем его.

– Прагматики вы все. Да, Барб, а что Орихалхо?

– Здесь из-за нас днюет и ночует. Поит меня из ложечки, тебя из бутылки с соской. Этим… монастериумом. Сейчас отправилась за свежей порцией детского творожка из конины. Кобыльего молока то есть.

«Добрая. Преданная. Женственная. А какой был у меня на неё блок поставлен – буквально ничем не прошибить. Иногда приходится расплетать обстоятельства на пряди – так поздно осознаёшь суть дела. Успевает порядком запутаться в голове. А ведь даже аббатиса отпустила нам с Орри не просто телесную связь, но связь с одинаковым полом. Отчего?»

– Похоже, Барбе, мы обе из-за тебя влипли в историю. Прости, ты не виноват, ты сделал, что надо было. Невольник чести и обстоятельств. Вот твоя Супрема…

– Орден Езу.

– Пускай. В общем, не перевариваю я таких вещей. Пытки – не средство. Показания, которых так добиваются, – чистое варварство. А если не сдержишься да на себя поклёп возведёшь?

– Знаешь, как мы говорим? Когда признание обвиняемого перестало быть царицей доказательств, стало возможным с чистой совестью обвинять и приговаривать невинных.

– Зато без их терзаний.

– Один весьма уважаемый чей-то предок говаривал, что пытка – неплохое средство отделить человека от его вранья, только надо верно её дозировать.

– Но боль?

– Это так страшно? Так непреодолимо, Гали? Уверяю тебя…

– Ну, я, как ни крути, на себя лишний груз навьючила. В смысле – добилась правды и гораздо больше, чем правды.

– Кто может, тот вместит. Рутенцы привыкли обкладывать себя ложью, как мягкими подушками. Да и наш Орден: никогда не лжёт, но и правда у него не одна.

«В общем, езуиты не лгут, но с их правдой надо ещё суметь обернуться. Почём мне знать, что Барбе не напоказ тогда епитимью держал? Мог догадаться, что меня приведут – его поклёпные речи слушать».

– А ты сам никогда враньём не промышляешь?

– Ну…Как персона, шибко подающая надежды, – фантазирую иногда.

– Как с тем басселардом, например. Ты ведь сам его мне подсунул, признавайся.

– Ну, я тебе иного не говорил, а прямо ты не спрашивала. Однако была убеждена с самого первого раза.

– И опять ничего не ясно.

– Мне снова под плети лечь, чтобы ты поверила? Перебор выйдет.

– Барб. Вот толкуем о пустяках, а не о главном. Что нам теперь грозит?

– Генерал не успел объяснить: уж очень ты их с Криспом круто в оборот взяла.

– И потом конкретно вырубилась.

– Ох уж эти твои рутенские вульгаризмы. В общем, наказывать ни тебя, ни тем более Орри никто не помышляет. Никакие расхожие штампы здесь не срабатывают. Супрема и то не чета испанской инквизиции времён расцвета. Люди в верхушке Ордена сидят очень умные. Жёсткие, да, и жестокие, но ничего помимо истины им не нужно. Вся беда в том, что человечество сплошь и поголовно состоит из людей непорядочных. А уж конфликт с Готией нам и не надобен и задаром. Так что тебя изолируют, вышлют из Франзонии и попытаются как ни на то подлечить.

– Барб, я идиотка. Больше двух мыслей зараз в светлой головке не удерживаю. Ведь теперь я наверняка помру.

Барбе улыбнулся:

– Помрёшь, ну конечно. Известный силлогизм: ты – человек, все люди смертны и так далее. Весь вопрос, как скоро это случится. Тебя ссылают – если вежливо выразиться, посылают – в Сконд. А тамошние Матери – великие доки в естественном отборе и скрещивании. И с простой лепрой им приходилось не однажды переведываться.

Разумеется, тут как раз явилась Орихалхо – с мягкой, не знакомой раньше улыбкой – и стала обихаживать обоих.

– Не бойся за меня, что я женщина, – сказала в ответ на протесты болящей. – Лишь рутенцы полагают, что зараза передаётся со слизью и иными телесными жидкостями, мужской и женской – но мы с недавних пор знаем больше. Ох, я так перепугалась, увидев, что твои пятна выросли с того прошлого раза…

Так, что выдала меня Барбе?

Он и так знал. И куда явственней моего. С одного того мы с ним и ругались, можно сказать: я ему намекаю, а он не выдаёт, что осведомлён куда лучше меня самой. До поры до времени. А с тобой пока дело простое. Если менять повязки и чистить язвы, омываться как можно чаще, а одежду и бинты гладить раскалённым утюгом, то и зараза не пристанет. Раз через десять приходится сжигать тряпьё, ну и ладно. Так что если Верт и ожидает эпидемия, то разве повальной чистоплотности!

Также, к немалому смущению Галины, явилась Зигрит – с незнакомым кавалером, уже не из русских рутенцев. Наклонилась, поцеловала девушку, положила рядом с правой рукой некий предмет.

– Вот, подарок тебе. Чтобы ничто не мешало обнажать твой божественный нефрит и с честью назад вкладывать. Ради того и ездила: мне самой Бран должен был такие сделать. Но к моему дамскому кинжалу они почему-то куда меньше подходят.

«Хитрая. Наверняка специально подгоняли. Басселард ведь там внутри».

То были ножны из буйволиной кожи особой выделки, как бы полированной снаружи и пушистой внутри. По кромкам и устью шла изящная стальная оковка, плоские части украшены серебряными бляшками. На рукояти кинжала тоже появилась одна такая – чуть повыше опалового кабошона.

– Скажи – хорошо на руку ложится? Не проскользнёт в ладони? Теперь послушай. Скажу тебе, то, что ни дипломату, ни эмиссару говорить было тогда нельзя. Погибший рутенец стал бельмом на глазу – лишь оттого приближен. Знал тайны, насиловал меня и Кьяра тайнами, но допустимых границ не переступал. Убить или заточить его ради одного нашего удобства было не по-королевски и не по-человечески. Однако твой вид, такой по внешности беспомощный, подвиг Михаила на преступление. Сей несусветный бабник пожелал взять от тебя Белую Скверну и разнести по всей округе. Ты вскрыла нарыв – и из этого зерна взросла наша царская благодарность.

– Спасибо, – улыбнулась Галина. – Только вот меня не меньше того волнует судьба этих полномочных персон. Эмиссара и дипломата.

– Уж не моё дело, – ответила Зигрит с полуулыбкой. – Барбе Дарвильи, похоже, закончил свои дела по связыванию развязанного и починке порванного. Вылечится – уедет, чтобы лишний раз не выставляться перед моим Кьяром. Вот матушка Эсти к нему и его ораве с чего-то душой прилипла. Орихалхо же…

– Судьба Орихалхо не завершилась, – ответила морянка. – Лутенский верховный сьёр дал мне точное поручение – следовать за госпожой моего сердца до тех пор, пока она не отыщет для себя подходящий остров и внутри себя самой – путь к нему.

Марион говорит своему благоверному, нежась рядом на чистейших льняных простынях, удобно устроив темноволосую головку на его сухом и жарком плече:

– Кажется, не зря уступила я тот королевский свадебный «дар для передаривания». Дошла до меня благая весть, что все камни выброшены прочь, а заряженные ружья выстрелили мимо цели. И ничего хуже, чем было раньше, оттого не случилось. Я могу больше не ревновать моего мужа к несравненной и бесподобной Орихалхо, ты же сам – не смей упрекать меня в тяготении к красавцу монаху из Супремы. Рутенцы не сотворят с лепрой и Вертдомом то, что Кортес с ацтеками и оспой. Мы искони умеем жить в состоянии плавной войны: так, как жили сами рутенцы в обнимку с Чёрной Смертью и ужасом, что она принесла. Как их простолюдины умели вкушать полноту жизни посреди семилетних и тридцатилетних войн, смутных времён великих переломов. Жить и верить в преодоление.

– Погоди радоваться. Не торопись тому же печалиться, – отвечает Мариньи. – У Бога ещё довольно ухищрений в запасе. Ведь не напрасно говорят в Скондии, что Он – наилучший из хитрецов.

Авантюра восьмая

Когда в их палату – в отсутствие Орри – явилась лекарка, Галина поняла почти всё насчёт вертдомского фатализма. Женщину звали Леа, полностью мейсти Леора, и казалась она лицом вполне светским: вид благородный, даже утончённый, бледно-серые глаза умны и проницательны, волосы забраны не под чепец замужней дамы или монашки, а под тюрбан. Конец тюрбана, распущенный по плечам, прикрывал затылок, но его можно было, по желанию, натянуть на нос и рот. Одевалась Леора в красно-бурое платье с шароварами и носила через плечо на широком ремне объёмистую торбу с материалом для перевязок и снадобьями.

Сначала женщина подошла к Барбе, без стеснения приподняла одеяло и какую-то жирно пахнущую покрышку, цокнула языком:

– Хороша получилась роспись в сине-зелёных тонах. Голубой период де Домье-Смита. Задними мышцами поиграть можешь? Напрячь-распустить?

– Попытаюсь.

– Не получится – назначу ещё один сеанс массажа.

– Ой.

– Ну ладно, убедил. Сейчас покрою достопочтенного брата ещё одной порцией разгонной мази – и лежи себе дальше.

Потом подошла к Галине. С куда большей осторожностью отодвинула покрывало в сторону:

– Недурно заживает. Струпья тонкие, воспаления нет, кровь с лимфой больше не сочится. Сейчас своими зельями протру. Потерпи, ладно?

Зажгла спиртовую горелку, согрела в чашке вонючую жидкость, смочила тампон – вроде бы из льняного батиста – взяла пинцетом и осторожно промокнула им кусок спины. Подержала тампон над огнём, пока не обуглится, и бросила в горшок: с телесными отходами в госпитале обращались без особых затей. Так проделала раз десять: Галина пробовала считать, но выходило не очень. Потом Леора набрала полную руку какой-то мази, очень скользкой и более того пахучей, и стала втирать в спину и её окрестности вплоть до пальцев на руках и ногах. Жил и суставов в человеческом теле было, по её мнению, куда больше, чем описано в медицинских атласах, так что Галина сначала покряхтывала, словно роженица, а затем… Затем очень хорошо поняла Барбе.

Покончив с лечением, мейсти Леора натянула одеяло поверх девушки и отправилась поливать на руки из кувшина: сначала левую, затем правую. Выплеснула содержимое таза в ночную посудину, налила в него ещё со стакан чистой воды и капнула из бутылочки. Снова омылась. Под конец вытерлась досуха тряпицей, сожгла её в прах на спиртовке и захлопнула бледный огонь особым колпачком.

На какую мысль эти предосторожности навели Галину – понятно.

– Мэса Леора, ты знаешь о моём недуге больше меня самой, верно?

– Не мэса – мейсти, – поправила та. – Не говори, чего нет.

Попытка уйти от ответа или нечто куда более важное?

– Мейсти. А в чём разница?

– Мэс – это господин Искусник. Врачеватель и знахарь. А я из Защищающих, как и высокая старшая сестра наша Мари Марион Эстрелья. Знаешь её историю? Госпожу Эсти не приняли во врачебную гильдию, потому что она была из семьи исполнителей суровых приговоров, а ещё потому что она была девица. Тогда она утвердилась в той гильдии, где была рождена, с мужскими правами. Это дало ей негласную возможность лечить ножом, огнём и пучком травы. Добавлю, что смертей на нашей покровительнице значилось меньше, чем на ином лекаре из законных, а спасённых жизней – не в пример больше. После рождения молодого короля она добилась для женщин и младших членов семей отдельного права. Мы не обязаны исполнять шедевр, брать в руки какой-либо инструмент помимо хирургического, и к нам могут приходить люди обоего пола, желающие совершенствоваться в исцелении.

– Но до сих пор все, кроме ордена Езу, прибегают к услугам оперантов с большой оглядкой, – подхихикнул Барбе. – Ибо принципа Гиппократова по привычке не соблюдают и режут правду-матку прямо в глаза страднику.

«Помогает мне вернуться к началу беседы», – подумала Галина.

– Мейсти, ты моей болезни на словах будто не замечаешь, а держишь себя как знающая. Раны легко вылечишь, а от белой хвори мне что – все равно заживо гнить?

Леора тихо рассмеялась:

– Храбрая ты. И друг у тебя хороший. Но мы, низшие Защитники, уже знаем такое, что твоим сородичам недоступно. Они верят в животинок, видных лишь под самой мощной линзой, полагаются на масло и порошки, а силы самого человека не видят. Твои язвы не уменьшились, такого быть не может, но усохли и не растут дальше. Знаешь, почему? Тебя испытывают, ты напрягаешь все жизненные силы – и в чём-то становишься мужем. Ты показываешь свою искренность – ты равна мужу. Ты воин в душе – так помни, что белая лепра есть язва мирной жизни.

– Мейсти, не вещай так смутно, – снова сказал Барбе. – Совсем запутала девушку: чего доброго, вообразит, что у неё скоро гарранча отрастёт.

– Нет, озорник, – она помотала головой. – Не выйдет такого. Довольно нам морян. Но вот дивлюсь, отчего рутенцы, уже зная однополость нынешней лепры, сваливают всё на бациллу.

– И настолько безрассудны и злонамеренны, что ищут спасения от заразы, принося её на себе: из большой земли в малую.

– Это твоя политика. Моё дело – лечить и тех, и этих. Может быть, не так уж глупы и не так злы те, кто ступает на почву, чистую от греха.

– Кто духовное лицо – я или ты, мейсти?

– Не подтрунивай. Говорю то, что знаю. Белая хворь летает по воздуху и внедряется в горло, как чума, передаётся с длительным касанием, как её предшественница, и так же, как яд спорыньи, побуждает человеческую плоть отваливаться зловонными комками. Но в Вертдоме смерть склонна медлить. Я не раз убеждалась в этом.

Она присела на боковину Галининой кровати – не очень устойчивая поза.

– Где, кстати, Орихалхо? Она была тогда совсем юной и видела.

– Орри вербует рекрутов для поездки в Сконд, – ответил Барбе. – Королевский мандат ей выдали. Так что наши дамы поедут с пышной свитой из недоучек. То есть взыскующих горней мудрости…

– Неважно. Ждать мне недосуг, но и время, надобное для моего рассказа, не будет потрачено зря.

Около пятнадцати лет назад, вскоре после рождения нынешнего короля, через радужный туман на острова прорвались чёрные крысы и принесли на хвостах моровую язву. Немногие знали о том. Защитников и лекарей призывали будто бы в войско. Отец был младший сын и к тому же вдов, я сметлива, жизнь обоих стоила немного – вот и вызвались оба. Мой дядя и его старший брат тоже рвался пойти, но он числился в господах Фрайбурга и даже успел поучиться в академии у вробуржского господина, а им тогда был сам Хельмут Вестфольдец. Так что дядю не отпустили ни магистрат, ни наша большая семья.

Прибыли мы на лодке к назначенному нам острову: такой в виде замкнутого гористого кольца с озером внутри и узкая полоска галечного берега. Главный лекарь ещё загодя нацепил маску с длинным носом, напичканным едкой травкой – от заразы. Нам с отцом не дал, а мы б и не стали: задохнуться впору, какое в них там работать. Сначала набрали плавника, зажгли на побережье частые костры и поставили пятерых с луками и дубинками. Это чтобы огневой кордон по правилам сделать – от крыс и вообще. Лекарь ещё к последнему вороху факел подносил, а мы с отцом уже пошли к тамошней деревне.

Крысы все уже передохли вместе со своими блохами, а из людей на ногах не осталось никого. Тогда и я поняла, в чём заключалось лечение из наших рук: кому горло перехватить, чтобы дальше не мучился, а кому, маковой водой напоив, вскрыть гнойные бубоны острым лезвием. И ему боль жуткая, несмотря на дурман, и для того, кто делает, почти верная смерть. Это мы старинных рутенских книг заранее начитались.

– Но у нас давно чумы не было, – проговорила Галина. – Лет сто, наверное. Или двести. Или триста. Декамерон, потом Жакерия, после – Великий Лондонский пожар, в общем, вот примерно такое.

– Не берусь судить, что и как. Времена в Рутене и Верте не всегда вровень текут: то одно перегонит, то другое. Нашего тогдашнего времени было около суток. Я с водой для питья ходила – от жара им всем пить хотелось; отец с ножами и мягкими лентами для перевязок, лекарь маковый отвар нёс во фляге. Еле за нами поспевал: был одышлив. Но вот знаешь ли, девушка, вовремя мы поспели. За день и ночь с утром всех деревенских обошли. Выжили больные почти все, треть только и погибла.

Леора вздохнула горько – а после улыбнулась:

– Более всего нам с лекарем досталось, когда пришлось всю ораву кормить. Запасы ячменя крысы ещё раньше потравили да изгадили, жор у них предсмертный начался. Скот то ли больной был, то ли нет, но явно одичавший. Это я про тот, что пока на ногах держался. Обслуга у костров, стоило им догореть, погрузилась на лодку и отплыла, так что ходу назад нам не было.

– А отец твой, мейсти?

– Я ведь говорю: от троих треть – один. Самый лучший.

Нахмурилась, затем вмиг просветлела:

– Тогда мы выучились морской и лесной охоте. Орихалхо с братом были единственные там чистые ба-нэсхин, остальные – сухопутные люди и полукровки. Все выздоравливающие лишились сил, кроме двух морских ребятишек, мимо которых беда прошла краем. Занедужили слегка – и всё. А умели они, несмотря на малые годы, многое: и стрелять горному козлу в глаз и ухо, чтобы долго не мучился, и рыбу в лагуне бить острогой с плавучего бревна, и расставлять тонкие сети.

Эти же близнецы, Олавирхи и Орихалхо, когда наше дело завершилось, вызвали своих родичей на плотах трубным гласом: раковины такие большие подобрали в лагуне и высверлили. А уж родичи перевезли всех нас на сушу и высадили в укромной бухте.

– Без лечения чума забирает девяносто пять и более из сотни заболевших. Я читала. Ты про это, мейсти? – спросила Галина.

– Да. Не знаю – но ведь и мы, и вы одинаковы по составу и болеем тем же.

– У вас иммунитет может быть лучше. Сопротивляемость заразе.

– Это что – с неба на Верт свалилось? Когда и врачи вертские неумелы. Говорят, им с Большой Земли ту вашу ручную плесень запрещено слать, да я бы лично и не взяла. После неё человек – что выжженное зноем поле. Дракон не опалил, так малая веретеница проглотит – вот как говорят у меня на родине.

Встала, раскланялась. На пороге столкнулась с Орихалхо: улыбнулись друг другу и разошлись.

Перипетии кормления (приподнявшись на локтях), оправки (стоя на коленях или свесив некий инструмент за борт) и смены постельного белья (при которой тебя катают с бока на бок наподобие бревна) были достаточно тяжелы для психики. Когда приступались к Барбе, отворачивалась Галина, когда к ней – Барбе делал вид, что задремал.

Поэтому задушевный разговор на троих получился, когда Орихалхо свалила бельё в буковую кадку на колёсиках – «бук» для того, чтобы, естественно, «бучить», то есть кипятить в щёлоке, и вымыла посуду в крепком белом вине.

– Орри, вы знакомы с Леорой?

– А. я вижу, она вам рассказала, – отозвалась морянка. – Да, поэтому я её сюда и заманила. Если сойдутся с орденом характерами – продвинется далеко и принесёт немалую пользу. Обычные лекари страшатся резать и худо умеют снимать боль. Не рассчитывают верной дозы.

– Меня история с атоллом поразила. Тем, где вы встретились.

– А, я не поняла сразу. Ваши атоллы – в жарких местах, а наши коралловые поселения зовутся иначе и любят прохладу. Лишь бы не зимний холод. И с ними можно договориться, как с муравьями, чтобы строили как хочется хозяину. Иногда почти так же быстро.

– Чудно. Деревенские дома тоже были как муравейники?

– Нет. Постой, Гали. Леа тебя щадила как больную – и напрасно. Она о твоей истинной сути знает, но не понимает. Ты хочешь услышать, как то выглядело с моей стороны?

– Да.

– Ну, леденящих сердце ужасов я тебе не поведаю. Мы с братом были отчасти заложники, по большей части рабы. События по времени совпали с Морской войной короля Орта, когда он хотел распространить на нас свою власть, а моряне хотели только его сына Моргэйна, иначе Мора. Будь мы с Олавирхи постарше – нас бы вообще не взяли на ту сторону, поостереглись. После десяти-двенадцати лет ба-инхсан уже считается воином, невзирая на пол. Сами жители островка были из старообрядных: потомки тех, кого крестил и венчал сам святой Колумбан. И тем весьма гордились.

Нас вообще-то не обижали, даже сечь не пробовали за непослушание. Мы были близнецы, а про тех, кто беседует в утробе матери, есть поверье, что каждый в бою может принять силу сестры или брата. Если, конечно, соутробник не сражается рядом.

– Правду говорят, что моряне перенимают воинские умения от родителей?

– Не сами умения. Не сами знания. Возможность. Дети славного отца или матери учатся легко и быстро – куда легче и быстрее остальных. Но я увлеклась не тем.

– Тяжело вспоминать?

– Даже не так. Дети – счастливые люди, мимо них всё проходит как сновидение. И особенно счастливы те, кто рождён с солью в крови. У прочих бывают ночные кошмары, у морян же – никогда, потому что сон и явь для нас с землянской ребятнёй меняются местами.

В общем, когда все взрослые хозяева и часть молодых враз пали наземь, мы с братом получили свободу. О, конечно, мы не оставили их совсем без помощи. Но как можно помочь тем, кто бредит? Заболеть мы не очень боялись – по малолетству, да и чувствовали некое благое дыхание, дуновение мира.

– Genius loci? – переспросил заинтересованный Барбе.

– Гений места, да. Ты бы видел, как на таких островках замечательно. Говорят, что их кольца вырастают над усталыми огненными горами, а почва там особенно плодородна и согрета драконьим дыханием изнутри. Все посадки легко приживаются, скот плодится без помех, но и дичает. Люди вырубили часть леса, чтобы поставить себе крепкие хижины, только отступил он не так уж намного. Мы с Олавирхо били дичь ещё до язвы, а одинокий ба-фарх пригонял косяки рыбы. Тайком от остальных мы вымачивали волокнистые листья, чтобы прясть из них, и мяли кору для более грубой одежды. Всё это помогло нам позже.

Когда был выпущен голубь с посланием, лишь несколько деревенских было охвачено чумой. Поэтому помощь прибыла в нужное время. Однако мы с братом отбежали, боясь, что и нас запрут рядом с больными или заставят пройти через костёр. Такого не было: один из пришельцев, по правде говоря, смотрелся чёрным ужасом во плоти, но двое других показались нам симпатичны. Мужчина, плечистый и бородатый, излучал мощь, юная женщина светилась изнутри, как лампада с чистейшим маслом.